Фермата настороженно, подойдя к краю канавы, ждала меня, трепеща на ветру. Полами плаща. Через кованую калитку ограды мы покидали парк, особняк больницы терялся позади.
"Кажется, я наступил в кал", - излишне широко шагающий, сказал, стараясь скользить по гравию, - "и не однажды", - шаркал, тянул стопу. Спешно прочь.
Спешно покидал, радость дрожала в пальцах, забыл отобедать. А покидаемым иронично обещали подать простывшее жаркое по-домашнему. А завтра - перловая каша с перцем. К ужину - пыльные блины. Или можно согреть гречи.
Я с удовольствием съел бы жареную на углях баранью почку с перцем - его черные крупинки на румяном и хрустком боку (следует не раз полить кипящим жиром) пряным запахом щекочут нос, сподвигая его разразиться. Рьяным вкусом разрываются в тугом утлом сумраке. Впрочем, можно свиную. Или обжаренную ломтиками в сухарях говяжью печень. Непременно с кровью. Тушеное телячье легкое, фаршированное грецкими орехами сердце индейки... Я бесцельно бродил по рассеянному унылому утлому. Шатался по узкой кухне. Мягко масляной тенью скользил в зыбком утреннем. Неясный стол, проявляясь, приближался ко мне. Туманный, он запорошен серым снегом. Но толкнув меня в бедро, он оказывался тверд и гладок. Заварочный чайник звякает крышкой, сахарница задевает чашку, гриб солонки падает с ноги. Я ищу, угадываю их глазами, только чайник вырисовывается ясно, но и он утратил глазированный зимний рисунок на обоих боках. Отпрянув, я пячусь - он, прячась, сливается с тенью стены, стол рассеивается. Но холодильник возникает, вонзая мне холодную рукоять между лопаток. Со своей стороны я, пятясь, ощущаю сквозь холст рубашки между лопаток холод упершейся ручки холодильника. Скольжу в сторону - газовая плита, отступаю - шкаф. В лживых воспоминаниях белый, но ныне серый висящий куб. Под ноги бросается табуретка.
Утренний, бесконтрольный, бессонный репродуктор произносил:
"... синестезия - вот где надо искать суть мировых процессов. Только на стыке несовместимых чувств, только на пересечении несопоставимых идей может появиться прорыв. Любая наука, будь то даже филология, может исчерпывающе объяснить устройство мира..."
"Мраау", - на прямых ногах кошка ходила по подоконнику. Мягкого сиамского цвета. Темно-кремовые мордочка и плюсны лап угадывались в сумраке, - "мррау", - она требовала.
"Молока", - я подумал. Подбредя по колено в темноте, достал из светящегося ослепившего нутра холодильника, налил в холодный прозрачный стакан из кувшина. Выпил. Кошка на негнущихся кремовых ногах переступила на голую тонкую ветвь платана. Ветвь, не толще кремовой лапы, дрогнула под порывом ветра. Лапы, не толще дрогнувшей ветви, подогнулись и из темных подушечек выскользнули длинные острые когти. Удержавшись, скользнула по ветви на балкон соседей. Блеснув напоследок брусничным глазом.
"Кыш! Пойди домой", - я попросил соседскую кошку.
"... важно не копаться, не зарываться в деталях. Например, попробуйте на вкус слова "не может быть". Скользкая упругая мидия "может" под густым темным соусом "не". И вслед хрустнет на зубах жемчужинка "быть". Или вдумайтесь до умопомрачения, до тошноты в слова "сошел с ума", "сумасшедший" - попробуйте постигнуть, что они означают, войдите с ними в резонанс. Или посмейтесь над словом "забавный"... "
Посмотрел в холодильник, убирая кремовый сиамский глазированный глиняный кувшин. Вновь после снопа света, сопя, привыкал к сумраку. Посмотрел в окно на серое сирое сырое зябкое зыбкое. Опершись на гладь подоконника. По ней тонким студеным ручейком сквозняк лился на пол. Своим сдерживаемым дыханием я затуманивал стекло. Тусклый уличный фонарь уныл и никчемен. В его ненужном свете раздались грузные грозные цоканья по грязи кованых каблуков. Я подался к улице, как можно, привстав на предплюсны подушечек ног. Черная тучная фигура явилась.
Напрасно я щурил близорукие серые глаза, напрасно смахивал со стекла следы своего легкого дыхания, его задерживая - и хотя достаточно примет: ранний промозглый сумрак, шаткая штатского походка, кованый звон его ботинок, кошка, шмыгнувшая на его подоконник, неясные догадки и предчувствия - указывали, что фигура принадлежит нашему соседу, г-ну Синему - несмотря на присущие ему детали, на необходимые свойства он виделся мне неясной расплывчатой медузой, бесформенным черным пятном каракатицы. Я сомневался. Мне необходимо было знать точно, что сквозь сеть ломких зимних ветвей, пустотой рассекающих, исчерчивающих сумрак, г-н С. перекатывался под окном, кутаясь в черные отвороты пиджака. "Не случилось ли у него?" - мелькнуло. Острый порыв ветра прошипел в голых ветвях деревьев, подхватил их гнилые листья, разметал, взвил обрывки оберточной бумаги - кошка терзала их в поисках запаха крови - сорвал сырой фетр шляпы с головы г-на С. Тот полуприсел от порыва и грузно в припрыжку побежал за унесенной, неловко взмахивая правой рукой, левой запоздало держась за голову. Черный фетр катился, подскакивая по мостовой, преодолел мелкую лужу. Уткнувшись в урну под фонарем, пропал из моего зрения в тень. Туда же ринулся г-н С. Выудив шляпу из щели, он статно распрямился и старательно, наотмашь рассматривая, перчаткой схлестывал грязь. Белый лоскуток выпорхнул из шляпы. "Не лучший тайник для визитки", - мелькнуло мне. Суетно склонившись, г-н С. стал подковыривать ее с влажной мостовой. Изучив повреждения, он пристроил шляпу под мышку, выудив из кармана платок, смахнул с визитки грязь. Тщательно заложив за подкладку шляпы, ее несущий в руках двинулся дальше, цокот его подков удалился из моего взора, сколько я ни тянулся, плюща щеку о холодное стекло.
Плюшевая кремовая кошка скользнула по ломкой ветви платана. Застыла, удивленно глядя удаляющемуся вслед, на темных подогнутых лапах. Сомнения пульсировали в моих висках. На миг их отринув, решился, словно кинулся в смоляную непрозрачную воду.
Немедленно шумно я принялся собираться: искать пару носков, рубашку, сюртук, в темной (не включая свет) узкой тесной, но, безусловно, прихожей шнуровать ботинки.
"Куда ты?" - сонно мягко Фермата протянула из спальни.
"За угол в магазин", - отвечал, - "куплю что-нибудь к завтраку".
"Возвращайся скорее", - от ее голоса веяло теплой утренней негой.
Уже одетый поколебавшись несколько секунд, я неловко двинулся на каблуках в кухню, стараясь не пачкать пол. Снял в сумерках с плиты чайник. Взвесил в руке, качнул за ручку. Приподняв крышку, заглянул в недостаточно плещущееся, в мрак. Качнувшись, держась за ручку, неловко шагнул к раковине. Пустив шумный поток, наполнил до половины. Свежая морозная вода трепетала, как форель, даря брызги и блики. На каблуках проковылял обратно к газовой и поставил на решетку плиты тяжелый туго плещущийся. С вычурно выгнутым носиком. Пошарив по карманам, сыскал спичек. Высек огня и запалил горелку. Испуганные ошпаренные сумерки кинулись за мою спину, сомкнулись, стали смоляными, непроглядными. На кончике носика скол эмали неровно шершаво чернеет. Капли, скатываясь по глазированным бокам, шипели на дне чайника. Тот покачивался.
"Я чайник поставил", - без цели сообщил.
Сбежав по темной затхлой лестнице - пыльные подоконники, мусорные баки, любопытные двери (четыре на этаж) кружились, летели мимо - топот моих ботинок спешил за мной - я вырвался на улицу. В сырой ветер. Тот, напротив, навстречу, ворвался в подъезд, как замерзший патлатый пес. Я запахнулся в отвороты пиджака, зашагал против него. Борясь с непогодой. Вслед.
Вагон скорой помощи промчался мимо, гремя сиреной, сиреневыми всполохами зарниц пугая сонные дома. Бледные измученные бессонницей, те вскидывались из сладкой вязкой утренней дремы, шарахались по сторонам. Моя тень опрометью, черной кошкой метнулась из-под ног и прижалась, распластавшись, к стене. Но карета уже далека, и, бледнея, тень оползает по шершавой обитой стене. Бледнея, на мостовой она изошла рисунком трещин - исчерчена пустотой. Казалось, через мгновение она расколется, рассыплется на части. Недоверчиво я отпрянул от ее безвольной массы. Но - рассеялась в сумерках. На перекрестке всполохи выхватили черную нахохленную фигуру. Лишь на миг. Одинокий фонарь раскачивается порывами ветра. Тот не доносит скрип. Столб света молча мечется по мостовой. Я поспешил. Из всех сил попирая ботинками влажную брусчатку мостовой.
Когда я ворвался в круг света у перекрестка, когда, метнувшись, завернул за угол - воспаленное горло хватает студеный воздух, слюна отдает кровью, та бьется в висках, капли дождя шипят на горящем лице - когда, наконец, настиг, темная полная фигура входила в мясную лавку К***. Проверив содержимое карманов, я ринулся и потянул уныло скрипнувшую стеклянную дверь. Тусклый сонный свет, сырое липкое тепло, тошный запах хлынули. Придержав дверь, ошалевший помедлил у порога. Ветер, дождь, темнота, рыча, толкали внутрь. Дверь закрылась, замкнув меня в теплоте и уюте. Неслышно подошел к прилавку, где г-н С., несомненно он, ждал своей очереди. Я узнавал его достаточные признаки: сальные пряди седоватых волос, проступившие сквозь них острые очертания черепа, серые углубления за ушами, грубую щетину на плохо побритой щеке, дряблые складки кожи на шее, глубокие поры и красные закоксовавшиеся следы сосудов на носу. Отведя в сторону, г-н С. осматривал свою попорченную шляпу, пытаясь оправить урон, смахнуть грязь. Сонный вялый крепкий мясник добывал с прилавка припухшие, сальные, розоватые, как его пальцы, сардельки, жирные бараньи ребра, брусничные бруски говяжьей печени - дородная кухарка, стоя перед г-ном С. диктовала их по списку. Г-н С. украдкой отводил глаза от шляпы на мощные окорока ее икр, широко прочно увесисто расставленные из замасленного подола (лютые лютики по серому полю), на невнятную талию. Думал поднять глаза выше, но, вздохнув, опустил промокшую, взял с прилавка апельсиновый яркий проспект. Липкое сонное тепло, свет, наконец, преодолели рваные клочья измороси, ветра, сумерек, оцепенения, окутывающих меня. Словно очнувшись, вернувшись к реальности из грез, я заметил на блюдце баранью почку. "Последняя", - беспокойно ладонь сжала в кармане деньги. "Возьмет или нет?" - с тревогой наблюдал, как кухарка опухшими от пара пальцами укладывает осклизлые сардельки в холщовую грубую сумку. Называла телячью колбасу, бараньи ребра, петушиные гребешки... Мое дыхание замирало. Г-н С. косился на ее пальцы. Она рассчитывалась, шевеля губами, беззвучно умножала и слагала, выуживала толстым белым грубым, звякала сдачей в лотке кассы. Покачивая, вышла. Отведя взгляд от покачивающихся, г-н С. выхватил из кармана монету и, щелкнув ею о лоток, указал на почку, словно ударил хлыстом. Мясник сдвинул стеклянный щит прилавка, ловко подхватил двумя пальцами ее мякоть из красноватой лужицы крови. Водрузив на вощеную бумагу, ловко завернул. Обменяв монету на сверток, промямлив пару незначащих фраз, г-н С. опустил покупку в карман. Поторопился вслед. Мимо меня, оторопевшего. Вопросительно сонно мясник смотрел на мое плечо, избегая глаз. Обежав теми прилавок, я указал на кольцо кровяной колбасы.
"Сыровато сегодня", - на мои влажные волосы вяло мясник указал движением подбородка. Упругая волна прокатилась по его распаренной красной шее. Одной рукой выжидательно оперся о прилавок, другой провел по потному ворсу волос на плотном затылке. Запах свежечищенной гниющей мяты донесся из неопрятного расшатанного рта. Воспаленно непонимающе взглянув на него, я не удосужился ответом.
"Ты мне ответишь?"
"Что?"
"На улице дождь?" - Фермата, подняв лицо от зеркала, мягко указала движением подбородка на влажные волосы Тери. Тот, одной рукой упираясь в стол, другой провел по изможденным изморосью волосам, взглянул на влажную ладонь.
"Не заслоняй мне свет", - попросила Фермата.
"Нет. Но очень сыро и ветер. Можно сказать: изморось", - Тери отклонился.
"Скажи..."
"Изморось".
Бойкий неунывающий неутомляемый баритон репродуктора стремился вывести из дремы.
"... иллюзия, что на самом деле есть только колебания энергии в полном вакууме. Скажу вам больше: есть только музыка, звучащая в полной пустоте".
"Нет, я не о том..." - Фермата застыла, приподняв подбородок от зеркала, с напряженным лбом, не донеся руку, не произнося слово. Искомое ускользало.
"Будешь?" - Тери посмотрел на застывшую, вопросительно отдирая вилкой со сковороды сочащуюся мякоть.
"Нет, пожалуй", - вновь склонилась над зеркалом, увлекшись веком над левым глазом.
"... я есть та же музыка. Ответить на этот вопрос так же невозможно, как сказать, зачем мы живем. Впрочем, это..."
Тери, обернув ручку сковороды полотенцем, лил коричневый жирный соус на румяную с черными точками перца корочку. Отрезал пару ломтей крошащейся булки. Когда уже брезгливо откладывал холодный неприятный нож,
"Отрежь мне", - Фермата попросила, не глядя, не отрываясь.
"Намазать?" - Тери вопросительно снял крышку с масленки.
"Нет. С сыром, пожалуй".
"... музыка в привычном представлении - которую мы слушаем, скажем, из радиоприемника, поедая на завтрак румяную, усыпанную черной перечной крошкой почку, отражает этот процесс или даже влияет на него?..."
Приподняв фаянсовую крышку румяного заварочного чайника, Тери взглянул в густую, непрозрачную коричневую мглу, вдохнул пар. Опустив крышку, направил дымящуюся бурную бурую густую, как мед - ударившись о дно, вскинулась на стенки, схлестнув с тех редкие спелые капли, бурлила, наполняя - струю на дно белой фаянсовой чашки. Другой.
Вкрадчивый настойчивый баритон наседал из черных недр репродуктора:
"... к танцам, притягательную силу балета - вьются гибкие тонкие тела - экстатическую природу ритуальных ритмичных плясок?..."
Долил кипятком из вычурно выгнутого эмалированного зеленого носика со сколом. Густая мгла рассеялась. С неприглушаемым грохотом опустил чайник на решетку плиты. В обе чашки положил по две ложки сахара и размешал, наблюдая дымящийся водоворот, сужающийся, собирающий чаинки в центре дна чашки.
Глядя в зеркало, Фермата приняла чашку и надкусила бутерброд. Другой рукой опустила в чашку ложку сахара.
"Не размешивай", - предупредил Тери.
"Ты уже положил?"
"Я уже размешал".
"Я много раз просила тебя не класть мне сахар, особенно утром".
Тери опускал, отламывая, куски крошащейся булки в соус, впитывающие его. Светло-кремовый пористый мякиш становился темно-коричневым, расплывался.
"... или наоборот: вы никогда не замечали, что передачи по радио всегда необычайно соответствуют настроению, хозяевам, случаю..."
Холодным блестящим разрезал корочку жареной. Набухшую коричневым булку и мякоть почки вылавливал вилкой.
Фермата, вставая, тянула шею к чашке, допивала чай. Метнувшись к мойке, оглушила кухню шумом пущенной воды, сполоснула чашку и кончики пальцев.
"Я уже опаздываю", - кидала короткие фразы, - "там, на нижней полке холодильника, хранится запечатанная машинным маслом банка тушеной говядины, ждет тебя".
"Зачем?"
"Пригодится. Не обращай внимания. Просто запомни", - стремилась уйти от вопроса.
"Я ушла", - донеслось из коридора. В прихожей накинув кремовый плащ, скрылась за дверью. Тери проводил ее взглядом. Протягивая руку к кухонному нудному репродуктору.
"... по утрам видит изнанку мира, беседует с Дедом Морозом, а по ночам записывает свой бред в пухлую пачку бумаги..."
Щелчок оборвал на полуслове. С полным ртом. В тот же миг лязгнул, запирая, замок входной двери.
Когда звук захлопнувшейся успокоился, сонная ванная тягучая тишина выползла, словно тараканы из-под раковины, из-за плиты, из-под стола, растекалась по квартире. В ней растворяясь, ее бережно храня, Тери обвел, наколов на вилку кусок булки, тем пустую с остатками соуса тарелку, отправил в рот последний набухший коричневым. Осторожно беззвучно опустил вилку на затертый рисованный лист клеенки. Плавно, как под водой, поднялся с табурета. Как во сне, бестелесно скользнул к холодильнику, распахнул его сияющее нутро. Убрал со стола масло, сыр. Перетек к раковине. Сливаясь с шумом теплой воды, помыл тарелку, но лишь залил сковороду. Горячий жир закипел, треском тишину разорвав. Та лопнула, как воздушный шар, перестав Тери окутывать.
Раздосадованный, обделенный, брошенный удалялся шагами по коридору, с каждым слышал, как шум жира затихает. Достигнув небольшой нечистой, но безусловно, пригожей прихожей, тщательно проверил, заперта ли коричневым коленкором обитая дверь, подергал ее гладкую блестящую выгнутую ручку. Выбрал из пачки некоторой свежести газету. Выключил свет.
Оттого, что лампа была неяркой, срывающейся, заливающей ее мутным тусклым светом, неухоженная непригожая уборная казалась липкой, грязной, брезгливой. Там поморщился, соприкасая выпростанные из уютных штанин бедра с неприятным холодным пластиком. Устроившись, принялся читать под размеренный уверенный гул труб унитаза. Труп того, бледный, холодел под.
Рука, придерживающая на колене газету, ослабла, стала безвольной. Шорох сползшей на пол вывел г-на С. из оцепенения, очарования прочитанным. Машинально подхватил рассыпающиеся листы и застыл, остановил пораженный взгляд на собственной подхватывающей, а прежде безвольной, придерживающей. Сердце билось судорожно, сухой комок першил в горле, холодный пот выступил на лбу, между лопаток, на черных ладонях, в подколенных впадинах, меж пальцев ног. Кожа, обтягивающая то, что не выходило назвать рукой, имела серо-землистый цвет с нефтяным отливом. Покрывала лишенные мяса лучевую и локтевую кости. Те с одной стороны завершались столь же отчетливо проступающими сквозь обтягивающий мореный пергамент предплюсной, плюсной, раздутыми суставами фаланг, с другой - скрывались в оборванном грязном рукаве. Г-н С., оцепеневший, очарованный, смотрел на не свою руку, сжимающую листы газеты, не в силах предположить ни одного разумного объяснения этому превращению, оптическому обману, зрительной галлюцинации. Одновременно не допускал развития сверхъестественных гипотез, которые, когда-то мельком прочитанные, теперь настойчиво всплывали в оторопевшем разуме, ведя за собой сонм косвенных, но доказывающих фактов. Мысли нерешительно толкались на месте, испуганно жались по углам, тогда как в морозном мозгу металась паника, тело заливал свинцовый пасмурный страх. Желая бежать от него, г-н С. судорожно вздохнул сухим горлом, закрыл до тех пор не моргнувшие глаза. Под горячими веками извивались и плясали красные пятна, в ушах гудело, сердце билось гулко неровно, срываясь, как на пороге чего-то важного, решительного, предельно ответственного.
Г-н С. открыл глаза. Те, чтобы не видеть рук, оглядели потолок, узнавали тусклую без плафона подернутую паутиной и пылью лампу - ее провисшая ленивая раскаленная нить провисла - трещины побелки складываются, как в горячечном бреду, в пауков, злых зайцев, в колючие соцветия чертополоха, клонящиеся под порывами невидимого ветра, обращаются в слонов, в пагоды, в разбитые фарфоровые чашки, осыпающиеся осколками - словно облака в небе его туалета. Опуская взгляд, он не находил необычного на косяке двери: волосок, оброненный кистью и застывший в коричневой масляной краске, след от тайком раздавленной тапком мухи, два отверстия от гвоздей, крепивших прежнюю защелку, теперешняя (надежно запертая), запачканная набежавшей волной краски. Все казалось привычным, успокаивающим. Отведя глаза влево, ощупал ими мешок для туалетной бумаги, сверяя многократно изученный рисунок: лютики по серому полю. Наполовину использованный рулон проступал сквозь ткань. Тень от мешка падала на голубую, маслом не до потолка крашеную стену. Решившись, г-н С. резко на выдохе взглянул на свою руку - темную, землистую иссохшую, как у мумии. Вторая рука была такой же. Поднес узловатые кисти к лицу, шевелил пальцами, не позволяя себе верить, что видит свои руки. Внутренняя сторона ладоней, пятачки пальцев под ногтями были привычно розовые, г-ну С. казалось, что он узнает рисунки из повторяющихся, как на граммофонной пластинке, бороздок на подушечках пальцев, линии на ладони. Но сквозь кожу проступали необтянутые мясом кости. Ногти были растрескавшиеся и обломанные. Цвет нездорового загара покрывал тыл ладоней и предплечья. Г-н С. попытался оттереть краску слюной, но она была присуща. Задрав оборванную холстину рукава, увидел, что выше вздутия локтя рука продолжается лишенной мяса плечевой костью. Обтянута зеленоватой темной кожей. Запустив руку за пазуху, ощупал острые ребра и выкатившийся тугой живот. Тощие кривые черные босые ноги из спущенных до колен грязных оборванных штанин упирались в пол.
Из глубины живота вырвался глухой хриплый крик. Г-н С. вскочил на ноги, не позаботившись натянуть штаны. Рванув задвижку, толкнув дверь, стремился кинуться в коридор, путаясь в спущенных, спотыкаясь. Но ноги оказались непривычно безвольными, ватными, слабыми, не удержали тело, как бывает в кошмарном сне, когда падалью пахнущее пакостное дыхание дога бьет в затылок, слюна из его ощеренной пасти падает за ворот, желтые клыки готовы сомкнуться на робкой нежной подернутой пушком шее - хрустнет второй позвонок, и, не чувствуя боли, голова упадет в траву - нужно бежать быстрее, нестись, забыв дышать, вдоль увитой колючей проволокой и плющом ограды, но ноги, скованные одеялом, спутанные сбившейся простыней, не слушаются, роняют тело на помойной яме возле ручья в кустах бузины.
Подобрав под себя ноги, встал на локти. Не обращая внимания на разбитую точащую скулу, нащупал косяк распахнутой двери. За него держась, подымался. Пыльный полумрак застилал коридор. Двери в комнату и на кухню были смутно различимы, поворот в прихожую терялся во тьме. Было необычно тихо. Даже ночью, когда г-н С. выходил в туалет, звуки наполняли коридор: капли воды срывались с крана и разбивались о фаянс раковины, мышь что-то катала за плитой, половицы скрипели под шагами кошки, жена сопела во сне. Теперь казалось, что мир ограничен видимыми стенами: тьма, скрывающая поворот в прихожую обернется непроницаемой пустотой, двери в комнату и на кухню только выглядят, но никуда не ведут.
Г-н С. не замечал превращения мира вокруг, поглощенный своим. Впиваясь ломанными больными ногтями в шершавую стену, он брел к двери ванной, где горел робкий свет, обещал избавление. Ввалился, тяжело оперся на влажную раковину, трудно хрипло дышал. В зеркале видел черной кожей обтянутый череп с широкими скулами (на левой сочилась ссадина), вдавленным носом, низким лбом. Жесткие мелко вьющиеся волосы коротко стрижены. Цвета переспелой вишни глаза блестели нездоровыми белками. Широкими губами окаймленный рот открывал пораженные цингой десны. Редкие зубы белели.
Темная пелена затянула глаза, слабые ноги подкосились. Г-н С. упал.
Светясь зелеными глазами, кремовая кошка смотрела из коридора.
Петр Яковлевич Перегуд распахнул глаза. Обрывки ужасающего сна метались обрывками по радужной оболочке. Смахнул их ресницами. Перегнулся через размякшее, рыхлое, периной укрытое тело жены. Нащупав на тумбочке комочек истошного будильника, с гневом сжал его в руке. Стал истошный истощен. Разжав грубую крупную ладонь (тот выскользнул на тумбочку) П.Я. сел в кровати, скинул с ног одеяло, мрачные стопы тупо упер в пол. Так посидел, привыкая. В разгоряченном лице, в жарком дыхании чувствовал следы вчерашнего похмелья. Привычная острая боль билась в левом виске. Пять двадцать. В тишине луна сочится сквозь рваные облака, сквозь тюль занавес.
Жена еле слышно заскулила, дрогнула во сне. П.Я. пошарил под кроватью неопрятными ногами. Нашел тапки и вставил в них стопы. Грубо вздохнув, ощупью в охапку взял со стула носки, рубашку, штаны, вышел, шурша из душной спальни. С шорохом дыша в темноте, миновал комнату, где тихо прекрасно спали дети. Достигнув коридора, закрыл к ним дверь. Желтым светом выхватил из сонного небытия прихожую и себя. Щурился, привыкая к рези в глазах. Отразился в узких чуть сквозящих из-под век желтых презрительных зрачках толстой, с пушистой скатанной каштановой шерстью, развалившейся дремать на батарее безвольной безучастной кошки. Бросил одежду на подвернувшийся под руку высокий дубовый стул. Прошел в туалет и наблюдал, как освобожденная пенится на дне озерца унитаза. Переполняя, себя не удерживая, пена срывалась в колодец с черными стенами, неопределяемой глубины. С шумом спустил воду по крашенной в стеклянных слизнях трубе. Буйно та сметала обрывки пены. Вновь чистое спокойное озерцо плещется на дне унитаза.
Маясь, в майке, в трусах, шлепая тапками, вышел в кухню, чтобы зажечь водогрей. На полке под ним нашарил спички, чуть не сломав своей грубой ладонью хрупкий коробок. Высек из серы шипящий огонь. Испугавшись вспышки, тьма отпрыгнула за спину, прижалась к стене, сделалась плотна, непроницаема. Щелкнул черной рукоятью на белом глазированном, угасающее пламя направил в черную пасть. Ряды голубых клыков ответно выстроились, урча. Тьма сникла, успокоилась, оползла на пол.
Прошел в ванную, остервенело двигал зубной щеткой в загнивающем расшатанном рту, сплевывая сочащиеся с губ обрывки пены. Белой с розовыми прожилками крови. Водоворот в раковине подхватывал ее хлопья, уносил в жерло слива. Гортанно откашливался и непристойно сморкался туда. Отирая небритые щеки, шею вафельным полотенцем, в белой майке, сизых трусах, сочась брусничными тапками по квадратам глиняного цвета линолеума, прошел в кухню. Бросил полотенце в угол стола. Запалил плиту под чайником. Огонь изъявил изъяны того эмалированного зеленого дна. Поднял за ручку, проверяя наличие воды. Смахнул в ладонь с холодильника пачку, выбил из той папиросу. Продул и излишне тщательно изогнул гильзу. Потянул неопрятную шею к водогрею, защищая густые брови и стриженные влажные волосы над хмурым лбом ладонью, прикурил. Сидя, навалившись на стол в желтым освещенной кухне, пустынно глядя на огонь под греющимся чайником, курил неровно горящую папиросу, преодолевал горечь во рту. Белесые клубы выдуваемого дыма, нарушая шуршанием тишину, растекались под потолком, стремясь к окну, вырваться через его решетку, дробящую смоляную пустоту, слиться с той. Тяжелое оцепенение освещенной кухни дрогнуло. Словно в него кинули камень, окружающее принялось зыбиться, готовое обнажить свою страшную изнанку. Но происходящее не оказалось замечено сидящим. Обиженная невниманием реальность вернулась к привычному оцепенению, нахохлилась в нем. Забытая в пальцах папироса изошла тонкой струйкой дыма, затухла. За смоляным окном, обнаружив присутствие внешнего, промчался вой скорой машины, всполохи сиреневых зарниц полоснули острым по стенам. Не тревожат оцепенения кухни. Свист чайника пробудил его движение: расплющил полуобгоревший, коричневый от смолы кончик затухшей в старой консервной банке. Имеющей по кругу рваные, в пальцы метящие края, полной обугленных черных скорченных трупиков червей спичек. Тяжело вздохнул. Поднятый с огня чайник исторг истошно последний свист. Лишенный свистка, выплескивал кипящую воду в спитую заварку фаянсового чайника. П.Я., держа остывающий чайник в одной руке, другой потянулся к мойке и снял на стол стакан. В тот вылил бледное содержимое фаянсового и, по цвету приняв решение, поставил эмалированный на плиту. Мешал обжигающей ложкой сахар, нежно звякал по стеклу в ватной утренней тишине. Наблюдал, как чаинки собираются в центре дна стакана. Пальцы ног начинали зябнуть. Вытянув руку, повернул ручку репродуктора, чтобы его голосом развеять гнетущую пустоту:
"... чей дух подобен электрической волне, только веселых пожирателей пространств зову я к себе. Они встретят здесь неизмеримость, достойную их. Здесь все, рожденное в первый раз, не походит на другое. Здесь нет смерти, прерывающей радость движенья, познанья и любованья. И здесь все вам родное, потому что все - это вы..."
Отломил горбушку от крошащегося, черствоватого батона. Крутя его в руке, отпил полстакана, раздраженно отставил на стол. Горбушку положил обратно в полиэтиленовый пакет. Поджег новую папиросу.
Преодолевая оцепенение, очарование им, оторвался от читаемого. Повел вокруг мутными уставшими глазами - в тех образы и представления еще клубились, затмевая, затуманивая картины действительного. Томно разогнул отекшую спину, ломко ловко хрустнув позвонками, суставами пальцев, потянулся, ограничен обстоятельствами. Ничто не изменилось: угрюмый, удрученный, утомленный, утлый, утративший зимнее, тем более рождественское очарование, ельник тянулся мимо окна под размеренный уверенный ритмический рисунок колес. Тяжелые темные ветви скрывали. Игрушечные волки, глазами в кустах горя, горюя о недосягаемой за окном, а могущей сладко сочиться на клыках, его плоти, припоминались. Холод цепко охватил шею, спину. По странному стечению обстоятельств Иван Федорович Крузенштерн перевел взгляд от в сумрак клонящегося окна на сырой утлый уют купе. Соседка напротив, миловидная, мылом и свежестью приятно пахнущая, жеманно свернувшаяся в своем углу, дремала, все так же укрывая черным в зеленую и красную клетку пледом поджатые ноги - те, коварно тая надежду оттаять, заискриться тысячей тысяч иголок - от боли подобной ознобу замирает сердце, растет отчаянное желание затекшие отрезать - затекали. Светлых пушистых стриженых волос прядь перекинулась на лицо, щекотала нос, словно муха. Приоткрытого рта тонкие бледные, как колбаса в нарезке, губы слегка потрескались, подсохли, обнажая свою влажную алую изнанку и белки зубов. Чуть подрагивали ресницы. Книга, придерживаемая теряющей волю рукой, стремилась с колен на пол.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |