- Все знают про царицу и ее колдовство, и никто не знает, как ему противостоять. Но если и правда судьба моя стать ее супругом, если Великая Мать того хочет – другого пути для меня не будет. Человеку богов не одолеть.
Вот тут и я всерьез над словами посла задумался.
Когда спрашивал, не хочет ли Солнце быть царем, я скорее шутил. Да и не верил, что Царица за ним сюда пожалует. Одно дело – направить самого толстобрюхого из своих землероев с подарками и просьбой – а вдруг и правда отдам мальчишку? – тем более, у меня немало рабов из ее народа; и совсем другое – самой явится, не побояться стрел и мечей моих воинов, унизить себя перед сопливым вождем дикарей. И все ради чего? Во исполнение предначертанного?
Нет, никогда этого не будет.
Конечно, мои волки не чета ее баранам – в каждом набеге мы побеждаем, берем все, что нам нужно: зерно, богатства, рабов в свои хозяйства, женщин в свои постели. Но я не так глуп, чтобы не видеть правды: ее земли бескрайни и полны чудес, которых я даже представить не могу, ее народ бесчислен, как звезды, как стада облаков в небе. У меня же есть только узкая лента непролазного леса от великих степей до горных круч, а народ мой перед ней – горстка нищих варваров.
Я захотел его утешить:
- Брось, Солнышко, никто за тобой не явится. А если явится – не отдам.
- Нет… - он тряхнул волосами, - если это воля Матери – не смогу противиться, нельзя, сам туда пойду. А ты отпустишь, не станешь спорить. Обещай, Эридар! Не станешь ради меня спорить с богами, не обратишь их гнев на себя и свой народ.
- А вот теперь уж точно нет! – заявил я, взял его за запястье и привлек к себе. - В этой идее есть одно слабое место.
- Какое же?
Он был так серьезен, что мне захотелось его развеселить, заставить забыть и посла, и царицу, и все эти сказки про богов и богинь, в которые сам я не верил.
- Это я, - с улыбкой сказал я, целуя его запястье. – Без тебя я сразу же ослабею.
- Мой вождь, - прошептал он, - я тебе не верю. С того самого мига, как увидел, сразу понял: ты словно из камня. Еще в там, деревне, в пламени и дыму, ты рубился весело и зло, и я сказал себе: вот таким должен быть мужчина! Тогда я понял, что мы все умрем, и хотел только одного – чтобы меня убил ты. Словно темный бог, ты был везде и нигде, и я испугался, что мне не выпадет чести погибнуть от твоей руки. А потом, когда нас, пленников, привели на твой пир, и ты указал на меня – я надеялся, что боги услышали мои мольбы, мне дадут меч, и ты меня убьешь, пусть играя, легко, но я хотел этого! Но ты… ты… ты не можешь быть слабым местом, - и он умолк, взволнованно дыша, глядя, как я поднимаюсь поцелуями по его руке, по плечу, и вот уже целую его шею.
Я приблизил губы к его уху и шепнул:
- Могу. Потому что не хочу тебя потерять. Продолжай.
Я и правда хотел услышать все, что он помнит о том дне.
И он сначала замер, глубоко вдохнул, потом продолжил прерывистым голосом:
- Ты приказал раздеть меня и сам снял одежду. И то, что я увидел… было столь совершенно… что я уверился – ты и есть темный бог. Я хотел к тебе прикоснуться и вознести хвалу, но меня держали, а когда ты коснулся меня сам – я этого хотел, ждал, мечтал, молился. Страшно? Нет, даже страшно не было – я знал, что умру, и стало неважно – как. Хотелось только одного – чтобы ты был, чтобы я тебя видел, потому что пока я на тебя смотрел, все становилось неважно.
Тут он умолк на миг. Или два. Или целую вечность – когда я целую его в рот, сам забываю о времени.
Комментарий к
========== Часть 3 ==========
Вождь
Скомканные простыни, одеяло, сползшее с плеча, загорелая рука, перекинутая через мою грудь – я разрешил Солнцу спать до утра в моей постели. Знаю, что неправильно, не дело это – эдак он, заласканный, на всю жизнь останется хрупким юношей с щенячьим восторгом во взгляде. В его семнадцать это ничего, но вот лет через пять, когда у него борода начнет расти по-взрослому, тогда… А что тогда? Не будет же он и вправду все эти пять лет глядеть на меня с таким же обожанием? Хотя я бы этого хотел. Вот и приходится решать – то ли нежить и привечать, расплетать косы, целовать губы, слизывать капли пота с разогретого тела… И всю ночь дышать его запахом, родным и удивительным одновременно. А то ли учить строгости, выдержке, чтобы держал себя в руках, не вспыхивал так, чтобы скорее взрослел и забывал, как стонал подо мной.
Вру – не приходилось решать, для себя я сразу все решил: только отрастут перья – отпущу соколенка.
Потому и смотрел по утрам так жадно на откинутое одеяло, на доверчивую наготу, прослеживал пальцем впадину позвоночника и убирал волосы с его шеи, гладил льняные завитки на затылке и целовал родинки.
Утренняя заря правда была сестренкой этому мальчишке – даже спящий, он светился изнутри. И еще я знал, что вечерние, закатные лучи превратят золото его волос в янтарь. Я любил ловить его первый взгляд поутру и, пока мог, не хотел себе в этом отказывать – радостное узнавание и поцелуи питали меня не хуже военных побед.
Ему я ничего не говорил – неверно это, нельзя парнишкой открыто восхищаться. Разве что за ратный успех или удачный выстрел на охоте по плечу хлопнуть, да при других воинах кивнуть одобрительно, или подшутить и вместе посмеяться. А вот сказать, что кожа у него дикий мед – нет, нельзя, будь это хоть трижды правда. Я и не говорил ничего из того, что думал, но он, наверно, сам понимал, видел – и понимал.
И что уж совсем меня удивляло – такое же невысказанное восхищение в его глазах. Бывало, я помимо воли пытался разобрать его на отдельные взгляды, понять, постичь – и не мог. Ведь я врагом в его дом явился, грабителем, насильником, а он – боготворит… Иногда я даже смущался. А как тут не смутиться, когда я, положим, что-то важное объясняю, а он смотрит неотрывно на мои губы, и я понимаю, что ни черта ж не слышит! Так и хотелось подзатыльник за такое отвесить!
И отвешивал, как же без этого?
Первое время я пытался его сам всему учить – куда там! Я быстро понял, что борьбе, к примеру, не выйдет: барахтанье в обнимку то и дело оканчивалось тем, что мы готовы были целоваться при всех. И потому занятия борьбой я поручил другому, а сам взялся учить его меч держать.
Сколько раз я выбивал деревяшку из его рук – и он подхватывал снова. Порой рычал, как дикий кот, меня это забавляло. А вот когда он понимал, что выглядит забавно – тогда и началась настоящая работа, тогда его глаза видели не только меня самого, но и все, что я делаю.
Я бросал с усмешкой:
- Расслабь кисть, не мотыгой орудуешь, и ноги след в след не ставь – опрокинут.
Он кивал, поправлялся, и следующий выпад выходил красивым и опасным.
Или, бывало, когда свалю его на землю, потом руку подам. Он схватится – а я его к себе, поцелую и оттолкну, чтобы снова напротив встал – и смотрю, как он отводит взгляд, отгоняет накатившее уже волнение, как борется с собой, чтобы поднять голову и улыбнуться с вызовом.
Я его учил, любил, и гнал от себя думы, что же из всего этого выйдет?
***
- Ну что, проблевался?
Солнце кивнул, но глаз не открыл, не посмотрел на меня – на ствол откинулся, бледный, почти зеленый. Понятно – первый раз не мед, бывает. Молодец еще, хорошо держался, только теперь раскис, при мне. Ну да ничего – главное, чтобы другие слабости его не видели.
- Эй, ну-ка не спать, - и по щекам, несильно, только чтобы собрался, - держи лицо, малыш. Дай посмотрю на тебя.
Взял за подбородок, повернул к огням горящего селения. На скуле синяк лиловый – пустяки, на лбу царапина – тоже ерунда… промою потом, смажу – заживет, и следа не будет. С рукой хуже – крови много, а на свет видно, что и порвана знатно. Шить надо быстрее. Иглы у меня острые, шелк наилучший да и настойка есть травяная, горючая, из тех, что ранам воспалиться не дают. Эх… не дело это, самому вождю с молодым бойцом возиться. Да ведь я никому его не доверю: для других он чужак, щенок приблудный, неумелый, ненужный. Кто ради такого расстарается? Если шрам безобразный своим шитьем оставят, это еще не беда, а вот если гной и лихорадка… нет, Солнце, этого я допустить не могу, сам все сделаю.
А если кто встрять посмеет – кишки выпущу, и делу конец.
Сел рядом, снадобье в самую рану налил, шить начал. Мальчишка зашипел, зубы сжал, но рукой не дернул, вытерпел все до последнего стежка и тугой повязки. И все молча, не глядя в глаза – понимал, бестолочь, что сам нарвался. Ведь предупреждал его – малой еще, толком ничего не умеешь, а значит, не подставляйся, держись рядом, но позади. Так нет! Я в драку – и он туда же.
Я молчал, показывал, что сердит на него, а про себя думал: может, так оно и лучше? Не самая жестокая рана, зато наука, без нее никуда. А потом, видел я, как эти глазенки зло сверкали, когда я пленным мальчишкам головы рубил. Чуял: не рана бы, не слабые колени – он бы сам мне в глотку вцепился. Солнце добрый, ласковый… да и спеси на троих хватит. За то и люблю.
Эх, Солнце! Как бы боком тебе доброта да спесь твои не вышли.
Собрались мы не торопясь, а быстро, как привыкли. Добычу – в обоз, сами – в седла и в стан. Земля эта убогая нам без надобности – сажать-сеять, за полями ходить мои волки не приучены. Да и не удержать нам земель-то чужих, мало нас, слишком мало. Даже эти овцы в юбках, если в большое стадо сгрудятся – потопчут.
Путь неблизкий, придется в лагере заночевать, но это опять хорошо – раненые отдохнуть смогут. Раненых немного, все уже друг друга подлатали-перевязали, один только совсем плох, жаль его – знатный вояка. Был. Похоже, вместе с победным пиром и тризну справить придется. Я его сам к коню привязывал, обещал, если что, не забыть его семью, позаботиться. Раз воин о таком просит – не жилец.
Солнцу в седле тяжко, ослабел видно. Всю дорогу я его колено в колено держал, сам обоими конями правил, помогал. А он все молчал, ни разу на меня не глянул – нет, не похож на ягненочка, зверенок настоящий, волчонок. Или рысь – того и гляди цапнет.
Мне от этой его злости и смешно и грустно стало. Смешно, что трогательный такой – расцеловал бы! А и расцелую еще, как доберемся… а грустно оттого, что случись со мной беда – пропадет. Некому о нем будет позаботиться, некому защитить. Сам-то он когда еще сможет… а спесивых чужаков мои волки в стае держать не станут. Подумал я так и все же решил со злостью и обидами покончить. Первым заговорил:
- Ну, чего насупился, рассказывай уже. Чем это я, ничтожный, Солнце ясное прогневил? – смеюсь, конечно. Это чтобы мысли дурные прогнать.
Молчит, мнется. Или уж так плохо ему, что и сказать не может? Но вот рот разлепил, наконец:
- Юноши эти, в деревне… за что ты их?
- Не за что, а почему, - отвечаю. Надо учить дурня, значит, буду, хоть и больно ему, а делать нечего. – Ты же все сам видишь, должен понимать не маленький. Мы от веку не пашем, Солнышко. Мы – волки, берем зубами, что можем, а что возьмем – тем и живы. Баб, детей, мужиков, что сами оружие бросают, не трогаем… Ну, знаю-знаю, не зыркай так-то! Ребята в кураже кому силой промеж ног вгонят, кого подстрелят а кого и прибьют. Без этого в бою тоже нельзя – они жизнью рискуют, вот и хотят всю власть над чужой жизнью поиметь. Но большинство – не трогаем. Детишек потом по семьям растащат, вырастут – свои будут. Баб, если никому на ложе не глянутся, да мужиков – в работу, а кого и продать. За сильного здорового невольника всегда цену дадут. А этих недопесков куда? Рабы такие даром не нужны – беды больше, а воспитать не выйдет уже – не забудут, мстить начнут. Нет, малыш, я врагов за спиной стараюсь не оставлять.
- Так ты и меня?..
Ах, как смотрит! Вот прямо тут разложил бы и отодрал так, чтобы кричал! А потом целовал бы, потерянного и ошеломленного, ласкал, нежил… Чтобы не смотрел на меня так! По-другому чтобы…
- И тебя. Да вот не вышло – полюбил. Потому теперь и учу дурня. Ты должен знать, как выжить, как подняться. Должен среди моих волков своим стать, побратимом. Ведь я не всегда рядом буду.
- Гонишь? – и обида тут же. Ох, мальчик! Все-то у тебя на лице как в лесном озере видно.
- Нет, никогда. Но ведь в бою всякое бывает, а я смертен.
Рванулся, чуть с лошади не свалился, да я подхватил. А он руками цепляется… Вот же проклятие, почему все время так хочется обнять, прижать, так хочется податься этим рукам, все им позволить, а потом целовать их…
Но нельзя. Я – вождь, а он не игрушка, он – мой воин, любимый, но все же один из прочих, не единственный.
- Ну, полно! Это тебя от раны мутит – много крови потерял. Вот прибудем на место, обязательно хорошо поешь. И выпей. Нет, лучше допьяна напейся, чтобы уснуть и не думать. А про войну знай: взялся воевать, так забудь о милости, иначе долго не провоюешь. Понял?
Как лагерем стали, парни сразу трофеи делить. Я судил, конечно. Кое-что и для себя оставил – люблю я красивые цацки, ничего не поделаешь, вот и взял три нити камней. Гранат и тигровый глаз себе оставлю, а эти, топазы дымчатые, для Солнца моего - буду наряжать и любоваться.
А потом пленниц привели, из тех, что помоложе да собой недурны. Я было хотел сначала для себя выбрать, как обычай велит, но тут вылез один, хрен языкастый:
- А вот знаю я, ребята, – говорит – одну забаву, за которую вождь нас не осудит.
- И что же это за забава, - спрашиваю.
- А есть среди нас один воин доблестный, прежде неженка, а теперь тертый калач. Кто же он?
А парни хором:
- Знаем его, Солнце это!
Это они чествование героя затеяли. Для того, кто первый раз в бою побывал, часто такие забавы устраивают. Ну что же, их право – я тут не в обиде, да и лестно мне, радостно: значит, мальчишку моего вроде как в племя приняли, пленным рабом и моей бабой больше не считают.
- А кто ловко так дозорных снял – по стрелке на брата?
- Солнце это! Знаем-знаем!
- А кто меч держит, что дубину, а вождя выручать кинулся?
- Солнце, наш герой!
- А кто не ныл-не скулил, когда кровь проливал?
- Солнце! Даром что сучьего племени щенок!
- Достоин герой награды?
- Достоин! Наградить его!
Тут двое, что ближе стояли, - подхватили мальчишку и в середину круга вытолкнули, а он что делать – не знает, на меня смотрит.
- Бери себе женщину, - говорю – любую. Первый выбираешь. А потом эти доблестные воины, что запомнили тебя в битве, хотят видеть, каков ты в любовной страсти боец. Давай!
Он растерялся, смутился, покраснел весь, а только понял – отступать нельзя. Обычай есть обычай, а это – проверка не хуже боя. Да и мне не по себе: одно радостно, малыша признали, а другое больно – а то как сейчас поймет, что верховодить над девкой куда сладше, чем подо мной стонать? Ведь силой я его брать не стану – отпустить придется, как сам себе обещал. Но я ему этого не покажу, нет. Буду гордиться его успехом. И радоваться. А потеряю его – что же, судьба, значит…
***
Он выбрал почти сразу, наверное, самую молоденькую девочку, самую тихую и скромную. Ее тут же выволокли в круг, и кто-то из ребят, не церемонясь, рванул на ней тунику. Девчонка стояла среди разгоряченных боем и страстью головорезов, испуганно озираясь, прикрывая тощими руками голые груди, растерявши всю гордыню, которой так славятся женщины землепоклонников.
Эти бабы не самые покорные рабыни, и, когда попадают в плен, обычно думают, что ненадолго: сулят за себя щедрый выкуп, называют родственниц, просят тотчас отправить гонцов к царице – она, мол, защитит, позаботится, не оставит в беде. Не понимают, что закончилось их время. Невдомек им, привыкшим править да покрикивать, что начни я торговаться и гонцов рассылать – ко мне потянется столько ниточек кровной мести, что обрезать замаешься. Женские языки длинные – все, что глаза среди моего войска видели, все выложат. И тогда уж царица в самом деле могла бы нашими набегами озаботиться, а большая война мне не нужна.
Так я думал, отвлечь себя пытался от того, что в кругу передо мной делается. Поминал о войне, что-то кому-то говорил, а сам не мог отвести глаз от мальчишки – он пил вино прямо из бурдюка, жадно глотая. Напьется, точно. Не умеет, не пил ни разу, а туда же, герой. Вытер губы правой, раненой, рукой – ну, понятно, в голову уже ударило, боли не слышит. Потом шагнул к девке, взял за руку. Она, было, вырваться хотела, проклинала, кричала что-то, Богиню начала призывать, ну, всякое нести, что они все лопочут. Но Солнце уже решился, потянул ее на землю, опрокинул на спину. Она отбивалась – и он схватил ее запястья разом, придавил одной рукой к земле над ее головой, а второй – сжал ее грудь.
Сколько раз я то же делал – а тут вдруг представил себя на ее месте. Может, оттого, что он был сверху, а я хотел не ее? Смотрел, как мускулы напрягались на его руках и плечах – и сладко ныло в паху. Я сделал шаг ближе, а он содрал с девчонки остатки туники.
Воины подбадривали, и он… ух… я представил, что он чувствует. Второй раз в этом кругу, второй…
Он склонился к ней, волосы упали на лицо, и можно было поклясться, что он пытается уговорить ее, успокоить, утешить. Я бы ударил, это проще, и потом хлопот меньше. Но то – я, а то – Солнце! Очередную глупость совершает – очередной раз расплатится. Потом все же раздвинул коленом ее ноги, и она, вроде притихла. Или кругом стало слишком шумно, ничего не разобрать. Он ей – руку между ног, а девка снова биться начала, выворачиваться. И тогда он ее придавил к земле, притиснул, даром что зеленый, да еще и раненый, все одно крепкий.
Я отвел взгляд – слишком ярко представил, что чувствуешь, когда горячее, мягкое женское тело извивается в твоих руках, силясь вырваться, а ты хочешь брать, подчинять, заставлять слушаться. Хочешь ворваться в сладкое лоно, глубже, еще глубже, брать, заполнять, чтобы девка стала игрушкой в руках, безвольно стонущей, усталой и замученной, твоей…
Когда я глянул снова – он уже двигался в ней, зажмурился, волосы спутались, и только губы, я видел, чуть шевелились. Напряженная спина и мышцы на плечах, и выступившее кровавое пятно на повязке, и бедра, раз за разом наносящие удары… если сейчас лежать под ним, вселенная будет пахнуть его кровью. Сначала кровью, потом – семенем.
Я столько раз ласкал его ладонью, что и теперь чувствовал, словно в ладони, горячечно движущимся, даже пальцы сжал, силясь прогнать наваждение. Невпопад подумалось, если кто-то из ребят сейчас насмотрится и тоже его захочет – убью. И девку эту убью. Потом. Вишь, постанывать начала, хоть и отвернулась, лицо спрятала. Нутро женское не обманешь – любит оно, когда берут и владеют, не спрашивая.
И вдруг он глянул на меня, снизу, бредовым взглядом. И вот так, глядя мне в глаза, впившись зубами в нижнюю губу, кончил. Для меня он это сделал, все – для меня: и караульных стрелял, и мечом рубился, и с девчонкой этой... От такого я сам чуть не кончил.
Мои воины аж взревели, когда он наполнил ее – еще бы, такое зрелище.
После он лег сверху расслабленно, да и девка совсем притихла, а может, плакала, я не видел, не смотрел, незачем было. А когда поднялся, ему снова дали вина, и каждый из моих ребят крепко обнял, а кто и по плечу хлопнул. И в горячке не смотрели – раненому плечу тоже досталось.
И я подошел, а как же. Бледен был Солнце, но на ногах стоял крепко, уверенно, не важно, что голышом. И я его обнял, и тоже по-братски, как другие до меня. А потом сказал с задором, что вот теперь мое племя побраталось с Солнцем, а он одними губами шепнул:
- Не отпускай, - и в плечо мое пальцами здоровой руки, точно клещами, вцепился.
Комментарий к
========== Часть 4 ==========
Вождь
Мы не брали с собой в набеги ничего лишнего, ни шатров, ни тяжелых одеял. Мои волки были привычны на голой земле спать, и меня отец с детства учил тому же. Но в этот раз со мной был Солнце, а он – не разбойник, не охотник, полжизни проведший в глухой чаще, и с ним могло случиться всякое. Потому в этот раз я не стал беречь коня и взял с собой небольшой шатер, пару теплых одеял и даже тюфяк в скатку свернул. Вояки из бывалых смотрели и ухмылялись, а пуще всех – Баларт, побратим мой, лучший друг с самого детства. Все спрашивал:
- Может на этот раз лучше мне парней вести? А ты, Эридар, дома бы остался, с молодой женой, чем и жену, и дом на сечу за собой тащить, – и на Солнце этак недобро поглядывал.
Я тогда не показал, что вижу его злобу. Ответил:
- Нечего моих жен считать и зря завидовать. Солнце после этого похода воином станет не хуже прочих. А жены… - и тоже засмеялся, - ты же знаешь, побратим, для тебя ничего не пожалею: из тех, что возьмем, наилучшую, самую молоденькую и мягонькую для тебя сберегу, только скажи, самому ножки мять не придется. А то, хочешь, и паренька какого привезу?
Он оскорбился, наверное. Ну да пусть – ему полезно: давно пора запомнить, что мы больше не дети. Я – его вождь. Он первый меня чтить должен, а не перед людьми высмеивать.
И вот теперь я был рад, что есть у нас с Солнышком и шатер, и теплая постель, потому что он-то совсем расквасился. Не то вино тому причиной, не то рана, не то лишнего насмотреться успел… а скорее все сразу его добило.
После круга я его своим плащом накрыл и едва сумел до шатра довести, а уж там он свалился и почти сразу уснул. Сначала все вздрагивал, метался, даже повязку с руки содрать хотел, да я не позволил. Но потом успокоился, доверчиво так расслабился, даже рот приоткрыл – дитя дитем. И сразу стало тепло, уютно как дома: я сам не заметил, как обнял его и тоже задремал…
Так бы и проспал с ним рядом до самого утра, в тепле, в пьяно-яблочном запахе его дыхания, да только нельзя – за пологом меня другие воины ждали. Потому только истома чуть отпустила, я стал подниматься.
— Куда ты?
Он сразу открыл глаза, по привычке на правую руку оперся, и тут же побледнел, застонал, алое пятно на повязке расползлось еще шире.
— Швы разошлись, — я коснулся его волос, но слишком нежничать не стал, — не дергал бы рукой-то.
— Останься со мной… Мне снилось, что я убивал, что жег дома своих родичей. Женщины кричали, руками размахивали… глупо это было и страшно. А потом ты выстроил в ряд мальчишек, головы им рубил и смеялся. Одна голова прямо ко мне подкатилась. Я смотрю: глаза выпучены, рот кривится… А ты ее ногой – и в огонь забросил. Не уходи.
— Надо. - Я не стал ему рассказывать, что не сон это, что все так и было. — Подожди – вернусь. Я скоро.
Я оставил Солнце в шатре, а сам вернулся к кострам. Не успел выйти в круг света, как с десяток глоток сразу взревело:
— Вождь! К нам, к нам!
— Не оставлял бы ты своих воинов, вождь, — шепнул кто-то в левое ухо, — заждались тебя. Есть такие, что и голос подняли, мол, не нужны вождю бабы, раз от своего геройского мальчишки никак не отлепится, можно, значит, жен без него переделить. Зачем тебе эта болтовня?
Я оглянулся и увидел самого старого из моих волков – он еще отца моего оружному бою, говорят, учил.
— Брось мальчишку. Вернись к своим людям, не обижай их ради чужака.
— Да, старый, ты прав, – кивнул я и вышел в центр круга.
Не знаю, правду ли старик сказал, что парни без меня дележку затеяли, или припугнуть решил, но красавицы наши нынешние стояли, как их и поставили – все четырнадцать, я еще тогда посчитал и каждую приметил. Ну, не все, тринадцать только – та, с которой недавно Солнышко забавлялся, чуть в сторонке сидит, носом хлюпает.
— А верно ли слышу, — громко спросил я, — что воины мои доблестные хотели без меня курочек ощипать? – И усмехнулся. Так усмехнулся, что, у половины людишек пот градом хлынул, а другие притихли, съежились, словно только и хотели, что от глаз моих скрыться. Испугались.
Ну и славно, решил я, и к пленницам сразу. Одну я сразу для себя выбрал, еще как только увидел, ретивую самую: волосы копной рыжие, в поясе – ладонями охватишь, зато бедра широкие, груди – высокие, налитые, в родах легко будет, да и за что рукой ухватить найдется. Поймал ее за руку, к самому костру выдернул.
— Много-то мне не надо, а вот эту одну возьму!
— Возьмешь? – услышал я чей-то голос, и подумал, что все ж не всех испугал, заняться бы этим надо. — А то нам покажи! Помню, раньше-то обычай таков был: пока вождь новую жену через круг не проведет, другим не положено. Или теперь все не так, с тех пор как орел наш из круга не с бабой вышел, а с мальчонкой?
На это отвечать не стал – вот еще! Я – вождь. Кого я по постели катаю, бабу или одного из парней своих – не их дело. Только рыжую мою по лицу погладил, между губ пальцем провел, а потом одним рывком одежку ее разорвал и в ноги кинул.
Она гордо так на меня глянула:
— Это был сын Владычицы с востока, зачатый от самого Солнца?
И так ведь, шельма, говорила, словно не я ее, нагую, среди своры диких псов, от похоти пьяных, за руки держу, а она мне в своих чертогах приказы отдает!
— Ты должен вернуть юношу царице – он обещан Матери-Земле, и отдан будет в срок.
Я только рассмеялся и ближе шагнул, а потом обнял поперек тела, чтобы несильно дергалась, сунул ей руку между ног, начал гладить, больше требуя, чем лаская. Она сжалась вся, но глаза лишь злее вспыхнули.
— Это был Солнце, красавица, — сказал я тихо, — самый ласковый мальчик, какого я только видел. Но тебе не повезло – ты досталась не ему, а мне – я не ласковый, так что не спорь со мной попусту и сказок про царицу свою не сказывай, а как ляжешь – раздвигай ноги шире, да старайся мне понравиться, может, женой станешь, а то и матерью моего сына. А вздумаешь противиться, я все равно тебя поимею, но к тому могу еще избить, а могу и парням моим на круг бросить.
Она не сопротивлялась, просто лежала подо мной колодой, так что я рад был поскорее покончить с этим. А чтобы перед войском своим не оконфузиться, все представлял, как мальчишку моего по животу глажу, как под кожей его солнечной крепкие мускулы перекатываются, как потом беру в рот его член, глубоко, почти глотаю, а он стонет тихо и радостно, и пальцы его сжимаются в моих волосах…
Она тоже застонала – не выдержала, и бедрами мне навстречу, и мне этого хватило: следующим ударом вошел в нее глубже, еще глубже, и кончил, ко всеобщей радости.
— Все, парни, мне эта девка по нраву, – сказал я, поднявшись, — остальные – ваши. Владейте. А я новую жену устроить должен, да и эту пигалицу тоже. Герой-то наш с непривычки перебрал слегка, ну и ранен, понятное дело – не до жены ему. А еду нам пусть в шатер подадут.
Вдвоем в шатре нам хорошо было, а вчетвером – тесновато. Но делать нечего, дал девкам по одеялу, велел отдыхать, да не шумели чтобы, носами не хлюпали. А Солнце нас увидел, и сразу с вопросами:
— Кто они, зачем?
— Это жены наши. А зачем – надо так. У всякого воина должны быть жены. И дети, да побольше – племя должно жить. А воин должен о них заботиться, вот я и забочусь.
— Ну… раз ты говоришь, что надо… только ты же оставишь меня при себе?
— Никому не отдам, — кивнул я, — но сначала я тебя перевяжу…
Пока я повязки снимал, рану наново промывал да шил, он чуть в беспамятство не провалился, но как всегда вытерпел. Только пришлось его не просто перевязывать, а еще и руку к телу примотать, чтобы не дергал больше, ране закрыться дал.
А потом нам и еду принесли. Я женщинам часть отдал, а лучшими кусками раненого накормил – сам-то он одной рукой больше ронял, чем до рта доносил. А я каждый кусочек в соус обмакнул и в рот ему положил. А он глаза закрывал, пальцы мои облизывал – я все время видел, что не о еде думает, ох, не о еде…
— В кого ты ненасытный такой, а, Солнце? – спросил я. — В мать-правительницу, что каждый год молоденького в постель берет, или в отца своего, бога животворящего?
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |