И тут звонко так разлетелось:
— Ай, не заругают нас мужья за дерзость!
— А заругают, то всех сразу — постыдятся!
Тут я голос Маноры услышал:
— Все жены волков хорошо обычай круга помнят! Пусть теперь волки запомнят другой круг!
И вперед выступила. Да не она одна — многие женщины.
Я уж даже успел подумать, что они бунт какой затеяли, а потом увидел, как они одеты…
Каждая — в мужскую куртку. И только. В мужскую куртку из замши, с узорами и вышивкой, а ноги у всех — голые. И улыбки зато озорные.
И снова Манора:
— Примите от нас, мужья наши и защитники, эти дары.
Сняли они с себя куртки и мужьям протянули, а сами — голышом стоят, в одних повязках набедренных.
Смотрю — и Тами со всеми, Солнышку моему подарок принесла, напротив него, полуголая, застыла…
И волки мои — на меня во все глаза, привыкли же слушаться.
Я поднялся, уже не скрывая улыбку, стянул рубаху, что на мне была, через голову, принял от Маноры дар и обнял ее, к груди прижал:
— Знают жены, как воинам угодить! — крикнул. — Пусть будет так — обычай другого круга! Женского! — и в шатер Манору унес вместе с курткой.
Но оглянулся-таки — мальчик мой уже целовал Тами.
Далеко за полночь она расслабленно откинулась на шкуры, но вскоре снова прижалась ко мне и одеяло на бедра накинула — ночами все холодней становилось. У меня самого глаза уже закрывались, только и успел подумать, если опять про Солнышка разговоры заведет — выгоню из шатра. Не пожалею и выгоню.
Но она молчала, только поглаживала меня кончиками пальцев, вздохнула пару раз.
Мне подумалось, спит ли сейчас мой мальчик или его тоже так нежат. Пальчиками ли она его гладит или прядкой волос, свернутой кольцом? Или, может, кончиком его же косички? Или не гладит, а бусинки к тем косам вяжет? Вот ведь — сам Маноре вроде как мысленно запретил говорить о нем, но и не думать не могу.
— Славная у него девочка, покладистая и заботливая, — все же не удержалась Манора, — будто и не из наших земель.
Так. Отвлечься надо.
— Ты говорила, сестра у тебя есть, меч Богини. Напугай меня — что за меч такой страшный?
— О-о-о, — протянула она, — сколько дней прошло, наконец-то муж меня услышал.
— Нет, — улыбнулся я, — я сразу услышал. Просто не боюсь твоих сестер.
Она в ответ о мое плечо щекой потерлась.
— Ты сильный воин, Эридар. Опытный, хоть и мальчишка, мудрый и осторожный, хоть и дикарь. Но стан твой охраняли плохо, раз враги сумели незамеченными подойти. И не закипай, я тебя не виню. В ту ночь так сложилось, и кто знает, чьими молитвами. Ты хороший охотник и удалой разбойник, волчий вожак. Ходишь в набеги, отлеживаешься в логове с женами. А Химура — с детских лет с копьем в обнимку спит, в набег ножи каждый день пускает, а если отлеживается — то под щитом, когда лук натягивает. Богиня любит, чтоб ее мечи каждый день звенели и заточкой хвалились.
— Разве твоя Богиня с кем-то воюет? Ты же говорила — она Мать. Разве может Мать…
— Но с ней иногда воюют. Нет, не воюют, дерзят. И, чтобы достойно ответить, она дарит воинский дар своим дочерям, — Манора глянула в глаза, шепнула — Ты же согласен, что у Матери есть тайны, которые она может дочерям передать?
— Согласен, — признал я.
Колдунью в жены взял, с этим не поспоришь.
— Великая Мать смотрит глубоко, и, если увидит в девочке воина — учит ее воевать. Даже если это дочь царицы.
— И много у твоей богини… такого оружия?
— Достаточно, чтобы давать отпор пиратским кораблям. А ты, Эридар, и твои волки… вас никто не брал в расчет, да и логово ваше лесное трудно было сыскать.
Девчонки-воины, подумал я, это может быть интересно! Таких подо мной еще не было.
С вечера собрались в поход — знали, что долго идти по пещере, ползти на животе, спускаться в пропасть, хорошо, если к полуночи к степняцкому лагерю доберемся.
Ожерелья и всякую красоту, что в волосы вплетали, поснимали — это тебе не охота или набег на деревню, тут не просто тихо двигаться надо, а беззвучно совсем. Воины туго волосы заплели, чтобы за ветви не цепляться, проверили тетивы, ремни, пояса — чтоб не скрипели. Собрались всего-то всемером — и число хорошее, и все какой-никакой отряд. Если из луков, да с умом, то и всемером можно урон хороший нанести. Но нападать сегодня не собирались, лишь разведать.
Покуда собирались, я взглядом Солнышку указал, чтобы за мной шел, а сам в шатер свернул.
Я мальчика моего с ночи не видел, с праздника женского — как-то само собой вышло, что растянулся праздник наш, едва не до полудня воины отсыпались.
Он в шатер ступил, я его за ремень сгреб, к себе привлек, и, конечно, девчонкин запах от одежды и волос услышал.
— Не суйся вперед, Солнце — сказал ему в губы, — когда к лагерю подойдем — рядом держись. Нет, не рядом — позади.
Глянул он так, что мне стыдно стало.
— Ты не вожаком над мальчишками идешь. Лишь дорогу указать. Под моим началом идешь, под началом вождя! Молча слушать должен!
— Да, мой вождь, — выдохнул-таки.
И взгляд дерзкий отвел.
А я не удержался — ладонь ему под рубаху сунул, по животу погладил — а он вздрогнул в ответ и вздохнул. И, конечно, я его сразу на пол стянул, лихорадочно шнурок дернул, да так, что лопнул тот шнурок на его штанах, и вот так, толком не раздев, взял его.
Он меня — за шею и к себе, и в губы впился.
— Будешь, — судорожно выдыхал я, — будешь… меня… слушать…
И каждым движением подтверждал — глубже и сильнее.
— Дааа… мой вождь, — стонал он, а взгляд шальной, бредовый.
И даже сейчас — я знал, что врет. Не будет он меня слушать. Начнется заварушка — плечом к плечу с другими станет. «Связать бы — подумал я, — связать и лишь рот открытым отставить, чтоб указывать дорогу мог».
Лишь несколько минут — и выплеснулись оба…
Растрепанный, он приподнялся, штаны свои натянул, тряхнул косами и на ноги поднялся, встал со мной рядом. Вот, теперь от него правильный запах шел, мой.
Шли долго, освещая факелами дорогу, я все удивлялся, как же по этим ходам мальчишки каждый день ходили. Факелом, как ни старайся, весь пол не осветить, то и дело камни и даже трещины под ногами, все время приходилось приглядываться. Еще и мыши летучие пищат над головой, а ты иди и гадай, мыши то или какие зловредные духи.
Как в колодец спустились, света дневного уже, конечно, не увидели. Зато почуяли запахи влажного осеннего леса, а вышли из пещеры – увидели звезды над головами.
И Солнышко, я заметил, засомневался. Зря. Не услышал дыма от вечернего костра степняков. Он — не услышал, а волки почти сразу почуяли, и показывать не довелось. Пробирались по лесу тихо, крались: степняки наверняка дозоры вкруг лагеря расставили. Но мы подобрались близко, залегли на холме, осматриваться стали.
Так и есть: девять шатров, полсотни воинов, и некоторые еще коней вываживают, значит, лес прочесывают, весь день по округе скачут. Хорошо — мы с другой стороны горного кряжа. Но — кто знает? — в любой день с моими волками схлестнуться могут.
Можно было напасть — прямо сейчас, когда враг не ждет нападения. Можно было. Кого-то бы постреляли, кого-то мечами добили бы. Но и сами из стычки не все бы ушли, а я не мог больше воинов терять! И так слишком много смертей допустил. Отступать приказал, а двоих здесь, на холме, в дозоре оставил, чтоб всю ночь и весь день за степняками следили, вернулись и рассказали обо всем, что в лагере делается. Я бы и сам остался с Балартом, да не с его костями битыми по целым дням в траве прятаться, еще и осенью.
— Холм тот далековат, чтобы стрелков на нем расположить, не добьют до лагеря прицельно, — делился я с Балартом, пока назад пещерой возвращались, — а вот ежели сначала перехватить отряды, что по лесу рыскают, а уж потом лагерь расстрелять, да с ближних деревьев бы! Смотри — они укрепились. Ворваться в лагерь, сжечь и порубить их не выйдет, да и не станем мы так-то воевать. А они из-за бревен сами не выйдут, под удар не подставятся. Если же сумеем подобраться и начнем стрелять со всех сторон — и нам в ответ стрелы полетят, и степняки попрячутся за теми же бревнами, нам все равно прорубаться придется. Да ко всему — мы не должны гонца упустить. Этот отряд наверняка нас же ищет, только дай ускользнуть весточке — вся степь на эти скалы навалится, мы вздохнуть не сможем, придется в норах отсиживаться и рыбой пещерной перебиваться.
— А если переполох устроить? — спросил Баларт, — медведя на них выгнать или зубра?
— Да точно так же из-за бревен стрелами утыкают и все. У меня другая мысль есть. А что, если показаться им, да так, чтоб в дымке утренней или вечерней они не смогли разобрать, далеко мы или близко? С факелами скакать. Крутиться на месте да кричать пострашней, чтоб нападения ждали с гор, а перестрелять их в спины.
— Тут подумать надо, — согласился Ларт.
Комментарий к
========== Часть 18 ==========
Вождь
Вернулись за полночь да замерзли, сразу к костру, а там кто-то бурдюк вина принес и несколько узких полос вяленого мяса. Мы пили и спорили — вино не только кровь, но и спор подогревает. Да и надо было что-то решать, а оно никак не решалось.
— Если как ты говоришь, с факелами под горой крутиться, степняки все равно нападения ждать будут, хоть в спину им стреляй, хоть пониже спины, — уже, когда у костра сели, вспомнил Баларт. — Сразу сообразят, что к чему, когда мы тетивы спустим. Никто уж на тех, которые с факелами вдалеке танцевать будут, и глядеть не станет. А пока-то они к лагерю прискачут? Так только свои же силы рассеем. Не годится твоя придумка.
— Ну, давай думать дальше, — не стал спорить я, — потому что терпеть целое степное стойбище под боком я не намерен.
— А вот моя придумка с медведем хороша! — настаивал Ларт. — Они ж тоже охотятся днями, вон орава какая, им, как и нам, прокорм нужен. А тут — мясо само к ним придет! Повыскакивают из-за своих бревен как миленькие, чтоб мясо в чащу не сбежало. Какая радость потом за подранком со всех кустов колючки себе на штаны собирать?
— Ну, ежели ты сам на ухо медведю нашепчешь, куда бежать надо, и он тебя, Ларт, послушается — быть тебе вождем не только над волками двуногими, но и надо всем лесным воинством! — хлопнул я по бедрам. — Ты пойми: степняки нас заметить не должны! А медведь не камушек, чтоб его с горки толкнуть, и он бы покатился, куда надо.
— А вот еще придумка! — теперь уже Баларт хлопнул себя по бедрам, да так неловко, что чуть бурдюк из рук не выпустил. — Обвал устроить! С горы камнями-то степняков и засыпать!
— Так, — сказал я, — похоже, спать пора. Потому что ты, Ларт, хочешь, чтоб обвал полдолины накрыл — не бывает такого, не в наших это силах.
И вот тут Солнышко слово сказал, он рядом сидел, в меховую накидку кутался. И так славно отблески костра ему на щеки ложились, таким он теплым казался, что и в шатер бы утащить, и тут бы дольше посидеть, полюбоваться. Но сейчас надо было про степняков думать, про то, как без потерь врага одолеть, а не про блажь свою. Оттого я на мальчишку не смотрел даже, и в какой-то миг забыл, что он все еще здесь. Вот только как заговорил – вспомнил, и увидел, как впервые.
— Река может полдолины накрыть, — сказал Солнце, — и плотины не надо. Там, где перекат, дуб вековой у самого берега стоит. А небо дождит понемногу, река полная. Если тот дуб прямо на перекат уронить — запруда выйдет, вода как раз в долину пойдет. Степняки, может, калачи тертые, ко всему привыкшие, но спать в озере не станут. Переполох поднимется, когда они шатры начнут спешно сворачивать. Вот этот миг для нападения хорош.
Баларт аж протрезвел:
— Слушай, — сказал мне, — а не зря он с тобой спит — глянь, как соображает!
Я проснулся и сразу же почувствовал его рядом. Расслабленного, открытого, спящего…
Мне захотелось сначала посмотреть на него. Отстраниться и посмотреть. На позу, на лицо. Угадать, что ему снится, проникнуть туда, в сон. Потом я не выдержал просто смотреть и тихонько коснулся виска губами.
Он улыбнулся.
Тогда я обнял мальчика сзади, отвел волосы и стал целовать в затылок, в шею, в выступающие под кожей позвонки, в скулу и за ухом. А еще ласкать, касаться пальцами по животу, по бедрам между ног, погладил, возбуждая постепенно, осторожно, чтобы не разрушить его сон, не вырывать его грубо и сразу.
Он задышал глубоко, потом — прерывисто, прильнул ко мне, прижался.
И я взял его.
Солнце проснулся — и застонал. До-олго…
Ему, наверное, было немного больно. И остро. Но я держал крепко. Крепко и нежно.
А потом начал движение. Внутри его тела — и он поддался, отдался. У него не было выхода. И я верил, что он не захочет выхода, потому что он — мой. Мой любимый, мой желанный, мое сокровище и счастье.
Я обнял ладонью его член, уже возбужденный, твердый и тоже просящий ласки. И долго и протяжно любил Солнце, всем телом — брал, владел и ласкал.
Любил…
А потом просто сорвался.
Ласки замерли. Мой член стал вторгаться. Глубже. Жестче. Даже злее. Злее и яростнее! От желания… жажды… нужды слиться.
И невозможности.
Рука сжала его плотно, властно… А потом я залил его горячим семенем и принял его в ладонь. О!.. какое это счастье — его взрыв, его дрожь в моих объятиях. И счастливый, расслабленный покой. Я обнял его еще крепче и нежнее, поцеловал и шепнул на ухо только одно: «Спи, любовь моя»
И постепенно он уснул с улыбкой, опутанный, укрытый мною. Ведь утром — самый сладкий сон.
А поутру в шатер сунулся один из старейшин, Утгар, худой и прямой, как ореховый побег. Только не молодая гибкая ветка, а засохшая. И не просто сунулся, но и поклонился мне, едва продравшему глаза, снова полог задернул, да неплотно, так, чтоб щель осталась, и там, снаружи, кряхтя, усаживаться начал.
Солнце спал на животе, вытянув поверх покрывала руку, а я — едва не полулежа на нем, и моя рука поперек его спины лежала.
— Доброе утро, Утгар, — сказал я негромко и кончиками пальцев Солнышко по руке погладил.
— Вождь Эридар, — начал старейшина, — ты все в разъездах, все на охоте, про стариков забываешь. Вот уже нападение на степной стан намечаешь, не спросив, что совет думает.
Мальчик мой шевельнулся, и я наклонился к его уху, шепнул:
— Доброе утро, счастье мое, — и не удержался, поцеловал в скулу.
И потом уже громче:
— А что, совет старейшин может дать мне какой-то совет? Ну, так я выслушаю. Говори.
Мальчик улыбнулся, потерся щекой о мое плечо и поднялся — нагой, теплый и полусонный. Стоял посреди шатра с закрытыми глазами, пятерню в волосы на затылке запустил… и зевнул сладко. Эх, сейчас бы обратно его под шкуры затащить! И поспать бы до полудня!
Солнце наклонился, поднял штаны, повертел в руках, понял, что мои и кинул мне.
— Забываешь ты, вождь, сколько воинов племя потеряло, — снова забубнил старик.
И закряхтел опять, видно, устраивался удобней.
А я с сожалением понял, что утро для неги кончилось.
— Отчего же, — ответил, — о каждом из погибших я могу по целому дню рассказывать, каждый поход вспомнить и каждую выбранную женщину.
— Женщину, это конечно, — согласился старик, — женщину, это обязательно. И уж конечно, вождь Эридар, ты знаешь, сколько женщин племени потеряли мужей.
Одним движением я штаны натянул, другим — ноги в сапоги сунул, а третьим из шатра выступил. Разозлил меня Утгар.
— В чем ты меня пристыдить решил? — рявкнул я, — В том, что я молод? Или в том, что жив?
— Нет, Эридар. В том, что не хочешь совет старейшин выслушать.
Я глянул ему в глаза и увидел, что его одолевает бессонница, что ноют ночами старые раны. Вспомнил, как лет пять назад в набеге погиб один из его сыновей, а в стычке у этой же пещеры — внук. Подумал о том, что он с каждым днем чувствует, как все медленнее течет в жилах кровь; и что, положим, рассветы и закаты для него лишь холод и сырость.
— Я знаю, что скажет совет старейшин, — сказал я. — Но совет уже однажды ошибся. И сейчас совет тоже ошибается. Мы легко добудем эту победу! А с ней — запасы, теплую одежду и степняцких коней. Раньше, Утгар, мы отправлялись за этим в поселения землепашцев, теперь добыча пришла к нам сама!
Проводил я старика, в шатер вернулся, думал, Солнце одетым застану, а нет. Смотрю: сидит поверх одеяла, даже штаны не завязал. Голову склонил, глаза прячет.
А вот мысли прятать не стал, сразу высказал:
— Старейшины требуют выдать меня, да?
— Нет.
— Знаю, не лги, вождь. Мне Манора сказала.
Злость и отчаяние накрыли разом. Тут думаешь, как каждого воина сберечь, как запасы на зиму пополнить, как, в конце концов, выжить, и чтобы все, все рядом с тобой выжили. А у самых близких – любимой жены и первых советчиков – только и дела, что лук подмочить или подпругу подрезать. И хорошо, что Утгар уйти успел, а Манора еще не показалась – прибил бы, точно!
— И что тебе сказала ведьма рыжая?
— Ты, Эридар, не сердись на нее. Она – жрица, ей иначе никак нельзя…
Но я слушать не стал, рыкнул злобно:
— Говори! – и добавил для ясности: — Я уж сам решу, злиться мне или что другое делать.
— Просила, чтобы я сам судьбе покорился и ушел. Обещала со мной пойти, если я так захочу, и даже Тами взять. Мол, ее, если со мной вернется, никто в родных краях обидеть не посмеет. Может, царице в услужение пойдет, или в храм, как сама пожелает. Клялась, что любит тебя, что горько ей и больно, но другого пути, как ублажить Мать-Богиню, она не видит. Или покориться воле Ее, или воевать со всем миром. А ты, Эридар, хоть и великий воин и удачливый охотник, против мира не выстоишь.
— И что ты, собираться не начал еще?
Все во мне кипело, но голос оставался спокойным. А Солнце глаз не поднял, может и не понял, насколько я зол.
— Нет. Я же клялся, что не уйду.
Точно, клялся. И клятвы не нарушит – в это я верил свято. Племя меня уже раз предало – и старейшины, и воины, и даже Баларт, брат названный. Манора… жена любимая, желанная, за спиной сеть плетет, и я всегда это знал. Что мне останется, если в верность Солнца верить не смогу?
— … но она сказала, что не отстанет, что пойдет у старейшин совета просить. Вот, видно, выспросила, — он замялся, косичку в пальцах закрутил, — …и права она, Эридар, не будет волкам жизни, пока чужак в стае. Рано ли, поздно – придется меня отдать.
Нет!
Не хотел я этого слушать, подхватил его, обнял. Он прижался доверчиво, голову мне на плечо склонил.
— Вождь, позволь я скажу? Ты не сердись только.
Опять вождь и сердиться должен. Не к добру это, ох не к добру…
— О чем спрашиваешь? Говори. Все, что на сердце есть – говори, Солнце. Не таись от меня, тайны твои мне острее ножа под ребра.
Помялся еще, но все же начал, только обнял крепче:
— Все равно Богиня не уймется. Я чувствую – я же посвящен ей с детства, и теперь она меня требует, к себе тянет. То отпустит ненадолго, а то снова – и сердце птицей в клетке по ребрам бьет. Страшно.
— Я тебя не отдам. Если надо, с самой Богиней драться буду. Ты – мой.
— Не одолеешь… молчи, вождь Эридар, дай сказать. Ты – вождь, а я вижу. Я меняюсь, Эр. Иногда силу в себе чувствую, но не ту, что камни ворочать, а иную. Будто могу вперед смотреть и угадать, как оно быть может, какое завтра из сегодня родится. А в другой раз словно весь мир вижу, и весь он – у меня в сердце. Страшно это и удивительно. Но чем чаще такое случается, тем сильнее зов Матери. Она требует меня назад. Дала жизнь, а теперь вернуть хочет. Потому слушай, вождь Эридар…
Чудные вещи заговорил Солнышко. Впрочем, я всегда, когда глядел на него, хоть на рассвете, в золоте лучей, хоть на закате, в рубинах и пурпуре, хоть ночью, когда от пламени костра он как янтарь мерцает, знал, что все слова землепоклонников - правда, что не человеком рождена красота его, а богом. Светлым богом, горячим и страстным, как огонь, как сама жизнь кругом.
Вот и теперь – слушал. Удивлялся, но не перебивал. Пусть скажет, а по-своему сделать я всегда смогу.
— …степняков мы разобьем, мой вождь. Разобьем, добычу богатую захватим и зиму для племени у смерти выиграем. Потери будут, но совсем без потерь жизнь не течет, поэтому похода я не боюсь.
А потом… — запнулся, замолчал, лицо у меня на груди спрятал, — До весны любить тебя буду больше жизни. И ты не сторонись, бери, сколько хочешь, сколько сможешь... А весной, как придет время первых всходов, выведи на поляну, где травы гуще, и заколи. Сам. Омоются травы кровью – кончатся твои беды. И Мать-Богиня свое получит, и племя ты сбережешь, и к царице на поклон идти не придется. Мою Тами Рогим в свой шатер возьмет, Надийра с ней дружна, не обидит. А Манору не гони – она тебе верной женой будет и наследника родит.
Выслушал я, и вдруг весело мне стало.
— Все сказал? Ну а теперь меня слушай, Солнце. Знаю я про твою богиню, и про узы, какими тебя к ней в храме привязали. Сейчас нам бы только до весны дожить, а там я сам в ваши храмы к вашей царице наведаюсь и проверю, как понравится на вкус Матери кровь не сыновей, а любимых дочек, — и крепче его к груди прижал, — я же сказал, Солнышко, буду за тебя драться. И если надо – с самой Богиней – отступится она, куда денется?! А слово вождя крепкое.
На воинском совете все, кто к вражьему стану ходил, припомнили и перекат, и тот дуб над камнями, и уверились, что свалить его непросто будет. Рубить придется. А значит, шум поднимать под носом у степняков. Значит, чтобы остаться незамеченными, другого шума ждать надо, божьего – ливня с грозой или буйного ветра, который сами горы гудеть заставит, а степняков в шатры загонит, чтобы за полог лишний нос не выглянул.
И вот с утра небо затянуло тучами, и гроза ходила над вершинами гор, дразнилась. К вечеру мы выступили, чтобы не пропустить ее. В стане оставили лишь двоих воинов — вдруг медведь какой забредет? Мальчишек с собой взяли, тех, кто кровь видел. Загодя, днем отоспались, хоть и нужды в том не было — волнение бурлило в крови, ожидание правого боя!
Манора перед тем, как выступили, мне на шею бросилась, по лицу гладила, о любви шептала. Я хотел верить. Я бы верил, если бы не знал, что она задумала. Но… поцеловал, утешил. Не время сейчас, о Солнце да о Великой Матери ее ревнивой потом, после битвы потолкуем.
Солнце рядом со мной шел, на шаг позади, нипочем оставаться в стане не захотел, да я особо не уговаривал, знал, что без толку. Он шел, взбудораженный предстоящим боем, и в свете факела я видел горячечные пятна на его щеках, хоть он и пытался дышать ровно. И глаза блестели. И тянуло — аж до боли! — тянуло остановить его и поцеловать, просто поцеловать глубоко, ошеломительно — и тогда уже в бой.
А к полуночи воины мои подуспокоились, перегорели первым азартом. Я знал, что так и будет. И это хорошо, потому что в руки себя взяли.
Когда по узкому лазу едва не ползли, воздух дышал близким дождем. А как из пещеры вышли, под дождь и попали. Ветер по ветвям хлещет, а вдалеке гроза погромыхивает, так и не пришла в долину. Но нам шума-то ночного хватит, чтобы топоры заглушило.
Ночь выдалась длинная и холодная. Куртки, штаны — пусть и не сразу, но все одно промокли. Когда гремел гром — несколько воинов разом ударяли топорами, и вековой дуб трещал, поддавался понемногу. Потом тянули веревки, наброшенные на ветви или перепоясавшие ствол. Ноги скользили в размытой дождем земле; пологий берег был испятнан множеством глубоко продавленных следов. Но тяжкий труд согревал, и от разгоряченных тел моих воинов поднимался пар, едва различимый в свете слабенького факела. Под порывами ветра казалось, что дуб вздрагивал от ударов. А уж стоны старого дуба раздавались по всей округе… но тонули в стонах других деревьев. Я еще подумал, что даже в этом они как люди — тоже жалуются каждый погромче, заглушая остальных, не видя, что кто-то рядом страдает сильнее или даже встречает свою смерть.
Под конец дуб оглушительно затрещал и тяжко рухнул на речной перекат, окатив нас еще одной волной воды. Теперь оставалось ждать, пока река, постепенно прибывая, затопит низину, а вместе с ней и лагерь степняков. Течение стремительно, но и до стана с десяток копейных бросков — до утра ждать придется.
Вот тогда-то мы и поняли, как замерзли — когда, чтобы хоть от ветра скрыться, вернулись в пещеру и принялись отогреваться, завернувшись в плащи. Вглядывались в темень леса и ждали знака разведчиков, а дождь припустил сильнее, едва не стеной.
Тогда-то наплевать мне вообще на все стало, я заставил Солнце снять куртку и завернул его в свой плащ, прижал к груди. Он поначалу дрожал и дышал прерывисто, даже зубы стучали, но вскоре мы оба согрелись. И я его гладил, под плащом, под влажной рубашкой, по коже, не задумываясь, разминал мышцы, чтобы кровь быстрее бежала.
В пещере было темно, даже тот слабенький фитилек погасили, чтобы скорее разведчиков разглядеть. Было темно, и только чувствовалось, по дыханию, по шелесту, что вокруг везде воины племени.
Скоро. Будет. Бой.
Мы ждем, и скоро будет бой, а ко мне льнет мальчишка, и, кажется, уже не только от холода дышит прерывисто. И кажется, целует меня в шею.
И мне стало страшно за него, который уже раз.
Я погладил его лицо: коснулся пальцами лба и провел вниз, по брови, по ресницам, по щеке. И потом — по кромке волос к затылку погладил тоже. Крепко за волосы схватил и в самое ухо ему шепнул:
— Полезешь в ближний бой — я сам тебя убью. Ты отважный, но — не мечник! Стрелок ты, Солнышко мое! Не лезь под удар!
Он оцепенел в моих руках и в ответ шепнул, так же тихо, будто ласково, а я слышу — аж задрожал от ярости:
— Не веришь. Никогда в меня не верил. Учил драться — и не верил! Зачем тогда учил? Зад подставлять я всяко без науки сумею! — и рванулся из моих рук, и я, хоть готов к тому был — не удержал! От резкого движения мой же плащ хлестнул меня по лицу — и Солнце ушел, пропал в темноте. Ну как ему объяснить, дураку? Как сберечь? И как найти его сейчас, не орать же! Издевок потом не оберется! А если ослушается приказа — сейчас он может — те издевки в меня полетят.
Я негромко бросил, чтобы Рогим подошел, и вскоре он был рядом. И пусть ходил он все еще тяжко, пойти в этот поход посчитал своим долгом и Баларта не послушал. Все они, мальчишки, одинаковы.
— Рогим, — сказал я, — для твоих мальчишек будет отдельное задание. Когда мы рубиться станем, главное — гонца не выпустить. Чтоб ни один живым не ушел! Если уйдет гонец, победа наша поражением обернется, вся степь на эти горы навалится. А твои воины молодые, глазастые. Так что стоять вам вкруг стана с луками наизготовку и стрелять каждого, кто в лес кинется. Понял мой наказ?
— Да, вождь, — закивал он, — мы справимся.
— Рогим, — тише сказал я, — Солнышка мне сбереги.
— Да, вождь, — так же серьезно ответил он, — не дам его в обиду.
Ушел, тихо звал своих, слова мои передавал, втолковывал им что-то…
Ты можешь думать, Солнце, что я в тебя не верю, ты можешь на меня злиться хоть год целый после боя — только живым останься! Помню я, помню твои разговоры о близкой смерти, и хотел бы забыть, да не могу. И ты не забудешь, знаю. И потому на рожон полезешь: знаешь, что не дам смерти, о какой просил. Никакой не дам.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |