Бурно М.Е. – Клиническая психотерапия 33 страница

В рассказе «Черный монах», в размышлениях-переживаниях душевно заболевшего Коврина ясно видится психастеническое мироощущение самого Чехова. Галлюцинаторный монах говорит Коврину о «вечной правде», а магистр психологии Коврин, не верующий в вечную жизнь, бессмертие людей, не может понять, зачем людям «вечная правда». Ему, однако, приятно слушать, что цель вечной жизни, как и всякой жизни вообще, «наслаждение в познании», и он, Коврин, — «один из тех немногих, которые по справедливости называются избранниками божиими» и служат «вечной правде» своими мыслями, намерениями, посвященными «разумному и прекрасному, то есть тому, что вечно». Что же касается душевного нездоровья, которое все время реалистически отмечает у себя Коврин в беседе с монахом, воспринимая монаха как галлюцинацию, то здоровье, нормальность, по мнению монаха, это то скучное, с чем надо идти в стадо. Последнее есть «сокровенные мысли» и самого Коврина, поскольку все это он способен, как и прежние высказывания монаха, по-своему — духовно-материалистически — переложить-преломить. Так и сам Чехов перекладывал-преломлял, аранжировал по-своему духовно-религиозное в духовно-реалистическое, например, в рассказах «Студент» и «Архиерей». И Чехов уточняет в «Черном монахе», как именно Коврин понимает бессмертие: если бы Магомета лечили от «экстаза и вдохновения», «то после этого замечательного человека осталось бы так же мало, как после его собаки». Кстати, способность довольствоваться и слабыми надеждами на долгую жизнь своего «Я» после смерти в душах хотя бы нескольких людей (быть может, даже каких-нибудь чудаков в будущем) более или менее смягчает-успокаивает страх смерти и не выдающихся, но психастенически достаточно сложных наших пациентов. Основаниями для этих надежд могут быть: опубликованная творческая статья, даже неопубликованная самобытная рукопись, которую, может быть, будут когда-нибудь читать, акварельный пейзаж для правнуков и т. п. Таким образом, для Коврина, как и для Чехова, важно остаться для людей после себя своим земным «Я», а не в ином измерении, не бесформенным духом, не частицей Мировой души. Для него мало просто радовать лишь сейчас

живущих людей садовым творчеством, «роскошными цветами, обрызганными росой», как делает это его хмуро-синтонный тесть Песоцкий. Но, в отличие от Чехова, Ков-рину пока не удалось, как и сам это понимает, выразить в творчестве свое «Я» до реалистического бессмертия. Все более полно охватывающее Коврина психотическое пара-френное (сказочное, с переживанием своего величия) расстройство религиозного содержания, как это бывает в психиатрии, побуждает его к одухотворенному творчеству. Но это сказочное творческое вдохновение стали лечить-приглушать; во всяком случае, врачи и близкие не помогли клинико-психотерапевтически глубинной стихийно-целебной психотической работе его души, организма, и наступил общий (и телесный тоже) упадок. Но все же напоследок психозу удается лечебно убедить умирающего Коврина, в соответствии с тайными желаниями философа, в том, что он — бессмертный гений. В последние мгновения жизни слабеющий Коврин лежит на полу возле большой лужи крови у своего лица, но «невыразимое, безграничное счастье наполняло все его существо» и «черный монах шептал ему, что он гений и что он умирает потому только, что его слабое человеческое тело уже утеряло равновесие и не может больше служить оболочкой для гения». И это также прекрасно по-чеховски перекладывается-преломляется духовно-материалистически в том смысле, что жизнь человека, оставившего себя в своих творческих произведениях для будущих поколений, после смерти только еще разворачивается по-настоящему. Смерть творца становится и для него самого торжественным, светлым переходом в бессмертие. Так нередко случается, что писатель, по обстоятельствам жизни, сам осознанно-отчетливо, уже не как автор, а просто как человек, переживает то, что переживали прежде герои его произведений. И, возможно, Чехов, знавший в ту ночь, что сейчас умрет, также ощутил эту торжественную радость. И, прежде чем выпить предложенный доктором традиционно прощальный бокал шампанского, улыбнулся жене «своей удивительной улыбкой, сказал: «Давно я не пил шампанского...». Потом «покойно выпил все до дна, тихо лег на левый бок и вскоре умолкнул навсегда...» (О. Л. Книппер-Чехова. А. П. Чехов в воспоминаниях современников. 1960). На лице умершего Коврина «застыла блаженная улыбка». И Ольга Леонардовна смотрит наутро «на прекрасное, успокоившееся, как бы улыбающееся лицо Антона Павловича, словно понявшего что-то».

4.15. О теплой иронии Чехова (1998)* ¹⁰⁷⁾

Существует немало филологических классификаций смешного, комического (например, современные классификации Р. Юренева, В. Проппа). Возможны и классификации клинические, медико-характерологические, то есть основывающиеся на клиническом мироощущении-мировоззрении. Так же как возможно любого здорового и больного человека исследовать экспериментально-патопсихологически (и в случаях душевного здоровья обнаружатся лишь выловленные тестами особенности здоровья), — так же и любого из нас возможно исследовать клинико-психопатологически. То есть без тестов, своею профессионально-психиатрической личностью, способной клинически «ощупать», рассмотреть иную душу, обобщая постепенно получаемое от своих органов чувств или мгновенно-интуитивно схватывая душевные, характерологические, психопатологические особенности исследуемого. При этом клинико-психопатологическое познание рассматривает здоровое через очки, привычно настроенные на патологию, сравнивая, например, здоровую застенчивость с гипертрофированно-болезненной. Однако от всего этого здоровая застенчивость видится лишь четче, объемнее, глубже. Поэтому, как известно, характерологические классические варианты (здоровые и болезненные) были описаны не психологами, а психиатрами-клиницистами (Ганнушкин, 1964, с. 42).

* Доклад на конференции «Смешное в творчестве А.П. Чехова» (Дом-музей А.П. Чехова на Садовой-Кудринской в Москве, 25 марта 1998 г.)

Существо клинической классификации комического состоит в том, что любое душевное, духовное движение человека, в том числе вызывающее смех, объясняется природ-но-характерологически, как самим характером человека обусловленное-окрашенное. Для клинициста и сами природные подробности тела (вспоминая название кречме-ровского тома «Строение тела и характер») сообщают соответствующее, в том числе особое смешное, связанное с телесными особенностями свечение духа. Если, например, синтонному пикнически-полному характерологическому типу, по природе его, присущ юмор, то многим мускулисто-авторитарным — сатира, многим лептосомно-холодно-ватым аутистам — саркастическая, язвительная ирония, диспластически-неловким деперсонализационно-реалисти-ческим психастеникам — теплая ирония (Бурно М., 1996; в наст, издании — работа 4.14). Все это, конечно, без арифметической точности, с некоторыми особенностями, уточне-

ниями, поправками. Мы говорим здесь лишь о высоковероятных тенденциях, ориентирах, как и вообще говорим в клинике, в медицине, в физиологии.

Юмор в своей яркой выраженности, как вид комического, несущий в себе сочувствие (в отличие от иронии и сатиры), для клинициста присущ особенно сангвинически-синтон-ным, теплым циклоидным, пышно-аффективным натурам в их хорошем расположении духа. Поэтому юмор не осмеивает с каким-то там превосходством, агрессией, со стороны, он не только не ранит, не обижает-осуждает, не покрывает язвами, — но вообще он не проникнут серьезной исследовательской работой смеющегося ума. Доброе, теплое сочувствие дышит здесь одновременным смехом и над собою, смеющимся. Это обусловлено природной полнокровной «всенародной» естественностью-смешливостью многих сангвиников. «Всенародность» смеха понимаю именно в бахтин-ском смысле (смеются все). Когда М. Бахтин отмечает, что «народно-праздничный смех» «направлен и на самих смеющихся», то он говорит, в сущности, о юморе (Бахтин, с. 17). Даже в самых своих тонких, сложных, грустно-серьезных, философских формах юмор жизнелюбиво-беззлобен (Рабле, Вольтер, Диккенс, Пушкин, Мопассан, Шолом-Алейхем, Гашек, сегодня — Эльдар Рязанов, Жванецкий). Когда же юмористы, по обстоятельствам, в творчестве или в жизни начинают кого-то с такой же полнокровной естественностью гневно-благородно или аффективно-слепо-несправедливо обличать, то они при этом нередко, захлестнутые своей шумной эмоцией, глупеют, ожесточаются на ходу, и тогда теплого сочувствия, юмора уже и след простыл.

Молодые рассказы А.П. Чехова «Смерть чиновника» (1883) и «Шуточка» (1886), которые автор в зрелости, поправив, включил в издание А.Ф. Маркса, принято называть юмористическими, как и почти все смешное у Чехова. Мелкий чиновник Червяков нечаянно чихнул в театре на лысину генералу, генералу «чужому», не опасному в отношении червяковской карьеры. Генерал добродушно отмахнулся от извинений чиновника. Наказания быть не может, а чиновник все болезненно-психастенически мучается нравственно-этическими переживаниями (подобно, кстати, самому Чехову в таких случаях), мучается обостренным чувством вины, совестливостью, что вот бог знает что дурное подумает теперь о нем этот уважаемый генерал, вытиравший лысину и шею перчаткой. Замучив-рассердив генерала мучительными извинениями, чиновник, непонятый, умирает от горестного чувства своей вины. Чехов здесь скрыто мягко-тепло исследует, в сущности, благородную застенчивостьсовестливость чиновника (подробнее — Бурно М., 1990, с. 134), то прекрасное, человеческое, что, при всей червя-ковской примитивности, родственно переживанию студента Васильева («Припадок»). Это, конечно, смешно своей такой необычной зависимостью от, по-видимому, дурного отношения к тебе другого хорошего человека, но разве это есть подлинное презренное рабство? Почему это смешно? — как бы спрашивает-намекает теплой, горькой своей иронией Чехов и дает нам раздумье-работу этим намеком. Это не открытый юмор. В точном, клиническом, смысле Чехов, по-моему, никогда не был юмористом. Он тепло, горько иронически, даже в самых ранних своих вещах, исследовал мир людей и себя самого в этом мире.

* См. об этом, например, в работе Е.Ю. Будницкой (1996). Об умной истерически-холодноватой Книппер разговор особый.

В «Шуточке» молодой человек, съезжая на санках с Наденькой с высокой ледяной горы, в самые страшные секунды над «бездной», когда ветер не дает дышать, произносит вполголоса: «Я люблю вас, Надя!» У подножья горы девушка не способна разобраться, в самом ли деле он сказал эти важные для нее слова или они послышались в ветре. Она готова это выяснять ценою нового страха и мучительно выясняет это все вновь и вновь, до самой весны. Герою рассказа этот намек-шуточка явно по душе, и он тоже вместе с Наденькой пребывает все это время в состоянии светлой влюбленности — влюбленности, в то же время, безопасной, потому что можно не жениться. Если в будущем для Наденьки, уже замужней, с тремя детьми, случившееся на катке есть «самое счастливое, самое трогательное и прекрасное воспоминание в жизни», то подозреваю, что и герою рассказа хорошо-светло все это вспоминать. Что это? Это тоже теплое ироническое скрытое исследование, притом тоже автобиографическое. Чехов как истинный творческий психастеник измучивал чувственных, полнокровных женщин, влюбленных в него, подобными «шуточками», смешно уходя от прямых вопросов и т. п. Можно приводить в подтверждение этого множество примеров из переписки Чехова особенно с Авиловой и Мизиновой*. Чехова эта шутливая, двусмысленная влюбленность, надо полагать, творчески бодрила и в то же время хранила для сосредоточенного творчества. Он долго боялся иной любви, ответственной, например, семейной, которая могла бы стать болезнен-номучительной для него самого, губящей творчество. Но полнокровно-чувственные дамы требовали логической и чувственной четкости-завершенности в отношениях и, посвоему справедливо, согласно своей природе, негодовали. Еще критик А. Басаргин в 1900 г. упрекал Чехова за «Шуточку»: «Зачем эта игра с чужой душой?» (Чехов, Соч., т. 5, М.: Наука, 1976. С. 613).

Очаровывать женщин с помощью своей теплой иронии (именно теплой, в отличие от иронии грибоедовской или набоковской) Чехов, конечно же, умел. «Я буду в восторге, — пишет он 28 ноября 1894 г. из Мелихово двадцатилетней Т.Л. Щепкиной-Куперник, — если Вы приедете ко мне, но, боюсь, как бы не вывихнулись Ваши вкусные хрящики и косточки. Дорога ужасная, тарантас подпрыгивает от мучительной боли и на каждом шагу теряет колеса. Когда я в последний раз ехал со станции, у меня от тряской езды оторвалось сердце, так что я теперь уже не способен любить». По-моему, это настоящее тепло-ироническое описание, то есть дружелюбно-смешливое скрытое исследование (даже анатомическое). Чехов сам намеренно строил свое «насмешливое мое счастье».

Как клинический психотерапевт, могу тут пояснить, что и самая глубокая любовь, влюбленность сложного, тонкого, творческого психастенического и часто психастеноподобного человека, согласно его жухловато-деперсонализационной природе, о которой говорила сейчас Л.В. Махновская, — обычно и есть импрессионистический намек, загадочная двусмысленность, теплая ирония, «шуточка». И тут довольно восторженного взгляда сквозь блеск очков, нескольких слов, как будто бы не имеющих отношения к делу, еле заметного пожатия руки, а при этом в душе обоих будет царствовать волшебная буря глубинного влюбленного взаимопонимания. Дух захватывает от того, что, кажется, никто более не посвящен в эту Тайну. Так, в «Трех сестрах» женатый Вершинин и замужняя Маша горько-счастливо переговариваются среди гостей и домашних своими: «трам-там-там...», «трам-там...», «тра-та-та!». Мотивы этой внешне скромной, внутренней, восторженно-одухотворенной намеком, теплой иронией влюбленности-любви улавливаем и в стихотворениях психастенического Баратынского. В любви психастеника происходит потаенная работа намека, как и в его психастеническом творчестве вообще, некая грустная, тепло-ироническая «шуточка». Влюбленные и преданные друг другу психастенические (психастеноподобные) супруги, даже в пожилые годы, благодарные судьбе за то, что удалось вместе состариться, часто стесняются говорить друг другу прямые слова любви, а если и произносят их, то обычно с нотами теплой иронии, будто тревожась попортить-ослабить подлинное, глубинное чувство.

Чехов, думается, мог бы найти такую, органично и с любовью принимающую его «шуточки», психастеническую, психастеноподобную женскую родственную душу, всепони-мающего душевного и духовного помощника, секретаря разве только в своей сестре Марии Павловне Чеховой, но она была его сестра.

Не все смешно у Чехова. Но то, что смешно, смешно, по-моему, теплой иронией, то есть потаенно-смешной аналитически-исследовательской работой мысли, которая гиперкомпенсирует природную блеклую психастеническую чувственность и тревожную неуверенность в своих чувствах. Психастенический сомневающийся анализ скрыто звучит у Чехова и в горестном, и в смешном. Добрый, человечный чеховский анализ исключает деление героев на абсолютно плохих и абсолютно хороших. Благодаря теплому художнику-аналитику, рассматривающему скверного человека, мы способны и в самом скверном сочувственно усмотреть хоть крупицу человеческого: ведь он тоже человек, играл в детстве, учился читать. За наглую глупость немного пожалеем Яшу («Вишневый сад»). Вздохнем сочувственно и в сторону грубого, жестокого негодяя офицера Соленого («Три сестры») — за то, что он хочет быть похожим на Лермонтова.

Теплая чеховская ирония и самоирония, как и все психастеническое в Чехове, конечно, менялись с возрастом, болезнью, с громадной работой Чехова над своим психастеническим с известным воспитательным выдавливанием из себя раба, всего того, что представлялось в себе нехорошим. Но генетическую природу в себе так просто, быстро не поправишь, не воспитаешь. Возраст, болезнь и самовоспитание медленно меняют, углубляют и чеховскую иронию: от той веселой молодой иронии над студентом, который, напившись пива, испортил себе свидание («Свидание, хотя и состоялось, но...»), до сложной, теплой, глубокой иронии близкого к смерти человека, которой проникнуты и верный слуга, старик Фирс, забытый в запертом доме («А Леонид Андреич, небось, шубы не надел, в пальто поехал...»), и светлое умирание самого Чехова после бокала шампанского.

Рассказанное сейчас, думается, есть для нас, клинических психотерапевтов и пациентов, важное для Терапии творческим самовыражением, для Реалистического психотерапевтического театра. Психастеники и психастеноподобные пациенты изучают себя и других, в том числе, и через присущие им особенности смешного, учатся быть собою и в своем смешном, и в своей «смешной» влюбленности, любви. В этом также заключена для нас «психотерапевтическая неисчерпаемость Чехова» (Воскресенский, Воскресенская, 1996).

Глава 5

ПСИХОТЕРАПИЯ ДЕПЕРС0НАЛИЗАЦИ0ННЫХ, ДЕПРЕССИВНЫХ И БРЕДОВЫХ РАССТРОЙСТВ

5.1. О хронической деперсонализации

(Из «Докторского доклада», 1998)¹¹⁵⁾

* Для автора это все же особые мягкие дефензивные эндогенно-процессуальные случаи.

Клинико-психотерапевтическое уточнение существа хронической деперсонализации (39 наблюдений). Хроническая деперсонализация, оторвавшаяся от тревоги и страха, «исчерпывающая собою практически всю симптоматику заболевания», особая «деперсонализационная болезнь» (Нуллер, Михаленко, 1988)*, как считается, практически недоступна лечению со стойким эффектом (Нуллер, Михаленко, 1988; Kaplan, Sadock, Grebb, 1994). Лишь терапевтическое творческое оживление (и особенно с погружением в прошлое, в детство) способно здесь стойко помочь, возвращая страдающего к своим эмоциональным основам. TTC помогает в этих случаях прежде всего выработанными вместе с психотерапевтом специальными приемами творческого общения с собственными художественными работами или иными художественными произведениями, но созвучными пациенту, и повседневным выработанным творческим стилем жизни. Общение с созвучным высвечивает именно эмоциональное «Я» пациента, ощутимо помогает вернуться к своим ощущениям, переживаниям. Т. о., ex juvantibus, деперсонализация выясняется не просто как ощущение потери своего «Я», сознание потери чувства собственного «Я» (Du-gas, 1898; Jaspers, 1923; Снежневский, 1983), а как переживание измененное™ своего именно эмоционального «Я». Не критически-мыслительного «Я», которое здесь сохранно в отличие от депрессии (в депрессии обычно и сама мысль депрессивно убеждена в безысходности обстоятельств жизни), а того эмоционального «Я», которое придает жизни вкус и смысл, поскольку с ним человек способен ориентироваться в своих чувствах. Это уточнение принципиально для Терапии творческим самовыражением деперсонализаци-онных расстройств: пациент уточняет для себя из наших с

ним бесед, что не чувствует себя только эмоциональным самим собою и, значит, возможно вернуться к себе, оживляясь в творчестве. При этом важно пояснить, что деперсонализация есть природная защита, смягчающая душевную боль, но несовершенная, как и все природное. Остается гип-пократовски пытаться помогать природе защищаться совершеннее.

5.2. Клиника и психотерапия деперсонализации (1989-1995)

5.2.1. О клинической сущности деперсонализации

(1989) ⁵¹>

Терапия творческим самовыражением высвечивает суть деперсонализации как чувство ускользания именно эмоциональной индивидуальности. Если нет индивидуально-эмоционального в своей достаточной стойкости отношения к людям, вещам, занятиям, природе, если человек в связи с этим не знает эмоционально, какой он, каковы его близкие, сослуживцы, что есть интересующее его дело, а что не интересно ему, то часто нет (особенно в шизофренических случаях) и серьезного желания жить в таком состоянии. Одного разума недостаточно для сносной жизни. Способность совершать разумные поступки, правильно понимать, что происходит с тобой и в мире, — без личностного, эмоционального переживания есть мука. Все это становится особенно понятно и самому пациенту, когда, благодаря лечебному творчеству, он начинает чувствовать себя более эмоциональным самим собой.

5.2.2. к клинике и психотерапиидеперсонализационной эндогенно-процессуальной субдепрессии

(1990) ⁶⁰>

Это расстройство мучительно при всей внешней собранности, сохранности пациентов, потому что «ускользание» своего, реального чувствования мира и себя в мире, эта «эмоциональная дезориентация» лишает жизнь смысла. Школьник проводит каникулы «в пытке»: казалось бы, все удовольствия (и театры, и любимая горбушка с маслом), но «нарушились привычные ощущениями, хотя даже нравятся спектакли, картины в музее, но все это с «каким-то искусственным, экзальтированным характером». Детские игры теряют смысл, потому что и они ведь не «от ума», а от живой эмоции, и, чтобы не обижать товарищей, приходится им подыгрывать «от ума». Взрослый пациент обнаруживает, что в деперсонализационном наплыве «уничтожается» интуиция, отмечая как много, оказывается, значит интуиция для человека, даже в обыденной жизни. Важно неустанно напоминать пациенту в деперсонализационном расстройстве, что это тягостное состояние постепенно пройдет (в это не верится без этих слов). Кстати, вне деперсонализационного наплыва пациенту не верится, что ему могло быть так тягостно. Как возможно серьезно помочь человеку, страдающему от того, что не чувствует себя собой? Что поможет реально почувствовать свое «Я»? Конечно, творчество — выражение своего «Я» в каком-то деле, т. е. работа своей духовной индивидуальностью. Но только советы творить, как правило, ничего здесь не дают, необходимо погружение в особую сложную Терапию творческим самовыражением.

5.2.3. Краткосрочная психотерапия субдепрессивно-деперсонализационныхрасстройств (1995) ⁸²>

Лекарственное лечение субдепрессивной, особенно эндогенно-процессуальной, деперсонализации, как известно, пока малоэффективно (Авруцкий, Недува, 1988). К психотерапии тягостной хронической деперсонализации мало кто относится серьезно. И все же многолетний опыт работы с такими пациентами дает мне право посоветовать здесь даже краткосрочные психотерапевтические приемы, дающие нередко существенное облегчение.

1. Помогаю пациентам разобраться достаточно отчетливо в том, что деперсонализация как чувство собственной измененное™ всегда предполагает ясное, достаточно трезвое понимание, осознавание себя и окружающего, то есть это не психоз. Другое дело, — объясняю пациенту, — не чувствуете людей, мир, себя по-своему, т. е. так, как Вам это свойственно, и это тягостно, неприятно, будто зловеще затянувшееся, надоевшее опьянение. Но, в то же время, деперсонализация — благо, защита: сама Природа, защищая человека от тоскливости, выплескивает в кровь собственные, организ-мические наркотики, и возникает, например, внутренний наркоз в виде душевного онемения (анестезии) или своеобразное переживание тоже внутреннего опьянения, в котором личность как бы дробится-рассыпается на тысячу «Я». Благодаря всему этому Вы и не мучаетесь от цельной душераздирающей тоски. И не должны винить себя за отсутствие сейчас живого чувства к близким, что Вам «до лампочки», что забо

лел ребенок, и т. п., это такая природная защита от душевной боли. Даже если в душе пляска-калейдоскоп многоликого «Я», скажите себе: это Природа дала мне такое внутреннее лекарство от острой тоскливости, раздробила ее, помешала мне чувствовать себя собою, чтобы не чувствовал боли в ее пронзительной цельности. Не бойтесь, что кто-то заметит, что в Вас много «Я», внешне это не видно. Друзья не знают, что Вы не одно лицо, потому что это только расстройство чувства, но не мысли. И кроме того, это же просто чувство такое, будто не Вы читаете к экзамену и потому не запоминаете. На самом-то деле — запоминаете. И на экзамене может быть чувство, будто не Вы отвечаете, но, вот увидите, всё Вы опять хорошо ответите, ведь сколько раз это уже было.

2. Побуждаю пациентов к какому-нибудь творческому занятию, объясняя, что лишь творчество, т. е. выполнение чего-либо по-своему, в согласии со своей особенностью-индивидуальностью, оживляет индивидуальность вдохновением, ослабляя «эмоциональную дезориентацию» (как называют нередко пациенты деперсонализацию). Простейшее творчество в широком смысле — отобрать из кипы картинок, открыток с разнообразными изображениями то, что более созвучно, по душе, написать письмо близкому человеку, описать в записной книжке события дня, в том числе, в подробностях расстройства своего настроения, нарисовать карандашом что-нибудь из своего детства, и есть еще много подобных творческих способов собрать себя, почувствовать себя собою (Бурно М., 1989-1995).

3. Человек, склонный к хроническим деперсонализаци-онно-депрессивным расстройствам, обычно отличается душевной, духовной тонкостью-сложностью, глубинными творческими способностями. Вообще подлинное творчество всегда есть лечение в высоком смысле от тягостной напряженности-неопределенности. Природа как бы закладывает в депрессивно-деперсонализационных людей внутреннее целительное противоядие от тягостных переживаний в виде творческой способности-готовности, которую остается естественными способами привести в действие.

5.2.4. Сущность процесса терапии творчеством при деперсонализационных расстройствах (1987) ⁴⁰>

Терапия творческим самовыражением предполагает изучение с пациентами элементов психиатрии, характерологии и бесконечные способы нравственного самовыражения, т. е. выполнения любого общественно-полезного дела по-сво-

14*

РТ"⁸-!Глава 5

ему, в соответствии с особенностями своей духовной индивидуальности. Это — самовыражение в создании творческих произведений, общением с природой, литературой, искусством, в погружении в прошлое, в коллекционировании, в переписке с врачом и другими людьми, в писании дневника, в путешествиях, в поиске одухотворенно-необычного в повседневном. Лечение индивидуально-групповое в камерной, уютной обстановке и с домашними занятиями.

В работе с пациентами, страдающими деперсонализацией (чувством собственной эмоциональной измененное™ с довольно ясным, критическим пониманием этого), выяснилось:

1) чувство ухода эмоционального «Я» — при внешней сохранности, собранности этих больных — настолько тягостное состояние, что сплошь и рядом жизнь при этом теряет смысл;

2) самая эффективная терапия деперсонализации сегодня — терапия творчеством. Лишь творчество, главным «инструментом» которого является духовная индивидуальность, рано или поздно, существенно помогает пациенту, переживающему тягостное чувство собственной измененное™, вдохновенно почувствовать себя самим собой, хоть на время вернуться к себе.

* См. о нем в работе 3.11 наст, издания.

Пациент С, 48 лет*, рассказывает недавно по этому поводу. «Благодаря болезни и лечению, я понял, что если из всех наших дел убрать эмоции, то дела теряют смысл, как, например, теряет смысл игра в прятки, если совершается "от ума". Когда под ногами нет моей собственной, привычной мне почвы, т. е. не чувствую себя эмоционально самим собой и не могу выяснить свое отношение к людям и вещам, то не за что "зацепиться" душой, нет чувства жизни. Умом все вокруг понимаю, но теряюсь, так как не чувствую любимую книгу, любимые вещи, и люди, даже близкие, для меня тогда просто как действующие лица. Я, например, как инженер, занимаюсь лифтами, а ко мне приходят мысли: почему бы не заняться кранами, почему бы не пойти в больницу санитаром, это ведь тоже нужно. Нет в это время своей эмоциональной оценки происходящего, привязанности к кому-либо. Нет эмоциональной самостоятельности и, значит, — свободы. Не знаешь, чего от себя ждать в любую минуту, и потому страшно. Вдруг найдет навязчивость и выброшу с 9-го этажа маленького племянника — ведь и к нему сейчас нет никакой привязанности. Когда врачи при этом мне говорили: «Ничего страшного, подумаешь, своего чувства нет, голова-то есть на плечах, есть работа», — я печально думал, что они не понимают моего страдания. Я даже не верил, что мои мучения могут прекратиться вместе с жизнью, так было тягостно. Теперь, благодаря лечебному творчеству, мое состояние не сравнить с прежним, расстройства отступили по всем параметрам, я чувствую себя довольно стойким самим собой. Когда находят прежние, описанные выше расстройства, могу с ними справляться особым образом. Стараюсь записывать по-своему, например, события дня, просматривать свои слайды, фотоснимки, погружаться в близкие мне картины на открытках, в марки, которые мне по душе. У меня теперь чувство, что совершенно могу избавиться от своих расстройств, а раньше все было безысходно. Это серьезное улучшение приходило постепенно, годы, в процессе нашей работы с врачом, в нашей группе, где была возможность увидеть, почувствовать, как каждый выражает свое, свои особенности и чем мое отличается от не моего. Например, в тягостные минуты, мои плохонькие, серенькие слайды возвращают мне мое собственное ощущение жизни. Смотрю один, другой, третий — не действует, а четвертый вдруг "зацепил" — возникло знакомое, "мое", ощущение. Вот в чем дело»:

В заключение отметим, что подобные «деперсонализаци-онные» пациенты нередко приходят к психотерапевту.

5.3. Об эмоциональном интимном

психотерапевтическом контакте с шизотипическими (неврозоподобно-шизофреническими) пациентами (1989) ⁵⁵⁾

Учение об особенном интимном эмоциональном контакте врача с больными шизофренией развивается и психотерапевтами-клиницистами (Клези, 1922; Мюллер, 1930; Кон-сторум, 1935, 1962; Зиновьев, 1958; Броди, 1971), и психоаналитиками (Сешейе, 1951; Ариети, 1976; Бенедетти, 1979). Это сложная, деликатная тема в психиатрии, особенно если врач и пациент — люди разного пола. Но тема насущная, так как без такого рода эмоционального контакта невозможно существенно психотерапевтически помочь больному шизофренией. Основываясь на многолетнем клинико-психотера-певтическом опыте, считаю возможным сделать тут некоторые разъяснения.

Дата добавления: 2015-08-28