Тайран обрадовался, что я к нему спустился, что не один больше.
— Ну, Солнце, как думаешь, там диво горное, или что?
— Думаю, лаз наружу там, — говорю.
— Вот и я также решил. Проверим?
— Должны проверить. За этим мы сюда и пришли.
Ход узким оказался. Сначала на четвереньках ползли, а потом и вовсе на живот лечь пришлось. И лаз не больше лисьей норы — только протиснуться. Мы протиснулись и оказались на склоне горы. Огляделись: места чужие, совсем незнакомые. Выше — круча соснами поросла, внизу река по перекатам плещет. А за рекой лес. И берег пологий, далеко видно. Дым над лесом мы оба сразу приметили, и не сговариваясь спускаться начали, у реки брод искать.
Реку одолели по каменному порогу. В лесу старались таиться, шли тихо, осторожно. По дороге Тайран все дым нюхал, чтобы с пути не сбиться. У него это лихо выходило — на запах дорогу искать. Так к самому лагерю и вышли. Лагерь был небольшой, но людный: шатры плотно стояли, а вокруг было еще и стволов навалено. И костры горели до небес, словно кто-то собрался целиком зубра жарить. Чужие. Наши-то никогда так не становятся — подумал я. И Тайран словно на мысль мою отозвался:
— Степняки, чтоб их Лесной Хозяин заморочил и в чащу свел. Вон как обставились, шакальи хвосты… Девять шатров… этак воинов не меньше пяти дюжин будет под самым боком.
Тайран испугался, я это сразу понял, успокоить его решил:
— Так они о том, что мы рядом, не знают. Знали бы — напали. Или заставы по лесу выставили, — и за руку его взял. Зря.
Он руку отдернул, словно обжегся, зло так глянул и прорычал:
— Из-за тебя все, Солнце! Не было у нас бед, пока тебя не было. Не вождя судить надо было, а тебя, сучонка, без суда поджарить.
Я на него глянул — не шутит ведь, злость в глазах, ненависть.
— Дорогу, говорю, перешел тебе что ли?
— Да хоть бы и так. Я, волк лесной по плоти и крови, под твоим началом ходить должен, словно ты и правда воин… перед бабой кланяться. Тьфу!
— И не боишься со мной так разговаривать?
— А что ты мне сделаешь, дурак блаженный? Убьешь что ли?
И я вдруг понял: прав Тайран, не убью, хоть и должен. По всем правилам должен! Ох и разозлился я тогда! Кажется, в жизни так зол не был. Говорю:
— Ну так вон вражий стан, рядом. Беги, выдай, кричи громче, что я тут. Тебя похвалят, может, даже наградят: в род возьмут, великим воином звать станут. Чего не бежишь?
Он, понятное дело, не побежал никуда, насупился только, отвернулся. Но ненависть-то никуда не делась. И я подумал, что все же плохой я у вождя Эридара ученик — так и не привык сразу нож выхватывать. Ведь он-то на такое не словами бы ответил. А я… никто меня не боится, никто и не уважает.
— Ладно, говорю, волк по крови, возвращаться пора. Надо наших предупредить.
Вождь
Охота была хороша: два оленя, молодые, но уже крупные, за лето заматеревшие. На радостях женщины пошептались и решили во славу Властелина Леса сварить добрый обед — с мясом, не только на потрохах. Даже горстку-другую зерна не пожалели. Я спорить не стал. Люди утомились, заскучали на скудной пище, по дому стосковались. Пусть богу поклонятся, помощи и утешения спросят. Да и наедятся попутно — тоже хорошо.
За обедом Манора подсела, волосы мои рукой отвела, по щеке погладила:
— Устал ты, муж мой, вижу, что устал. От трудов, от забот, от борьбы этой тщетной.
Вот же баба дерзкая! Как ни учи ее… а если честно, то приятно мне стало, и забота ее, и сама ласка, и то, что вот так, не спрашивая. Спросила бы — так я бы прогнал. Не до нее. Пока Солнца в стане нет, мне вообще ничто не мило, только я терплю, стараюсь не показывать. И ей не показал.
— На себя посмотри, женщина, — говорю, — осунулась вся. И ешь, смотрю, как цыплята клюют. Не больна случаем? А то лекаря позову.
— Не надо лекаря, вождь. С женщинами такая болезнь случается — не страшно. Сама управлюсь. И с собой управлюсь, и с тобой. Насытился? Вот и хорошо, идем. Факел не забудь…
За руку взяла и потянула в сторону от шатров.
— Куда?
— В купальню пойдем. Ты, вождь Эридар, давно ли себя видел? Вроде, как в жены меня брал — мальчишкой совсем был. А теперь что? Лоб в морщинах, под глазами синяки. Да и волосы сколько дней нечесаны… Тоже мне, царь лесного народа выискался. Пойдем, не пожалеешь.
Я лег в каменную чашу и расслабился. Вода почти обжигала, но это и хорошо — было приятно, легко. Хотелось закрыть глаза и ни о чем не думать.
Только все равно думалось. И о припасах, и о том, как утомились люди, и о детях… вот, малышка Альи, что уже в пещерах родилась, совсем слабенькая, даже имени лекарь давать не велел пока — чтобы злобные духи ее среди живого мира не отыскали. И про то, что Солнце со своими мальчишками с раннего утра в дальние ходы ушел и еще не вернулся.
Между тем Манора волосы мои расплела, расчесала, достала мешочек и плошку с чем-то вроде жира.
— Выдумаешь тоже, жир! — засмеялась. — Это мыло. Смотри! — мазнула по щеке.
В мешочке оказался песок. Манора перемешала его с мылом из плошки и стала натирать мне плечи. Мыло это пахло земляникой, сильно пенилось и смывало вместе с грязью усталость и дурные мысли.
Манора, сидящая на краю купальни, в задранной до бедер юбке, немного растрепанная, казалась такой веселой и довольной, что это передалось и мне.
— Ммм… как хорошо… и почему я раньше не знал? А, нет, что ты колдунья, я давно знаю. Но что это так приятно… — я откинул волосы, подставляя спину под ее руки.
— Только не думай, у меня мало совсем, а вы, дикари, такого варить не умеете.
— Сама ты дикарка. Если бы сейчас было лето, я бы показал тебе такую травку!.. Не так сильно пенится и пахнет иначе, горькой свежестью пахнет… Но моет не хуже и лечит еще.
Плескаться в горячей воде и клубничной пене было приятно, но Манора же молчать-то не может. Посмеялась немного и свое завела:
— Тяжко тебе, вождь Эридар. И тебе, и всему племени. А все почему? Потому что взялся ты с богами спорить, замысел их разрушать. Отдай Солнце царице — и всем хорошо станет: степняки в степь вернутся, волки твои…
— Замолчи!
Покой и радость пропали разом. Схватил ее за косу, крутанул вокруг кулака раз, ближе подтянул:
— Замолчи, колдунья. Ты жена моя, хорошая жена, настоящая, как вождю и надобно. И очень мне будет жаль терять тебя, но если вздумаешь обидеть Солнышко — убью.
Она не испугалась. Манора никогда никого не пугается, подумал я, а если и пугается — вида ни за что не подаст. Как и мой Солнышко… одного поля ягода, сразу видно.
— Эридар, муж мой, — говорит, — не я решаю судьбу мальчика. Вижу я, что он тебе дороже жизни, и если бы могла — давно отступилась. Но не могу — я царицей послана. Царица не отступится. Степняки — враги тебе от века, а она им заплатит. Даст столько, сколько спросят, лишь бы стерли племя твое с лика Богини, будущего царя ей доставили. А не справятся степняки, так есть у меня другая сестра — меч Богини, пламя и жало — она ее пошлет.
— Да что же это такое! — я косу Маноры выпустил, по воде ударил. — Мальчишек вам, кровожадным, в своем пределе мало? Я же убить его должен был, как всегда пленных юнцов убиваю. Прямо там, на пиру во славу Лесного Хозяина кровь пролить. Кто бы тогда царице твоей достался?
— Должен, так и надо было убить. Пролилась бы его кровь на землю, Мать-Богиня, может, и успокоилась бы. А так… Она гневается. Солнце-Бог, тот, что на небе — муж ее от начала времен. И позволение ему на земного сына дано было единственно с тем, чтобы кровью его Землю напоить, чтобы все на свете, и смертные, и бессмертные, знали и помнили, что Она в мире правит, что только Она единственная вольна жизнью и смертью распорядиться. А ты… полюбила я тебя, вождь Эридар. Люблю и не могу допустить, чтобы ты и народ твой за гнев Земли-Матери платили.
— Бабьи ревности… как хотите вы вместе с богиней вашей, а мальчик мой. Вот когда со мной совладаете, тогда, может, и Солнце заполучите. Только знай, Манора, если так — я раньше его сам убью. И ни капли крови Солнышка твоя жадная богиня не получит.
Я уже понял, что радости от купания больше не будет, волосы отжал, выбираться хотел, как в зал купальни вбежал Солнце.
— Эр, мне сказали, ты тут…
Увидел нас с Манорой, осекся, голову опустил — и назад.
— Стоять! — грубо окрикнул, со зла на Манору с ее богами и разговорами. — Вернись и сопли спрячь, живо! Докладывай.
Он вернулся, взгляд вскинул. Замкнутый взгляд, чужой. Обиделся на крик, видно… а может еще что подумал, что прогнать от себя хочу или что злобу какую затаил. Но прекословить не стал: с поклоном доклад начал:
— … на дне колодца — ход недалекий и лаз над рекой выходит. Что за река, что за лес, не скажу — не знаю. Места чужие, я там ни разу не был. Реку мы по камням перешли, и на той стороне стан врага разведали. Стоят кучно, плотно, не разглядеть точно, сколько людей, но никак не менее полусотни будет. Степняки надолго пришли, потому что деревья вокруг повалены и стволы заготовлены частокол городить. Мы огляделись немного и назад — предупредить… — только в конце сбился, — вот и все… а про место… Про лес, про реку и про место, где степняков встретили — это ты у Тайрана спроси. Он по крови зверь — в лесу дома. А я не знаю. — И опять очи в землю.
Тут уж до меня дошло, что не только крик мой мальчика расстроил.
— Ступай, женщина, — Маноре сказал, — факел возьми, чтобы дорогой не спотыкаться, и ступай. А ты, воин мой славный, иди ближе и толком скажи, что случилось.
Он насупился. Мол, все сказал — и больше не спрашивай.
Я дождался, как Манора ушла, повторил тихо, почти шепотом:
— Ближе, я сказал. — Сам удивился, как изменился голос: злоба ушла, а власти вроде как даже добавилось.
И по каменному краю купальни похлопал.
Солнце послушался, сел, а все так же в сторону смотрит. Я руку его взял, к щеке приложил: запах его и тепло его, родное… Темно кругом, лишь очертания смутные, а я его словно вижу: глаза, синие-синие, как небо в ясный день, плечи уже раздаваться начали, а стан все еще тоненький, мальчишеский… и кожа, чистая, тепло-позолоченная летними лучами…
Потянул за руку, к себе, чуть не лечь заставил, и ртом его губы нашел.
Он потянулся сразу, открылся, пальцы в мои мокрые волосы запустил. Если бы не был рот моим языком занят — стонал бы уже, наверное, или шептал что-то горячее.
Я с трудом от его губ оторвался, и лишь одно сказал:
— Раздевайся…
Едва одежда Солнышка упала на камни, я стянул его в воду.
— Там… враги, Эр…
— Молчи… всего миг — наш, молчи, Солнце! Потом…
Почему так? Почему так случилось с того, самого первого раза — стоило мне его коснуться, да что там коснуться — только увидеть! — и я хотел брать его, держать и не отпускать бесконечно. Я хотел владеть его телом, его сердцем, разумом, им всем без остатка, сделать его частью себя, поглотить, впитать кожей его тепло и солнечный свет, его верность, его доверчивую уступчивость и твердое, непобедимое упрямство…
Я развернул его, прижал к краю купальни, и взял сразу — не мог ждать. Ничего не видя, я лишь чувствовал, как прижимаются к паху его напряженные ягодицы, как упруго гнется под ладонями спина… он стонал тихо, наверное, больше от боли, чем от наслаждения, но я даже не мог остановиться и успокоить — так велико было желание.
Я рвался глубже в его тело, глубже, пока он не взорвался беззвучно в моих руках и не упал на камни. Я кончил почти сразу следом, подхватил, прижал к себе.
— Прости, Солнце, — только и мог выговорить. Мне, как обычно после такого, стало стыдно за жестокость, — я… как в тот раз, в кругу, не сдержался. Прости…
Он приник, обнял меня, расслабленно, доверчиво, позволяя ласкать и целовать себя как мне угодно. После всего, что я с ним сделал, он по-прежнему верил, и я чуть не захлебывался от благодарности за это.
Потом я нашарил плошку с запашистым мыльным песком, оставленную Манорой, зачерпнул, и начал растирать по его телу. Мой малыш трудился на благо племени наравне с любым взрослым воином, наравне со мной, и утомился не меньше — ему не меньше, чем мне, нужно было отмыться и отдохнуть. Я наощупь мылил и обмывал его грудь, плечи и руки, а он тихо лежал и казалось дремал, разморившись в теплой воде. Потом я осторожно промыл его косички, перебирая по одной: вот тонкие, аккуратные, их плела Тами, а вот другие, грубее и проще — мои. Я будто видел их, пегие: золотистые солнечные пряди, переплетенные с черными, как уголь. «Когда-нибудь, Солнце, тебе некого будет бояться, и твои волосы снова станут золотыми. Ты расплетешь эти косы… нет, я сам их расплету. Ну, может, оставлю, на память… две: одну мою и одну девчонкину. Верь мне, Солнце, ты только всегда верь мне»
— Мой вождь… — он словно проснулся, — мой вождь, я должен рассказать тебе…
— Вот уже и «вождь»! С утра, вроде, был просто Эр?
Он замолчал, а я еще раз убедился, что что-то не так с моим Солнышком.
— Что ты там говорил-то? У кого я про лес и реку спрашивать должен?
— У Тайрана…
— А почему это — у Тайрана? Разве он дозор вел?
— Тайран видит дальше, слышит больше и нюх у него волчий. А я — чужой в лесу…
Ясно. Я поднял его лицо за подбородок и постарался найти глаза:
— Тайран посмел оспорить твое право вести отряд? И ты такое скрыл от меня? Когда это случилось? Сегодня? Вчера? Когда Рогим тебя за себя оставил?
Молчит. И сейчас молчит, дурачок гордый. Пришлось опять власть показывать.
— А ну отвечай, когда вождь спрашивает!
Не отстранился — а словно холодный ручей между нами протек. Не люблю я этого, но иначе с его гордостью никак: подчиняться будет только вождю, но не любовнику. Ничего, Солнышко, потом я этот лед растоплю. Если захочешь — я сам подчиняться буду.
— Раньше, — нехотя так, через силу выдавил, — тут в пещерах, когда мы с ранеными вас ждали…
Славная история, ничего не скажешь. И молчали, дети глупые!
— Почему не рассказали?
— Стыдно… не говори никому. Скажут: Солнце, верная жена вождя, чуть что — жаловаться бежит…
— Не скажу. А Рогиму все же ума дам, что стоит скрывать, а что нет.
— Эр… — вот, Эр уже, слава богам, — не надо. Я сам с Рогимом…
— Ладно, как скажешь. Но завтра к ночи я лучших воинов возьму и схожу гостей в своем лесу проведать. Посмотрим: выгнать их или хорониться пока.
Следующие слова в горле застряли, хотелось совсем другое приказать. Знал, что так надо, так — правильно, а едва вымолвить смог:
— Ты поведешь.
Комментарий к
========== Часть 17 ==========
Солнце
— Солнце, сейчас!
Рогим вскинул лук, но моя стрела уже сорвалась. Заяц завис в прыжке, отлетел в сторону от удара и замер.
— Здорово стреляешь! — Рогим опустил так и не понадобившуюся стрелу. — Я всю жизнь с луком, а ты — и года не будет, но мне с тобой не тягаться.
Восхищение друга, тем более, что врать он не умел, было очень лестно, и я поспешил подобрать добычу, чтобы скрыть смущение.
Это был уже седьмой заяц за день. Еще три-четыре — и можно возвращаться. Дичи тут много, охота как прогулка, почти игра. Рогим заметно повеселел, а с утра, когда я пришел звать его в лес, едва позволил себя уговорить. Да и то, если бы мать не выгнала, может, и не пошел бы. Он все еще сильно хромал. Я слышал, как однажды у костра Тами шепталась с Надийрой о том, что скорее всего Рогим так хромым и останется. Но хромота — это пустяки, в седле не важно. Другое дело, что он все еще бледен и слаб. А хуже всего, что сник как-то: на охоту, вот, не дозовешься. И в отряд возвращаться не торопится. А зря.
Но в этот раз я не мог отступиться.
Вчера к ночи, как обещал, вождь отряд в лес не вывел – слишком узкие проходы для взрослых волков оказались, а мы плохо подготовились. Но к той темной щели, за которой пропасть и дальше - лаз, все же сходили. А после вождь велел там дозоры выставить, стеречь и дважды в сутки докладывать. Гайчи велел, не нам. А своим воинам сказал, что, мол, наш отряд ослаблен боями и Рогим еще болен, мало нас для такого дела. Волки, конечно, смеялись, что Эридар меня отпускать не хочет — парни Гайчи ведь теперь в дальние ходы почти жить уйдут — а он все отшучивался. Но я-то знал, почему так. Из-за Тайрана: раз он смеет ослушаться, значит нет у отряда настоящего вожака, а без сильного вожака нельзя в опасное дело ввязываться. Я знал, и Баларт скоро узнает — Эридар от него ни в чем не таится. А потому лучше, чтобы Баларт от брата узнал, а не от вождя.
Мы уже домой собрались, присели напиться да больной ноге Рогима отдых дать, когда я, наконец, набрался духу.
— Рогим, возвращайся. Ты — наш вожак, нам худо без тебя.
Он усмехнулся только, ногу вытянул, начал больное бедро разминать. Потом повернулся:
— Брось, Солнце. Какой теперь из меня воин? Ты и без меня прекрасно управляешься, слышал. Я не стану оспаривать твое право — заслужил. Надийра вот еще каждый день ходит… а я прогнать хочу — зачем ей, красавице, муж-калека?
И рот все кривит, ни то улыбается, а ни то слезу прячет. Вот уж чего я никак не ожидал. Разозлился так, как на Тайрана не злился.
— Тебе по губам за такое — и то мало! — куртку скинул, напротив встал. — Поднимайся, живо, дурь выбивать буду.
Рогим только снизу вверх глянул и вставать не стал. Я со злости видно не подумал, схватил его за рубаху, на ноги вздернуть хотел. А он руку скрутил, вскочил — и носом меня в землю. Едва я успел руку расслабить, не ничком, на бок свалиться, а ноги Рогима своими — в замок…
И тут вспомнил, как он только что бедро разминал. Отпустил.
А он кулак над лицом занес, но не ударил, напугал только, а потом руку подал.
— Ты чего, — говорит, — по ногам не ударил?
— У тебя и так рана плохо заживает, бередить еще…
Он ничего не ответил, махнул рукой, мол, хватит, возвращаться пора. И молчал всю дорогу. Потом только у самых пещер заговорил:
— Нельзя так, Солнце. Жалеть и щадить — нельзя. Глупый ты, хоть и храбрый. Добрый и честный слишком.
Я не обиделся. Вот вроде как досадно было, что никто меня не боится, а тут не дрогнуло ничего. Наоборот, даже радость какая-то появилась. Согласился я с другом:
— Добрый. И ласковый. Не воин. Вот и возвращайся. Ты — настоящий вожак, Рогим, а я, так, временный. Тайран моей власти над собой ни за что не признает. Он только случая ищет, чтобы вызвать меня, и чтобы я отказать не посмел.
— Да уж придется мне Тайрана к ногтю прижать, раз такое дело, — проворчал мой друг.
— И еще. Рогим, Эридар все знает. Я не говорил! Он сам догадался, спрашивать стал. Я должен был рассказать — враги же рядом.
Рогим кивнул. И улыбнулся, наконец.
Только к кострам пришли, Баларт вскинулся: где болтались да почему вдвоем только, когда степняки вокруг бродят! Я промолчал. А чего спорить, если и правда опоздали, не успели до заката. Хорошо Рогим брата сразу в сторону отвел. А потом клинки зазвенели. Значит, Рогим решил боевые приемы вспомнить, ожил и скоро снова во главе отряда станет.
После ужина тепло у костра было, весело. Охотники байками потешались, добычей хвалились, а то жен или ребятишек малых звали рядом сесть, приласкать да поцеловать.
Эридар уже давно миску свою отставил, но в мою сторону и не глядел, все что-то обсуждал со своими волками. Наверное судил, как со степняками сладить.
Я не слушал, даже не пытался. Смотрел только на него, любовался, как он сидит на камне свободно, расслаблено, как говорит, серьезно и значительно — а все замирают. Слушают. На губы его смотрел, на ладони, и невольно вспоминал их на своем теле… так замечтался, что не заметил, как сам вождь ко мне подошел. Чуть за плечо тронул — и за шатрами скрылся.
Я только и выдержал, когда он в боковой тупик свернул.
Вождь
Вечером я огляделся — нету моего Солнышка у костра. И то дело, подумал, девчонке его тоже ласки хочется. И он молодец, не забывает, что муж. То есть — это я потом уже подумал, когда ревность взыгравшую переборол и подавил желание приказать, чтоб нашли его. В первый-то миг уже готов был рявкнуть: «Где?», да вовремя спохватился.
И спохватился, и переборол и подавил, но Манору звать не стал. Никого звать не стал, никому рад бы не был. И взглядом хмурым никого не обрадовал бы. Посидел еще у костра, шутки чьи-то слушал. Даже посмеялся, только, кажется, невпопад. Потом поднялся, к шатру пошел — и увидел Солнце, как раз ему миску Тами передавала.
Вскоре он и сам пришел, а я как коснулся его, так и забыл спросить, да и незачем оказалось — косы у него мокрые были, видно, к купальне ходил. Косы мокрые и кожа прохладная — как вошел в шатер, он рубаху стянул сразу.
Шаг ко мне сделал, а я его остановил.
— Стой, — сказал.
Светильничек, свежим маслом заправленный, горел ярче обычного. А я сидел у полотнища шатра, опираясь на сверток из шкур и смотрел на мальчика снизу.
Он как раз рубаху-то в угол швырнул, а штаны ему, похоже, Тами новые сшила — ладно так на бедрах сидят, любовно. И подарки мои на коже загорелой отсвечивают — золотой плечевой браслет и ожерелье из топазов. И девочка ему камешек какой-то на тонком кожаном шнурке подарила — и откуда взяла? Косы по плечам, и светлые прядки в них поблескивают. И он стоит надо мной, смотрит настороженно, любого слова ждет. И уже, наверно, выдумал что-нибудь: что отошлю сейчас или отругаю за какую провинность. Хотя не ругал же ни разу.
Я улыбнулся:
— Просто любуюсь.
И он расслабился сразу, взгляд отвел, смутился вроде. Потом еще раз на меня глянул, уже лукаво, и за шнурок на своих штанах взялся, распустил, и следующий шаг ко мне обнаженным сделал.
Опустился мне сразу на бедра.
Распутал шнурок на моих штанах, к губам потянулся.
И взгляда больше не отвел, почти до самого конца, когда мы друг в друга вжались плотно…
… в следующий вечер я тоже его у костра не видел. И вот же она, его Тами, рядом с Надийрой у костра сидит. Тоже ждет. А его — нет. Подозвал ее к себе да спросил вполголоса: «Где?»
Она оглянулась так беспомощно, что я в один миг все успел припомнить — и Тайранову гордыню неуемную, и ревность моих жен, и упертость Маноры вместе с царицей ее и богиней, и уже на все племя рявкнул: «Где?»
Сразу вспомнили — заметил кто-то, как он в отнорок боковой уходил. Один.
Я туда — бегом помчался, с мечом в одной руке и с факелом в другой, да вслед мне двоих кликнул.
Поворот, один, другой — вижу, сидит мое Солнышко на земле, прижимая ладонь к виску, будто боль его мучает.
— Что с тобой, Солнце? — а сам на колени рядом с ним упал.
Он ладонь отнял — а она в крови…
— Упал, — говорит, — поскользнулся.
Я его за руки взял, обе осмотрел — костяшки пальцев ободраны до крови.
— Кому ты врешь?
А он голову вскинул:
— Я не вру! Я тут камни таскал! Потому руки ободранные. Не дрался я ни с кем, если ты так думаешь…
Вижу, и правда — у стены целая куча камней сложена, у одной и у второй.
— Зачем камни-то?
Вот тут Солнце мое снова смутился, ответил уже куда тише:
— Чтобы сильнее стать.
И смеяться мне захотелось и плакать: представил я, как он, уставший за целый тяжелый день, при свете слабенького светильничка от одной стены к другой камни таскает, а потом в купальню идет, чтобы пот и пыль смыть, а у самого, наверно, ноги дрожат.
Обнял я его и поцеловал в висок окровавленный:
— Ты сильный, Солнце. Ты уже сильный.
Каждый день я лекаря спрашивал или сам в шатер к женам заглядывал — узнать, как малышка Альи. Да и сама она после тяжелых родов поначалу не вставала, я уж думал, обеих потеряю.
Для моих жен был устроен большой шатер, пол шкурами медвежьими устлан, всем места хватило. Только пустовал он почти весь день — не разлеживались жены, как раньше, быстро их Манора в оборот взяла и к делу приставила. Поснимали красавицы свои вышитые платья и спрятали, надели что поплоше. Если раньше, в стане, моих жен издали видно было: никакой работой они себя не утруждали, все волосы плели, ожерелья примеряли да грудь выше подвязывали, то теперь с другими женщинами наравне потроха чистили и грибы собирали.
Только Алья с малышкой и Лийна с годовалой Майри в шатре остались, да лекарь при них подолгу сидел.
Неделю Алья не вставала, а после оправилась понемногу. Малышка же все еще слаба была, плакала часто.
Я заглядывал, ласково улыбался Алье, и всякий раз вину чувствовал, что вот так вышло, такие испытания ей выпали, и чуть в дыму не угорела, и поход тяжелый, когда ей срок рожать подходил. Жалел ее, а любви к ней как тогда не было, когда в круг ее прошлой осенью вывел, так и теперь. Она полная тогда была, видная, и лицо белое, и руки нежные. Рассказывала потом, что матери ее вечно чудилось, будто у соседей и земли больше, и зерно тяжелее и скотина телится в два раза чаще и все учила дочь, как правильно хозяйство вести. Только скучала Алья и все никак запомнить не могла, сколько меры зерна и тюков шерсти нужно в столицу ежегодно отправлять.
А потом, как выстроили их, в том набеге захваченных, я ей сразу глянулся, говорила, ну да и я это заметил.
И еще рассказывала, мол, яркая со мной ее жизнь стала, по нраву ей пришлось женой вождя быть. Может, и так. Я слушал, подарками не обделял, звал к себе, но так и не полюбил.
А теперь она исхудала, и кожа ее посерела, и волосы потускнели, но не жаловалась и малышку с рук не спускала, даже когда сама не вставала почти. Манора рассказывала — часто по ночам слышала, как Алья колыбельную напевает. Хорошая мать будет. Если выживут обе.
Оттого я и навещал часто — уважать Алью начал. Зайду, погляжу, как спокойно она держится — и все думаю, что женщины гораздо сильнее мужчин. Или трудности характер меняют. Зайду, погляжу, улыбнусь, гостинец принесу — и она в ответ спокойно смотрит. А еще лучше — шепнет, чтоб не волновался за них, что справятся они, что все у них хорошо будет.
Раз я присел рядом, потянулся малышку погладить — та, вроде, уже чуть окрепла — и Алья ко мне прильнула. Рукой по плечу провела, и вдруг говорит:
— Рубаха у тебя рваная, Эридар, оставь, я заштопаю.
Я глянул — и правда. У меня рубахи-то всего две осталось, в одной я в ночь нападения на стан сражался, тоже латаная уже была, а вторая вообще Балартова.
Через три дня на четвертый, как мальчишки Гайчи в дальние норы ушли, собрались мы все же в лес выбраться да стан врага как следует разведать. Раньше бы надо, да никак не выходило. Пришлось самую узкую щель расширять, чтобы воин с оружием да в доспехе протиснуться мог. Тихо работали, тайно, чтобы ни звука на той стороне слышно не было, оттого и долго вышло.
А за день до похода женщины снова праздник затеяли, шептались по углам долго, все что-то выдумывали. Воины у костра уже согрелись вечером, поужинали, а жены по одной, незаметно, ушли.
Потом слышим: свирель запела, и видим, возвращаются наши красавицы, в стайку сбились. Идут, улыбаются.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |