Ровиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
«В каком-нито Франкфурте-на-Майне встанешь на дорогу к дому, в Казань, но поведет эта дорога через, к примеру, Австралию. Это будет июль, зима. Под Канберрой на моих глазах приключится единственный за последние полстолетия буран, и Южный Крест будет мерцать над головою. Край света, проездом.
Помню, лет пятнадцать назад, в поселке Синегорье на Колыме я посылал домой телеграмму и в ответ на требование написать обратный адрес нацарапал: Синегорье, проездом. Девушка-телеграфистка восприняла это как издевательство.
«У нас проездом не бывают», — сказала мне она.
Здесь, в австралийском синегорье, глядя на синусоидальные холмы, покрытые курчавыми эвкалиптовыми рощами, можно придумать любой обратный адрес. Самая ходовая поговорка здесь: «Aussies don't care!» — «Австралийцам все до лампочки»!
Я видел австралийцев. Большинство из них были татары аделаидской эмигранткой Общины, один был венгр, двое были турки, а одну австралийку зовут Катя. Она — молодая попадья и живет под Сиднеем.
Хорошо под Сиднеем! Выйдешь покурить на заре, пока иней еще не сошел с зеленых лужаек, и на продрогшие эвкалипты еще на налетели суетливые попугаи, — и слушаешь, слышишь тишину края света...
Не то — днем. И на краю света, как блинное тесто по горячей сковородке, расползаются поселки городского типа, и один из них подобрался уже вплотную к смиренному месту моего про-живанья со своей несущейся из окон радиомузыкой...
Однажды я все старался понять, почему мелодия кажется такой знакомой, пока не вспомнил... Это была бессмертная песня «Дорогой дальнею да ночью лунною»...
И я все хотел понять, где же она, Австралия? Видимо, вся она сидела по домам — по дивным коттеджам, обсаженным олеандрами, апельсинными и лимонными деревцами или европейскими елками и березками — по вкусу и склонности.
Или вот — аборигены стояли и сидели цыганской кучкой на центральной площади Аделаиды, томясь от вынужденного безделья и глядя на бронзовую статую королевы Виктории красно-желтыми с тяжкого перепоя глазами. Шумел над ними огромный вяз, и большие белые чайки, прилетевшие с океана, гуляли по аккуратно подстриженному газону, выгнутому горбатым холмиком...
Надо бы для изучения местности и народонаселения податься вглубь континента, в какие-нибудь золотоносные провинции — как когда-то на Чукотке... Но нет у меня ни праздного времени, ни денег на перелеты, а уж автобусом я и так проехал две тысячи километров от Аделаиды и Сиднея: не ближний свет даже для края света. И помню — никто не пересел на другое место, когда в автобус вошел абориген. То ли дело на Чукотке, в автобусе с Билибино на Встречный: стоило тогда войти чукче в расписной малице, как все сразу подались от него на другие места и там продолжили свои цивилизованные разговоры...
Вообще, Австралия хорошее место, чтобы попытаться отсидеться в Армагеддон. Рай для намаявшихся пенсионеров.
«В Австралии — полным-полно жратвы!» — с неиссякшим с сорок седьмого года восхищением в голосе говорил мне венгерский австралиец: он помнил послевоенную Европу. Он бьш одним из немногих, кстати, кого еще интересует здесь далекая Европа и всякие события на другом краю света.
А на этом краю все мнится миражом, виденьем, мнится карточным домиком из аделаидского казино, построенным в перерыве между крупной игрой...
Равиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
Мне на миг показалось, будто вся Австралия заставлена карточными домиками, перенесенными из доброй старой Англии на то время, пока строится и растет здесь нечто «свое»; пока вызреет, расцветет, даст плоды собственная культура целого огромного континента...
Боже милостивый! Или я слепой совсем? Почему не увидел я здесь ничего, кроме аборигенских художеств на майках для туристов?
Или надо ехать так далеко, чтобы насладиться всемирным — пусть даже сверхкачественным — но ширпотребом?
Грустно на этом свете, господа...
И все же я слепой, наверное... И в этой незрячести мнится мне, что и эвкалипты были искусительнее в Пицунде, покуда там не начали стрелять... И вспоминаю сейчас только сумчатых — того огромного рыжего кенгуру, что на рассвете заглядывал в окно веранды, и кроликов, и серых пушистых коал, что в темноте сидят по обочинам дороги, и которых никто не ловит и не норовит тотчас съесть...
Нуда, «в Австралии полным-полно жратвы»!
Слепым приедешь — слепым и уедешь. Если приезжал за миражом. Странно было вначале, что на веселеньких, разноцветных австралийских долларах и центах — одни туристические приманки, местные звери — кукабарры и утконосы. Но потом понял — это по крайней мере честно.
А — Дух? А — Искусство? А — Почвенность, прости Господи?
Не проникся я. Да и что спросишь с проезжающего, живи он при вокзале хоть три месяца...
Но при всем этом Южный Крест над зеленым зимним океаном на краю мира, он — настоящий»...
Так, в мирских разочарованиях, размышлениях и трудах
я провел почти два месяца, и наступил срок моего отъезда. И тут грех попутал. Накануне отлета своекорыстная мысль посетила меня.
Я бродил по центру Сиднея в магазинных рядах под утопающей в облаках сиднейской телевизионной башней. Мне хотелось приобрести какие-то прощальные сувениры, но не только. Был конец июля, и приближался день рождения Лиды. Мне, конечно, мнилось купить ей австралийский подарок.
Муж я или не муж, в конце концов?!
Но если в чеховские времена настоящий мужчина состоял из мужа и чина, то нынче мужчина обязан состоять из мужа и денег на семью, пусть хотя бы и небольших. У меня же в результате моей бескорыстной двухмесячной работы даже и небольших денег уже не оставалось, разве что долларов семь на блок сигарет из сиднейского «Duty Free», который располагался тут же, через дорогу от магазинов в подножии телебашни. А в магазинах этих, ясное дело, было что купить...
Впрочем, мое внимание привлекла лишь одна вещь — в витрине магазина дорогой бижутерии. Я сначала просто залюбовался ею, а потом зашел в магазин, попросил продавщицу показать мне эту вещь и подержал ее в руках.
Это были сережки, вернее, клипсы, изящно выделанные из серебра и камней невероятного голубого и светящегося изнутри цвета. Название этих камней потрясло меня своим небудничным звучаньем: «новозеландские голубые гранаты»...
Продавщица, видя мое восторженное оцепенение, еще подлила масла в огонь, рассказав, что хотя голубые эти камни и добываются в Новой Зеландии, украшения из них делаются в ювелирных мастерских Австрии, которая, как известно, находится жутко далеко от Сиднея. При всем том цена была вполне сходная — 49 австралийских долларов, не Бог весть какие деньги.
Ровиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
Но у меня-то и десяти долларов не было в тот момент...
Так, в разочаровании и раздражении на самого себя, не сумевшего заработать в Австралии и пятидесяти долларов, я вышел из магазина на тротуар — и увидел монетку в 20 центов, запросто лежащую на асфальте. Я усмехнулся про себя и подумал: «Ну вот, все правда: Аллах действительно все, что нужно, посылает тому, кто трудится во славу Его. Не зря я работал бескорыстно... Вот и мне послано по заслугам»!
Я потянулся за этой сверкавшей на солнце монеткой и хотел поднять ее, да не тут-то было... Монетка, оказывается, была приклеена к тротуару каким-то цепчайшим клеем, и, видимо, озорники, приклеившие ее, как раз покатывались со смеху, глядя из своего укрытия на идиота-туриста, попавшегося на их удочку...
Раздосадованный донельзя, я пнул несчастную монету своим новым ботинком — и порвал его о мостовую, хоть брось! Проклиная все на свете, и не в последнюю очередь итальянского происхожденья жуликов из сиднейского предместья, продавших мне желтые те мокасины за фирменные, я перешел через дорогу в сквер и там отдышался.
Отдышался, и мне стало смешно. Я посмеялся и над своим незадачливым приключением, и над своими корыстными мыслями, сказав себе: «Нельзя смотреть назад, когда путь выбран. Разве то, что я два месяца обладал полным и радостным душевным покоем за моей работой, само по себе не награда за мои труды? Бог отчитал меня, и правильно. Конечно, обидно, что я не могу купить жене серьги, но это уже другая, и вовсе не финансовая, проблема»...
С такими мыслями я отправился закончить последнее дело в Австралии, а именно, купить сигарет на дорогу. Я уже бывал раньше в этом «Duty Free» и помнил, что сигареты там бас-
нословно дешевы, а помимо сигарет, там много всякой австралийской всячины — есть там скотоводческие замшевые шляпы с загнутыми полями, майки с улыбающимися коалами, всякие аборигенские поделки, разузоренные картины и много такого прочего... В центре этого просторного магазина, помнилось мне, лежали внавалку выделанные серебристо-серые или рыжие кенгуровые шкуры, и мне вдруг захотелось пойти и взглянуть на них напоследок.
Этот магазин, как я уже сказал тебе, располагался в самом центре Сиднея и всегда был полон всякого народу. В тот момент он почему-то был совершенно пуст, как в сновидении. И, как в сновидении, я подошел к этим распластанным кенгуровым шкурам и увидел, что на одной из них лежит, как бы дожидаясь меня, бумажка в пятьдесят долларов.
Ровно пятьдесят. Ровно столько, сколько мне было нужно на подарок жене.
Я поднял деньги и огляделся вокруг. Первым моим намерением было вернуть их тому, кто потерял. Но никого вокруг не было, и это тоже было чудо. Я, честное слово, простоял посередине магазина с этими деньгами минут двадцать, и потом еще целых полчаса, оформляя свою покупку сигарет. Пока продавцы с бюрократической тщательностью записывали номер моего паспорта и номер моего авиабилета, я все ждал, не вернется ли кто за деньгами, не спросит ли кто...
Никто не вернулся и никто спросил. Тогда я, в полной уверенности, что деньги эти посланы именно мне, отправился в магазин новозеландских голубых гранатов, благоговейно купил жене клипсы-серьги, которые мне и вручили в черном замшевом мешочке с фирменным гербом. Этот подарок я через две недели вручил ей уже в Англии (это было еще одно натуральное чудо) и рассказал вот эту самую чудесную историю.
Равиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
Самое интересное, что с тех пор я действительно перестал думать о каком-либо вознаграждении за свои труды или о признании своих заслуг и талантов со стороны отдельных людей и восторженных человеческих собраний. Я знал, что за свои труды всегда получу то, что мне необходимо; и уровень этой необходимости, на самом деле, известен только Богу.
На Него я и положился окончательно, и поверь, не было с тех пор случая, чтобы у меня не оказалось необходимого и даже иногда излишнего, и необходимое признание, помимо всяких моих горячих усилий, само пришло ко мне. Книги стали выходить как бы сами по себе. Стали приходить приглашения из разных стран. Меня приняли во всякие всемирные и всеевропейские общества, о которых я знал и не знал ранее. И мне стало одинаково хорошо и в пристрастных аудиториях Рима, Лондона или Тюбингена, и на узких улочках Кадиана, где достоинство человека определяется по его искренности и смирению.
Я перестал ощущать, что мой поезд уходит. Я ехал на своем поезде по дороге Бог знает куда; ехал легко, светло и уверенно, потому что осознал: Бог действительно знает, куда ведет Дорога.
БЕЛЫЙ МИНАРЕТ (продолжение)
1.
Завершая свои соображения о личных вещах, я лишь добавлю, что по немногим моим пожиткам можно было изучать географию моих перемещений по свету. Но если они, эти вещи, складывались в пусть даже и нелепое, но все же единство мое-
го облика, то что можно было сказать о моем мировоззрении, которое слагалось из столь разных на первый взгляд данностей, как математика и поэзия, богема и религиозное служение, европейское самоощущение при квазиазиатском происхождении...
Выпадали, например, в.моей жизни странные дни и недели, когда я не только говорил, но даже думал и писал стихи на разных языках — по-венгерски, по-испански, по-немецки, по-турецки, по-английски, по-татарски... Неплохая получалась мешанина идей и чувств, и разве только сквозь призму ислама можно было воочию увидеть, что душа моя, как и мир, хоть и разнообразна, и противоречива, но едина, поскольку отражает Единство Замысла и Промысла и в моей собственной жизни, и во вселенском бытии.
Вид у меня в Кадиане был, стало быть, прямо по старой-старой индийской песенке, в которой Радж Капур пел о том, что он, при японских ботинках и английских брюках, ходит «в русской шапке большой, но с индийской душой»...
С русской шапкой дело обстояло так. Шапка у меня была пирожком, с белой опушкой и рыжим замшевым верхом. Шапка была что надо, впору настоящему индийскому гостю с какой-нибудь несуществующей картины Васнецова. Но, хотя все вокруг были уверены, что шапка русская, на самом деле она была самая настоящая шотландская, купленная за пять английских фунтов стерлингов в сувенирном киоске в высоких, осенних, ветром продуваемых горах над озером Лох Ломонд...
Желтые остроконечные лиственницы в синем небе над стальным и ребристым озерным плесом. И ледяная прозрачная волна, плещущая на пестрый и гладкий, обкатанный прибоем галечник... И серебряный мох на ледниковых валунах.
Ровиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
И воля, брат. Покой и воля.
Но что было делать со второй частью песенки, с индийской душою? Уж не стало ли и это правдой в моих скитаниях, уж не отдал ли я и не променял ли на новую действительность того себя, которого ты знаешь? Сталось ли что-нибудь с моей татарской душой, родившейся вместе со мною на окраине Казани, в родильном отделении пятой городской больницы рядом с Азимовской мечетью, где тогда, в пятидесятых, уже прочно угнездились какие-то курсы повышения квалификации?
Что сказать тебе на это... Вот он я, не шибко высокий, коренастый, в последнем приступе молодости человек в черной шерстяной венгерской куртке, в шотландской шапке с оранжевым верхом, в синих турецких джинсах и вишневых чехословацких туфлях, с немецкой желтой сумкой через плечо; вот он я, неспешно идущий по средневековой кадианской улочке от Гостевого Дома к Белому Минарету среди множества людей других рас и национальностей, другого воспитания, другой одежды, других вещей, других воспоминаний...
И если вдруг — в таком стечение людей — попытаться сосредоточиться на том, что отличает тебя от других, вполне можно впасть в беспокойство — в то самое бесцельно-тревожное состояние, которое всегда наготове для человека, если он слишком пристрастно вглядывается в собственное «я».
А ведь я занимался этим пристальным самоанализом почти всю свою сознательную жизнь, обнаруживая в пространстве собственного эго то один, то другой ориентир... Всякий раз эти ориентиры казались прочными и незыблемыми, и всякий раз, подобно пару над рассветным озером, легко истаивали или же терялись в холодном просторе нелицеприятных реальностей. И всякий раз был соблазн «сотворения кумира»; каждый раз возникал искус из любой кажущейся истины создать божество
и поклоняться ему в ущерб другим житейским и общественным идолам.
Таким божеством в одно время стала для меня моя собственная национальная культура. В обстоятельствах, когда все другое обернулось ложью и предательством, мне примнилось, что только национальное достойно служения и внимания, и я кинулся в этот новый философский мираж со всей страстью неофита...
И не я один, брат...
Многие люди, десятилетиями тосковавшие по недостижимому национальному идеалу, десятилетиями вынужденные сносить историческую ложь, придуманную и поощряемую «в интересах державной государственности», приняли мираж национального освобождения за подлинную зарю истины, не заметив, что на деле призывали людей разве что к замене великодержавной бюрократии своей, национальной бюрократией... Многие глубоко уважаемые мной люди, даже писатели, в опьянении «свободы» внезапно забывшие, каким удушающим, серым и узколобым бывает национальный бюрократизм, вдруг ударялись в романтизм и писали такое, например: «...кто имел счастье примкнуть к могущественному объединению, которое носит название «нация», почувствовал теплоту ее заботы, познал счастье служения родному народу — находит успокоение для своей души...»
Свято место пусто не бывает. Если в этой, безусловно продиктованной искренним порывом максиме заменить слово «нация» на слова «Советская держава», ни идейное происхождение ее, ни окончательный смысл практически не изменятся... «За детство счастливое наше спасибо, родная страна»...
Опять преклонение перед молохом государства, который пожирает своих собственных детей и иначе не может, вот в чем беда...
Равиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
Не в осуждение говорю это, брат. Меня самого едва не пожрал этот новый молох. Хотя, наверное, правда и то, что не ему я был предназначен. Слишком далекие горизонты я уже видел к тому времени, чтобы чувствовать себя уютно в четырех стенах языческого храма национализма...
Когда этот очередной идол рухнул, не выдержав соприкосновений с многообразной и широкой географией моих духовных скитаний, многое пропало вместе с ним, в том числе и большая книга о татарской эмиграции, которую я истово писал, пока не обнаружил, что исхожу из ложных или надуманных аксиом...
Впрочем, искренне принесенные жертвы никогда не бывают напрасны...
Благодаря национальным терзаниям я научился уважать такие терзания и в других людях. Более того, я убедился, что существует предел, за которым твоих национальных страданий не поймет никто, кроме соплеменника и земляка, а поэтому и не нужно пытаться объяснить их другим людям. Объяснять нужно только то, что можно объяснить...
«В русской шапке большой»...
Странным образом эта песенка, впервые услышанная мной в пятидесятые годы в исчезнувшем нынче казанском кинотеатре «Вузовец», постоянно возвращалась ко мне в этом индийском путешествии...
«...Но с татарской душой»...
2.
Тут бы мне и ударить себя в грудь и вдохновенно возопить: много чего, мол, я видел и пережил, но лучше родины ничего, мол, нету! Тут бы и признаться красиво, что сквозь все кокосо-
вые пальмы и архитектурные чудеса Индии и остального мира всегда и всюду вставала передо мной Казань, и звучала в моей душе татарская песня...
А что, если и звучала? Какая в этом моя заслуга?
Хочешь-не хочешь, а мир гораздо сложнее, страшнее и причудливее, чем притворяется. Человек никогда по-настоящему не знает, что именно принесет ему душевные страданья; всегда сомневается в том, чем же из нажитого следует ему дорожить...
Нажил я, стало быть, немного. Но что я действительно нажил за время моего собственного мильона терзаний, частично отраженного и в этой личностной повести, так это возможность быть откровенным, не боясь постороннего суждения.
Поэтому и скажу откровенно, я даже не знаю, люблю ли я родину. Более того, я совершенно не уверен, что она любит меня.
Правдиво одно: от нее нельзя убежать, уехать, скрыться; ее нельзя забыть... Где угодно достанет она щемящим чувством пропажи; благодатной, юношеской тоской по несвершенному; светлым разочарованием умудренности; всюду будет манить она, как мираж в пустыне мира...
Но опять же — какая в этом моя заслуга?
То, что я татарин — это данность, от которой я, как и ты, брат, вовеки не отрекался, даже когда ненавязчиво предлагали отречься — ради карьеры русского писателя. И здесь я не стал бы петь хвалу своей национальной стойкости. Просто у меня никогда не было выбора: я не мог перестать быть татарином, и в этом вновь нет моей заслуги.
Более того: мне всегда хотелось быть татарином и писать на татарском языке. Я даже смею думать, что во мне погиб незаурядный татарский поэт, но что тут поделаешь....
Ровиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
В прежние годы в Казани легче было выучить английский и немецкий, чем добиться возможности системного изучения родного языка... Мои и твои порывы в этом направлении были подозрительны, в том числе кое-кому из тех людей, кто нынче, ударившись в политику, стал ретивым опекуном исключительно национальной культуры. Эти люди и тогда занимали позицию воплощенного упрека таким, как я; и сейчас занимают ту же позицию. Разница только в том, что это тогда приносило и сейчас приносит разные, но все такие же жирные политические дивиденды. Это страшно.
С легкой руки Чингиза Айтматова72 в национальных кругах нынче в ходу новый ярлык, которому цена ровно такая же, как всем остальным ярлыкам: грош в лучшем случае. Беда ярлыков в том, что они вроде бы точно определяют недуг, так сказать, в масштабе масс, при этом совершенно упуская из виду личность и индивидуальность отдельного человека.
Вот, надо-не надо, говорят: манкурт. Это, по Айтматову, раб, насильно лишенный памяти, в том числе национальной. В националистическом обиходе, однако, определение само собой изменилось: если кого-то обзывают манкуртом, то имеют в виду, что национальность он потерял-утратил сам. Эта кличка стала нарицательной для всех, кто в силу тех или иных причин не понимает, неспособен понять татарскую культуру.
Но ведь этим нельзя упрекать, как это делается у нас сплошь и рядом. Упреки отталкивают людей еще больше, совершенно не имея в виду привлечь их, позвать к себе и за собой. Позвать ведь намного труднее, потому что в этом случае собственную татарскую культуру следует понимать на гораздо более высоком и глубинном уровне, чем способны многие из
72 Ничуть в том не виноватого, извини, что в рифму.
тех, кто с самого детства имел ничем еще не заслуженное счастье горстями черпать из чистого — Субхан Алла! — какого же чистого и прозрачного родника родной речи!
Ведь быть манкуртом — это несчастье и пытка, которой человек не выбирал же сам для себя. Кроме единиц, принципиально занимающих позицию неприятия всего татарского в пользу собственных тщеславных амбиций и собственного честолюбия, и кроме политических проходимцев, остальные «манкурты» просто не понимают, чего от них хотят. Они не видят соответствия той культуры, которую им предлагают, тем возможностям самовыражения, какие, по их собственному понятию, в них заложены...
Но людям нельзя насильно открывать глаза. Нужно просто показать им свет.
Говорят, что мой путь в этом отношении показателен. Может быть, но я надеюсь, что он, скорее, станет типичным. При всей его показательности никому, даже завистнику, не пожелаю и части тех душевных терзаний и того, порой мрачного, труда, какие выпали мне на долю. Во мне всегда была пропасть между мною, совершенно и отвечно татарским, и мной же, пишущим на русском языке.
Я уже отчаялся было перепрыгнуть эту пропасть. Мне помогло изучение и знание других языков: для того, чтобы начать писать вожделенные стихи на татарском, мне суждено было сначала начать писать сонеты на венгерском языке. Только после того, как венгерский венок сонетов был опубликован в Венгрии и получил признание, набралось в моей душе отваги и на то, чтобы сложить первые строчки на материнском, бабушкином языке.
Но это — только мой путь. Для других открыты другие дороги, но их пока не видно.
Равиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
Нужен свет.
Не обзывайте людей понапрасну. Сумейте разжечь, раздуть из углей огонь, и люди сами придут к вам — на свет и тепло.
Странно, но когда я читаю лекции о татарской культуре заграницей, люди сразу видят в ней свет, о котором я здесь толкую. Мы, татары, на самом деле живем на огромном и практически неоткрытом материке собственной культуры, которую глубоко понимают пока только единицы.
Вопрос даже не в массивности знаний, которые открываются перед нами по мере открытия этого материка.
Дело в ослепительном Благородстве этой культуры, которая всегда возникала из потрясающей духовной терпимости, из желания понять другого...
Как ты уже мог понять, брат, я и здесь утверждаю, что духовность нашей культуры проистекает из ее религиозной основы — ислама. Однако неверно было бы ставить знак равенства между татарской культурой и исламом.
Культура — это не только наследие; это всегда процесс — развития или упадка...
Чем больше в Культуре — Веры, тем духовнее и благороднее она. Но в настоящую минуту Веры в нашей культуре немного, и поэтому она сама стала превращаться в божество, лишь приукрашенное ореолом некоего отдаленного родства с исламом...
Джордж Орвелл говорил, что национализм — это когда то, что понимается как свое, противопоставляется всему на свете ради самого противопоставления, часто вопреки здравому смыслу. Он в понятие «национализм» включал вообще любой слепой фанатизм, в том числе и религиозный.
В свете ислама национализм — это когда человек звереет не оттого, что его задели за живое, а оттого, что его задели за
животное... Всякий раз, когда в человеке поднимается злость или ненависть, он призван помнить, что они не от Бога, но от Зверя, которого в нем потревожили — от Зверя многоликой и многокрасочной Гордыни...
Ислам, при всем стремлении к духовному единству мира и людей, признает существование национально-культурных различий. Но не только признает. Ислам словами Священного Корана объясняет, почему эти различия необходимы:
О вы, верующие! Не допускайте, чтобы один народ осмеивал другой народ, который, быть может, лучше его; и не допускайте женщин осмеивать женщин, которые, быть может, лучше них. И не клевещите друг на друга, и не давайте кличек друг другу. Одно даже имя, означающее бесчестье, есть уже зло после того, как человек сделался верующим, и всякий, кто не кается в том — творит зло73.
И вот, брат, квинтэссенция понятия национального в исламе. Смотри:
О, род человеческий, создали мы Вас из мужчины и из женщины и сделали вас народами и племена для того, чтобы вы могли познать друг друга. Истинно, наиболее достоин уважения среди вас, в глазах Аллаха, тот, кто наиболее праведен среди вас74.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |