Голоса роятся в голове, окружают, вкрадчиво шепчут со всех сторон. Или это объявшие меня водоворотом, мной рожденные фразы и образы обратились в голоса. Каждый из вещает замечательное, но вместе - сумбур, неразбериха, несвязанные обрывки. К тому же едкий надоевший скрип качелей разрывает голову. Воспаленные глаза невольно устремляются в сторону звука и блуждают по скрывающим его шторам. Лютики, их испещряющие, мешаясь, расплываясь в сумраке, составляют омерзительные портреты: с длинным острым носом, темными глазницами, сведенными параличом скулами, жесткими сизыми кудрями, скрывающими морщинистый лоб, с обвисшей пергаментной кожей шеи, впалым беззубым ртом, тонкими губами лицо старухи их кривит в ликующей усмешке; румяный, полнощекий, кровью налитый, коротко стриженый мясник недобро темно смотрит из-подо лба; черный, сланцевый снеговик, ватной улыбкой растекаясь, кукольно уныло стремит на меня свой неживой взгляд. Отрицая все мои потуги, сколько я не напрягаю зрение, стараясь разложить их на составляющие лютики, не смотря на волнение штор в легком сквозняке, картины устойчивы, отделяются от ткани, надвигаются на меня, тянут ко мне сквозь сумрак свои...
Я сознаю, что у меня жар. В комнате душно, несвежий запах. Пошевелил большими пальцами босых стоп, в пыльном сумраке их изучая.
Сыскав в дубовом с трещинами на дверцах письменном столе стопку бумаги и карандаш, бреду, влача подметки тапок по линолеуму коридора. Обширная обшарпанная поверхность стола завалена, на ней громоздятся: старые скучные залистанные блеклые журналы, пустая пыльная медная чернильница, лампа под зеленым абажуром, несколько научных книг, несколько ненаучных книг, кадка с обиженным фикусом, засохшие вечные перья, истощенные и ломанные шариковые ручки, стеклянные цветные шарики, коробочка с иглами, нитками, булавками, пуговицами, лоскутками и, между прочим, лезвиями, пустая мыльница, маленькая робкая искусственная ярко-зеленого цвета елочка, лишенная снега (или, в крайнем случае, ваты) и украшений, плюшевая белочка и проч. Что хранится во многих ящиках страшно представить и описать. Оттого бреду коридором, направляюсь на кухню, где прохладно, свежий воздух, расшторены окна, светло.
Опустил стопку листов не необозримо пустынную клеенчатую поверхность кухонного стола. Постелил перед собой один. Подвинул в сторону сахарницу. Вдохновенно взметнув руку над белизной листа, вывел в его вершине цифру 1. Скрип невидимых глазу песчинок, тернящих бег пера, и предполагаемая перспектива нумерации заставили меня оторваться и подложить под начатый лист еще несколько. Несдерживаемо, по пухлому, продолжал: "наконец, мое решение писать стало...". И замер.
Должен отметить, что продолжаю писать не менее чем через два часа. Бесполезно, бестолково, бесцельно сидел над листом, глубоко и бессвязно задумавшись, выводил на полях носы и, между прочим, ажурную, крайне негеометрическую - не орнамент, не иероглиф, не натюрморт (хотя явно прослеживается влияние полуистеричной полуистертой на клеенке схематичной гвоздики, раздражающей мое зрение на краю его поля) - бесконечно непредсказуемую в каждом изгибе, видимо следующую за беглой мыслью, но совершенную по выразительности, проникновенности фигуру - мне очень понравившееся сочетание кривых, самодостаточный, органично ограниченный, проникновенный образ.
Не отрывая глаз от написанного, не выпуская из рук карандаш, поднялся, высвободив согнутую ногу - на которой неудобно несвойственно мне случайно сидел - чтобы не затекла. Но острые искорки уже завелись в ее коже и теперь принялись неприятно повсеместно жалить, свербеть, как ветвь крыжовника, изнутри. Оттого немедленно сел, терпя мучение, мужественно сжимая челюсти. Подпер кулаком щеку. Иначе прочтя написанное, лихо лист подхватив, направился, робко ступая на болезненную ногу, в туалет.
В последнее время, не повинуясь собственной воле, я подвергаю удивлению все события, явления и предметы, представляемые мне жизнью. Уважаемые дамы и господа, не будем скрывать, что это случается с каждым, без разбора имен, чинов, заслуг и происхождения. Совершенно вдруг, независимо оттого, что с вами приключается в этот момент, что вы совершаете: передаете ли румяной, как матрешка, машинистке документы, перекидываетесь с ней парой пар пустых никчемных незначащих веселых фраз, бежите ли, не позаботившись надеть пальто, ветреной и снежной улицей к ларьку купить зубочисток, мягкой газеты, чернил, чтобы заправить иссякшее перо, дежурящее в нагрудном кармане, ножницы для ногтей, а на сдачу взять две открытки и леденец (мучительно плавно рябая трясущаяся старушка в чепце выбирает ваши покупки, пересчитывает мелочь, а уши отмерзли совершенно), принимаете ли тарелку московского густо-бордового дымящегося борща из распаренных рук обширной медлительной неучтивой буфетчицы, смотрите ли, вольготно развалясь в кресле, в домашних тапочках, телевизор, или, наконец, пьете чай - чем бы вы ни занимались, вас охватывает щемящее чувство, как прилив жалости к себе, острое неуемное (а порой неуместное) стремление бежать от всех прочь, остаться одному, запереться. И бежите, остаетесь, запираетесь. Признайтесь, дамы и господа, хотя бы себе, что такое явление, вполне реальное, привычное, часто случающееся в жизни каждого, по крайней мере, странно.
И далее, уединившись, не случалось ли вам, уважаемые читатели, вдруг, так же совершенно неожиданно, неуместно, неуемно, ощутить творческий порыв - неважно, чем вызванный: утонченным, разнеженным ли настроением, полетом ли мухи вокруг вашей головы, особенностями пищеварения после обеда, образом, складываемым услужливым воображением из шероховатых теней на двери и трещин побелки потолка, утробным звуком труб за спиной. И вы выхватываете вполне заправленное, готовое перо из нагрудного кармана, шарите в поисках бумаги, находите - и исписываете, вымаривая и вымеряя, метр за метром, не поспевая за невнятной текучей мыслью, спотыкаясь, путаясь пером в глубоком ворсе бумаги, оставляя кляксы на ладонях. А после, отрешившись, не замечая, так же вдруг используете бумагу с исписанным - и восторженные, мучительные, с таким трудом сохраненные метры, уносятся в канализационное небытие, подхватываемы потоками воды. А оттуда, как известно, возврата нет. И все, что остается - кляксы на ладонях, чешуйки бумаги на ткани штанин и тянущее тоскливое чувство потерянной сопричастности к чему-то великому, важному.
Что было написано на тех метрах? На мгновения неуклюжие обрывки вспыхивают, как гирлянда между ветвей, своей уцелевшей красой, но, восхитительные, вместе оказываются неразберихой, сумбуром, суетой. Так или иначе, каждый образ, каждая фраза, каждое слово, каждый знак препинания - это я, каждый даже случайно на миг оживший персонаж - это я, единственно, что я могу описать - это я. И где это теперь? Не вернуть.
И не жалко: тридцать тысяч вычурных знаков: крючков, черточек, кружочков - испещряют белые листы. Как могут они обратиться моими серыми глазами - тоскливые сумерки, как слезы, клубятся в них - моими ушами - мерзнут на сыром ветру - моими страхами, мечтами. Удивительно, бессмысленно, смешно.
Другое дело - кот. Вот он на сиамских мягких лапах неслышно по паркету подходит к свисающим со стула черным теплым шерстяным брюкам. Походя, лениво, но тщательно всеми органами чувств обследует их, определяет пригодность, как носителя сообщения. Нарушает плотный контакт, разочарованно пожав плечами, отворачивается, изогнув кремовую спину. Но невзначай, ничуть не выражая на хитрой усатой вытянутой морде ни удивления, вздрагивает поднятым хвостом - и уже ткань приняла сообщение. Едкий стойкий запах облаком расползается по комнате. Теперь бесполезно вымачивать, стирать, сушить на ветру, а отпаривать - станет только хуже. Уникальная формула, несущая всю информацию о коте, будет перемещаться во времени и пространстве вместе со штанами, чтобы в нужный час и в нужном месте встретить адресата, который походя на кремовых ли, черных ли, белых ли мягких лапах, лениво, но тщательно всеми чувствами...
Предположим, я ем взбитые сливки, украшенные алыми ломтиками клубники и зелеными кружочками киви. Или тушеные побеги молодого бамбука с шариками брюссельской капусты и помидорами. Или салат из креветок (крупный, сочный, ненужный в пищу лист салата, фиолетовая веточка базилика с бусинками родниковой воды - непременны, неприметны). Или свиную отбивную с картофельным пюре, заштрихованным укропом. По крайней мере, жареные яйца с ветчиной, сладким красным перцем и лимоном. Отчего испражняемое мной не видится более красивым, нежели поглощаемое? Как бы ни блистал кафель пола, стен, как бы ни переливался изумрудный фаянс унитаза, как бы мелодично ни журчали его трубы. Захочется ли перестать быть пожирателем, потребителем, представив обратное? Как в этой связи оценить творимое моим воображением, фантазией, памятью, сметливыми серыми близорукими глазами? К тому же сам себя не понимаю. Быть может, фигура, изображенная на полях страницы 1, есть наиболее полное, четкое описание меня, та идеальная формула, которую следует воспринимать всеми чувствами, которая способна связать меня и тебя, единая формула в моей крови и в твоей крови.
Щелчком я погасил свет в комнате. Гудение остывающей лампы остывало в ушах. Ватный седой сумрак принялся клубиться над полом, в углах, поглотил мои ноги. Бледный свет фонаря косо сочился по подоконнику, выхватывал однобоко мертвенно в комнате: силуэт меня, застывшего, протянувшего руку к выключателю, с белым лицом, ослепшими глубокими глазами, босых зябнущих ног лишенный, таинственно смятое одеяло, в складках таящее страшное неизведанное нечто, но только не мое тепло, уставшую тоскливо накренившуюся стену - рисунок ее обоев поблек, исчез - грузные ящики мещанского надменного комода, спинку стула и скорчившуюся на нем мою одежду, стол с неясными бликами громоздящегося на нем, темный контур двери. В щели той легкий сквозняк сочился из форточки. Мои нагие, стремящиеся из пижамы руки зябко подернулись мурашками. Волосы на невидимых ногах распушились. Я метнулся, легко коснувшись пола стопой, упал в постель. Натянул до шеи, завернул себя в одеяло. Замер.
Теплое одеяло, чистотой пахнущая простынь обняли, обвили меня. Свинцовый покой растекся по плечам, предплечьям, кистям, минуя живот, бедра, колени, долился до стоп - те онемели. Веки сомкнулись и слиплись. Размеренный шум в ушах изредка прерывался далеким лаем собак, скрипом фонаря на углу, дробными нервными запоздавшими шагами каблуков, тревожным, но далеким, плачем кареты скорой помощи. Звуки выхватывали меня из сладкого томного полусна, в котором я тонул - его темные воды смыкались надо мной, тени черных лебедей проходят по моему бледному лбу - вдруг выдернут на поверхность, делаю судорожный вздох, снимаю ряску с лица. И вновь погружаюсь.
Волшебство рассыпается, очарование разлетается в пыль, покидает меня. Я лежу, натянув до подбородка одеяло, в полутемной обморочной комнате, мои глаза распахнуты, смотрят в серую бездну потолка, комар усердно кружит вокруг, выискивая удачное для укуса место на моем лице. Его нудный зуд наполняет ушную раковину, перфорирует барабанную перепонку - наковаленка и молоточек разлетаются в стороны - минует овальное окно, уверенно умело преодолевает слуховой лабиринт, принимается разрушать мозг. Серое тело ловко маскируя в сером воздухе, комар заходит слева и справа, а распахнутые серые глаза не в силах заметить его.
Писк прерывается, и в тот же миг мнительная щека чувствует, как тончайшее жало пронзает ее кожу, углубляется в поисках кровеносных сосудов. Неловко вырвав руку из-под одеяла, бью раскрытой ладонью по невольно сжавшейся щеке - но лишь удаляющийся в необъятные сумрачные просторы писк является мне результатом. Невозможно узнать, сидел ли комар на щеке и успел увернуться, или укол - плод воспаленного мозга, а хищник в это время искусно и опасливо крался по подушке к уху, где мало нервных окончаний, но богатая капиллярная сеть.
После непристойной, легкомысленной выходки горит ударенная щека, бьется в висках сердце, краснеют от стыда уши. Спать невозможно. Покой покинул меня. К тому же свербит подспудная мысль: в жарких тропиках москиты переносят сонм мучительных болезней, вполне возможна мутация северных канализационных комаров, стоит ли подвергать себя, пусть маловероятной, но опасности ради сомнительной необходимости сна. В воспаленном бессонницей и сомнениями мозгу проносятся цифры: статистические вероятности событий, финансовые оценки последствий потенциальной болезни и завтрашней усталости, в уме слагаю, умножаю, прикидываю порядки. Выкладки противоречивы, выводы безосновательны. К тому же так тяжело, практически невозможно подняться, включить свет, моргать ослепленными глазами, привыкая, отыскать ими членистые лапки и тощее тельце комара - тот замаскировался на лепестке обоев под самым потолком - взобраться на принесенный стул и уничтожить. Но вернувшийся зуд прервал вычисления, решение пришло само: комара убить!
Я обнажаю теплую нежную грудь, я вынимаю из-под одеяла правую руку, заношу ее для удара. Я замираю в ожидании, я остро слушаю звук. Тот справа, слева, заходит в изголовье. Громче, громче! Я не дышу. Писк обрывается. Впечатлительные щеки покрываются миражами искусных уксусных укусов - но я точно знаю: он пробирается к мочке левого уха. Я не чувствую укола (недостаток нервных окончаний), но по моим расчетам, комар глубоко ввел свое жало и пьет мою кровь. Расслабляю щеку, жевательные мышцы (челюсть отвисает) и неожиданно для себя бью. Хлестко, сокрушительно. Ни мышца не дрогнула в преддверии удара, выдавая его комару. Сокрушительно обрушился на теплое нежное ухо и его оглушил. Обиженное загорелось, краснело. Пальцы исследуют борозды ушной раковины, выискивая влажный шарик трупа. Не могут найти. Его нет. В полной неопределенности лежу настороженно, сосредоточенно вслушиваясь в мрак (глаза закрыты), тишину, строю догадки. Наконец, из дальнего угла решительно приближается писк. Я ненавижу его. Мои зубы стиснуты, рука готова. Комар подлетает и нагло, развязано, опускается на левую ключицу. В тот же миг, не оставляя ему времени разочароваться выбранной твердой целью, необычайно ловко, точно, красиво опускаю на него мою разящую ладонь. Влажный черный комочек трупа немедленно оказывается в моих пальцах. Я отшвыриваю его небрежно, облегченно натягиваю одеяло до шеи, поворачиваюсь на бок, сладко потягиваюсь. Радость победы оборачивается утраченным покоем, с улыбкой я смыкаю веки.
Нудный мерзкий зудящий ненавистный тоскливо-кислый комариный писк появляется со стороны открытой форточки. Близится ко мне, метит в мое нежное ухо. Второй комар, до тех пор смирно выжидавший на стене, пока я крепко, кротко, бесчувственно усну, снялся, оттолкнулся от рисованного лепестка обоев, присоединился к первому. Звуки, производимые трепетом их крыльев, сплелись в отвратительный диссонанс, биения частот разрывают мне слуховую мембрану. Отчаяние накатило волной, захлестнуло горячим соленым горло, навернулось на глазах. И остается единственное, обычное: с головой укрывшись одеялом, страдая от духоты, прячусь, стараясь уснуть. А после - я доверяюсь злой воле судьбы.
"Готова?" - Тери спросил сухим срывающимся шепотом.
"Да", - она еле слышно выдохнула, приоткрыв бледные губы, оторвав от верхних зубов кончик спеленатого тягучей слюной языка.
Теплый влажный пар стремился в зарешеченное вентиляционное отверстие, прохладный воздух занимал его место, сочась из щелей. Ей, присевшей на край ванны, становилось зябко, принимаясь дрожать, она обхватила себя руками, невольно прикрываясь, влажное обнаженное разнеженное тело начало поволакиваться пупырышками.
Тери глубоко вдохнул, сердце часто и сильно билось в висках, в ушах, руки дрожали. Протер рукавом запотевшее зеркальное полотно мачете и посмотрел на свое бледное, перекошенное плавным изгибом лицо. Провел пальцем поперек острого лезвия. То скребло бороздки на подушечке. Поморщился, передернулся от звука, давя в себе неприязнь к опасной близости. Наконец выдохнул, снова вдохнул, крепко сжал обеими ладонями удобную деревянную, обтянутую кожей рукоять, насколько позволяло узкое помещение размахнулся и на выдохе, словно в омут, резко наотмашь ударил. В последний миг она попыталась защититься, вскинуть руку, но не успела. Отчаянный ужас и капризное удивление проступили на ее бледном, стянутом пленкой холодного пота (темная тонкая, как трещина, прядь волос пересекла лоб) лице, глаза стали пустыми и бесцветными, она потеряла свое живое обаяние, когда тяжелый острый нож вонзился в упругую шейно-ключичную мышцу. Вскрыл яремную вену, сонную артерию. С хрустом рассек хрящи гортани, отделил второй позвонок от первого. Словно сквозь воду, вышел над правым плечом. Готовую упасть и разбить бровь (что было бы катастрофично), лишенную привычной опоры, получившую страшную свободу голову Тери подхватил за влажные волосы левой рукой. Зажатой в правой ладони удобной рукоятью оттолкнул попытавшееся навалиться на него, обнять ватными руками безвольное обмякшее тело. То огорченно опрокинулось в ванну, с глухим звуком упало на ее дно, неестественно ломко выгнув колени и локти. Вырвавшаяся из сонных артерий алая кровь расплескалась на кафель стен, толчками продолжала вытекать в ванну, сметая с ее стен спелые капли воды, стремилась в жерло стока - безвозвратно в канализацию. Но тело не заботило Тери. Держа за влажные волосы отсеченную голову перед своим лицом, в течение бесконечных шести секунд ошеломленно восторженно смотрел через замочные скважины глаз, как Фермата понимает совершенную безнадежную неизбежность смерти, ее встречает.
Опустил отсеченную, так же сочащуюся кровью, в белую чистую фаянсовую раковину, открыл шумную теплую струю воды. Протянув руку, взял из ящика крем для бритья, чашку для пены, ту создал помазком. Густую упругую обильную втирал во влажные волосы. Руку протянув, взял и другой раскрыл опасную бритву. Вновь передернуло, когда острым лезвием поскреб по бороздкам пальца. В ярко освещенной ванной комнате, не обращая внимание на раскинувшееся подле обезглавленное безвольное тело, почти не дыша, осторожно, тщательно и чисто брил помещенную в раковину голову. Невозможно порезать кожу - мертвые шрамы не заживают и останутся навсегда, разрушив все задуманное. Струя воды уносила в жерло стока белые обрывки мыльной пены с розовыми прожилками крови. Шум несущей вытеснял из ушей Тери все остальные звуки. Казалось, нет ничего кроме этой узкой белым кафелем устланной комнаты. Было неважно, что скрывает запертая на ненадежную задвижку дверь: тихий темный быт коридора (ретранслятор тихо безмятежно читает "... словно китайские тени, проплывают силуэты, на земле их назвали бы единорогами, храмами и травами. Порою, когда от сладкого удушья спирается дух, мягкий толчок опрокидывает меня..."), просторную ярко освещенную операционную, где снуют люди в белых халатах и масках, ждущие тело, жаждущие крови, шумный проспект, где ясным солнечным или хмурым дождливым днем мимо двери безучастно спешат: старуха в ветхом пальто с авоськой за батоном, солидный жирный в жарком черном костюме мужчина с портфелем за важной бумагой, студент с воспаленным взглядом в библиотеку, молодая мать с коляской в молочную кухню - спешат и не подозревают, станут поражены, если случайно откроют. Было неважно, день, ночь, зима, лето стоят за стенами, устланными кафелем, ярко освещенной ванной комнаты. Вне стояла пустота, неясная и шершавая - туда сквозь решетку уносился пар, сладковато пахнущий кровью, та стекала в жерло слива туда же. Жизнь вне кафельных стен замерла между двумя вспышками, механизм, ее проецирующий, остановился на томительный сладкий миг между прошедшим и будущим, когда мачете коснулось кожи, или когда губы прошептали "Да". Теперь, если выйти за дверь, увидишь его страшные серые шестерни и рычаги. Только в ярко освещенной ванной комнате настоящая чистая густая жизнь струилась, упруго била из сонных артерий, была великой, важной, но ясной и постижимой. И Тери упоительно постигал ее, видя в зеркале свое бледное лицо, сухо сглатывая воспаленным горлом, глядя в глаза, только что видевшие, пережившие смерть, чувствуя скрежет бритвы по высвобождаемому от волос и пены прекрасному черепу.
Когда последняя прядь понеслась в жерло слива, рискуя засорить его, когда последние снежные хлопья пены растаяли в потоке горячей воды, Тери отер и сложил бритву, сполоснул и поставил чашку на полку, смыл с прекрасного белого гладкого нежного черепа остатки пены, забившиеся за уши, выключил воду, вытер выбритую голову полотенцем. Убрал с полочки перед зеркалом стакан для полоскания, мыльницу, тюбик зубной пасты. Водрузил на их место голову. Та попыталась пошатнуться и ринуться вниз, на белый фаянс раковины и разбить себе бровь, что было бы катастрофично, но Тери успел подхватить ее. Осторожно орудуя мачете, подровнял косой срез размякшей в потоках горячей воды восковой шеи. Отрезанное бросил к ненужному, нежному, так же растопившемуся в клубах пара телу. Вновь водрузил голову. Нашел в ящике химический карандаш и тени. Ими подвел, выделил наивные трогательные глаза. Насколько позволяло узкое помещение откинулся от и любовался плодом своего творчества. Знакомый дробный треск, дотоле незамечаемо нараставший, сделался явным. Тери, тая в груди торжество и восторг, понимал, что достиг желаемого, мир полностью распахнулся для него, все, бывшее таинственным, манящим, стало близким, ясным, а сам Тери - равным великому, важному.
Бесконечный миг минул, оставив Тери. Стало зябко, пусто, тоскливо, одиноко, безысходно. Вновь заработал приостановленный механизм - появился внешний мир, в котором лысая голова с подведенными глазами на ванной полочке - лишь незначительная невыдающаяся деталь, а совершившему, сотворившему, создавшему в своем мире шедевр, в этом - места нет; обезглавленное тело в ванне не позволяет ему жить далее, изобличая его. И свершенного ни изменить, ни вернуть вспять, ни скинуть, как наваждение, как покрывало, ни проснуться от его холодной липкой неумолимой безысходной данности. Тери некоторое время сдерживал работу своей мысли, стараясь не подпустить к себе безысходную данность безвозвратно случившегося, продлить восхищенное состояние вдохновения, сопричастности, смотрел на созданную голову, однако, невольно глаза находили мачете и бритву.
Механизм заработал вполне, замок входной двери щелкнул в далекой прихожей, эхо надрывавшегося звонка остывало в воздухе. В коридоре шаги звучали и приближались. Руки Тери, словно помимо его воли, потянулись к ящику, пальцы нашарили перламутровую ручку бритвы, передали пальцам другой руки и отомкнули лезвие. То жаждало рассечь упругую пульсирующую кожу его шеи, тянулось к его сонной артерии. Глаза не видя, не мигая, смотрели в подведенные видевшие глаза прекрасной головы. Незапертая дверь распахнулась и явила на пороге Фермату, произнесшую:
"Ах, вот ты где... Какой ужас! Где ты взял ее?"
Тери стряхнул с себя оцепенение и разлепил ссохшиеся губы:
"На помойке за домом быта... Я помыл ее... Правда, она прекрасна?"
Нехотя г-н С. спустился прохладной голой сумеречной лестницей, постукивая по ступеням небрежно застегнутыми сандалиями. Застежки позвякивали в такт. Утомленно толкнул рыдающую дверь. Со стоном та явила. Двор привычно ринулся на него отвесными палящими солнечными лучами, криками детей, пылью из-под их ног, нехитрыми игрушками, чахлой травой, затхлым тополиным пухом, пряной вонью отбросов из мусорных баков. Вонь ринулась, но не терзала его. Г-н С. отметил, что не чувствовал обычный кошачий запах на лестнице. Понял, что страдает аллергией на пух - тот плотно забил ему нос - глаза, покраснев, слезились, короста появилась на губах. Легкие бежевые брюки мгновенно пропитались жарой и пылью. Легкие горели, наполняясь раскаленным воздухом. Рубаха прилипла к спине, расчертив кремовую свою поверхность двумя темными проталинами. Поморщившись на пороге, С. все же шагнул в душный двор. Эхо разносило по крышам стук его подошв, пугая вареных голубей. Из-под подошв дети рассыпались.
Миновав мусорные баки, ступил на брусчатку мостовой и неловко брел по ней, изнывая от зноя, стирая пот со лба соломенной головы. Та была непокрыта в силу рассеянности. "Так недолго получить солнечный удар", - пронеслось в ней. Корил себя. Но возвращаться не стал. От жары вены вздулись на тонких предплечьях, убегали, прятались в рукава белой льняной рубашки, выползали из ворота и являлись на жалкой шее. Виски пульсировали. Красные круги вальсировали в глазах. "Черт знает что", - вновь подумал.
Пивная Эдди протекала мимо. За мутными забранными решеткой полуподвальными окнами сам, жирный, разливался по стойке. Мутные кружки тускло блестели перед его оплывшим красным лицом. Бледный прохладный сумрак витал между массивных бетонных перекрытий. Закопченные сигарным дымом своды нависали. "Скорее бы вечер", - С. подумал и одернул себя, - "по крайней мере, станет менее жарко". В ушах появился неясный шум, словно тополиный пух проник туда из носа и шелестит на легком сквозняке. "Черт подери этот город".
Наконец, повернул за угол. "Где же эта чертова тень? Должна же она где-то быть! Скоро солнце станет жарить тебя в собственном сортире. Все это чертовски напоминает конец света". Сквозь щель между набухшими красными веками увидел цель своей прогулки - мясную лавку Ганса Копченого - солнце стремилось сквозь ее мутную витрину и заполняло все углы. Холодильник работал, не прерываясь, и от его гула становилось еще обморочнее. Запах крови, почек, легких, копченых лопаток, сарделек, печеночных колбас варился, воздух был такой густой и сытный, что его можно было пить, как бульон, но в такой духоте мутило, и пропадал аппетит. Ленивые лопасти вентилятора были бессильны, вращались под потолком. Желтые липкие ленты, облепленные мушиными трупиками, слабо колыхались. Невостребованные струйки бульона сбегали по кафельным стенам.
Ганс, плотный, мясистый, распаренный, опираясь руками, льющимися на прилавок из белых закатанных рукавов халата - спелыми слизняками крапины пота сбегали между густых волосков - изнывал. Излишние пуговицы расстегнув, стремился влажной грудью между отворотов. Его глаза сварились вкрутую, могли смотреть только вперед, белели на распаренном лице.
"Добрый день", - С. процедил, сжимая в руке платок так, словно это панама.
Ганс слабо кивнул в ответ, не двинув кукольными глазами.
"Фунт говяжьей лопатки в перце", - ком тошноты подкатился к горлу и ударил его.
Плавными движениями пловца мясник отсек тяжелым ножом нужный кусок, метнул его на весы и завернул в бумагу. Отсчитал из кассы сдачу и застыл, гармонично замкнув свои действия, опираясь на прилавок.
"Думаю уже закрыться", - неожиданно раскрыл рот, - "и подремлю пару часов. У меня в задней комнате прохлада и гамак подвешен. Сил никаких не осталось. Все равно никого нет", - неожиданно резко провел рукой по коротко стриженым волосам плотного потного затылка.
"Да", - С. хрустнул запекшимися губами.
"Душно сегодня", - вяло мясник указал мягким движением подбородка на его непокрытую голову, - "зря вы без шляпы".
"Моя ошибка", - ответил почти одними глазами.
"Не представляю, как можно сейчас на башне..."
С. вновь открыл рот, чтобы спросить "есть ли у вас зелень: укроп и базилик?". Но не произнес. "Наверное, нет. Ни и черт с ней. И без нее". Ощутил, как бульон стекает по спине, между лопаток. Подхватив сверток, ринулся прочь.
На противоположной стороне улицы в щели между домом и тротуаром наметилась тень. С. сонно поглядел на нее, но не счел разумным переходить ради этого иссушенную раскаленную мостовую. Потупил подернутые пухом глаза. Пот мешался со слезами, застилал взор, как сон, ресницы слипались. Вновь вскинул, услышав неровный нервный стук с той стороны и увидел тощего молодого человека, затянутого в обморочный плотный черный костюм. В непрозрачных очках. Ничуть не смущаясь зноем, он брел вдоль тонкой линии тени, к ней стремясь, проверяя ее присутствие белой ясеневой тросточкой. Отвращение, как мотылек, играло на его тонких бледных губах.
Помотав головой, С. отвернулся и решительно направился домой. Одышка начала одолевать его, сердце в три раза скорее обычного, как воробей, стучало в висках. Запах собственного загнанного пота ощущал сквозь отвращение к пуху.
"Приветствую, С.! Увидел меня и припустил, словно я черт", - невысокий, темно-серый, суетливый, неприятно подвижный, как желе, Чарли метнулся к С. Липкую хилую руку предлагал пожать.
"Что-то в глазах все мутится", - С. стремился отвести взгляд от его вкрадчивых, в крапинках, цепких глаз, которые тот навязчиво тянул к его лицу, словно хотел залезть внутрь через замочные скважины зрачков.
"Что это у тебя - ветчина?" - кривым пальцем указывал.
"Говяжья лопатка в перце", - нехотя шелевельнул кистью, показывая покупку в профиль.
"А! Говядина по-цыгански. Чертовски славно к пиву. Но не сейчас. Как ты мог купить ее в такую жару?" - старался забежать немного вперед С., оттого шел боком.
"Ближе к вечеру не останется".
"Да? А где брал?" - поддельный интерес играл на худом подвижном лице.
"У Ганса. За углом", - нехотя отвечал, - "там самая свежая, и недорого".
"Конечно, знаю Ганса Копченого", - его тонкие губы извивались, словно пиявки на солнце.
"Хорошо бы еще несколько листков базилика".
"Дошел бы до толстой Марфы-бакалейщицы. Это совершенно за углом".
"Конечно, хотя зелень там вяловата, но нестерпимый зной стал мне преградой", - от раздражения С. произнес излишне длинную сложную фразу.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |