— Смеешься? – он вроде смутился, но лишь на миг. — Мой вождь… мне снилось не только то, что мы убивали… я видел, как люблю тебя. Как беру тебя вроде того, что ты меня тогда, в кругу. А ты… прости, мой вождь.
Вот теперь по-настоящему смутился, даже голову опустил.
Я опять не стал ни подтверждать, ни опровергать. Только уложил его и одеялом укрыл:
— Спи, сновидец.
Лишь ночью, когда весь лагерь уснул, я посты проверил и вернулся в шатер. Мое Солнце во сне был такой безмятежный, такой юный и открытый.
Я едва сдерживался, пока масло искал, а потом лег рядом, обнял его со спины и, положив руки ему на живот, двинул его бедра навстречу моим. Я брал его бережно, медленно и протяжно, наслаждаясь каждым мигом этого соития. И все думал, однажды он осмелеет и вот так же, не спрашивая, возьмет меня…
***
Наутро, когда он вышел из шатра с привязанной к телу рукой, бледный, с темными кругами вокруг глаз и багрово-черным синяком на скуле – мои волки снова глядели на него уважительно. Дошло, небось, что мальчишке и вправду несладко пришлось. Эх, знали бы они, как сладко ему было ночью, когда, лежа на боку и упираясь в пол левой рукой, он откинулся мне на грудь, назад, и выгибался, и дрожал в моих руках. Сдерживал стоны, но уж как сильно прижимался к моему паху! Пусть безмолвно – я знал, что он на на самом краю… тем слаще было тянуть, медлить, дышать пьянящей вязкой негой, немыслимо мучительной в почти полной тьме и тишине. Он порывался что-то шептать – я прикрыл его рот ладонью…
Я и одевал его перед рассветом сонного, он бы сам одной рукой не управился, и боги мои, как хотелось и в седло его к себе взять, так и ехать дальше, не выпуская из рук. Но я только накормил его получше, дал теплого вина – и румянец выступил на щеках. Когда он вышел из шатра, на ногах стоял уверенно, сумел подсадить свою девчонку на коня и сам забрался.
А рыжая ведьма так и зыркала то на меня, то на Солнце. Ох как хотелось вмазать хорошенько, чтоб не швырялась взглядами, как горячими головешками, и я в конце концов процедил ей пару слов, от которых взгляды-то поутихли. Ну, да, огнем и пригрозил – ведьмы огня издавна боятся. Надоела.
А потом мы услышали погоню.
Шли тяжелым обозом, с пленниками и ранеными, медленно – но, как всегда, тихо, волки никогда не шумят без цели, и потому вовремя услыхали преследователей. Они летели по нашим следам неумело и шумно, распугивая птиц и ломая ветви.
Я приказал поворотить коней к ближайшим скалам.
Волки повязали пленных и позатыкали всем рты, я своей рыжей – так даже с удовольствием. И малыш мой спорить не стал, просто доверил мне девку, а уж я с ней управился быстро. Между скал нашли укрытие, оставили лошадей и пленных под началом трех воинов, а сами залегли за камнями. И уж тут Солнце меня не послушался – отпорол кинжалом повязку, за лук схватился.
Все тревожились: ни разу еще такого не было, чтоб землепоклонники в погоню пускались. Они привычные: дважды, трижды в год отдадут нам на поживу какое селение, глядишь, еще через год-другой крыши подлатают да заново дома заселят, разве что сказок понапридумают про вепря-великана, стаю страшных псов или бешеного быка-убийцу. Придумают – и пугают друг дружку, что-де платы кровавой требует лесное чудовище, и оттого забирает самых лучших юношей и девушек. Меня всегда смешило – до чего коротка людская память. Или, может, просто боязно им соваться в лес да мое племя искать. Кто пробовать решится, все одно сгинут. А тут вдруг – погоня. Неужто небо землепоклонников рухнуло на так любимую ими землю?
Преследователей оказалось всего-то дюжины три воинов, и летели они, не глядя, куда. Эти были в броне, но с открытыми руками и ногами, да еще в блестящих шлемах, в чаще за версту разглядишь. Встреться мы с ними в разграбленной деревне или в чистом поле – кто знает, что сталось бы. А тут, в диком лесу, да среди скал им не хватало опыта. Или выучки. Или командир над ними был поставлен бестолковый.
Мои же воины прижимались к серым, покрытым мхом, валунам, любовно и плотно, как родные. Лес любит своих детей и учит быть невидимыми при такой надобности – последнее, что услышали те, кто гнались за нами, был звук спущенной тетивы и короткий посвист: половину отряда мы положили разом.
Напуганные лошади вставали на дыбы, скидывали седоков, топтали; яркая кровь пятнала блестящие доспехи. Чей-то долгий крик отозвался эхом среди камней. Воину, что скакал первым, стрела впилась в горло, он ухватил ее рукой и стал дергать. Вокруг падали его люди, а он раз за разом хрипел и рвал стрелу, покуда тоже не скатился с лошади.
Близкая смерть и кровь раззадорили моих ребят. Я кивнул – они рванули рубиться с врагом. Солнцу крикнул оставаться на месте – так не послушался, снова за мной увязался. За это я и ему готов был съездить кулаком, на другой скуле синяк оставить! Много навоюешь, если по правую руку раненый мальчишка, того и гляди упадет! Эти – в броне, а он в одной рубахе, с непокрытой головой.
Но ничего, обошлось, скоро все было кончено.
Только я отвлекся осмотреться да послушать, нет ли еще какой напасти. А когда вернулся, вижу – стоит мой парнишка, перед ним – чужак на коленях: шлем сбит, голова в крови. А рядом - тот, из стариков.
— Добей, Солнце, — говорит, - или ты его жалеешь? Страшно? А может, за своего признал?
Обернулся на эти слова один, второй… и вот уже половина моих волков на них смотрит. Ждут, что мальчишка делать станет.
Одно, когда в бою враг на тебя с криком несется, убить хочет. Здесь не думаешь – рубишь. Понимаешь: либо ты, либо тебя. И другое, когда у твоих ног раненый да безоружный стонет, а тебе говорят: «Ты ж воин, давай, докажи, убей!» - и смотрят, проверяют. У меня аж ярость изнутри полыхнула — сколько, волчьи выкормыши, испытывать будете? Может, ему живьем кого сожрать надо, чтоб уверились – достоин вашим братом зваться?
Но ничего я тогда не сказал. Вызов Солнцу кинули, не мне. Если бы вступился за него или сам того крота земляного добил – опять бы сказали, что бабу свою защищаю.
А он? Сглотнул слюну, меч перехватил удобнее, хоть и все одно, что оглоблю держал, прищурился – да и полоснул тому вояке по горлу. Голову не отрубил, не умел еще – но горло распорол, кровь так и хлынула. Захрипел бедняга, на землю повалился.
И надеюсь, один я заметил — Солнце так крепко зажмурился, что не видел, куда бил.
Комментарий к
========== Часть 5 ==========
Солнце
Мне было шесть, когда меня отдали в услужение жрицам. Всех мальчиков, что родились от царей и правителей, принесенных в жертву на весенний сев, посвящали Богине-Матери. Девочек она любила, для них великая грозная Богиня и правда была матерью, а мальчиков не допускали близко, только посвящали. Я думал… а ничего я тогда не думал, хотел обратно к родной маме; она, хоть и изредка, но звала меня к себе, ласково обнимала и называла солнечным зайчиком.
Целый год я прожил в храме, в самой столице.
Дорога туда была тяжела. До сих пор помню, как мутило меня во время путешествия – слишком долгие переходы, слишком мало остановок, чужие люди в провожатых совсем не заботились о нас, детях, не давали даже как следует выспаться и отдохнуть. А сам храм… О, храм!.. ни до, ни после я нигде не видел столько красок! Особенно хороша была мозаика на полу – по ней ходили босыми ногами. Я обожал ее и ненавидел. Картины рассказывали о подвигах Богини – она дарила людям несметные богатства, учила их, как выжить, делилась мудростью, наделяла детьми и бесчисленными стадами; везде – Великая, простирающая руки к детям своим от самого звездного неба, из поднебесья. И цвета мозаики – чистые и яркие, словно и вправду под ногами плескалось голубое море или простирались желтые пески. Зеленый – цвета самого первого весеннего листа, еще прозрачного на свет, едва рожденного. Черный – глубокий и матовый; если всмотреться, он словно затягивал в пропасть. И красный – такой, что моя кровь казалась на нем грязно-бурым пятном.
Почему кровь, ты спрашиваешь? Потому что я должен был следить за чистотой пола, по которому ходили босиком, оставляя песок, и грязь, и стебельки соломы; откуда она только бралась, я как тогда не понимал, так и сейчас не понимаю. Камешки мозаики были одинакового размера, длиной с фалангу моего мизинца. Только не теперешнего мизинца, не сейчас, а тогда, когда мне было шесть. Их, видно, варили в таких меленьких формах, впрочем, я не видел, не знаю. Одно помню крепко – кусочки мозаики не были гладкими, может, так мастера добивались того, чтобы рисунок казался живым, выпуклым. И в стыках между кусочками всегда застревал песок, грязь и раздавленная в труху солома. Я выметал и вымывал все это часами. Ну и… бывало, натирал пальцы до крови, вот тогда и увидел, как она пятнает совершенный рисунок.
Ну и коленки, конечно, тоже до крови стирал – я же ползал целый день между колонн, по кругу, по солнцу.
Утро начиналось с «Пробуждения Богини», возле десятой колонны справа – там было много зеленого цвета, и белого, и светло-голубого оттенка льда в сумерках, и сама Богиня была юной, тоненькой и лишь в два раза больше окружающих ее жриц. Потом было «Омовение Богини» — прозрачно-зеленый узор, словно разбавленный ключевой водой, и радужные переливы над ее головой. Потом – «Расцветание», насыщенное розовым, мне всегда казалось, что мозаика здесь выточена из морских раковин, из самой их сердцевины. «Любовь Богини» — тут был зеленый, зрелый цвет, набравший силу, пленяющий; мне казалось – я даже чувствовал запах мокрой листвы. Здесь среди фигурок жриц, среди цветов и животных появлялась единственная мужская фигурка, размером меньше всех, с ягненка. «Игра Богини» — прямо напротив входа в храм, тут мне могли наступить на руку или толкнуть, всегда приходилось оглядываться по сторонам, но я все равно успевал до тошноты насмотреться на темно-лиловый, переливчатый, переменчивый, даже пугающий. А может, потому он и был таким темным, что напротив входа? Не знаю. «Взросление Богини» было золотым, цвета спелой пшеницы, и фигурки жриц похожи как раз на колоски пшеницы, словно Богиня стояла посреди поля. Да так оно и есть – все мы ее дети, и люди, и колосья, и каждое яблоко на ветке, и каждый клубень в земле. Потом было «Сердце Богини» — тут царил черный, настоящий цвет плодородной земли, неровный, испещренный вкраплениями светлее и темнее, и мне всегда становилось страшно в ее «Сердце», словно в могиле. Первое время я пытался избавиться от этих мыслей, ни один мальчик не должен бояться вернуться к Великой Матери, в ее лоно – но я боялся. Потом, после багряной «Изменчивости» я перебирался снова к холодному серому цвету «Отдыха Богини» и замыкало круг «Жертвоприношение». Вот тут и был тот самый красный, много красного. И мужская фигурка — велика, гораздо больше любой жрицы или собранных плодов и овощей – но все равно вполовину меньше Матери. Там выложенные в рисунке фонтаны били красным, и поначалу я боялся, что мои руки кровоточат не оттого, что натерты о неровности пола, а оттого, что выпачканы в крови царя.
Я кружил и кружил по храму, всегда в одном и том же порядке, я выметал маленькими щеточками просыпавшийся в бороздки песок, слушал песнопения в глубине, там, куда меня, как и других мальчиков, не пускали, и времена года для меня спутались на том полу. К вечеру я никогда не знал, весна ли снаружи, лето, или осень – они стелились перед глазами, неостановимо сменяли друг друга, и голова кружилась, и от ритуальных песен и сладкого дыма, что курился в специальных углублениях по стенам. А потом всеми ночами во сне – я снова полз на коленях, вытирал грязь, выметал песок и терялся во времени.
Вождь
— Вот и сейчас, только закрою глаза – оказываюсь там… снова бесконечно ползаю на коленях со щетками и метелками, по кругу… мой вождь, не уходи. Я боюсь умереть в одиночестве.
— Что за глупости, — я сжал пальцы его левой, здоровой руки, улыбнулся как можно более уверенно и принял от целителя кубок с отваром. — С чего ты взял, что умрешь? Тебе просто нужно отдохнуть хорошенько. Выпей, это поможет уснуть.
Я знал это зелье, оно снимает боль, прогоняет лихорадку и дарит сон. Мне совсем не нравилось предлагать его Солнцу – такое дают смертельно раненым в надежде облегчить муки последних часов. Раз лекарь сварил именно это, значит, не знает, чем еще его лечить.
После того, как встретили погоню у скал и приняли бой, я понял, что с парнишкой неладно. Он ни разу не пожаловался, не отстал и даже умудрялся прямо держаться на лошади, но я уже видел, что начинается лихорадка: слишком бледная кожа, слишком яркие пятна на щеках, слишком блестящие глаза. Мне хотелось завернуть его в свой плащ и взять к себе в седло, но это было нельзя, никак нельзя – Солнце только-только начал обретать уважение воинов и свое собственное место в племени. Потому я лишь молился богам, чтобы он дотянул до стана. А между делом напомнил его молоденькой супруге, как ей повезло с мужем, таким добрым и ласковым, и что это везение может очень быстро кончится, если с ним что-то случится. Тогда она лишится покровительства героя и навлечет на свою голову гнев вождя.
Между тем двоих мы все же потеряли дорогой. Первым умер тот, которому распороли брюхо еще в селении, а у самых ворот испустил дух другой парнишка, немногим старше моего Солнышка. Ему проломили голову в бою у камней. Эти двое, да четверо убитых, да еще один, если выживет – точно больше не вояка. Не самый удачный наш набег. Хотя, конечно, и хуже бывало, и много хуже. А самое худшее – голодная зима, когда воины мои звереют, в грудях их жен иссякает молоко, а дети ревут, не замолкая. И каждый день кто-то умирает. В одну такую зиму племя съело почти всех лошадей. Но в этом году голода не будет – хоть от этого-то богатая добыча нас избавит.
Уже в стане, как водится, устроили пир: почтить богов, чтобы не оставили, проводить павших, воздать честь героям. Пир – дело святое, славное и веселое, мои волки это любят. Один Солнце на праздник в собственную честь не рвался – при всем воинстве склонил колено и попросил отпустить его уединиться. Вояки мои смеялись, на молоденькую жену показывали, даже мне пара сальных шуточек перепала. Только целитель наш все правильно понял, кивнул коротко и следом ушел. А когда, уже во время пира, вернулся с докладом, у меня кусок поперек горла встал. Бросил я все, плюнул на обычаи, на осторожность, к нему пошел.
Он так и лежал на своем жалком тюфяке у дверей моей спальни, как личный раб, а девка его рядом, в уголке притихла. Если поднимется – подумал – дам ему приличное жилье, от себя не отпущу, тут рядом будет. Понадобится – пристроить комнаты заставлю… И тут же поправился: когда поднимется. Когда.
Поначалу я думал, что это рана его открылась и воспалилась, но все оказалось хуже. Рану я сам осмотрел: хоть местами, где швы по второму разу разъехались, она была глубокой, но чистой, даже, вроде как, подживающей. А лихорадка-то приключилась совсем от другого. Как-то одна из моих женщин рассказывала историю про жестокие испытания юношей в их племени. Мол, чтобы назваться воинами, они должны сражаться между собой насмерть, и некоторые победители после таких боев впадали в горячку и даже умирали. Я тогда смеялся, называл их слабаками и говорил, быть того не может, чтобы мой воин от больной совести заболел и умер!
Ну так это мой воин, мой соплеменник, волк.
Солнце слабаком не был – в этом походе он столько раз силу и выдержку доказал, что даже самые злые уверились. Но горячка его настигла. Сейчас мне было больно и стыдно за тот свой смех. Я уложил впавшего в забытье мальчишку в свою постель, держал за руку, чувствуя жар, исходящий от него, и был в отчаянии – не знал, как и чем помочь, когда дверь в женские покои скрипнула и на пороге появилась моя рыжая.
— Отправляйся к женщинам и сиди там, пока не позову. Ты мне не нужна, — приказал я.
Но она и не подумала слушаться.
— Вождь Эридар, я хочу говорить с тобой, выслушай, — и глядит так уверенно, словно и не боится, что зубы пересчитаю.
— Иди прочь, женщина, я сказал.
Она только выше нос задрала:
— Умерь гордыню, вождь, если не ради уважения к Великой Матери и ее высшей жрице, так ради этого юноши. Он страдает и может умереть, а я могу его спасти.
— Жрица? — я не столько удивился, сколько разозлился. На нее – за ложь, за скрытность, за дерзкие речи, а на себя – за глупость и недогадливость. — Да еще и высшая? Что ты делала в этом захолустье?
— Я – Манора, старшая дочь царицы, одна из семи высших жриц Матери-Земли, должна была ехать к тебе с дарами. Мать-Земля через мать-царицу определила меня тебе в жены. Меня предполагалось обменять на мальчика.
Она была красива, и знала это: красива, уверенна, умна и знала как себя подать, если хотела. Я почти засмотрелся. Но стоило напомнить, что она желает забрать Солнце – и очарование испарилось.
— Что за бредни глупые! – мне стало почти смешно. — Я бы не согласился.
— Знаю, — кивнула она. — Теперь знаю. Я следила за вами. Ты все время смотришь за ним, прикрываешь, а он в петлю полезет, лишь бы ты похвалил. Потому и прошу сейчас: будь благоразумен. Он тяжело болен, а я знаю, как исцелить.
Вдруг я заподозрил неладное.
— Не ты ли сама, жрица, навлекла на него беду?
Я не ждал признаний, но, может, замешательства, растерянности. Но рыжая только презрительно фыркнула:
— Вот еще! Это все твои испытания, дикарь. Наши юноши не приучены насиловать женщин, рубить головы детям и добивать раненых. Они почитают жизнь и ее дарительниц, их удел смирение. Если повезет – они будут избраны оросить лоно женщины. И только самые лучшие удостаиваются чести оросить Землю своей кровью в день первого сева. А ты своими испытаниями измучил его, истощил его силы, сломал достоинство, растоптал совесть. Если хочешь, чтобы выжил – позволь мне им заняться.
— А тебе это зачем теперь? Я не отдам его вашей царице, да и самой тебе хода в твои храмы больше нет. Скорее в могилу, чем туда.
Но и это ее не смутило.
— Не ступай против воли Матери, вот что говорят мудрые. Солнце обещан царице и ее западным землям, значит, им и достанется. Но в нем мертвом у нас нужды нет: жертвенный кубок должен наполниться теплой кровью из живой раны. Я спасу его, только не медли. Пока ты думаешь – он страдает, слабеет и уходит все дальше. Дождешься – и я отступлюсь.
Я посмотрел на Солнце. Он все еще спал, но был совсем изможден, дыхание казалось таким тихим, что это пугало.
— Ладно, я поверю тебе. — Я выпустил его безвольные пальцы и отступил. — Но смотри: если он хоть как-то пострадает – ты пожалеешь, что родилась, много раз пожалеешь.
— Не пожалею, — она улыбнулась как победитель. — Он будет жив и здоров. Но я попрошу награду.
— Его ты не получишь. Ни для себя, ни для царицы, ни для своей Великой Матери.
— О, супруг мой! Я и не прошу столько! — рыжая стерва почти смеялась. — Я другое попрошу: ночь любви. Одну только ночь, мой вождь, с вечерней зари и до рассвета. Но чтобы ты и я, и больше никого в целом мире. Я буду любить тебя не так, как ты привык, а так, как мне нравится.
Что ж, такая плата не показалась мне непомерной.
— Ладно, ты получишь, что просишь. Исцели его.
Комментарий к
========== Часть 6 ==========
Вождь
Она попросила снять с Солнышка рубаху и наклонилась над ним. Ее пальцы легкими движениями ощупывали и гладили, надавливая то там, то сям, задерживаясь в напряжении, исследуя его тело. Я стоял рядом и не спускал глаз с новоявленной ведьмы-женушки, следя за каждым движением, готовый свернуть ей голову, как только что подозрительное замечу.
Она глянула искоса:
— Скажи мне, дикарь, глава дикарей, неужто думаешь, будто женщина может сама подчинить мужчину и повелевать им?
Такого вопроса я не ожидал и лишь пожал плечами. Мне было все равно, какая женщина, какой мужчина…
Она продолжила, медленно и вдумчиво, словно рассуждая, словно ее размышления были сейчас к месту или будто бы ей внимали в храме другие жрицы:
— Испокон веку мужчина берет силой что захочет – бьет зверя на охоте, сражается с другим мужчиной за лучший кусок и тащит женщину за волосы на свое ложе. Скажи же мне, муж мой, как может слабая женщина, добыча для мужчины, как она может царствовать над ним без воли на то богини Матери?
— О чем ты говоришь? – не желая думать над ответом, отмахнулся я.
Манора улыбнулась, и снова с чувством превосходства продолжила:
— О том, что такого не может быть без прямой воли богини, без ее поддержки и без ее тайных советов, — помолчала и добавила уже совсем другим тоном. — Прикажи принести те богатые одежды, которые ты захватил в селении – среди них должен быть сундучок черного дерева, он мне нужен.
Я кликнул слуг – и уже скоро в покои сунулся Лоухи, мой младший брат, с сундучком в руках. Жрица сразу же подхватила его, раскрыла, принялась перебирать скляночки, сверточки и тряпицы. Лоухи опустился на лавку и с любопытством уставился на Манору, но я прогнал его. Не хватало еще, чтоб сболтнул где, мол, вождь в жены-то ведьму взял. Ведьма, да из вражьего племени, которым издавна жены правят – точно жди беды… Лоухи у меня веры никогда не было – больно до вина охоч, а как выпьет, сразу глупеет и язык распускает хуже всякой бабы, даром что сын вождя и мне единокровный брат.
Манора тем временем расставила по углам спальни сосуды с пахучим маслом, вложила в них лучины, и по комнате поплыл незнакомый запах, сладкий и тягучий. А потом принялась разминать руками какое-то снадобье, вроде загустевшего меда или воска, но ни то, ни другое – почти сразу оно закапало с ее пальцев, как вода, и капли поползли по плечам и груди спящего Солнца, оставляя темные дорожки. Она втирала их в кожу, и вскоре весь он был в темных разводах, будто от намокшей золы или пыли.
После жрица развернула кусок ткани, и я увидел на нем множество мелких иголок, как для шитья, только шить такими не выйдет – в них не было ушек, наоборот, каждая заканчивалась головкой вроде неровного речного жемчуга.
— А ведь ответ прост, хоть ты и не хочешь это признать, — продолжила говорить Манора. — К каждому мужчине моего народа, к самому его сердцу, от рождения тянется нить связи с Великой Матерью. Когда мальчика впервые приводят в храм, богиня смотрит на дитя свое, узнает – и нить упрочняется, туже затягивается вокруг сердца. Он-то, может, о связи этой и думать забыл, мужчины слишком грубы и глупы, среди них такое часто встречается. Но главное ведь в том, что сама Богиня его помнит и сердце за нить крепко держит.
Мне не нравились эти россказни, мне они ой как не нравились, но заставить ее замолчать я не мог – хотел знать, что с моим Солнцем.
Манора взяла из свертка иглу, подержала, согрела в пальцах – и вдруг воткнула до половины в его грудь! Я было дернулся, но понял, что столь мелкой ранкой ему не навредить, и стал ждать, что она дальше делать будет.
— А этого мальчика не просто показали – он посвящен Богине с самого детства, отдан в руку ее. Он не твой, дикарь, и не может быть твоим, его путь, это путь в лоно Матери. Отруби себе руку – как думаешь, хорошо ей будет? Или она умрет? То, что делал для тебя этот мальчик, то, что я видела эти дни – отрубал себя, как руку от тела или как почку с ветки дерева. Богиня перестала чуять его, перестала вести – и он стал умирать…
— Ты много болтаешь, женщина. Делай, что надлежит, да помалкивай!
По правде говоря, меня пугали ее речи. Я словно видел разгневанную богиню Мать, связь с которой рубил, рвал Солнце. Я не хотел такого видеть и не хотел в это верить.
Склоненная над бесчувственным Солнышком жрица, дымок в углах спальни, дрожащие отсветы на стенах, на полу и потолке, и монотонный голос – он казался заклинанием, важным и нужным для силы ее снадобья. Но она послушалась, умолкла, и продолжила втыкать иголки в тело мальчишки, и к тому времени, когда устало выпрямилась – я увидел, что он и правда выглядит уже лучше. Бледность не так пугала, дыхание выровнялось, а забытье перешло в спокойный сон. Это если не обращать внимания на торчащие из тела Солнышка иглы – а не обращать было тяжело, меня так и тянуло повытаскивать из него все.
— Что теперь? – спросил я, надеясь услышать, что вскоре он очнется здоровым.
— Я обманула богиню, — ответила она, — рассказала ей, что мальчик вернулся в ее руку, и заставила его кровь бежать быстрее, пришпорила, как ты поступаешь с лошадью, когда она идет слишком медленно. Кровь сделает полный оборот и вымоет лихорадку из тела, а богиня успокоится, не будет посылать мальчику плохих снов. До времени. Но еще немного – и он бы начал звать Великую Мать, звать громко, на древних языках, метался бы и искал ее, хватал бы тебя холодными пальцами, а его щеки бы горели и глаза не видели. Сейчас же – все это отсрочено. Но как за осенью всегда приходит зима, за мальчиком все одно явится богиня, ее голос позовет, ее воля поведет. Ты можешь его спрятать от меня, от моей матери, от твоего племени – но от богини никому не уйти!
— Хватит, сказано! – яростно, но негромко прорычал я, схватив ее за руку. Слишком увлеклась рыжая, да и ошиблась, если решила, что я вот так сразу ее послушаю и сдамся.
— Отсрочено? – спросил я, и сам же ответил. — Отлично! Пусть твоя Богиня пустила свой яд в его тело – у меня есть противоядие. Это – ты!
Жрица в ответ лишь улыбнулась.
***
…отблески горящих крыш словно живым текучим золотом вспыхивали в волосах Солнца. Я знал, что он ранен, что ему нужно отдохнуть, выспаться, да и поесть не мешало бы, только наверняка его вырвет. Я знал, что он ранен, но – легко, его лишь чуть-чуть задело. Он же везучий, мое Солнышко. Я даже знал, что и шрама не останется. И потому не торопился в седло и в обратный путь, потому и гладил его пряди, пропускал сквозь пальцы. Пусть мы свалились, обессиленные, прямо на землю – я бы и в аду так же держал его голову на коленях, и так же ласкал бы кончиками пальцев висок, скулу, закрытые глаза.
Гарь, пепел и сажа, и, конечно, вонь горелого мяса – не достигали нас, клубились в низине, там, в деревне, где все еще кто-то кричал. Или плакал. Может быть, даже ребенок. Нет, я слишком устал, чтобы проверять.
— Вот видишь, — сказал я Солнышку, — все закончилось. Всегда так, когда убиваешь – не думаешь, а потом все заканчивается, и ты снова смотришь на горящую деревню. И тебе кажется, что это красиво. Огонь в ночи, искры в небе, как звезды, только теплые. Ведь красиво?
Но мальчик не ответил, видно, совсем устал. Или не согласен. А может, плохо ему?
— Солнышко? – спросил я и провел ладонью по его щеке, потом ниже, по шее и… и заорал, когда мои пальцы провалились в пустоту. И увидел! На моих коленях лежала отрубленная голова моего любимого, мертвая голова с волосами, покрытыми кровью! Закрытые глаза, кровавые разводы по щеке – я сам только что его гладил! Я держал в руках, в ладонях, его голову, и не верил, и никак не мог перестать кричать!
…дернулся, очнулся – темно. Сел рывком, ощупывая все вокруг, силясь понять, где я. Сердце билось у горла, быстро, сильно, не давая вздохнуть, не позволяя думать… Рядом завозился Солнышко:
— Что случилось, мой вождь?
— Сон. Дурной сон, — с облегчением выдохнул я.
Развернулся к нему, схватил за руку, подтянул к себе, обнял всего, ладонями, губами проверяя – все ли в порядке, нет ли на нем ран.
Он улыбнулся – было слышно по голосу:
— Если ты так каждый раз делать будешь, когда проснешься – ладно, я согласен на твои дурные сны.
— Мне приснилось… — нет, я даже говорить такого не хочу, — просто приснилось.
Я стал целовать его, успокаивая свое колотящееся сердце медовой сладостью его кожи, прижимаясь лицом к его груди, вдыхая запах, убеждая себя, что все только привиделось, только кошмар, не правда. Вот он, мое Солнце, мое счастье, в моих руках, живой, теплый, я слышу его стоны, и это стоны наслаждения, а не боли.
Его пальцы в моих волосах – когда я осознал, то снова было дернулся. Нет, ну надо же пригрезиться такому!
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |