Громко хлопнув дверью, Ефим вышел из дома. В этот же день он с каменскими покинул село Туголуково.
Так произошел первый серьезный раскол в повстанческой армии. С таких расколов начинается падение, с маленьких ручейков, начинается таяние снегов.
Что было делать несчастному почтальону? Он поспешил передать Антонову дерзкий ответ его бывшего друга. То, что Ефим перешел в категорию бывших друзей, можно было не сомневаться. Реакция Александра была еще более грозной, чем стоило ожидать. В его душе боролись два чувства: горечь по порушенной дружбе и боль от предательства.
- Объявляю Казанкова Ефима Ивановича, вне нашего закона! Теперь он нам не друг. Приказываю разоружить оба его эскадрона. Хотел воевать самостоятельно, пусть…. Только тогда и оружие пусть добывает сам, да еще и людей сам найдет, а не выступает на всем готовом!
71.
Казанков уже был на полпути к Тамбову. У него в голове родился план захвата еще нескольких крупных населенных пунктов, благо, в людях и оружии нехватки не было. Он ликовал, ведь теперь был не просто командиром полка, а начальником, основой отдельной армии, почти что царем. Ребята слушались его беспрекословно, чем тешили неуемное самолюбие этого человека.
- Перекур. – Деловито бросил Ефим, объявляя привал. Люди шли слишком долго, они нуждались в отдыхе и пище.
День выдался холодный. Уже срывался первый снег, и по-зимнему сияющее солнце плотно затянули низкие белесые облака. Изредка в небесах проносились стаи запоздало улетавших на юг птиц.
Ефим засмотрелся на одну из таких стай.
- Красиво летят. Свободные. Счастливые. – Задумчиво произнес он, ассоциируя клин диких уток, вырвавшийся из объятий наступающей зимы, с собой и своим полком.
- Да. Птицы Божьи. – Подхватил словоохотливый паренек Гена. – Смотреть одно загляденье. И нет у них войн, знай себе, летай с юга на север, и снова на юг.
- Да. – Также задумчиво выдохнул Ефим, закуривая вторую самокрутку.
- Смотрите! – Всмотревшись вдаль, воскликнул Гена. – Кто-то из наших едет.
- Каких это наших? Все наши здесь. А те… это уже чужие! – Заподозрив неладное, поджался Ефим.
- Ну, чужие не чужие, а едут прямо к нам.
Спустя минуту, две резвых лошади доставили своих наездников. Ими оказались Захар и Никола, хорошие знакомые Ефима.
Увидев их, Казанков успокоился. От этих людей он не ждал расплаты.
- Здорово. – Первым вышел к ним новоявленный начальник.
- Здоровей видали. – Невесело парировали они.
- Чего так недружелюбно?
- А сам-то как думаешь? Решил армию делить, именно когда ее стали давить прессом?
- Захар… - замялся Ефим, - ты не знаешь, а говоришь. Непростые отношения у меня с Шуркой стали. Ну, не могу я под гнетом таким ходить. Будто я в подручных у него, а поднимались то вместе, проходили все вместе. Понимаешь?
- Да понять всяко можно, только вот учти: сегодня Александр приказал армию твою разоружить. Так что ты, Ефим не знаю, как будешь дальше. Большевики тебя знают, и будут просто счастливы закусить тобой на обед. А отбиться от них ты не сможешь. Нечем будет. Молись еще, чтобы Антонов пощадил тебя, он, сам знаешь, не любит таких вот, дезертиров предателей.
- Да ты что?! – Выдохнул Ефим.
- Мы сказали, а ты к сведению прими. Ну, нам пора. Бывай.
Развернувшись, Захар и Никола также стремительно умчались восвояси, как быстро настигли каменских. На несколько минут наступила гнетущая тишина. Ефим судорожно обдумывал свое нелегкое положение. Неожиданно он вскочил на ноги:
- А действительно! Разве можно разделять армии, когда нужно быть едиными! Ребятки, проучили их и ладно. Поворачивай назад.
Призыв Ефима был встречен многозначительным молчанием, но люди повиновались.
К вечеру Казанков был уже у Антонова и слезно просил его о прощении. Антонов простил… и даже оставил Ефима на должности командира 1-го Каменского повстанческого полка. Все-таки они были когда-то друзьями, а меж друзей чего только не бывает….
72.
Вот уже вторые сутки Аня, ее мама и Сережка были в пути. Они спешили, пока Вальтер не обнаружил их исчезновения и не отомстил за неповиновение…. Судя по прочитанному в этих жутких документах, выпавших из чемодана таинственного немца, от него можно ждать всего, любой подлости и жестокости, что он уже проявил, подставив Валентину Григорьевну со складом. Конечно, у него огромные связи, и нашим беглецам приходилось надеяться только на чудо, на помощь Всевышнего в такой непростой, опасной ситуации. И сейчас они надеялись. Сжав до боли кулачки, две женщины и ребенок ехали в набитом битком поезде, держа маршрут на юг, подальше от холодных зим родного дома, ставшего теперь чужим, подальше от пережитых страхов, вперед, к новой жизни.
Как раз в эту минуту Вальтер направлялся в дом Ани. Он еще не обнаружил пропажу документов, так как аналогичных бумаг у него было сотни, даже пострашнее, он беспокоился больше о сохранности других, секретных разработок и данных антигуманистических исследований, которые продолжались, в еще больших масштабах, чем прежде. Вальтер был в прекрасном расположении духа, тихий морозный осенний денек способствовал этому настроению.
Он перепрыгивая через две ступени, оказался перед дверью Ани. Постучал. Ответа нет. постучал еще раз, громче… тоже самое.
- Странно…. Где они могут быть? В этот час обычно все дома…. - Смутные подозрения закрались в его ожесточенное сердце. – Неужели они….
Взгляд Вальтера стал пугающе ледяным и жестоким. Не сложно было догадаться, какие страшные мысли роились в его голове в этот час. От раздумий на мгновение его отвлек скрип открывающейся соседской двери. Из небольшой щели осторожно высунулся длинный нос, с круглой, приплющенной бородавкой на его конце. Писклявым, неприятным голосом, хозяйка квартиры прогнусавила:
- А вы, часом не Златовых ищите?
- Да. Их. Вы знаете, где они?
- Я все знаю про всех и всегда. Давече они умотали на всех порах куда-то, я в окошко видела. И мальчишка с ними сбег.
- Значит… все-таки….
- А? Что? Вы что-то спросили? – Не унималась любопытная старуха.
- Нет, ничего. – Коротко бросил Вальтер и стремительно побежал вниз, перелетая через три ступени разом.
Не прошло и десяти минут, как Вальтер оказался в своей квартире. Пройдя по просторному залу (нужным людям доставались по истине царские хоромы, и они никогда, даже в самые суровые времена не знали, ни что такое голод, ни что такое холод, этого же не знала и правительственная верхушка, поэтому и давила народ, вынуждая его отдавать последний хлеб…. Если правители знали на собственной шкуре, каково это пухнуть от голода и трястись от мороза, быть может, они задумались бы…. Но этого не произошло) нервной походкой несколько кругов, он шумно выдохнул и остановился возле телефона.
- Мне товарища Мамонтова. – Продекларировал он в трубку телефона. – Семен Ефимович?.. Как поживаете?.. Как здоровье, жена, детишки?.. Все хорошо?.. Я очень рад…. Я сегодня забегу к вам по одному дельцу, вы не против?.. Ой, да спасибо, спасибо, приятно слышать от вас такие добрые слова…. У меня тут проблемка одна возникла… надо бы решить. Поможете?.. Да. Как в прошлый раз, но здесь посерьезней…. Нет проблем?.. Благодарю, Семен Ефимович. Я всегда знал, что в трудный час только на вас и могу положиться…. Тогда до встречи…. Договорились.
Вальтер положил трубку и поднял хищный, сверкающий недобрым огоньком взгляд. Еще никто не смел уходить от него, когда он этого не хотел. Еще никто не пытался влезать в его дела. Еще никто не уходил живым, рискнув пойти поперек его дороги.
73.
- Анна Сергеевна, - то и дело верещал от восхищения Сережка, - смотрите, как красиво!
Действительно, за окном открывались совсем иные виды, чем привыкли видеть жители средней полосы России, северной ее части. Вдаль уходили мощные леса, бросающие от своей густой листвы узорчатые, причудливые тени. В этот час заката, когда солнце, впервые за долгие недели вышло из-за облаков, и небо очистилось, приобретя мистический оттенок бирюзового с кремовыми подпалинами, на душе было как-то легко и весело. Даже всегда настороженная и грустная Аня заулыбалась.
- Да, Сережа, очень красиво. А дальше будет еще чудней. Вот это и есть юг, кормилец всей страны, здесь почти не бывает холодов, которые мы с тобой так не любим.
- Здорово! А то я так устал от постоянного холода, особенно, когда тетя Шура и дядя Семен меня выставляли на улицу, отмечая очередной праздник со своими знакомыми, и мне приходилось всю ночь морозиться, я всей душой мечтал о лете, чтобы не было этого снега, чтобы было тепло. И неужели это возможно?
- За страдания приходит награда. После черных полос приходят светлые… и наоборот. Такова жизнь. – Вставила свое слово разомлевшая от усталости и тепла Валентина Григорьевна. Ее белый платок в горошек наполовину слез с головы, и седые густые прядки волос разметались в разные стороны. Сейчас эта пожилая, но такая энергичная и бесконечно добрая женщина была похожа на некоего хулиганчика, озорного, готового в любую минуту выкинуть невероятные штуки. Она тихо улыбалась и не верила своему счастью, ведь им все же удалось уехать не только с города, но и с области, и теперь они уже очень далеко, Вальтеру не достать. И надо же было ей так ошибиться в этом человеке!
Поезд сделал остановку. Аня увлеченно смотрела в окно, следя за догорающими бликами вечерней зари и, незаметно для себя, погружалась в глубокий, красочный сон. Поезд вновь тронулся и медленно набирал скорость.
В вагоне поднялось оживление. Сонные люди не понимали, чего от них хотят и громко возмущались. Этот недовольный гул переходил от одного вагонного отсека в другой, и вскоре охватил все пространство. Внезапно кто-то стал тормошить сонную Валентину Григорьевну и Аню.
- Вставайте. Просыпайтесь! Кому говорят!
- Что такое? – Спросоня не понимала, в чем дело, Валентина Григорьевна.
- Проверка у нас. Оказывается, сбежала опасная группа мошенников, которые могут быть вооружены и вообще на них висит масса серьезных преступлений…. Так-так, а вы-то очень похожи на тех … по описаниям. Как ваша фамилия?
- Златова… - растерялась Валентина Григорьевна, она не додумалась выдумать какую-нибудь другую фамилию, долгая дорога и уверенность в том, что все будет хорошо, подорвали ее бдительность и осторожность. Такое случается с каждым.
- На выход! – Победоносно выкрикнул проверяющий, и ему на подмогу прибежали четыре здоровенных молодца. Шанса сбежать от них не было никакого.
Плачущая Валентина Григорьвна еле перебирала ногами, то и дело, бросая по сторонам взгляды полные боли и мольбы. Она надеялась, что в этой несправедливости ночи найдется хоть кто-нибудь настоящий, честный, кто подаст руку помощи, вызволит из лап негодяев, защитит. Но таких героев не было. Беглецов сняли с поезда, и повели под усиленным конвоем в ближайшее отделение милиции. Как из короткого разговора поняли несчастные, обвинялись они в преступлениях страшных, и очиститься от этого клейма не представлялось возможным, слишком хорошо подключился к этому делу кто-то с верхов, слишком заинтересованы были их подчиненные. Арестованные и конвой шли по многолюдной площади. Хоть был вечер, толпы прохожих сновали туда, сюда, изредка поглядывая на странную процессию. На этих любопытных Валентина Григорьевна и взирала с надеждой, но, поняв в чем дело, люди опускали голову и ускоряли шаг, мало ли, еще и их заметут, как сочувствующих….
Вот и длинное, обшарпанное двухэтажное здание милиции. Заключенных грубо втолкнули внутрь помещения и повели по узкой, бесконечной лестнице. Перед глазами Ани и Валентины Грегорьевны, как в калейдоскопе, все мелькало, и сейчас они вряд ли смогли бы логично сказать, где находятся, каких людей видят вокруг и вообще, видят ли что. Отчаяние и страх замутнили разум, а сердце безумно колотилось, отчего все окрашивалось красно-желтыми пятнами. Сережка мало понимал, что собственно произошел, но по ожесточенным лицам конвоиров и по убитому взгляду Ани, он догадывался, что случилось что-то ужасное, непоправимое и очень несправедливое. Он старался не смотреть в лица провожатых, как не стоит смотреть в глаза Горгоне, чтобы не оцепенеть, и, спотыкаясь, перебирал ногами, которые почему-то отказывались идти, ведь шагать пришлось достаточно долго, когда он так устал и был голоден, но жалости у грозных мужчин с широкими повязками на рукавах, он не вызывал. Им все было все равно, лишь бы правильно выполнить приказ, а там, хоть трава не расти….
Со скрипом открылась железная дверь, и все трое оказались на пороге кабинета следователя.
За столом сидел молодой человек лет тридцати. Темно-каштановые волосы легкой волной были зачесаны назад. В ярко-синих глазах светилась бесконечная усталость и меланхолия. В правильных чертах, четко очерченных скулах, во всех суровости образа, проскальзывало что-то благородное, но общий вид портило выражение брезгливости и отвращения ко всему и всем, что его окружает. Сложно сказать, способен ли был этот человек на подлость или нет. Скорее всего, по долгу службы и в настоящих условиях, ему частенько приходилось идти против совести, и раз за разом гнетущее ощущение, что он совершил нечто недостойное, преступное уходило, исчезало, сменялось уверенностью в своей правоте. Так сердце человека зарастало бурьяном жестокости и пустоты, окаменевая, забывая свои былые цели и ориентиры.
- Валерий Романович, - протараторил один из конвоиров, детина лет двадцати, ростом под два метра и почти в два метра вширь, - мы отловили и доставили опасных преступников.
Валерий Романович Луганский уже был наслышан о том, что бежала группа опасных мошенниц, которые успели натворить немало грязных дел. Женщины обвинялись во всех возможных и невозможных грехах, мальчик – в пособничестве им и, по новым правилам, также заслуживал сурового наказания. Приказ о поимке преступниц поступал сверху, и Луганский, будучи верным исполнителем приказов, должен был просто выполнить свою работу, беспристрастно, жестко, грубо, не задумываясь ни о чем. Впрочем, как и всегда. Луганский медленно поднял тяжелый взгляд от толстой папки дел на своем столе и стал изучать вошедших. Конвоиры, довольные тем, что отчитались перед начальником, покинули кабинет, и в нем, кроме несчастных арестантов и Луганского больше никого не осталось.
Валерий внимательно смотрел на Аню. Ничего в ее чистом, светлом облике не говорило о том, что она принадлежала к клану преступных лиц. Ясный, загадочный взгляд зеленых глаз излучал только доброту и нежность. Наверное, когда все хорошо, эти глаза прекрасны, но сейчас они были нереально расширены от безысходности положения. Только по этому широко распахнутому взору и бурно вздымающейся груди, и можно было понять, что происходит в душе девушки. Так, она старалась скрывать свои эмоции, переживания, потому что уже давно поняла: перед врагами нельзя показывать своей слабости.
Луганский поймал себя на мысли, что не может отвести глаз от этой очаровательной незнакомки, и не сразу к нему вернулось осознание, что они встретились не где-нибудь в парке, а в его кабинете, и он должен вынести ей суровый приговор, даже очень суровый, жестокий и написать отчет по проведенной работе. Этого с него требуют начальственные верха. От этой мысли его лицо опять приняло выражение отвращения и дикой усталости, но отвращения не по отношению к Ане, ее маме и Сереже, а к обстоятельствам и … как ни странно, к самому себе, что будучи еще таким молодым, он растерял совесть и порядочность, чем некогда так гордился.
- Вы знаете, какое обвинение вам предъявляется? – Грозно спросил Луганский.
Аня нервно перебрала растрепавшиеся белокурые волосы и произнесла, сначала очень тихо, потом громче:
- Нет, не знаю. Мы – честные граждане, на нас нет вины.
- Все так говорят. – По привычке бросил Луганский, но тут же осекся, он и сам знал, что все эти годы в большинстве своем имел дело только с честными людьми, неугодными властям, помешавшими кому-то. И только в редких случаях, сажать приходилось настоящих преступников, но им в тюрьме приходилось намного легче, чем, например, политическим, и, тем более, арестованным за веру. Последние были боксерской грушей, на которой иверги отрабатывали свои удары, на которых оттачивали свое «остроумие». – Вы обокрали почтенного товарища Вальтера фон Крига, ученого, профессора, доктора…. – Продолжил Луганский, упершись взглядом в свою папку с документами, не желая видеть переживаний своей жертвы.
- Вальтер?! – На мгновение голос Ани предательски задрожал. – Вальтер… знаете, какой он страшный человек! Он… я… мы случайно нашли документы, которые он обронил у нас дома… в этих документах говорится, что он проводит эксперименты над людьми… он замешан в грабеже зерносклада… да там столько темного и ужасного, что я даже не знаю, как все рассказать….
Луганский нетерпеливо встал изо стола и быстро стал ходить по кабинету, следователь не знал как себя вести. По долгу он должен был за обвинения в адрес Крига, еще усугубить положение несчастных, но сердце, нежданно проснувшись подсказывало другое, и совесть, та совесть, о которой он уже и думать позабыл, начинала вгрызаться и мучительно напоминать о том, что он все-таки не зверь, бездумный и безжалостный, но человек, который каждую ситуацию должен пропускать сначала через сознание свое и только потом принимать то или иное решение.
- Вы знаете, что вам светит по таким обвинениям?
- Нет… - Поняв, что надеяться на этого человека бессмысленно, отчаянно выдохнула Аня. Валентина Григорьевна во время этого разговора не нашла в себе сил, чтобы произнести хоть одно слово. По раскрасневшимся щекам было видно, что чувствует она себя очень плохо. Неожиданно женщина покачнулась и стала стремительно оседать на пол.
- Мама, мамочка! Что с тобой?! – В ужасе закричала Аня и кинулась к матери, пытаясь привести ее в чувство.
Следователь, давно привыкший к таким картинам и прежде не проявлявший никакого участия тоже забеспокоился, поспешив уложить женщину на небольшой диванчик, стоявший у окна.
- Ох, простите – начиная приходить в себя, застонала Валентина Григорьевна, - что-то дурно мне стало. Простите, пожалуйста, за беспокойство.
Луганский облегченно вздохнул и вышел из кабинета, покурить, обдумать. Через две минуты он вернулся, какой-то просветленный и оживленный. Обратив на присутствующих полный необъяснимого торжества взгляд, он произнес:
- А теперь рассказывайте всё. Как всё началось, по порядку, не утаивая никаких мелочей…. Я хочу вам помочь….
74.
Аня после продолжительной паузы молчания, за которую пыталась собраться с мыслями и силами, начала свой рассказ. Она поведала, как они жили, работали, как в ее жизнь ворвался Вальтер, и что произошло потом. Не упустила и того его визита, после которого женщины и поняли, что попали в страшную ловушку. Иногда, когда Аня не находила слов, ее поддерживала Валентина Григорьевна, и с ее помощью рассказ получился объемным, содержательным, эмоциональным, искренним. Все это время Луганский слушал внимательно, не перебивая не единым словом. Изредка, на некоторых моментах рассказа, он нервно взмахивал рукой, как бы поражая невидимого противника, и начинал яростно вышагивать по кабинету. Но после, вспышка гнева проходила, и он принимал вновь свое спокойно-холодное выражение лица.
- Ну, как-то так… вот и весь наш сказ…. – Закончила свое повествование Аня. На нас нет вины. Вся вина заключается в том, что мы узнали страшную правду, а еще в том, что не захотели стать очередной жертвой….
- Я это понял…. – Обрывисто бросил Луганский и замолчал. Он понимал, что подобных случаев, даже на его личной практике, насчитывалось уже немало. И как ему сейчас было, почему-то больно осознавать, что он всегда принимал, пусть и пассивное, но участие в беспределе подонков. Луганскому даже в голову не приходило пойти наперекор, ведь знал, чем это закончится для него. Расстрел – это еще не самое худшее. Но теперь… что же случилось с ним теперь? Почему этот скептик и циник не может заглушить голоса проснувшейся совести, почему не может унять бешеного биения сердца? Ответа на эти вопросы на данный момент молодой следователь дать не мог.
Луганский поднял трубку и сказал только два слова:
- Машину. Срочно.
Через две минуты, служебная машина уже стояла у ворот. Валерий, не проронив ни слова, на удивление собранный и жесткий выпроводил шофера и сам сел за руль, усадив прежде на задние кресла Аню и Сережу, Валентина Григорьевна была посажена на переднее кресло. Луганский завел мотор и сильно выжал педаль газа. Автомобиль сильно заюзив, на внушительной скорости полетел прочь от этих мест.
- Заедем на минуту домой. – Сухо оповестил следователь пассажиров, когда они проезжали мимо старенького дома барачного типа. Это были первые слова, которые он произнес за все время поездки.
Раздраженно хлопнув дверью, Валерий выбежал и скрылся в темноте барачного подъезда. Аня одной рукой обхватила перепуганного Сережку, а второй маму. Так они и просидели, пока Луганский также стремительно не вылетел из подъезда. Он нес два чемодана и сумку. Одним махом забросив свою поклажу в багажник, Валерий снова сел за руль и погнал машину еще быстрее. Время от времени он поглядывал в зеркало заднего вида на Аню, которая от пережитого стресса и жуткой усталости задремала. Уснул и Сережа, и даже Валентина Григорьевна, все это время находившаяся, как на иголках, не выдержала боя с изможденностью и погрузилась в тревожный, поверхностный сон. Один только следователь, который еще недавно собирался автоматически подписать почти что, а может и не почти, смертный приговор неизвестным для него людям. Сейчас в его голове нарисовался неплохой план… но неплохой для них, а не для него…. Это Луганский понимал отчетливо.
75.
Не один день Дмитрий Волков был в дороге. Избитый, истерзанный, голодный и продрогший до костей, он бултыхался в ледяном вагоне поезда… в товарном вагоне, в которых перевозили арестантов. Тогда, во время схватки, его, оглушив сильнейшим ударом, все-таки сцапали большевистские ищейки. Он пошел против приказа, это каралось по всей строгости тогдашнего беззакония. Дмитрий это знал, лучше, чем кто-либо из простых, несведущих людей. Но самой тяжелой была для него не минута ареста, а те несколько секунд, когда он уже пришел в себя после продолжительного обморока, и поймал расширенный от ужаса, убитый горем взгляд Мишель, которую уводили в противоположную от Дмитрия сторону. Благо ее не тронули, побоявшись больших связей ее покойного отца, его многочисленных друзей, которые в случае ареста девушки, принесли бы советам немало хлопот, которые им были совсем не к чему. Другое дело Дмитрий, находившийся в полной власти советов, как вещь, которая теперь выбрасывалась на свалку.
Им не дали попрощаться, а как Волков хотел сказать последнее «прости» и «люблю». Какими важными были эти слова для него и для нее! Теперь же нарочно понукая и оскорбляя, конвоиры оттачивали на неспособном дать сдачи Дмитрии, прежде таком сильном и дерзком, свое «остроумие», свою жестокость. Он осознавал, что теперь не может предъявлять свои человеческие права и требовать более вежливого обращения по отношению к себе. В постреволюционной стране, провозгласившей дикость и анархию, как норму, не стоит ждать ничего хорошего. Впервые в жизни, Дмитрий понял, что чувствуют быки, когда их ведут на забой.
Дальше было несколько месяцев ада. Допросы, перекрестные допросы, бесконечное следствие. Волков обессилел вконец. Он не знал, что уже говорил, что стоило бы говорить, и что пишут под его слова следователи. Скорее всего, пишут они совершенно другой текст, в чем Дмитрий убедится позже, когда ему предъявят документ, в котором он будто бы признавался в преступлениях настолько гнусных, что Дмитрию стало плохо. Плохо от того, что он хорошо помнил ту кошмарную ночь, когда его избивали несколько часов подряд, подвешивали ласточкой и угрожали пытками намного более кощунственными, что он совсем потерял всякую способность мыслить. Его заставляли признаться в антисоветской деятельности. Он только утвердительно мотнул головой и потерял сознание. Когда Дмитрий очнулся, ему подсунули на подпись какой-то длинный текст. Волков понимал, что все равно ничего доказать не сможет, а терпеть побои ему просто не хватит сил, поэтому поставил роковую подпись, свой приговор на расстрел и позор, каким покрылось его имя перед ничего не знающим народом, принимавшим за чистую монету любую ложь, которой их кормили газеты и партсобрания. Обесчещенный, униженный Дмитрий на неопределенный срок отправлялся на Соловки, чтобы, пока с него есть что выжать, он пахал, как вол, а когда он превратится в ходячий труп – воплотить казнь в действие, чтобы на его место привезти десяток других, таких же униженных и обесчещенных, несчастных и теперь уже абсолютно невиновных людей, чья вина только и заключалась в том, что они не предали мать или отца или всего лишь рассказали сыну или дочери о том, что Бог существует, и этот сын или дочь проболталась бдительной соседке, вина заключалась только в том, что они были людьми и не хотели становиться скотом, социумом, бездумным, безвольным, легко ведомым властью. Таких несчастных смертников были тысячи, потом десятки тысяч, потом… миллионы. Один поток сменял другой, переплетаясь, они образовывали бурлящие человеческим горем реки и моря, океаны, штормящие, но вновь затихающие под градом дубинок и карцеров с типичной чекистской «ласточкой» и другими методами «убеждений».
Дмитрия грубо толкнули за ворота. Когда-то здесь находился один из крупнейший монастырей, святой город. Монахи тщательно следили за порядком в кельях и трудились на хозяйстве, которое процветало. Когда-то каждое утро в этом краю ознаменовывалось дивным колокольным звоном, зовущим на службу, птицы вторили ему. Теперь Соловки олицетворяли собой Смерть, жестокую, циничную, коварную, неминуемую.
Волков бросил тяжелый взгляд на высокий собор, с которого уже несколько лет как были сорваны крест и колокол, который превратили в тюрьму, в пыточную. Вышки, лай взбесившихся собак, еще более чудовищный матерный лай взбесившихся охранников, создавали адскую атмосферу. Всегда низкое, серое небо в сочетании с пронизывающим ледяным ветром добавляли эту угнетающую картину. Куртки у Волкова не было, отняли в пути. Одетый в тонкую, холщевую рубашку, всю изорванную, прилипшую к окровавленным ранам, он сразу же почувствовал, как мороз пробирается сквозь кости, сковывая его мощной смертельной цепью. Онемели пальцы рук, ног. Нестерпимо болела голова, разбитая и обмороженная. Всё тело ныло и, казалось, разламывалось на части. Никогда еще Дмитрию не было так плохо, но он старался не показывать своей боли и держался достойно. Когда конвоир в сотый раз сильно толкнул его вперед, и Дмитрий упал в снег, он поспешил подняться до того, как охранник со смаком начнет добивать его. И увидев, расстроенное лицо садиста, Дмитрий широко улыбнулся. Эта улыбка была его последним оружием, последним вызовом. Больше он не посмеет им воспользоваться, потому как за ней последовало бы страшное. А сейчас к охраннику размашистым шагом направлялся другой, лицо которого не вызывало такого стойкого отвращения, хотя все равно больше напоминало маску палача, чем лицо человека. Но у первого оно было еще хуже.
- Пристрели эту собаку при первом удобном случае! – Разражено бросил первый конвоир второму. – Этот ублюдок еще смеет улыбаться мне. Представляешь?
- Ну, что ж…. – Безразлично ответил второй. – Пусть улыбается. Скоро плакать придется.
На этой фразе конвой сменился, и Дмитрия втолкнули в помещение бывшего собора оформляться.
Посыпались стандартные вопросы, к которым Волков уже успел привыкнуть на пересылках. Имя, фамилия, статья. Вслед за оформлением прошло превращение человека в зека. Неплохие еще ботинки, брюки и рубашку, которую еще можно было зашить, у Дмитрия отняли. В замен дали… грязный мешок из под картошки, с вырезанной дырой для головы.[97]
- Чего вылупился? – Услышал он ответ на свой вопросительный, недоуменный взгляд. – Думал что ли тут тебе одежды золоченные выдавать будут? Буржуй недобитый! Нет у нас одежды на вас всех собак не стрелянных. Вон вас сколько везут, нескончаемым потоком. Вражины подлые! Так что бери свой мешой и пшел отсюдова!
Босиком, без брюк, в коротеньком мешочке, Дмитрий, согнулся от непривычного унизительного положения. Лучше бы Волкову забыть, что он родился человеком, что прежде он был очень гордым человеком. Здесь гордость вышибается очень болезненно. Здесь гордых не любят.
76.
Настена и Митька уже несколько дней как находились за пределами пылающей в огне недобрых страстей России. Они оказались в Польше. Да, здесь тоже было неспокойно, то тут, то там взрывались социальные потрясения, грозившие вылиться в катастрофу, но, во всяком случае, в этой стране влюбленные чувствовали себя практически в безопасности, если вести себя вполне тихо, то можно обойти вездесущих чекистских ищеек и просто жить, счастливо жить. Только не подумали беглецы о другом вопросе, как жить и, главное, где. Эта проблема сразу же тяжелым гнетом легла им на плечи. В дороге молодые люди настолько обтрепались и пришли в такое плачевное состояние, что теперь походили на леших. Среди тишины лесов это еще вполне допустимо, но в городе… где по улицам бродят хорошо одетые дамы и мужчины, которые с нескрываемой брезгливостью взирают на голодных, дико уставших русских бедняков…. Особенно непросто было Настене, она старалась не поднимать головы, чтобы не ловить презрительные взгляды и насмешки от людей бестолковых и циничных, не познавших никаких трудностей жизни. Конечно, было здесь и немало нищих, но таких оборванцев больше не было. Работники правопорядка, желая выслужиться перед начальством и богачами, отлавливали бездомных, приписывая им всевозможные сроки ни за что. Государству нужна бесплатная рабочая сила, ее оно находило в несчастнейших людей, обездоленных, находящихся на краю пропасти. Для некоторых тюрьма казалась спасительным кругом, ведь тут, хотя бы кормили, и была крыша над головой, но для свободолюбцев, конечно, такой вариант казался совсем бедственным. Митька и Настена понимали свое положение, поэтому старались не попадаться никому на глаза, а завидев правоохранителей, ловко прятались, как мышки. Но долго так продолжаться не могло.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |