Фермата, подперев кулаком скулу, золотистым пушком подернутый локоть зарыв в подушку, бледно зеленея ночной рубашкой из-под одеяла, читала в постели. Сумрак темнел, нависал над вечерней с лиственного цвета колпаком лампой. Поднимала заспанные милые помятые, как клевер, глаза на скользящего Тери, но запах опережал того, и, оживившись, начала отталкивать одеяло от края кровати. На расчищенное Тери опустил поднос.
"Не накроши".
Вытянув гибкую шею из открытого окаймленного кружевами ворота салатной ночной над зеленым подносом, отхлебнула из чашки дымящегося с желтыми островками растопленного, ароматного. Обожглась и отпрянула, роняя горячие капли с губ на поднос, простынь, ночную рубашку - на зелени той разрастались три темных пятна. Подняла близорукие глаза, окруженные веселыми морщинами, прижав руку ко рту.
"Я не умею", - размазывала пальцем капли по салатному пластику подноса.
"Постарайся, иначе придется..."
"Ты не заглядывал в ящик?" - тщательно дула, отгоняя коричневую пенку, - "нет ли писем?"
"Не заглядывал. Даже рубашку залила", - провел пальцем по влажной темной ткани, покрывающей ложбинку между нежными, негой и теплом дышащих. Ниже, - "а это что?" - ногтем зацепил и поскреб сухой шершавый сладкий след.
"Наверное, тогдашнее пирожное", - тихо засмеялась, виновато втянув шею, прижав подбородок к ямке между ключиц - Тери видел пушок между ее лопаток - принялась отскребать. Оставила, - "все одно - стирать", - указала на жирные капли какао, сквозь которые просвечивали - - -
"А что это за слово?" - кинула руку в книгу. Пробежав по странице, остановила долгий алый ноготь указательного пальца напротив слова и произнесла его, - "метемпсихоз".
"Прочти всю фразу", - морщил лоб, решая, как объяснить, желал отсрочки.
"Реинкарнация, метемпсихоз, вечное возрождение - в каждой культуре есть схожие представления", - прочла.
"Ну, это из греческого, такое понятие", - Тери сидел на смятом одеяле, - "означает метеоризм души".
"Кстати, а чем это?.." - повела носом, - "у тебя ничего на плите?.."
"Колбаса!" - вскинулся и побежал на кухню.
"Ну, хорошо", - маска деланного воскового недоумения размякла на лице г-на С. Он перестал коситься в тесный фонарный сумрак, - "только я вас предупреждаю, что если это не останется между нами..."
"О чем речь? Во-первых, кому мне сказать, не выставив себя в естественно глупом свете, во-вторых, это не в моих принципах и не в моих интересах", - Тери убедительно кивнул.
Брови С. возвращались со лба на свои места, некоторая брезгливая хмурость губ еще вырисовалась, но сам уже боком не сторонился. Улица была хмура, пуста, промозгла. Ровно поскрипывая, фонарь мел туманным светом перекресток. Дворник еще пил горячий ароматный чай в своей узкой жаркой каморке, листал лохматую книгу под ярким зеленым абажуром.
"Значит, вы решили окончательно?" - С. допрашивал.
"Безусловно", - решительно Тери отвечал.
"Я давно догадывался, что вы знаете, но не предполагал, что обратитесь сразу же с такой просьбой".
Тери настороженно улыбался, не понимая, продолжается ли допрос, или г-н С. занимает пустой путь пустым разговором. Крупными шагами попирая влажную мостовую, они миновали полный туманных мечущихся теней перекресток. Г-н С. цокал подковами каблуков. Морщась, брусчатка мостовой принимала удары подкованной судьбы. Стоило неосторожно надавить на секретный камень, чтобы струи влажного ветра хлынули со всех сторон на осторожно пробирающихся.
"Нельзя сказать", - С. продолжал после паузы, - "что я обескуражен - я готовился, что однажды это случится со мной, впрочем, не представляя подробностей. И вот, пожалуйста: вы оказываетесь моим соседом по лестнице, а на улице - сырой ветер".
"Я, признаться, тоже был несколько удивлен, почти раздосадован, что нас свело столь близко: в одну парадную. Слишком просто, слишком прямолинейно, незатейливо. Подсказки следуют одна за одной, почти напоминая принуждение. Это, простите, ваша сиамская кошка на кремовых лапах перескакивает с ветки..."
"Моя", - перекошенное переходное нелепое застывшее лицо размякло улыбкой, - "мешает, наверное? Орет под окном? Но такая погода - ничем не удержать".
"Да что вы. Оставьте, пустое. Все кошки орут. Это не мешает. Осторожно: там, в тени столба лужа".
"Спасибо", - придержал влажную неряшливую воронью шляпу.
"Я боялся, что вы сочтете меня сумасшедшим, или сделаете для безопасности такой вид. Оттого робел подойти с этим вопросом. Да и не приходилось наедине".
"Безусловно, только наедине. Проходите, проходите", - перехватил отворенную Тери тяжелую, разбухшую от влаги, на скрипящих петлях, потугами ржавой пружины стремящуюся захлопнуться, не пустить. Дверь в долго страстно безнадежно желанное чудо, - "если рассудить, сегодня вы мой гость".
Мило ухмыльнувшись, Тери скользнул, словно, отринув на миг сомнения, шагнул с моста, в затхлый мрак, в неизвестность. Глаза не различали, нос старался не вдыхать, руки тянулись, но брезговали коснуться. Что-то некрупное шорохом метнулось под лестницу. Хрустнуло невнятно под каблуком.
"Пройдемте на верхнюю площадку", - г-н С. жарко зашептал, напирая, в стриженный влажный затылок Тери; последний различил в придыхании знакомый кислый запах, - "ни ко мне, ни к вам нельзя: жены".
"Конечно", - Тери с сомнением оглянулся на неясно темнеющий облик статного тучного С. Сам нащупывал носком ступень укрытой в тени лестницы.
Лампа на втором этаже лила бледный рябой свет. Двери, четыре на этаж, затянутые в коричневый коленкор, скрывали, что за каждой, сгорбившись, блеклым пустым глазом прильнув, старуха смотрит в замочную скважину.
"Что у вас за покупка?" - одышка выдавала, одолевала С.
"Колбаса".
"А у меня почка - сочится сквозь бумагу. Я закину, с вашего дозволения, домой - это не займет... Впрочем, лучше не стоит, чтобы избежать возможных лишних объяснений", - С. тяжело опирался на перила.
"Отчего вы согласились мне помочь? Могли бы отстранено, непонимающе посмотреть на меня чуть подольше, шарахнуться прочь - и я оставил бы вас виновато, бормотал бы извинения".
"Вы же знаете, молодой человек, что меня это касается не меньше, чем вас. Здесь", - он указал на густо запыленный подоконник. И подошел вплотную к нему, рискуя испачкать брюки о теплую пыльную батарею. Забившись под потолок, тусклая робкая лампа дрожала, бросая в стороны мягкую неясную тень фигуры С. Задев плечом коричневую маслом по-кухонному крашенную стену, Тери приблизился к спине С., умеряя шаркающие по бетонному полу шаги. Через его правое плечо наблюдал за действиями.
Тот извлек из кармана яркий оранжевый рекламный листок и смахнул им пыль. Подхватываем ветром, ее пух заметался, полетел прочь, забиваясь в неосвещенные углы. Листок опустил с правой от себя стороны. Извлек из кармана и положил поверх завернутую в вощеную бумагу почку. Из-под полы пиджака извлек свою походную конторку - плоский красного полированного дерева много поцарапанный сундучок. Вновь откинув полу, запустил руку в карман черных шерстяных штанов и нашарил там связку ключей. Перехватывая ключи, приглушенно звеня ими, нашел подходящие бородки. Отомкнув замок, откинул крышку. Центральное отделение, хранящее следы и запах розового душистого мыла, пустовало. Расположенные правее узкие щели для бритвенных лезвий, были наполнены постольку, поскольку возникала необходимость подчисток. С той же целью слева, в углублении для песочницы неуклюже хранился флакон белил; флакон чернил занимал свое место справа. Ближе к покрытым жестким серым волосом запястьям С., опущенным на боковые стенки, в своих продолговатых гробиках лежали несколько карандашей и вечное перо. Запасные перья, вперемежку с грязными изломанными, были свалены в лодочке между песочным и чернильным отсеками. Ближе к откинутой крышке размещались мелкие отделения с крышками и без, где Тери не успел разглядеть визитные карточки, игральные карты, пестрые рекламные листки, билеты железнодорожные, авиационные, автобусные, театральные, записки колючим кривым почерком. Г-н С., вскинув кисти, захватившие тот за невидимые ручки, вынул верхний ящик со всеми перегородками и их содержимым. Опустил слева от конторки. Тери заглядывал через правое лоснящееся плечо. Под находилось пространство, занимаемое листами бумаги. С. выдернул три. Поместил на место верхний ящик. Аккуратно, благоговейно выудил большим и средним пальцами вечное перо с синим перламутровым колпачком. Тот открутив, явил золотой острый кончик. Щелкнув маленьким замочком, отрыл чернильницу. Его движения были плавны, как под водой, преисполнены величия. Не прерывал ни пустым словом, ни насупленным тяжелым дыханием, ни запахом пота, ни гниющего рта. Опустил блестящий острый кончик в жидкость, передал перо большому и указательному левой, теми же правой потянул на себя поршенек. В стеклянный цилиндр поступала. Остановил ее уровень чуть выше отметки "-2-". Поднял острие в сторону коптящей лампы, постучал ногтем указательного по стеклу, не дыша вовсе, медленно и точно нажимал поршенек, выгоняя попавший пузырек воздуха. Капля чернил появилась на кончике пера, капли холодного пота проступили на лбу.
"Этого хватит", - прошептал, позволяя себе начать дышать. Завинчивал колпачок, запирал чернильницу. Кисти заметно дрожали. Правую взметнув над бумагой, изготовился писать.
"Итак, молодой человек, ваше имя?"
"Тери Мебиус", - подавленно отвечал, - "только к чему это?" - шорох пера по бумаге слился с шепотом Тери.
"Отчего так?"
"От прабабки матери по линии деда. Только почему вы спрашиваете, я ведь уже объяснял..."
"Да, вы правы. Довольно формальностей".
"Чего вы желаете?" - несмотря на приглушенный тон, голос С. был гулок и торжественен.
"Чтобы все это прекратилось", - уверенно Тери произнес, но был рассеян, не умея формулировать.
"То есть, вы хотите умереть?" - голос еле заметно дрогнул, дрогнуло занесенное над бумагой перо, уронив на нее кляксу, - "признаться, я давно ждал, когда это случится..."
"Вы же понимаете", - Тери оборвал, - "что смерть, в том совершенном, безусловном непредставимом понимании невозможна. Извольте не передергивать", - бессильно раздраженно Тери шепотом негодовал, - "то, что вы мне предлагаете - именно этого я хочу бежать, именно это хочу прекратить, в этом мое желание, прошу вас. Я устал".
"Сколько раз уже случалось?" - С. стал серьезен, словно снял с лица неуместную неумную маску. Повернулся боком к конторке, где оставил лист, обратил лицо к Тери, теряющему надежду.
"Трижды. И достаточно подряд. А по всем приметам - не знаю, как вам это описать - по треску, сопровождающему пробуждение, запаху мочи или апельсинов подстерегающему в самых неожиданных местах, неясным чувствам, удивительным совпадениям - знаю, что скоро случится вновь. Я уже не понимаю, не успеваю следить, где..."
"Три", - г-н С. говорил одновременно с Тери, - "самое гармоничное число. Оттого излюбленное в сказках: "было у царя три сына", "дунул в первый раз - дунул во второй - дунул в третий". Один - одиночество, два - противостояние, три - не страдающее излишеством число, но дающее простор для творчества, разнообразия, комбинирования. Я изучал этот вопрос в свое время. Но, хотя тройственность мне не чужда, я одинок, пронзительно одинок".
Его глаза, помутнев, словно от лунного света, влажно указывали, как ветер и молочный свет фонаря сквозят в черных ветвях платана. Кремовая тень скользнула. Отвлекла.
"Я бы предпочел число ноль", - Тери сжал челюсти, чтобы не выплеснулось изо рта горькое закипевшее, метнувшееся вверх негодование, - "не уходите от ответа, будьте хотя бы раз в жизни честны и определенны. Я устал от расплывчатости, иллюзорности, неопределенности. Я уже не понимаю, не успеваю следить - впрочем, это уже говорил - я устал, прошу вас".
"К сожалению", - лицо и голос С. стали утомленными, унылыми, но теплыми и близкими, - "это невозможно. Не в моей власти. Мы с вами понимаем это. Ровно через год Дед Мороз должен вернуться. К тому же, уверены ли вы, молодой человек", - в этот миг он стал наиболее близок, так что Тери сумел различить знакомый острый запах его дыхания и рисунок морщин возле правого глаза, - "уверены ли вы, что желаете прекратить, совершенно прекратить, навсегда?"
"Вы, конечно, правы", - Тери стал утомлен также, - "я просто устал. Но хотя бы год - это возможно?"
"Более чем", - С. улыбнулся, - "полежите в больнице или просто отдохните дома".
"Мне нужен отдых", - совсем обмякший Тери повторил.
Перевернув лист, С. совершал беглые расчеты - перо шаркало по шероховатой плотной бумаге.
"Почти год", - произнес, глядя на цифры, еще не вполне уверенный в них, - "до дня рождения".
"Спасибо", - Тери шептал, стремясь облокотиться на пыльный подоконник.
Г-н С. смял исчирканный лист, опустил в карман. Произвел ловкое незаметное движение левой рукой, отчего из боковой стенки конторки с легким стуком выскочил маленький ящичек. В тот же миг мизинцем направил его обратно. Ящик защелкнулся. Г-н С. выглядел очень довольным.
"Я вам что-нибудь должен?" - ошалевший Тери спохватился. Вжался в щель между черным потным суконным С. и оконного проема беленой гранью. Повернул голову к.
"Я уже получил мне причитающееся", - С. улыбнулся, - "до свидания, Тери Мебиус", - аккуратно закрыл и запер чемоданчик, сдавленно гремя связкой ключей. Ее опустил в карман.
"Вы забыли записать", - неловко напомнил Тери, опустившийся на пыльный подоконник.
"Я запомню", - С. так же отстранено улыбался. Упрятал конторку под полу и стал спускаться по лестнице, неловко переваливаясь со ступени на. Левой рукой извлек, откинув другую полу, из кармана штанов серебряную фляжку. Большим и указательным пальцами скрутил ей крышку и на ходу, запрокинув голову, сделал крупный громкий глоток. Угловатый кадык прокатился под грубой шершавой дряблой нетщательно бритой кожей шеи по всей ее длине.
"Еще один вопрос!" - Тери, гоним тянущим чувством незавершенности, пытался продлить встречу, тянул руку.
"Да, конечно", - С. остановился на ступени, упрятывая фляжку, готовый шагнуть далее вниз.
"Как это произошло с Вами?" - Тери, с трудом решившись, сказал, словно канул в омут.
"Я расскажу вам эту историю в другой, более подходящий раз", - двинувшись, отвечал, - "а пока займемся, лучше, вами".
"Ваша почка!" - Тери подхватил из темного угла подоконника сверток и тянул удаляющейся черной широкой плотной тучной спине С.
Не оборачиваясь, отказываясь, отмахиваясь, тот покрутил головой. На мгновение Тери увидел его усталый, изнуренный профиль: хмурый, свисающий на глаза, скрытый за прядью седых мертвых бесцветных волос пергаментный лоб, картофельный покрытый крупными глубокими точками пор нос, дряблую, огрубевшую от многих прикосновений бритвы щеку, испещренную сетью закоксовавшихся кровью сосудов, вялый брезгливый угол рта, унылый, тяжелый, опущенный к груди подбородок.
"До свидания", - на пыльном подоконнике Тери пытался унять дрожь в коленях и бьющееся в горле сердце.
Брюки, верно, испачкались сзади о теплую пыльную батарею. Плечо стерло и переняло на себя побелку. Стоило многих хлопков, чтобы выбить ее из сукна.
Тери лежал на белой свежей постели, ее уютный прохладный хрусткий аромат вдыхая. Плохо бритая щека, висок, ухо, прикрытый глаз попирали подушку, той обнимаемы. Обмякшим обнаженным торсом темнел на белье, являясь из-под отброшенного одеяла. Безвольно руки покидав, простирал их вдоль прикрытого взгляда на покинутую половину постели. В остальном неясно скрывался под отброшенным, словно запорошенный им.
Пресный невнятный день сочится сквозь, занавесами приглушаем. Лютики испещряют их серое полотно. Плотно задернуты. Сердце задумчиво забывчиво вяло пульсирует в боку, на который грузно опирается Тери, глухо отзывается в прижатом к подушке ухе. Шелест, который, мелькая, мелкая серая пыль сумрака издает, осыпаясь в раковину другого, дробится на неясно вкрадчиво шепчущие голоса, на гул прибоя, их заглушающий, на шелест листьев сирени, на стрекот цикад, вновь на шепчущие голоса - они роятся, кружатся в голове, увлекают в свой водоворот красные, синие, зеленые неуловимые пятна, испещряющие изнанку зашторенных век. Пространство между черной бархатной изнанкой век и влажной склерой с колючим зрачком распахнулось на тысячи тысяч километров. В этой пустоте, темноте, тишине новая жизнь образовалась, засуетилась, переливалась, теряя форму, преображалась, умирая и воскресая, рождая вновь себя, стремясь к совершенству под гнетом довлеющих обстоятельств. Заворожено я наблюдал...
Грохот воды обрушился, ринулся внутри трубы, испуганные стеклянные слизни покатились вниз по ее крашеной поверхности. Водопад наполнил чашу унитаза, кружась, вздымаясь пеной, беснуясь, сметая все на своем пути, унося в его фарфоровую шахту и далее - в неизведанную свободу канализации, откуда возврата нет. Фермата воровато прикрыла дверь и щелкнула выключателем. Шум пущенной в раковину воды, заглушив недовольное ворчание унитаза, принялся дробиться на шепчущие голоса, на далекое унылое пение, и смятые мятущиеся пятна перед глазами...
Фермата прикрыла дверь и щелкнула выключателем. Жарко томно шаркая по линолеуму, теряя на ходу тапки и подхватывая их поворотом стопы, двинулась в кухню. Жгуче чиркнув спичкой о грань коробка, зажгла гудящий газ. Лязгнула ручкой чайника, взвешивая его. Звякнула крышкой, открывая. Шаркала по линолеуму, пускала шум воды, чтобы наполнить. Когда шум стал глуше и тяжелее, оборвала его, как спелое яблоко. Прошаркав, тяжело опустила на решетку плиты зеленый эмалированный с вычурно выгнутым носиком. Запах гречи, разогретой на подсолнечном масле, коричневыми крупинками скрывающей выгнутые горбиками куски колбасы, достиг потянувших воздух ноздрей Тери. Сначала оборачиваясь то далеким запахом кошачьей мочи, то жареного кофе, то свежего хлеба, становился все более уверенным и аппетитным. Тери сглотнул слюну, отчего кадык пробежал, как мышь, по белой мягкой подушке, треском отозвавшись в ушах.
Робкие, словно беглые шарики ртути, желтоватые пятна амеб подбирали свои отростки, чувствуя соль. Трепеща ресничками, стремительные инфузории, способные обмениваться ядрами, бессмысленно бестолково рывками пробивались сквозь густую воду. Зеленая эвглена, нервно помахивая жгутиком, решала, направиться в сторону наибольшей освещенности или истерически избрать иной способ питания. Ближе к краю круга зрения важный грозный грязный с красным отливом зловонный вольвокс вращался, шевеля сотней пар усиков. Синеватый дрожжевой гриб раскинул свою зачаточную чахлую нить, стремясь обратить редкий здесь сахар в смертоносный для прочих спирт. Плошкоподобные споры других грибов не рисковали поселяться. И еще тысячи тысяч неопознанных безымянных частиц вращались, плыли, стремились, пытались, искали, подвергались - в моей слезе, на миг застывшей, как янтарь, в глазу в таком нечастом положении, с такой редкой кривизной поверхности, а луч, видимо, солнечный, так неестественно упал на нее, отчаянно, как руки, преломился и устремился точно в черную шахту моего зрачка - так что я смог неожиданно четко видеть всех живых и неживых обитателей моего эпителия: их контурные тельца, больше походящие на круги по поверхности воды, пробивающиеся к неизвестной им самим цели, толкаемые, шевелящие органами чувств и действий, кишащие. Несколько пылинок, похожих на прозрачные бревна, на мотки стеклянной веревки, на уродливые снежинки, вздрагивали, дергались и кружились, невольно втянутые в бестолковую сутолоку тепловой жизни молекул. Разорванные смятые оболочки мертвых отслуживших клеток меня медленно, но необратимо опадали на дно круга зрения. Жилистые гнилостные бактерии, не нуждаясь в кислороде, обращали их брошенные белковые структуры в необходимый растениям гной. Несмотря на то, что их движения были ватными, сонными, вялыми, а сами были пришиблены дезинфицирующим действием слезы, в этот миг я видел собственное разложение. Эти же бактерии, микробы, грибы, инфузории примутся за упругую белую склеру, проникнут в безвольно расширенный незащищенный зрачок, минуя стекловидное тело, пробьются в густо испещряющие сетчатку капилляры. Добравшись до свернувшейся крови, приступят к вакхическому пиршеству: обращать ее в гной, бесстыдно неудержимо делиться, раздувать мои глаза газами. Ринутся к серым загадочным полушариям мозга размягчать и разжижать его. А через все мелкие ранки, через нежные складки кожи, из кишечника, из легких, из печени - из тысячи тысяч очагов начинают тлеть внутренние органы и мягкие ткани. Я обращаюсь в питательную жирную пищу для грибов на тонкой ножке со шляпкой, напоминающей луковку православной церкви, для бархатных нежных трав, бледных молодых осинок, потрепанных сосен, угрюмых елей.
Миг минул. Невольно я моргнул глазом - горькая прозрачная слеза, несущая призрачное оптическое наваждение, со всеми его обитателями, скатилась в угол глаза, омыв его, бушуя и пенясь, унеслась в поблескивающую беловатыми краями шахту слезной протоки - в черную неизвестность, откуда возврата нет.
Дрогнувшее веко преминуло распахнуться - только пугающе бесполезно безвольно влажный белок черточкой проглядывал сквозь запорошенную ресницами щель. Под сумрачным уютным крылом века невнятные растекающиеся неуловимые беглые, как шарики ртути, тускло красные, синие, зеленые, желтые пятна вновь проступили. Я погружался в глубокий темный омут, их оставляя на поверхности проплывать надо мной, словно раскрашенные закатом облака. Пятна удалялись, и я мог видеть их точнее, резче, они перемещались, расталкивали, заслоняли, сковывали друг друга, слагались в узнаваемую картину.
Тусклые красные, синие, зеленые, желтые огни мерцали на грустной, гнусной, густой ели, делая еще плотнее ближе жестяное фонарное небо. Их гирлянда составлялась из фигурок амеб, инфузорий, гнилостных бактерий, нити дрожжевых грибов перехватывали ветви серпантином, красные шары вольвокса свисали с прогнувшихся под их тяжестью лап. Снег падал. Суетливо пестрил в конусах фонарного света, стыдливо заливаясь цветом, выхватываем всполохами огней гирлянд. Осыпался, не встречая сопротивления воздуха. Откровенно громко шуршал, слагая сугробы, словно манная крупа на дне кастрюли. Забивался за ворот - но оказывался вовсе не холодным, колким, а после - влажным; снег был сухой мягкий и теплый, как пыль, комьями прокатывающаяся под кроватью. Та, в свою очередь, была железной, с никелированными, местами облупившимися закругленными трубами спинок, с такими же блестящими - много потерянных - шариками. Ниже шариков трубы были крашены зеленой масляной краской и упирались в снег бесполезными в его глубине и, видимо, давно не вращающимися колесами. На кровати лежа, темнея тулупом из-под откинутого одеяла - снег нарастал на его непокрытой голове шапкой - Тери глядел, приподнявшись на одном локте с подушек, как, рассекая снег, взвивая его за собой, в белом кружевном платье, с бледным лицом, спутанными, стремящимися в глаза, светлыми волосами, хрупкая, легкая, снежная девочка - из-за затмевающего, заволакивающего пеленой снега было никак не разобрать ее лицо - стремилась вокруг ели на скрипящем велосипеде с вычурно изогнутой рамой, покрытой зеленой масляной краской, местами облупившейся. Там проступала ржавчина. Лишенными резиновых мягких покрышек колесами, острыми, железными, царапала лед. Скрежет льда и скрип педалей обращались в необычайно свойственную происходящему унылую музыку, так что Тери казалось, словно он, его кровать, девочка, велосипед, зеленая тучная ель, сполохи гирлянд, конусы фонарей и все засыпающий снег сливаются, словно в танце или в заводной рождественской игрушке, в самодостаточный, органически ограниченный, предельно выразительный, важный, проникновенный, неясный образ.
"Тери", - Фермата повторила, теряя уверенность, приглушая голос, осторожно отбирая руку, на плечо Тери опускавшуюся, трепавшую.
Тери услышал голос, почувствовал треплющую руку, вдохнул запах чистой белой наволочки, но не открывал глаза, старался, чтобы не затрепетали веки, следил за дыханием - то оставалось ровным, легким. Фермата, замерев, затаив свое, чутко следила за его дыханием, не дрогнут ли опущенные веки, не скривятся ли в улыбке губы, не распахнет ли глаза, или действительно... Не проявил себя. Фермата нерешительно, стараясь ступать легко, скрипела по половицам, пятилась к двери, звенела ее ручкой, шелестела, шаркая, по линолеуму коридора, стремилась к ванной комнате. Добыв из-под чугунного брюха ванны огромный, неловкий, как черепаха, эмалированный таз, занесла его над головой и ринула вниз, не боясь ушибить голые, стремящиеся из канареечного халата ноги, сколоть эмаль - ржавчина заведется в сколах. Грохот...
"Зачем ты так обо мне пишешь?" - возмущенно Фермата закричала, перестав напряжено дышать мне в ухо, заглядывая из-за плеча в написанное, нетерпеливо обгоняя его взглядом. Вскинувшись, до того склоненная, опирающаяся грудью мне на спину, обвивающая рукой с легким пушком, по локоть обнаженной, стремящейся из канареечного халата.
"Ты узнаешь себя?"
"Нет", - согласилась нерешительно.
"Все лица, обстоятельства и события иллюзорны. И все они - суть я. Любые совпадения с реальными людьми, действительными обстоятельствами и произошедшими событиями являются случайностью. Иначе все стало бы бессмысленным. Много ли останется от чудесных прозрачных нитей искусства, если его грубо спроецировать на реальность? Я всегда стремился вознести литературу до уровня неограниченной графомании".
"А позвольте услышать что-нибудь из свежего".
"Это поэма
УХО-ВАНТУЗ
Несколько отрывков:
Астеничный анемичный абсолютный апологет абсента
Беден, бледен, ледяным одет пледом.
Вздорно воздух вдохнул
Горем горя, горы громя,
Гордо грезит грубой грудой руды
рад грудь нагрузить
Гутаперчивый гуталин густо без устали губя
Губами гуляет по глиняному линий лишенному лицу
Злые злаки зеленеют зимой
Змеятся, смеются на снегу.
Сильные сонные синицы
Снимают, сминают их семена.
Самое время порезать пальцы,
Полюбоваться на зайцев.
Иступленный истопник,
Историческое ископаемое, истукан,
Истерзан истерией
Источен истомой и астмой
Истлевший, искалеченный,
Искаженный, исковерканный,
Искореженный искатель искр
Истошный истощенный
Изможденный изморозью
Искушенный имбирный именинник с
Интимной интонацией
Исторг с восторгом, изъявил изъян
Изощренного искусства испарения.
И так далее".
Наконец, мое стремление писать стало необходимым, неизбежным, неуемным, неутолимым, неумолимым. Непреложным. Еще некоторое время продолжая лежать, я сладко сдерживал его, пока горячие мятущие мутящие толчки в висках не обратились невыносимыми. Водоворот букв, слов, фраз, образов кружил меня вихрем, распирал голову, распалял глаза, зудил в грудной клетке, как неудающийся кашель, гнал с дивана куда-нибудь прочь, руки тянулись. Я оторвал голову от жесткой, гонящей, отвратительно отталкивающей подушки, раскрыл воспаленные глаза. Откинув с ног одеяло, сел, уперев руки в край постели, грузно попрал стопами пол, метил в тапки. Те оказались повернуты носами к дивану, под него небрежно задвинуты, разметаны там. Пришлось шарить, чтобы босые стопы одеть. Ими, неодетыми, чистыми, с недавно стрижеными ногтями, с нежной кожей между пальцами и на подъеме. По темной теплой томной пыльной поверхности паркета, рассохшегося, рискуя ударить незащищенные болезненные пальцы. Уколоть занозой. Та станет скверно ныть, горячо пульсировать, невозможно мешать при ходьбе, воспалять окружающие ткани, обращая их в гной. А под кроватью - отвратительно мягкие пуховые комья пыли перекатываются, стремясь проч. Чемодан притаился желтый, неповоротливый коварный, как бегемот.
Тупо посидел, привыкая.
День. Гомон детей проникает сквозь запертые зашторенные окна, неплотно неприкрытые форточки, порой мешается, как винегрет, с птичьим - неприличные зыбкие зяблики, юркие вороватые воробьи, неряшливые сизые голуби -
"Можно умирать только три раза или пять?"
"Чья это палевая на кремовых лапах кошка: Агриппины Парфеновны с четвертого этажа или Сазона Филимоновича со второго? И если верно последнее, где взять пустых консервных банок, чтобы привязать к ее хвосту?"
"Кто умер: Алеша или Рома?"
"А когда я умру и стану небесным ангелом, я стану делать так, чтобы все мечты детей сбывались, и буду помогать деду Морозу".
"В какой цвет выкрасит Герасим песочницу и карусель? Когда у него достанет времени, чтобы смазать качели и привалить их раму к земле камнями, а лучше - зацементировать, поскольку стало совестно, качаясь, раздражать скрипом имеющих дневной сон, а более того, опасно, разойдясь, раскачавшись, позабыв все в радости и ужасе полета и падения, перевернуться вместе с качелями?"
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 31 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |