- Прости, но нет….
- Тогда, мой милый, раз ты такой недогадливый, мне придется объяснить более доходчиво, - Паула дерзко вздернула точеный носик и бросила, - у нас будет малыш….
Эта фраза ударила Люка, как плетью. Уж чего-чего, а такого не ожидал точно. Сначала он хотел запротестовать, уверенный, что это глупая ложь, розыгрыш или еще что-то, но после вспомнил один из безумных вечеров, проведенных с Паулой в то время, когда он чувствовал себя всеми брошенным, одиноким, никому не нужным, и тогда в этой девушке он увидел единственную родственную душу, с которой планировал пройти по жизни до конца. Но после молодые люди решили остановиться на том, что они просто друзья, и идти рука об руку им не суждено, так как слишком уж они разные. Эта инициатива исходила от Люка, Паула же закусив губку, просто промолчала, сделав вид, что ей все равно.
На веранду вышел отец Люка, профессор Шор. Он удивился, увидев яркую незнакомку в своем дворе, дверь в который всегда была открыта, и еще более удивился, когда заметил выражение полного смятения и отчаяния на лице у своего сына.
- Добрый день, очаровательная барышня, - поклонился он Пауле, - всё нормально, сын? А то ты, что-то сам не свой.
- Да, да, - пролепетал Люк, желая самому себе провалиться под землю.
- А вы, как я понимаю, многоуважаемый профессор Жозеф Шор?
- Да, мадмуазель.
- А вы скоро станете дедом! – Выпалила Паула и встала в нападающую стойку амазонки.
Жозеф впал в еще больший ступор, чем его сын. Он уже размечтался о том, что Люк женится на Мишель, такой милой, доброй, нежной, скромной, к тому же, дочери его лучшего друга. А тут такая неожиданность. Стоит сказать, что вызывающее поведение и нагловатый тон Паулы ему совсем не понравился, будучи хорошо наученным жизнью человеком, он увидел в этой девушке опасность, понимал, что она еще задаст жару. Но делать нечего, он никогда не был подлецом, и сыну не позволит пасть так низко, поэтому, собрав все свои эмоции в кулак, ответил со всей любезностью, на которую только был способен:
- Ну раз так, тогда добро пожаловать в наш дом, дорогая. Теперь это и твой дом тоже, - обернувшись к Люку, строго, - поднимись ко мне в кабинет, сын.
Пока Паула с помощью Марты вносила свои чемоданы в дом, Люк уныло поплелся на второй этаж, на ковер к отцу. Разговор состоялся очень тяжелый и долгий.
55.
Жан Поль чувствовал себя с каждым днем всё хуже. И Мишель уже не знала, куда кинуться, к кому обратиться, что сделать, чтобы помочь ему. На состояние профессора оказывал губительное влияние только один фактор – страх. И, чтобы избавиться от него, он решил уезжать через неделю из страны в Америку, где бывал и не раз, и где успел обзавестись добрыми знакомыми. Неделю Жан Поль взял, чтобы завершить пару важных проектов.
Отец и дочь уже собрали вещи, выплатили зарплату экономке и жили эти дни на чемоданах в ожидании неизвестности. Люк, зная обо всем, обещал в скором времени присоединиться к семейству, его срочно вызывали в Португалию по какому-то важному вопросу, и он, поручившись, как можно скорее расправиться со всеми делами, собирался присоединиться к беглецам. Совсем недавно Люк сделал предложение руки и сердца Мишель в присутствии Жан Поля и отца, Жозефа, и пребывал на седьмом небе от счастья. Пребывал… пока его не сбросила с этих высот ошеломительная новость Паулы. Теперь он не знал, как дальше быть, как жить, как объясниться с Мишель. В голове то и дело проносилась безумная мысль: не говорить любимой ничего и сбежать с ней просто, так, трусливо. Но, разум и совесть не позволяли поступить так.
В три часа дня, как и договаривались, в дом Шоров пришла Мишель. Сегодня она была еще обворожительней, чем обычно. В легком, белоснежном платье, украшенном ненавязчивыми кружевами и затейливой вышивкой, с косой, в которую были вплетены некрупные бусинки, она напоминала добрую фею, прекрасную волшебницу из самой чудесной сказки на свете. Люк засмотрелся на эту диву, и от того сердце кольнуло еще больнее. Эту красоту он теперь должен был потерять из-за собственной глупости. Как же так!
Мишель впервые за долгое время улыбалась. Жан Полю вроде бы стало значительно лучше, и у девушки на сердце стало светлее, легче, появилась надежда, что, быть может, еще всё будет хорошо, и все горести уже позади. Ах, если бы так оно было и вправду….
- Здравствуй, Марта, - радостно пропела Мишель, влетая на порог дома, - как твое настроение сегодня? Погода просто чудо. Не так ли?
В ответ Марта ответила долгим, тяжелым, полным печали и боли взглядом. Она любила эти две семьи, как своих родных людей. У профессора Шора женщина работала уже двадцать лет, и за эти годы настолько привязалась и к нему, и к Люку, и теперь, к очаровательной Мишель, что теперь, когда в доме произошла такая драма, ей самой было очень грустно.
- Да, погода действительно, хорошая. Ветрено только. – Только и смогла произнести Марта, и поспешила скрыться в просторах кухни.
Мишель прошла в зал и присела на мягкий диванчик, взяв в руки забытую профессором Шором газету. На первой полосе повествовалось о событиях в России. Проглядев эти унылые сводки, девушка поспешила закрыть газету. Портить столько радужное настроение сейчас ей совсем не хотелось.
Марта пошла за профессором Шором и его сыном, объявить о приходе гостьи. Но в эти секунды Паула, услышавшая из своей комнаты, что кто-то объявился в доме, поторопилась высказать девушке свое «почтенье».
Она резким, по-солдатски размашистым шагом вошла в залу. Воинственным жестом, откинув выбившуюся прядь, Паула представилась:
- Паула, невеста Люка.
Мишель медленно подняла взгляд. Она не сразу поняла смысл услышанного.
- Что, простите?
- Невеста, Люка. Рада с вами познакомиться. А вы кто?
- А я… я просто друг, я так, зашла на минуту.
- Ну, разве лишь только на минуту. Мы с Люком уезжаем скоро. Его вызывают по важному делу, да и у меня там работа. А ведь скоро я стану матерью.
Паула уничтожающе взглянула на Мишель. На мгновение их взоры пересеклись. Первой глаза опустила Мишель. Она почувствовала себя лишней здесь, и не хотела оставаться ни на минуту. Единственное, что она желала понять, неужели это правда? И к чему был весь этот фарс? Почему же именно с ней всегда происходит такое? Почему?!
Когда Мишель было уже поднялась, чтобы уйти, быстрым шагом, перепрыгивая через две ступени, вниз спустился Люк. Марта уже оповестила его о приходе Мишель, и сейчас, мертвенно бледный, не знающий, что сказать и как сказать, он бежал, сломя голову, чтобы Мишель не ушла, чтобы успеть как-то объяснить с ней. Но какие подобрать слова для этого объяснения? Мишель уже в дверях обернулась. Несколько секунд она задержала взгляд на молодом человеке, а затем, не сказав ни слова, быстро вышла прочь. Паула ликовала.
56.
Люк догнал Мишель уже на дороге.
- Подожди, подожди, пожалуйста, мне нужно объяснить тебе…, - чуть ли не плача говорил Люк.
- Что же тут объяснять? Я не дурочка, ситуация понятна, как ясный день. Что же. У тебя, как вижу, все прекрасно. Рада за тебя… за вас.
- Но… я… но мне, она не нужна.
- Действительно? – Резко обернулась Мишель. – Значит, ты еще хуже, чем можно подумать о тебе. Прощай.
Девушка ускорила шаг и вскоре скрылась за поворотом. Люк не посмел догонять ее. Убитый своим горем, он еще полчаса стоял недвижный на перекрестке, не зная, как жить дальше.
Медленно потянулись дни. Погода, словно вторя состоянию души Мишель, совсем испортилась. Вроде бы весна на дворе, последние дни апреля, а казалось, что злодейка зима решила вернуть бразды правления и вновь воцарилась в мире, ледяными ветрами, дождями, переходящими в снег, и серым, затянутым белесым покрывалом туч, небом.
Люк выехал в Италию, там его ждали по важному делу, которому он посвятил не один год своей жизни. Паула осталась жить в его доме, с каждым днем все больше докучая профессору Шору. Но он, будучи бесконечно интеллигентным и терпеливым человеком, старался не замечать отвратительного характера девушки и просто не шел на контакт, предпочитая не показываться ей на глаза, и тем самым, избегать неприятного общения. А еще Паула любила петь. Она ведь была певицей, но только не самой талантливой. Своего места в опере она добилась отнюдь не виртуозным пением, отнюдь…. Да и малыш, которого она носила под сердцем был совершенно от другого человека, от директора театра, в котором она прежде работала. Но женатый директор прямо объяснил девушке, что их отношения закончены, и, если она будет мелькать перед его глазами, то будет хуже, ей, разумеется. Подумав немного, Паула не нашла ничего лучшего, как объявиться в жизни такого скромного и тихого Люка, которого экстравагантной певице удалось обворожить недавно. Только не знала она, какие реакции отвращения вызывала теперь, холодность Люка Паула списывала на его стеснительность, а отчужденность его отца – на чопорность педантичного ученого.
Так, запутавшись в своей жизни окончательно, наши герои проводили час за часом, неделю за неделей. На календаре было последнее число апреля, не по сезону холодное и ветрено-дождливое.
Мишель как и всегда, когда хотела отвлечься от невеселых дум, читала. Но когда в гостиной появился отец, она по обыкновению вскочила, желая чем-нибудь быть полезной. Жан Поль выглядел сегодня на удивление свежим и здоровым.
- Ох, дочка, мне сегодня такой чудный сон снился. Мама твоя снилась, будто бы с ней вновь гуляем по парку, как раньше. Я даже просыпаться не хотел, так там было хорошо.
- А как ты сейчас себя чувствуешь, папа?
- Прекрасно! Такой прилив сил, как не было уже много лет. Я пойду, пожалуй, поработаю немного. Если сможешь, пожалуйста, принеси мне лимонадика в кабинет.
- Конечно, конечно, одну минутку.
Мишель стрекозой полетела на кухню. Горничная вышла за покупками, она должна была прийти только вечером, поэтому девушка приготовила любимый лимонад отца сама. Смешав несколько соков и оригинально, экзотически украсив бокал лимонными дольками, Мишель помчалась на второй этаж.
- Твой лимонад….
Ответа не последовало. Мишель открыла дверь, радостная, запыхавшаяся и… бокал с напитком выпал из ее рук. На полу лежал распростертый профессор. Похоже, он уже не дышал.
- Отец! Отец!!! Что, что? ЧТО С ТОБОЙ??!
Девушке казалось, что она сейчас сойдет с ума от ужаса. Она не знала, что делать. Несколько секунд, Мишель, как мотылек металась по комнате, пытаясь всеми способами привести в чувство отца, но все было тщетно. Тогда, вспомнив, что через дорогу живет доктор, который совсем недавно приехал из Аргентины, Мишель помчалась на всех порах к нему. Доктор был дома, и уже через несколько минут, стоял возле Жан Поля.
- Крепись, девочка, - с грустью произнес он, - наш добрый профессор на небесах. Главное, что он совсем не мучился, ушел быстро.
В ответ прозвучало глухое рыдание Мишель.
57.
Россия, май 1920 год.
Прижился в доме Настены Митька. Он собирался покинуть эту такую удивительную, добрую свою спасительницу на следующий день, как пришел в себя, но после своего поразительного открытия, когда вместо тихой старушки пред ним предстала юная и прекрасная дева, Митька понял, что влюбился, причем окончательно и бесповоротно. Самое забавное, он всегда посмеивался над своими друзьями, которые попадали в сети любви, и сам был уверен на все сто процентов, что никогда не будет таким ослом, чтобы сходить с ума по ком-нибудь. Но не зря говорят в народе, от тюрьмы и от сумы… и, стоит еще добавить, от любви… не зарекайся. Теперь в нем произошла какая-то необъяснимая революция. Из лихого весельчака Митька превратился в кроткого котенка, раба загадочной девушки, готового на всё, на любое безумие, лишь бы не оставлять ее, лишь бы всегда быть рядом. Потихоньку молодые люди стали общаться и выяснилось, что у них столько общего, будто бы они всю жизнь знали друг друга. Даже молчание было об одном, и не в тягость, а в успокоение.
Митька легко улавливал мысли Настеньки, да и ей удавалось постигнуть тайные думы своего друга. Но вот незадача. Девушка была с характером, причем еще с каким. Она считала недопустимым высказывать свои эмоции, мысли и чувства, и, чем больше ее тянуло к этому человеку, тем холоднее и грубее Настя старалась казаться, что приводило в состояние полной удрученности и отчаяния Митьку. Он считал, что не производит на молодую особу должного впечатления, а, быть может, и вовсе неприятен ей, поэтому тоже старался не пересекаться лишний раз на дороге и только лишь неустанно трудился, чтобы как-то реабилитироваться в глазах своей спасительницы. Но душа то говорила другое…. Изредка всё же молодые люди перебрасывались парой тройкой слов, которые незаметно сплетались в задушевный разговор, и такие минуты согревали сердца обоих. Время между глупым выстраиванием стен и попыткой их сломать пролетало незаметно. И, когда однажды выйдя во двор, и заметив, что земля уже покрылась шалью сочных трав и цветов, и он, и она были поражены, им то казалось, что с их первой встречи минуло, по большей степени, недели две, но никак не месяцы. Но сейчас нужно было на что-то решаться.
Настя прослышала краем уха от разговорчивых соседей, что в городе ужесточается обстановка по беглецам, и каждого, кого находят, карают нещадно. Был только один выход, уходить куда-нибудь далеко, далеко, подальше от этого города, а еще лучше, подальше от этой, теперь совсем не похожей на себя прежнюю, страны.
- Митя, тебе уходить нужно, - вернувшись с города озадаченная, сказала с порога Настя, - если тебя найдут….
- Я знаю, Настена, понимаю, но…
- Что но?
- Ты, наверное, рассердишься, но мне сложно покинуть тебя. Ты знаешь, я думал, что такого со мной никогда не случится… в твоем присутствии сердце начинает выбивать бешеную чечетку, а без тебя оно совсем замирает, готовое остановиться…. Давай уйдем вместе?
Настя замолчала. Сейчас две стихии боролись в ее душе: гордость юношеского максимализма, полное отрицания очевидного, какая-то стыдливость и неимоверная тяга к серьезным жизненным переменам, желание сказать логичное «да». Но, как оно часто случалось в жизни Насти, перевес случился в сторону первого. Приняв вновь холодно-суровое выражение лица, она только сделала резкий, отрицательный жест и собралась, как и обычно за водой. Она сама не знала, зачем и почему поступила так, но назад ходу уже не было.
Внезапно за дверью послышался какой-то шум. Настя насторожилась, Митька тоже. Это могло быть, что угодно, от настырной бабульки соседки, желающей одолжить у девушки лечебных трав, до проверки, которая могла стать для мужчины погибелью. Настя только успела спрятать Митьку в погреб, как дверь с грохотом сорвалась с петель под мощным ударом солдатского сапога. В дом вошли четверо омерзительного вида мужчин. Шатаясь от пьяного угара, один из них прохрипел:
- Налог выплачиваем.
- Какой налог? – Удивилась Настенька. – Я всё уже сдала сверх меры, я ничего никому не должна, а до сдачи зерна еще времени сколько, еще оно не выросло просто.
- Это ты нам будешь заявлять, стерва кулацкая, что ничего не должна? Это тебе решать?! Это нам решать! А мы, представители советской власти постановляем, что налог выполнен не до конца, с высших инстанций пришло постановление увеличить норму взыскания!
Всё это произносилось вперемешку с грубой бранью и плоскими шуточками, от которых Настенька пошла ярко-бурыми пятнами негодования, но ответить тем же она не могла, не того покроя была, не на том уровне находилась ее душа. Но и молчать она не могла тоже, когда какие-то пьяницы оскорбляют ее, унижают, да еще и требуют чего-то. Собравшись в клубочек, как тигрица перед прыжком, Настя замолчала на секунду, а потом выдала гневную тираду:
- А, ну, выметайтесь отсюда живо! Тунеядцы, властители липовые! Сейчас кочергу возьму!
Девушка угрожающе замахнулась старенькой кочергой на незваных гостей, но те ничуть не испугались, они уже давно привыкли к подобному приему и выработали свою тактику, не оборонительную, а нападающую. Вырвав кочергу из рук хрупкой девушки, главный из красноармейцев нанес ей сокрушающий удар. Никак не ожидав такого, Настя упала, совсем растерявшись. Беда пришла в дом со звериным оскалом и удушающим хмельным угаром. «Гости», судя по всему, уходить не собирались, они предпочитали провести свое время здесь, с очередной жертвой.
Главарь банды приближался всё ближе и ближе, а Настёна в ужасе понимала, что бежать ей некуда. Сердце рвалось из груди, как у пойманной пташки. Когда налогосборщик стал бесцеремонно снимать с нее одежду, она пронзительно закричала.
В этот момент Митька, пытавшийся хоть что-то услышать, разобрать, томился в погребе. Тут было тихо, холодно и пыльно, и, казалось, в доме всё спокойно. Но сердце говорило, что нельзя более отсиживаться здесь. Полагаясь на это чутье, на интуицию, которая еще никогда не подводила молодого мужчину, он пулей выскочил из погреба. «Будь что будет», - подумал он, - «А так вообще с ума сойти от неизвестности. Вдруг что неладное?». А наверху творилось страшное. Девушка отчаянно кричала, плакала, рвалась из грубых рук. Увидев эту чудовищную картину, Митька рванулся из всех своих сил вперед, чтобы отбить свою Настену.
На мгновение четверка красноармейцев замерла. Уверенные, что девушка проживает в доме одна, они не рассчитывали на какой-то весомый отпор, а тут еще кто-то. Но быстро оценив свои возможности, они решили сначала избавиться от помешавшего им Митьки, а после вернуться к тому, ради чего и приходили сюда. Но недаром говорят, что настоящая любовь способна творить невозможное. За себя Митька вряд ли бы бился так, остервенело, яростно, ожесточенно, как раненный, загнанный в ловушку зверь, которому уже нечего терять, а за Настю он готов был загрызть каждого. С волчьим рыком он кидался то на одного, то на другого, нанося удар за ударом, благо ему на помощь пришла и вырвавшаяся из лап негодяя Настена. Она подобрала свою кочергу и огрела ею хорошенько своего обидчика. Спустя десять минут трое уже лежали недвижные, распростершись на полу, и только с одним никак не удавалось справиться. Он сцепился с Митькой, и оба в бешеной пляске покатились по полу. Иногда вверх брал Митька, иногда его противник. Настя металась, не зная, как помочь своему другу. А тем временем красноармеец вышиб на мгновение душу из начинающего выдыхаться Митьки. Парень замер, как не живой.
- Митя, Митенька! Очнись! - Закричала девушка, но, видимо, контрольный удар был слишком сильным.
Удостоверившись, что с ним покончено бандит медленно поднялся, пнув с наслаждением садиста бездыханное тело мужчины. Отряхнув руки и бросив по сторонам озлобленный звериный взгляд, он перевел его на застывшую в ужасе Настю. Судьба несчастной была предрешена, и это понимали и палач, и его жертва.
- Ну, что, молодуха, допрыгалась? – С язвительным, леденящим душу сатанинским хохотом, произнес он.
Но не успел налогосборщик сделать первый шаг, как вдруг, совершенно неожиданно полетел плашмя наземь. Это каким-то невероятным чудом в себя пришел Митька, и ловко подцепил подлеца за ноги, опрокинув его, как какой-то мешок с картошкой. Добивать врага не пришлось, он настолько неудачно (или скорее наоборот, удачно) упал, что разбил себе голову о стоящую рядом дровяную печь. Все самое страшное осталось позади, но молодые люди еще долго не могли прийти в себя после пережитого. Дыхание сбивалось от перенапряжения и стресса, на глаза наворачивались слезы, в голове был полный хаос. Но именно такое состояние взорвало все преграды, которые были выстроены на пути двух любящих сердец. Поняв, что они живы, оба бросились в объятия друг друга. Настя взахлеб рыдала, уткнувшись в мощное плечо своего друга, не в силах успокоиться, все эмоции выходили только теперь в столь бурной форме. Он, нежно гладил ее по голове, как маленькую девочку, приговаривая что-то, что сам плохо разбирал, но как можно понять, успокоительное, доброе, ласковое. Наконец, Митя спросил:
- Милая моя, теперь я просто не могу оставить тебя здесь. Уходим вместе.
Настя, продолжая плакать, только утвердительно кивнула в ответ, и еще больше зарылась лицом в грудь своего защитника.
58.
Россия. Май-август 1920 г.
В стране начинались еще большие беспорядки, чем были до этого. Сборы налогов повышались катастрофически, казалось, там, в Кремле кто-то просто сошел с ума, либо намеренно издевается над людьми, проверяя на прочность их силу терпения. Начинался голод.[72] [73]В прошлый год урожай был собран скудный. Ослабленная междоусобной войной, Россия встала на колени, ей уже было не до хлебосеяния, не до сельскохозяйственных работ, вообще не до чего. Крестьяне, поняв, что их горько обманули в обещании отдать им землю в пользование, отказались трудиться впустую. Даже при помещиках, уж как было плохо и несправедливо, и то они могли подрабатывать и на себя, либо обрабатывая дополнительный земельный участок и тем выгадывая себе лишнюю копейку, либо занимаясь ремеслами и затем перепродавая плоды трудов своих. Теперь все это стало запрещенным законом. Все, что производил человек, грубо отбиралось и требовалось «еще», изымалось все, вплоть до последней горбушки. Люди исхитрялись, пряча горстки зерна, картошки, молока, но зачастую воры-сборщики находили это и сурово наказывали «кулаков», простых бедных крестьян, которые с трудом сводили концы с концами. С каждым месяцем голод приобретал характер глобального бедствия, из которого нет выхода. Люди съедали собак и кошек, во многих областях сплошь и рядом происходили случае каннибализма и даже детоедства. Это звучит очень страшно, в действительно это было еще страшней. Люди, доведенные до крайней степени отчаяния и безумия, проявляли те скрытые качества, которые дремлют в спокойный период. Жившие по правде, вере и совести предпочитали умирать, жившие по законам джунглей жаждали выжить любой ценой. К большой печали, вторых было все таки не мало. Ленину кладут на стол отчет за отчетом о происходящем в стране. Но его это мало интересует. Вождь пролетариата со своим окружением объявляют о том, что необходимо еще повысить процент продразверстки. Так, по 1919 году в Тамбовской области было собрано 32 млн. пудов хлеба, но власть требовала с этой области 62 млн. пудов хлеба. [74] [75]
Спрашивается, как можно, сдав весь имеющийся у крестьян (даже не только личный, но и отложенный на посев на следующий год) хлеб? Зерно было вынесено под чистую. Засевать поля уже было нечем. Власть, почему-то об этом совершенно не думала, размышлять о житейских вопросах она считала ниже своего достоинства. Начались голодные смерти. По улицам плелись уже не люди, а скелеты, плохо соображающие, не желающие уже ничего, кроме того, чтобы их муки прекратились. Летом еще жевали траву, кору деревьев (ягод и грибов на всех не хватало, голодающих ведь были миллионы, и эти же ягоды и грибы председатели изымали в свою пользу, потому как ВЛАСТЬ).
А в это время, собранное с голодающих зерно спокойненько грузилось в тоннары и отправлялось в Европу. [76]
В момент, когда многомиллионный народ оголодал вконец, Владимир Ильич приобретает себе новенький автомобильчик Роллс Ройс (и не один, он вообще был большим любителем красивых и дорогих машин) и раскатывает на нем с чувством собственного превосходства. Как ни странно, народ, привыкший за столетия, что пока одни загибаются от холода и голода, другие жируют, никак не реагируют на данный факт, встречая случайно правительственный автомобиль (автомобили) они с замиранием сердца смотрят вслед своему идолу. Ведь едет ВОЖДЬ! [77]
Спустя год после покупки специально по заказу Ленина на Путиловском заводе на основе шасси Роллс Ройса, который за свой экстравагантный вид получил название «Серебряный призрак», с кузовом от компании «Continental» были сконструированы шикарные автосани. В мире это был единственный экземпляр автосаней, построенных на базе Роллс-Ройса. Даже у видных политических лидеров капиталистических стран не было таких. Цена автомобиля составляла 3 тысячи фунтов стерлингов.
Сколько тысяч голодающих можно было накормить за 3 тысячи фунтов стерлингов? Сотен тысяч?..
Но что там о народе! В Кремле голода не было никогда. Как в своих мемуарах вспоминает бывший агент спецразведки Леопольд Треппер, прибыв в Россию после очередного задания по развалу общества во Франции и Израиле, он был поражен роскошным столом, за который его усадили. Там были все яства, которые только бывают на царском столе, от икры, до дорогих сортов вин, присланных с Германии и Франции. На вопрос: «А разве в стране не голодают?» ему налили третий бокал вина и попросили отбросить пустые переживания. Причем, стоит сказать, что, составляя свою книгу мемуаров, Треппер вовсе не пытается осуждать ту эпоху, напротив, об этом факте он пишет с гордостью, вон мол какие мы были сильные и значимые, все беды людские были нам по колено, что голод, что расстрелы….[78] Вот только рано или поздно приходит «награда» каждому по делам его. И тот же Треппер, ликующий при Ленине, пошел по лагерным тропам при более подозрительном Сталине, желавшем провести хорошую чистку после своего предшественника и поставить везде своих людей…. потом еще раз почистить и еще, и еще….
Не желая отказываться от хороших сборов за счет крестьянства, советская власть находит крайнего во всех бедах. «Во всем виновата Церковь», - заявляют они, «Это они, кулаки поганые, обокрали вас, это из-за них вы сейчас голодаете!». Ну, и, конечно, виноват царь, который уже два года как пребывал в лучшем мире. Для того, чтобы донести до людей эту мысль проходит массированная пропаганда. Художники, трудящиеся на большевиков не щадят своей фантазии, изображая «виновников» то драконами, пожирающими крестьян, то монстрами с сотней рукой, отбирающими у них все их последнее, кровью и потом нажитое имущество. Только вот… отбирали то не священники, а налогосборщики, и к беде этой привел новый социалистический строй…. [79]
А тем временем патриарх Тихон призывает всех верующих оказывать посильную помощь голодающим. Он обращается к священнослужителям, говоря, что настала пора отдавать церковное имущество, не имеющее богослужебного назначения, в казну, чтобы хоть как-то залатать ту экономическую брешь, которая и привела к голоду. Но! Тут же все газеты начинают пестреть другими заголовками: «Товарищи, заберем наше у кулаков и злодеев!» «Нам не нужны их жертвы! Мы и спрашивать не будем!» «Патриархово дело кончено, его под трибунал!» и т.д. Начинается вакханалия невообразимых размеров. Она началась уже с первых дней октябрьской революции, когда со всех трибун новая власть отменила власть Бога (!), но страна Россия очень большая страна, да и далеко не все люди соглашались принимать новые порядки, поэтому на искоренение веры и полное уничтожение храмов нужно было время. С каждым годом советы закручивали гайку все плотнее, не боясь сорвать резьбу. В еще не до конца развороченные храмы врываются чекисты. Желание священников самолично отдать ризы с икон, подсвечники и прочее (лишь бы не кощунствовали, и имущество пошло на благо народа), доводит чекистов до бешенства, до исступления, им не нужна «жертва», им нужно шоу. В одном храме чекист нарочно залезает в грязных сапогах на престол, в другом вскрывают гробницы с мощами святых и плюют в них, вытряхивают на пол и превращают в пепельницы, в третьих глумятся над иконами, в других садистскими способами убивают священников[80] [81] [82]. Церковнослужители и простые верующие, разумеется, пытаются бастовать, встать на защиту святынь. Им ненужно многое, только лишь бы не оскверняли Божьего, да не бесчинствовали, имущество они отдавали сами, охотно. Но! В ту же минуту эти церковнослужители и простые верующие с высоких трибун объявлены врагами народа, подлыми террористами, заслуживающими всех кар, в особенности, смерти. Начинается дело «церковников» (проводилось с 11 по 16 января 1920 года). На деле прокурор специально старается унизить не только самих подсудимых, но, обязательно их чувства, как верующих людей. Малейшие протесты со стороны «врагов» ведут к неминуемому расстрелу, как противодействие советской власти, как контрреволюция. А самым младшим контрреволюционерам было по пятьдесят-шестьдесят лет, а старшим – восемьдесят.
Патриарх Тихон, измученный событиями последних лет пытается добиться аудиенции с Лениным, чтобы рассказать о том, что вытворяют чекисты. Хотел попросить, чтобы не оскверняли мощи святых, не плевали в них. Но! товарищ Ленин демонстративно заявляет, что занят обсуждением других дел и аудиенция не может состояться. [83]Да и как она могла состояться, когда товарищ даже вида священника не переносил. Он всюду всеми способами старался внушить одно: «Религия есть один из видов духовного гнета… Религия есть опиум народа. Религия – род духовной сивухи, в которой рабы капитала топят свой человеческий образ…»[84] И, исходя из своих умонастроений постановляет: «…Из числа книг, пускаемых в свободную продажу в Москве, изъять порнографию и книги духовного содержания, отдав их в Главбум на бумагу».[85] Хотя за порнографию… здесь то у него не было неприятия, о чем поговорим позже… это было сделано только с той целью, чтобы сопоставить Библию и порнографию. [86] [87]
И, наконец, в 90-е годы увидел Свет Божий следующий документ, который долгие годы томился под печатью «секретно»:
«Строго секретно.
Просьба ни в коем случае копий не снимать, а каждому члену Политбюро (тов. Калинину тоже) делать свои заметки на самом документе.
…если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществлять их самым энергичным образом и в самый кратчайший срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут. Это соображение, в особенности, еще подкрепляется тем, что по международному положению России для нас, по всей вероятности, после Генуи окажется или может оказаться, что жестокие меры против реакционного духовенства будут политически нерациональны, может быть, даже чересчур опасны. Сейчас победа над реакционным духовенством обеспечена нам полностью. Кроме того, главной части наших заграничных противников среди русских эмигрантов за границей, т.е. эсерам и милюковцам, борьба против нас будет затруднена, если мы, именно в данный момент, именно в связи с голодом, проведем с максимальной быстротой и беспощадностью подавление реакционного духовенства.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |