Стена сомкнулась за моей спиной, волна пошла по ее поверхности, заплясал комод, всколыхнулись шторы, закружили меня мишурным хороводом, как в трубе калейдоскопа. Мир забушевал, обрушился с громовым грохотом, рвался со скрежещущим треском, стенал от боли, воскресал, сопровождаем ликующими аккордами органа, взвивался к небесам мечущимися альтами, в отчаянии падал в бездну томных горьких виолончелей, вновь рассыпался гороховой дробью барабана, тщательно затейливо вылеплялся из глины, окруженный тягучей слюной саксофона, воском оплывал, разваливался кусками, успокаивался, предоставленный самому себе, словно огромный невидимый оркестр настраивался, чтобы играть привычно, слаженно, четко.
Тери водрузил на место сиамский глазированный кувшин. Молоко, плеснувшись в темных недрах кувшина, взметнулось на его стенки, взволновалось, успокоилось. Пальцы правой руки, расставшись в кувшином, еще мгновения ощущали его гладкую влажную прохладную поверхность. Тери закрыл дверцу холодильника, запер внутри манящий холодный свет. Недоверчиво моргал глазами, привыкая к темноте кухни. Уличный фонарь, рассеченный черными ветвями деревьев и крестом оконной рамы, бросал на потолок бледный блик. Ветви шевелились, их тени ощупывали стеклянную колбу лампы, искали трещины побелки, заползали в них. Задумчивый, самоуглубленный фикус шевелил своими листами в такт мыслям, чертил пояснения в пыли подоконника.
Тери сидел на табурете, упираясь подбородком в ладони. Локти - в расписную клеенку стола. Воздев глаза, вглядывался в бесконечный унылый сумрачный серый небосвод потолка, желая проникнуть за его пределы. Неясное позабытое утраченное чувство томительно намекало на себя, ныло в глубине глаз. "Почему я - это я? Как я ощущаю, что я - это я? Как разумею? Почему я заперт в этом теле, в этих глазах, в этих руках? В чем заперт? Где выход?" - безответные мысли мелькали, мельтешили, мешали открыться позабытому чувству, которое сулило ответы на все вопросы. Реальность кренилась и потрескивала. Потолок навис над самыми глазами, стены растворялись в сумраке, распадались на рой точек.
Звонок разразился в пригожей прихожей, как вдох промчался по долгому коридору, скакал от стены к стене, от пола - к потолку. На миг задержался, задумался перед дверью в комнату, расплавленным оловом ринулся в кухню, найдя меня там. Взвился пестрым хороводом бумажных лис, петухов, зайцев. Накинулся, терзал уши, разрывался в голове. Настойчивый, решительный, долгий. Реальность встрепенулась, разлетелась мишурным блеском, закружилась цветными осколками, но в тот же миг застыла в привычных сумрачных формах, словно ничего не случалось. Второй звонок оглушал, толкал, принуждал.
Воткнув носки в тапки, я побрел по коридору в сторону звонка, подобного больному зубу. Утомленный, разбитый, усталый. Свет фонаря толкал меня в спину. Над головой зайцы, волки, лисицы шуршали в сквозняке, прятались на шкафах среди пыльных коробок. Светились красными голодными глазами, метили в затылок. Рука уперлась в шершавую вороненую холодную сталь замка, пальцы обвили ручку. Замок пах машинным маслом.
"Кто там?" - треснувшим голосом безлико сонно спросил.
"Отворите! Скорая помощь", - внушительно без эмоций ответили.
Не знающие удивления пальцы повернули замок. Замок, лязгнув, отпер дверь. Дверь, отворившись, пустила в темную прихожую яркий неровный клин света. Две тени огромных унылых санитаров в белых халатах ступили из света через порог. Нависли. Довлели.
"Вы - Тери Мебиус", - первая белая тень утвердительно тускло спросила.
"Да. А в чем дело?" - Тери Мебиус возражал, стараясь разглядеть темное лицо.
"Вам следует пройти с нами", - голос не выражал.
"С какой целью?" - я вглядывался в темные круги под белой шапкой.
Удобная, обтянутая кожей рукоять мачете тускло тоскливо мерцала в углу. Манила руку потянуться, пальцы - обвить. Холодная изогнутая сталь, блеснув, со свистом рассечет воздух, вонзится в толстую насупленную шею под левым ухом. Как сквозь воду пройдет кожу, шейно-ключичную мышцу, яремную вену, сонную артерию. С хрустом разрубит гортань, отделит второй позвонок от первого. И в обратном порядке выйдет с правой стороны, покинет плоть. Под правым ухом. В пустых черных кругах глаз удивление, ужас, безысходность на миг явятся мне. Голова, гулко ударившись в пол, закатится в угол, затеряется в пыли. Безвольное грузное тело, подкосившись, осядет, навалится на второго санитара. Тот в панике станет отступать, пятиться на освещенную площадку. Но мачете взметнется над моей головой, жаворонком ринется вниз, к его шее. Искажая ужасом лицо, попытается укрыться рукой - холодная сталь отсекает четыре пальца - падает, попираем безвольным телом - лезвие, острее бритвы, чиркнет по гнилой небритой неопрятной шее, вскроет сонную артерию. Санитар, упав на грязный цементный пол площадки, придавлен безвольным грузным обезглавленным телом, станет прижимать беспалую ладонь к разорванной шее, желая кровь остановить. Но кровь льется неумолимо, неукротимо. Красным жарким липким затопляет пол.
Необходимо выйти во двор к водителю.
"Не спорь с ними", - заспанная голова Ферматы уныло произнесла из глубины коридора, - "это для твоей пользы".
Передернув плечами, я, на волю безволия положась, стряхнул со стоп тапки, стопами скользнул в ботинки. Настороженно пружинно согнувшись, готовый зайцем отскочить в сторону, зашнуровал. Вездесущие песчинки затерялись в щелях между половиц. Разогнулся, отчего нехорошо потемнело в глазах. Всунул руки в рукава сюртука и застегнул на все пуговицы.
"Я готов", - сообщил мрачным молчаливым мертвенным санитарам.
Стараясь не разбудить соседей, окруженный мрачными угрюмыми тяжело ступал по лестнице. Двери кружились, согбенные старухи сочились взглядом в замочные скважины. Сиреневые тени метались по влажному асфальту двора, вскидывались на стены, сползали в подвальные окна. Резкий дождливый ветер ударил в лицо, ворвался под сюртук.
Вновь карета скорой помощи несла меня. Унылые дома вскидывались из сна, шарахались, бессмысленно смотрели вслед пустыми окнами, тихо оседали в сон.
"Здравствуйте, Тери", - доктор надменно смотрел, сложив руки на животе, - "рад, что мы снова встретились, а вы в добром здравии", - его грубые задубевшие морщины не скрывали самоупивающейся мстительной усмешки. Смоляная, непроглядная, подобная саже или его бороде ночь навалилась на окно. Ни звука, ни блика, ни запаха.
"Здравствуйте", - Тери сухо ответил, словно хрустнул веткой. Сидел на стуле с неудобной высокой спинкой посереди кабинета прямо напротив острых злых глаз доктора, - "я хочу услышать, зачем вы потревожили меня среди ночи, веские причины столь неучтивого приглашения".
"Я не понимаю, отчего вы обеспокоены", - доктор картинно вздернул брови, - "вы же точно знаете, что я не могу причинить вам вред. Хотя бы оттого, что я врач", - он указал ладонями на свой белый халат. Недоуменно улыбнулся.
"Да, я прекрасно знаю, что это решительно не в ваших интересах и силах", - презрительно смотрел доктору в зрачки, - "более того, до недавнего времени я ошибочно считал вас добрым другом, если у меня сейчас могут быть друзья".
"Мы не друзья", - доктор беспокойно взял в руки карандаш и стал смотреть на него, - "но и не противники. Таково ваше положение, как вы верно заметили. И будучи им обличены, вы должны быть готовы и привычны ко всему неожиданному и необычайному. Так что завершим бесцельное обсуждение "как", "зачем" и "почему", - упиваясь своим голосом, поднял взгляд, продолжал крутить в пальцах карандаш, - "давайте перейдем прямо к делу, в связи с которым я вызвал вас. Итак, вы уже встретились с тем человеком?"
"Откуда вам известно?" - Тери блеснул острым холодным, как нож, взглядом из-под бровей.
"Неужели вы так наивны или самопоглощены, что думаете, будто бы ваша жена ни о чем не догадывается? Или вы думаете, что она слепа?"
Тери сжал челюсти. Остро прямо смотрел доктору в недоброе бликующее пенсне.
"Итак, этот рабочий. Грубый, свирепый, брутальный, непредсказуемый, неряшливый, как рассольник. Что он говорил? До чего вы дошли в своих переговорах?" - требовательно доктор теребил карандаш.
"Не вижу причин отчитываться перед вами", - холодно Тери сквозил взглядом.
Раздражение на миг исказило лицо доктора. Брезгливо дернулась щека. В тот же миг разомкнул губы кривоватой неискренней улыбкой:
"Мой милый Тери! Когда же вы поймете, как все это важно. Власть, ответственность, безграничное знание - все это обрушилось на вас, как пыльный мешок, как кошмар. Подломило, опрокинуло вашу жизнь. Попытайтесь вспомнить ваше детство - пустота, словно отсекли больной, но любимый орган. Нелегко быть причиной бытия. Каждый шаг, каждое движение брови приводит к тысяче смертей, к тысяче рождений. Эпидемия ящура - твой кашель. Нашествие тараканов - твои слезы. Сели, оползни - твоя перхоть. Наши сны - грязь под твоими ногтями. Научные труды - твой смех.
До сих пор вы удачно справлялись, вызывая мое предельное неподдельное изумление. Но в любой миг вы можете оступиться, и эта неточность станет причиной ужасающих непредставимых бедствий: неестественно крошечные карлики, хромые на больных голеностопах калеки, слепцы с тонкой белой беглой ясеневой тростью в холодной влажной руке, паранойяльные истеричные женщины во власти глубокой неясной мистической веры, розовые полные молодые люди с заячьей губой, с тройным подбородком, с скукоженными ушами заполоняют. Землетрясения, ураганы, оползни, сели, цунами, наводнения, или, напротив, засухи неожиданно обрушиваются. Междоусобные войны, железнодорожные катастрофы, серийные убийства, взрывы в парадных, экономические кризисы, эпидемии коровьего бешенства, ящура и холеры разыгрываются и спешат сменить одно другим. Живой поток тараканов выливается на линолеум пола из теплых сытных недр газовой плиты. Мелкие, как черные точки, муравьи обосновали дом у ваших соседей и ходят к вам пополнять запас сахарных крупинок. Неистребимое пятно ядовитой плесени появляется на влажной штукатурке парадной... Этот грязный рабочий явится вашей неизбежной ошибкой".
Доктор хмурился, предвидя последствия. Убедительно стучал тупым концом карандаша по столу.
"Тысячу тысяч лет это положение - звание - присущее сейчас вам свойство - передавалось от врача к врачу. Выпестовывалось, лелеялось, бережно охранялось. Только врач достоин такой ответственности. Только врачи обличены правом давать и отбирать жизнь. Этике, теории и практике этого права, этой ответственности мы учимся тысячу тысяч лет, передаем друг другу, отец сыну, посвящаем в таинство, обличаем знанием".
Глаза доктора горели гордостью, как фосфором.
"Тери, я открываюсь вам, потому что от вас мне нечего скрывать и ничего не скрыть. Я первый оступился, первым нарушил заведенное правило. Моим преемником стал простой рекламный агент Иван Федорович Синий. Вы его прекрасно знаете. Но я не виноват, Тери. Я не виноват", - глаза самоисповедально блестели, - "вы сами знаете, как сложны законы, как они обязывают. У меня не было выхода. С. необходимо должен был стать моим преемником, и он стал. Вы последовали за ним. Вы оба оказались более чем достойны. Вы безгрешны. Но вы не врачи. Вы не подготовлены. Может случиться, что угодно, мне страшно представлять. Я не сплю второй год, хотя не в силах изменить что-либо. Сейчас настал момент, когда вы, Тери, можете исправить мой проступок, вернуть все на свои места".
Доктор неудобно привстал, прижал карандаш ладонью к столу.
"Тери! Следующим должен стать я! Я не мог занять место С., я не мог занять ваше место - я мог только наблюдать и отчаянно, до рези в животе, желать, чтобы все прошло без ошибок, без срывов. Но сейчас я могу вернуться. Это допустимо. И я, безусловно, подхожу, потому что я уже был там и все знаю. Тери! Я умоляю, я не представляю, как еще уговорить вас, какие убедительные слова сказать, но верьте старику: так должно стать, так надо, Тери!"
Он умоляюще смотрел мне в глаза. Его тугое задубевшее лицо исказилось безвольным страданием, размякло слезами. Весь сжался в кресле, забился в угол. Нервные пальцы трепетно, как последнюю надежду, сжимали карандаш.
Тери, погрузив свой взгляд в себя, оцепеневший, каменный, молчал. Звенящая тишина выползла из его рукавов. Доктор шумно глотал, соленые горькие слезы сковывали горло. Наконец, Тери с хрустом разомкнул губы.
"Я попрошу вас немедленно доставить меня домой", - произнес негромко, медленно, безлико.
На миг на лице доктора вспыхнули отчаянная ненависть, ярость. Глаза холодно, как бритва, сверкнули из щелей век, верхняя губа обнажила желтые зубы и брусничную десну, подбородок затрясся. Карандаш швырнул на стол. Смоляным клином борода указала на Тери. Но подавил захлестнувшее. Усталость, утомление, уныние растеклись по лицу. Веки прикрылись, щеки обвисли, глаза потускнели. Сделался стар, слаб, жалок, неуклюж.
"Скоро рассвет", - голос стал тих, хрипл, невнятен, как выжатое полотенце, - "не желаете ли позавтракать? Или кофе?"
"Нет, спасибо. У меня много дел. Я желал бы отбыть немедленно".
Доктор, скосив глаза к ней, снял телефонную трубку, на мгновение поднес к уху. Одними губами произнес. Вернул трубку на рычаг.
"Машина вас ждет", - указал безликим жестом в сторону двери.
Беззвучно, без слов я поднялся и двинулся по направлению.
"Тери! Я надеюсь, что вы трезво обдумаете сказанное мной и примите верное решение. Я буду ждать его. Тери! Все зависит от вас".
"Я знаю", - сказал, открывая дверь, - "до свидания".
"До свидания", - напитанный надеждой голос оборвался закрытой дверью.
Подавленное напряжение вырвалось на безвольное утомленное лицо доктора: веко дергалось. Безуспешно прижал его пальцем. Вздохнул. Неловко выбрался из кресла, неровной походкой прошел к сейфу. Повернул ручку ретранслятора. Тот немедленно откликнулся из своей темной глубины:
"... порежетесь ли опасной бритвой, глядя в запотевшее зеркало, когда подносите ее к нежной коже шеи, позвонит ли продавщица из отдела готовой одежды, с которой вы перемолвились парой пустых незначащих веселых фраз и оставили карточку, возьмет ли полный крупный в темном костюме господин, стоящий в нетерпеливой очереди перед вами, последнюю сочащуюся на блюдце почку..."
Отпер сейф, потянул на себя массивную холодную спокойную дверь. Из темных глубин достал колбу с неестественно бойко вскинувшейся на стенки жидкостью. Откупорил и налил рюмку чистого спирта. По кабинету пополз острый медицинский запах. Резко выдохнул и влил в себя содержимое. Медленно вдохнул, поморщился. Сжал глаза. Из уголков спелые слезы побежали по грубым морщинам. Ласковое тепло мягкими толчками поднималось по позвоночнику. Скрюченные дрожащие пальцы рук разжались, ватные ноги обмякли, бархатные веки прикрылись, голова закружилась и поплыла в некоторую сторону, веко дергалось.
"Н-да", - незначительно пусто сказал.
"... с продавщицей парой пар незначащих пустых веселых фраз или не делать этого, нагонять долгими гулкими туманными улицами тучную фигуру в темном костюме, чтобы изменить свою жизнь радикально, или оставить, на волю безволия положась..."
Каждый день, каждую ночь, каждое утро, каждый вечер. Зимой, летом, весной, осенью, в межсезонье. В стужу, в жару, в распутицу. Когда дождь льет, когда солнце палит, снег зачарованно лежит, тополиный пух забивает глаза, ветер неистово мечется или ничего не происходит. Когда жнут рожь, собирают грибы, косят сено, курят самосад, правят дровни, рубят дрова, влекут их на дровнях, пекут кулебяку, лепят пельмени, месят тесто, пашут, сеют, боронят, ваяют снеговика, украшают ель, пьют, закусывают, танцуют, спят. В любое время, при любых обстоятельствах, от времени и обстоятельств независимо, я не устаю восхищаться, удивляться, умиляться, восторгаться, преклоняться, наслаждаться, а восхищаясь, удивляясь, умилясь, преклонясь и восторгаясь, неугомонно стараюсь восхвалять, возносить, указывать, а указывая, восхваляя и вознося, не забываю таить в глубине неизъяснимые непроизносимые непереносимые добрые, теплые, ласковые чувства, а тая неизъяснимые непроизносимые непереносимые теплые, добрые, ласковые чувства, не перестаю ласкать их ласкающим взглядом - мои милые серые близорукие глаза.
Вы стали причиной и сутью моих поэтических заметок, моим вдохновением, моим инструментом. Но не оттого, что вы чрезвычайно милы, прекрасны, но скромны - это ваше личное дело, от вас не зависящее. Не из-за цвета манящего в себя линялого июльского неба - вооружившись вогнутым зеркалом, я, вас вами лаская, без труда обнаруживаю паутину, разбивающую серую радужную оболочку на неправильные сегменты, а так же отметины иссохших рыжих трупиков мух - гордиться нечем. Единственное, за что люблю, восхищаюсь, превозношу вас - близорукость, то есть неумение, неспособность или нежелание различать детали, частности, мелочи. Нарочно не снаряжаю вас корректирующей оптикой - глядите на мир легко, как умеете, как хотите, как получается. Поверьте, смотреть не на что, не стоит ваших трудов по различению. Взметнетесь вверх - трещины побелки, как опечатки, неизбежно обнаружатся на потолке. Кинетесь вбок - непременное пятно проявится на обоях. Грязь, как грязь, обязательно обнаружится на стакане. Таракан спрятался в углу. У сиамской жеманной кошки подбит глаз. На лице юной милой медсестры - к сожалению - прыщ. У другой - поры на носу и штопаный чулок. У тучного господина в очереди за колбасами - грязь за ушами. У его жены - обвисшая шея, невольно недовольные губы и розовая пыль на щеках. Листья платана потрачены тлей. Гвоздика распадается на десять десятков зубчатых лепестков, пестиков, тычинок. Бабочка - на чешуйки крыльев, членики, сяжки. Яркий журнал - на рой цветных точек. Роман - на буквы. Буквы, цветные точки, яркая новогодняя мишура, фантики, конфетти, тополиный пух, обрывки бинта, серпантин, лепестки гвоздики - все смешалось, кружится, мчится хороводом, тянут в неизведанное, откуда возврата нет. Настойчиво голоса шепчут в уши, темнеет в глазах. Мучительные судороги содрогают желудок. И вот уже наблюдающего, различающего тошнит, он не в силах сдержать рвоту. Мир не мил.
Меня всегда удивляли, восхищали, манили шахматисты, математики и музыканты. Они способны, что поражает меня, описывать, представлять реальность в виде отвлеченных символов, общих законов. Частокол нотных знаков, подобных развешанным сушиться чулкам, ходульное насекомое нагромождение формул, скупые строки шахматных баталий - описывают, охватывают сетью свои миры. И те невольны вырваться, ропщут, трепещут в пределах погрешности. Определены и описаны со всеми деталями, частностями и мелочами. "е2-е4" - сколько судеб скрывается за этой простейшей формулой. Сколько перьев сточено, развивая эту тему - и все равно не могу не содрогнуться. Может быть, родился слаб, хром, недалек, не успел жениться и погиб, не понимая, не разбирая и не задумываясь. Или любил, страдал, по ночам рыдал, писал стихи, пылал воспаленными глазами, а все равно прибит конем, и след подковы отпечатался на высоком бледном лбу. Сонмы трогательных впечатлительных барышень с содроганием недоумением отвращением зорко строго из-под упрямой челки наводят сухие колкие зрачки на гроссмейстера, который холоднокровно, не вдаваясь в частности, не видя особенностей, послал на смерть легким движением руки. Видят в нем земноводное, существо иного мира. А среди ночи вскидываются из полусна-полубреда, нашаривают карандаш, клок бумаги и заполняют тем его словами, подходящими к избитой, как мостовая, теме.
Впрочем, я являюсь полнейшей противоположностью математику, шахматисту, музыканту, а, значит, не менее достоин их восхищения. Там, где девять случайных мимиходных прохожих, будучи остановленными и спрошенными "Что вы видите перед собой?", ответят: "шестиэтажный доходный серый угловой дом, невнятно построенный в начале ХХ века архитектором Позабытым", я, будучи остановлен и опрошен десятым, дам ответ, что вижу, как злые лютики, раскинувшись по занавесам восьмого слева окна четвертого этажа, складываются в отвратительный оскал носатого бесшеего карлика, а неухоженный фикус, покрытый толстым слоем пыли, увял и жаждет полива. Могу даже доверительно сообщить опешившему вопрошающему такие подробности, как количество засохших трупиков мух в кадке и состояние оконной замазки - ведь холода недалеки. А дома никого нет третий день, только репродуктор в коридоре задорно объясняет: "... были бы находиться актеры или кафедры, я увидел старого доктора. В черном изящном сюртуке он походил на лектора и двигался..."
Еще более станет удивлен незадачливый экспериментатор, когда, не поленившись проверить, прильнет своими карими близорукими, но менее брезгливыми, привычными к сору глазами в окуляры бинокля и тщательно сосчитает дважды: двенадцать.
"Откуда вы узнали?" - сумеет прохрипеть запекшимися от волнения губами и примется протирать очки.
"Я не знал. Я придумал это только что", - будет моим немудреным ответом. Я пожму плечами и удалюсь, затеряюсь среди девяти случайных похожих прохожих.
"Совпадение", - прошепчет на выдохе, прибегнет к спасительной мысли и выбросит данное наблюдение из серой серии опытов, а зря.
Г-н С. следил зрачками за полетом мухи. Муха выглядела черной и глянцевой. Удивленно удаляясь, она обращалась в точку. Приближалась - и зуду подобный, нудный треск ее крыльев нарастал, креп, сверлил восковые уши, дробил воздух на упругие горбы и вялые впадины. Воздух напоминал русое песчаное дно. Муха опустилась на дубовую скамью, до блеска затертую тысячей тысяч его подобий, возле С. Суетно семеня лапами, пробежала вправо, нервно метнулась влево. Брезгливо, с отвращением чистила мохнатые лапы. Глядя тупо, пусто, суконно, фасеточными глазами.
Узкими сухими острыми тревожными колкими зрачками С. следил за мухой. Вялые веки щурили взор, ресницы щетинились, взор туманя. Вспыхивая то в левом, то в правом углу глаза, белок охвачен красной сетью сосудов. Серая мутная мгла радужной оболочки окутала зрачок. С каждым ударом сердца мгла застилает взор.
Сердце остро колко сухо часто тревожно, как вилка, бьется о ребра. Кровь, вырываясь из левого предсердия, бурная, пенная, устремляется в аорту, несется вверх, шумит в ухе. Шелест, шорох, гул крови затмевает жужжание мухи. Иногда кажется, что кто-то вкрадчиво шепчет в самое ухо на неясном, как сон, чужом языке. Кровь минует ухо, острой болью колет в висках. Недоброе тоскливо тянущее предчувствие сводит живот.
Бледный, покрытый холодным липким потом, С. следит зрачками за мухой. Откинул лысеющую голову, затылок прислонил к прохладной маслом крашеной стене. Слипшиеся темные волосы, как трещины, рассекают восковый лоб. Безвольный рот приоткрыт. Серой массой С. растекся на скамье, следит мятущимися зрачками за мухой. Не позволяет тревожным тоскливым недобрым мыслям всколыхнуться, ринуться, увлекая за собой новые и новые, захлестнуть его ревущим бурным пенным потоком паники.
"Герасим Арсеньевич!" - гул, треск, невнятный вкрадчивый шепот преломились, как тонкий лед, - "он ожидает вас подле кабинета".
Неясная белая тень всколыхнулась на масляной поверхности стены.
"В реанимацию!" - горну подобный голос протрубил.
Засуетились, забегали, подхватили каталкой, замелькали стетоскопами, тонометрами, электродами кардиографа, забликовали иглами шприцов, стеклами пенсне. Белые полумаски скрыли лица. Мчат, мчат коридорами. Тревожные участливые глаза заглядывают в зрачки. Чужие требовательные руки нащупывают запястье, сжимают в поисках сбивчивого торопливого пульса. Расстегивают на груди рубашку, холодом касаются сердца. Оголяют, извлекают из рукава локоть. Влажным, холодным, безусловно, важным, лизнули его изнанку, петля обвила и стянула плечо, звонкий инцидент инъекции, брызнув в воздух сонм радужных равнодушных капель, пронзил нежную упругую, обычно скрываемую изгибом кожу. Запах эфира ватой забил нос, рот. Потолок надвинулся, навис мутным шаром плафона. Небосвод век захлопнулся.
Запах нашатыря разорвался в голове. Я вскинулся из сумрака, распахнул глаза. Мутный глазированный шар плафона навис над ними. Белой тенью доктор воздвигся и указал черным смоляным клином бороды на зрачки, из-за которых ошарашенный я смотрел на него. Пенсне доктора безжалостно бликовало, побуждая закрыть глаза, раствориться в сумраке.
"Как себя чувствуете?" - мягким вкрадчивым голосом осведомился. Голос отдавал кислыми щами, ржаным хлебом. Голос раскачивался на скрипящих качелях, я качался вместе с ним.
Удивленный, утомленный, не умея раскрыть запекшиеся губы, растерянный, не зная, как ответить, услышал свои слова:
"Спасибо, лучше".
"Ничего страшного, легкий тепловой удар", - голос доктора успокаивал.
"Я думал - сердце", - ясность мыслей возвращалась.
"Встать можете?"
Я предпринял усилие и обнаружил себя сидящим. Голова кружилась.
"Голова кружится", - выдавил сквозь нахлынувшую тошноту.
"Ничего, посидите, сейчас пройдет" - успокаивающе доктор сам сел на противоположную койку. Бодро закинул бедро на ногу, выше уложил пухлую папку. Дернул, ловко развязав их, за тесемки, откинул обложку, зашелестел листами. Один выдернув из пачки, уложил его поверх, выхватил из кармана карандаш и изготовился писать. Одновременно говорил, отвлекая:
"С вашим сердцем все в порядке. Редкое сердце такое выдержит. Горло - вот о чем я серьезно побеспокоился бы на вашем месте".
Я вглядывался в смуглое обветренное лицо доктора. "Прежде он был сельским врачом", - вспомнил. За стеклами пенсне участливые добрые вкрадчивые глаза бегали вслед за карандашом по строкам. Очень захотелось, чтобы эти глаза вскинулись, тревожно заботливо заглянули в мои зрачки. На душе стало бы тепло. Я выдавил робкий кашель. Доктор, не отрываясь от записей, начал говорить.
"Я должен задать вам несколько формальных вопросов", - не дожидаясь моего согласия, он задал их, - "ваше имя?"
"Иван Федорович Синий", - я отвечал, испытывая смесь чувств: удовлетворения от своей самоопределенности и острое болезненное сомнение в своей правоте.
"Отчего у вас такая странная фамилия?" - доктор скосил пронзающий взгляд на недрогнувшее мое лицо; сонм сомнений фейерверком разорвался внутри. Яркие воспаленные бордовые, алые, розовые, брусничные осколки вонзились, как осы, в пелену моих мыслей. Те падали, истекая прозрачной жасминной горьковатой кровью.
Я расстроился вопросом, не зная на него точный ответ, но услышал свой голос:
"От прадеда по материнской линии".
На долгую секунду доктор задержал на моей щеке цепкие недоверчивые глаза. Мои ладони вспотели. Я спрятал их между колен.
"Нам известно, что ваши родители носили иную фамилию", - его лицо стало скупым, брови - строгим, глаза - пронзающими.
"Крузенштерн? Это фамилия бабки по линии отца", - пустился в пустынные унылые объяснения.
Доктор изогнул строгие брови вопросительно.
"Я не мог, не хотел ее принять. По причинам, которые не считаю нужным здесь приводить", - усталость, раздражение охватило меня.
"Это не важно", - влажно доктор смотрел сквозь мои зрачки. Чуть склонив голову. Постукивал карандашом по папке.
"Как часто происходит с вами подобное?" - склонил голову в другую сторону, приложил грифель к бумаге.
"Чему?" - я опешил, не был готов к повороту разговора.
"Поясняю", - мое раздражение перешло к нему. Решительно, строго он распрямил спину, - "впрочем, вы, видимо, не хотите понимать. Скажу просто: случались ли с вами откровенные помутнения сознания?"
Сосредоточившись, чувствуя важность происходящего, я четко отвечал:
"Не припоминаю. Только невнятные намеки".
"Была причиной тому жара?"
"Жара и жар. От солнца и болезни".
"Таким образом", - голос стал настойчивым, вонзающимся, - "вы знали, чем чреваты для вас прогулки по жаре без головного убора?"
"Предполагал", - я не понимал. Туман выползал из углов сознания. Клонил ко сну.
"И все-таки легкомысленно вышли на жару, представили солнцу непокрытую голову, сделав предполагаемую опасность реальной?"
"К чему вы говорите все это?" - я не выдержал.
"Просто я хочу вам помочь", - улыбка тронула угол его сурового рта, - "как врач и как человек".
Я хотел ему верить.
Он отложил карандаш, исписанный лист, папку с разметавшимися тесемками. Уложил в изножье незастланной койки. Снял затекшую ногу с ноги (тысячи тысяч игл ринулись изнурительно изнутри вонзаться в кожу). Наклонился, приблизил ко мне свое лицо, смоляную бороду, брови, морщины, блестящее пенсне, тревожные глаза.
"Хочу попросить вас об одолжении", - его слова неловко напомнили, что пахнут кислым, ржаным, - "дело в том, что я - дед Мороз. Не пугайтесь, не вздрагивайте. Вы сейчас в том редком состоянии, когда способны понять. Каждый год под Рождество я надеваю красный тулуп, ватные штаны, приклеиваю седую бороду. Беру резной посох, латаный мешок с подарками. Спускаюсь во двор к ребятишкам. Ничего особенного: пара пар пустых шуток, несколько веселых затей, забав. Дети наигрались вокруг раскидистой ели, утомились. Матери зовут ужинать..."
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |