В продолжение своей вдохновенной самозабвенной речи граф нервно вышагивал из угла в угол комнаты. Попирал ногами персидский орнамент ковра. Шел от алого бархатного дивана, с которого так внезапно вскочил, замирал у камина. Всполохи огня играли на жестком лице графа отвратительной мимикой. Для убедительности помахивал в такт словам потухшей сигарой. Остановился, закончив речь, возле ломберного столика. Коснулся его гранитной полированной прохладной поверхности кончиками пальцев. Ища понимания, ставя взглядом точку, пристально смотрел в янтарные глаза Альбертины. Те медленно наливались кровью. Холодный пот застилал их, так что реальность сделалась смутной, невнятной, подернутой красной пеленой. Нереальной. Казалось, что все это происходит не с ней или во сне. Она смотрела на сцену из глубокой ложи. Слегка сочувствуя бедной, похожей на нее героини спектакля. В то же время мысли в ее хорошенькой маленькой головке взвинтились, закружились волчками, друг за друга не цепляясь, думали каждая себя, вышли из-под контроля. Все существо Альбертины затопила поднявшаяся из глубин живота ярость. Ее пальцы побледнели и затряслись, губы скривились в ужасающей гримасе. Не повинуясь разуму, самостоятельно ладонь сжала холодный столовый нож, скомкав алую скатерть. В сердцах Альбертина ударила в сердце, охладевшее к ней. Столовое серебро легко скользнуло между ребер, оросилось алым, густым, теплым, сладковатым на вкус. "Необходимо немедленно отмыть содой, иначе останутся отвратительные темные пятна", - нелепая мысль последней мелькнула в закипевшем мозгу Альбертины. Безжизненное, лишенное эмоций, лицо заядлого игрока в покер, наконец, исказилось изумлением. Удивленные медвежьи глаза взирали на рукоять ножа, руки тянулись исправить безвозвратно случившееся. Но только испачкал ладони в крови. Граф упал на колени, поднес к глазам красные пальцы. Через миг безвольное тело рухнуло на ковер. Альбертина, лишившись чувств, кинулась на стол. Разметав руки, рассыпалась беззвучными истеричными рыданиями, обнаженные плечи мелко тряслись. Время застыло на томительный сладкий миг. Воздух изошелся треском, дробился. Зыбкая реальность накренилась, готовая бесстыдно разорваться и обнажить свою страшную изнанку.
Задетый невольной рукой канделябр неторопливо, как в воде, упал. Пламя свечи принялось лизать алую шелковую портьеру. Та вскоре вспыхнула. Пламя метнулось вверх к потолочным, источенным жучком балкам. Они дружно занялись. Перекрытия осыпались углями. Паркет загорелся, источая удушливый запах мастики. Темные картины старых мастеров чернели и вспыхивали, как газета. Позолота осыпалась с рам. Пружины, вырываясь из дивана, пели. Рояль, корежимый жаром, гудел. Камин обеспечивал отличную тягу.
Прибывшие через двадцать минут пожарные могли любоваться, привычно жмуря глаза, небывалым костром. Были бессильны. Стихия резвилась. Искры, подобные фейерверку, уносились в смоляное черное небо, затмевая звезды. Всполохи пламени, как зарницы играли на начищенных бронзовых шлемах.
"Ну, ладно, парни. Здесь вы справитесь и без меня", - сказал бригадир и провел костяшкой пальца по усам, - "сарай берегите", - он ткнул пальцем в сумрак.
Угрюмые сонные лица пожарных обернулись к нему. Тени метались по их щекам, и казалось, что они гримасничают. Давя отвращение, бригадир закрыл глаза и отвернулся. Хмуро глядя под ноги, вскидывая ботинками сухие полуистлевшие листья, брел мимо пятнистых платанов. Заметив черную гладь пруда, задумчиво остановился. Достал из кармана папиросу, дунул в гильзу, чиркнул спичкой, ее прикрывая ладонью от ветра, прикурил. Еще раз посмотрел на сланцевую гладь пруда. Черные тени лебедей сонно скользили.
Дошел до машины, залез, пыхтя, в кабину и сердито хлопнул дверью.
"Обратно", - кинул водителю.
Опустил воротник кителя, снял шлем. Машина выезжала из парка, подпрыгивая на ухабах. Миновала чугунные витые решетки.
"Безвозвратно?" - водитель мотнул головой в сторону дома.
"Безвозвратно", - бригадир понуро кивнул, - "только зря дернули".
Мрачно насуплено молчал, глядя на мелькающие за окном черные силуэты кустов.
Машина подкатила к каменным ступеням особняка. Из раскрытых окон слышались смех и музыка, сновали возбужденные тени. Бригадир, подобрав живот и растянув на лице улыбку, лихо спрыгнул с подножки и направился в дом. Взревев, машина уехала.
"А, Евграф Анатольевич! Ну, как там?" - полноватый обрюзгший хозяин вышел на лестницу, приветствовал его с бокалом шампанского в коротких пальцах. Пузырьки весело бежали вверх по стенкам.
"Горит, как закат. До утра гореть будет", - улыбался и гладил костяшкой пальца усы.
Я оборвал себя, понимая, что домысливаю: описанное вряд ли могло поместиться на одну страницу крупного коммерческого дальнозоркого шрифта для кондукторов, вахтеров и домохозяек. К тому же мне, близорукому, было невозможно заглянуть в книгу. С другой стороны, чтобы сочинить подобное, мне необходимо было хотя бы раз прочитать бульварный бойкий броский мишурный глянцевый романчик. Его пустота с избытком заполнена разговорами, действиями, плотно сбитым сюжетом, страстями, стихийными бедствиями, моралью.
Я же вдруг обнаружил, что не только избегал подобного, но смутно неразличимо помню происшедшее со мной до того момента, как я порезал палец о рваную жесть. Ошеломленный внезапным открытием я ощутил себя тоскливым, одиноким без прошлого. Нахмурив лоб, напрягая память, пытался вспомнить хотя бы детали.
В детстве во время болезней, когда температура отпускала меня, и я переставал метаться взглядом по красным и бурым ромбам ковра - позволяя себе двигаться только наискосок - или лежать, уткнувшись носом в его затхлый пыльный ворс, и среди черных и белых треугольников каймы выискивать бюст ненастного невольного пехотинца с узкими пологими плечами, с черной острой пеньковой бородой, со смоляными патлами, торчащими из-под папахи (у той - красный околыш), с тонким длинным носом, бледными впалыми изъеденными оспой щеками и воспаленными карими глазами (те глубоко утоплены под дугами бровей, а в ранце - вольнодумный потрепанный Кьеркегор), или я просыпался рано, когда комнату освещали первые проблески утра, отраженные от тающего снега - скребущий звук выдавал, что, широкой лопатой шурша по мерзлому гравию, дворник разгребает дорожки, собирает возле ломких кустов чудесный сугроб, вокруг которого через несколько часов будут звенеть детские голоса, споры, прерываемые окриком Герасима, когда дело доходит до драки - в прозрачном свежем сумраке я отворачивался от стены и смотрел, как в нижних темных лаковых дверцах книжного стеллажа отражается множащийся рисунок паркетных половиц. Тогда я вдруг начинал ощущать нечто, неподвластное ни зрению, ни слуху, ни осязанию, ни, тем более, обонянию и вкусу - у меня открывался новый орган чувств, те заливали меня, вытесняя привычные. Взор застилался туманом, уши наполнялись ровным шумом, забитый нос забыл, что такое запахи, я не ощущал свои руки, ноги, голову, грудную клетку, спину, прижатую к скомканным простыням. Я потерял свое тело в комнате, то расширилось до ее пределов. Я переживал новое чувство всем существом, испытывая и телом, и душой, точно зудящую боль от воспаленного зуба или неудобной обуви. Теперь я помню только отображение происходящего на обычные чувства - те уходили на задний план, пропадали вовсе - но это позволяет выразить непостижимое в словах. Сначала я видел тонкую прозрачную нить, как паутина, как слюна - такую рождает расплавленный леденец - гибкую, глянцевую, но готовую, застынув, расколоться. Нить бесконечно перетекала из яркого пятна окна в темный угол комнаты - куда-то за шкаф - перематывалась с одного мотка на другой, непрерывно возникая на первом, переливаясь и судорожно наматываясь на второй. Непостижимым образом данный процесс связывался мной с собственным состоянием, с течением болезни, с моим дыханием, с биением сердца.
Я чувствовал блаженное умиленное удовлетворение, когда редкие недолгие моменты нить не имела препятствий: возникала, ровно, без помех, протекала перед моим взором, аккуратно укладывалась на второй моток. Я остро страдал, тщетно пытаясь исправить случающееся, когда нить запутывалась, сходя с мотка, свивалась петлями, протекая, или не успевала наматываться. Несмотря на сходство с леденцом, нить не могла оборваться, потому что это означало бы невозможное - мою смерть. Не смотря на несбыточность последней, я глубоко, до тянущей боли в животе ужасался, когда нить нарушала ровное течение, свивалась, натягивалась. Я наблюдал течение со стороны и в то же время был нанизан на нить, она скользила сквозь меня, мной искажаемая, одновременно непостижимым образом являясь мной.
Сбои, петли, узлы - все погрешности процесса не прерывали его. Редко они успевали (сами или моими стараниями - не понимая, влияю ли на нить, я напрягал свою волю до складок на лбу, до холодного пота в них) расправиться, прежде чем увлекаемая мотком нить ляжет на него. Обычно она наматывалась спутанной, отчего следующие витки спадали, образуя новые петли. Я хмурил лоб от старания и страдания. Система стремилась вразнос. Изредка с трудом ненадолго мне удавалось расправить все сбои, узлы, петли, и нить лилась спокойно, гладко, уверенно, но неизвестно по какой причине: от дуновения сквозняка сквозь расписанные лютиками шторы, от хлопнувшей двери на кухню, от сглатываемой слюны, от моего неосмотрительного умиления, от неясной внешней силы, вследствие собственных сложных внутренних законов - нить вновь чудовищно мялась. Я не моргал, не смел отвести взгляд от лаковой глубины дверцы, перевести его под стул, где были оставлены вчера деревянные кубики с красными, зелеными, желтыми, прочими яркими буквами и рисунками на гранях, с шарнирными конечностями пестрый клоун, большой черный глазурный паровоз. Я сдерживался глотать слюну, отчего воспаленное горло першило. Я ровно дышал.
Теперь я почти утратил способность ощущать это течение. Только иногда, среди ночи открыв стремящиеся распахнуться глаза, вполне отдохнувший, не дождавшись сна, я всматриваюсь в серый, готовый раствориться, распахнуться под взглядом потолок. Или, сидя на кухонном полу, пытаюсь проникнуть в бороздки на подушечках пальцев, в пыльные щели между паркетными половицами и мне кажется, что где-то в глубине груди меня колет знакомое с детства чувство. Я лелею его, прислушиваюсь, но орган чувств не приоткрывается, его веко безвольно, слабо, не поднимается, заросло, я вижу сквозь него только невнятные блики.
В остальном я очень расплывчато и неясно помню свое детство, словно я никогда не был ребенком.
Однако, потеряв свое прошлое, я ясно прозревал свое ближайшее будущее. Оттого с опаской двинулся к посту сестры. Заранее зная неуспех, крался, огибая встречных, поперечных, праздных мимоходов в палевых пижамах. Те глядели на меня насуплено, сумеречно, исступленно, искоса. Мне не удавалось затеряться в их палевой толпе, как лист в палой листве.
"Пройдите к доктору", - дежурная сестра выхватила меня из потока. Настоятельно предписывала, как только я предстал перед ее фаянсовым лицом. Как только ею, вскинувшей глаза, был замечен. Ни сизая кудрь не вздрогнула, сальная оправа, вцепившись, нетопырем распласталась на кукольном избитом лице, - "третий номер; справа".
Разверзнутое черное бездонное окно в иной мир, являясь радиовещательным репродуктором за ее спиной, доносило вкрадчивый настойчивый баритон:
"... действие препарата связано с преимущественным угнетающим влиянием на ассоциативную кору и ядра таламической области, а также возбуждением лимбической системы. Вещество по структуре близко к фенциклидину. Способность вызывать галлюцинации и измененные состояния сознания объясняют тропностью этого вещества NMDA рецепторам..."
Я хотел перечить, что это решительно невозможно, мой путь лежит в туалет, я должен попасть туда необходимо, бежать, иначе... Но отчего-то повиновался и виновато побрел к номеру 3.
"Позвольте?" - постучавшийся в его дверь осведомился, приоткрыв. Робкий тревожный скрип петель вторил мне.
"Извольте" - ехидно приветствовал из-за, язвительно скрипнув стулом или суставом. Появился белым пятном халата за тяжелым дубовым письменным столом. Блеснул задорно стеклами пенсне.
"Не помешаю?" - прошептал, просачиваясь в щель, на зеленый ворс ковра мягко ступающий.
"Буду рад", - благодушно карандашом мне указал на стул, боком к столу притулившийся. Притулился боком садящийся.
Приглушенно невнятно репродуктор бубнил:
"... рецептор NMDA - большая структура с несколькими "местами посадки" для нейрохимических веществ и каналом, через который осуществляется вход ионов в клетку. Одно из этих "посадочных мест" - сайт связывания кетамина и РСР, названный РСР-рецептором..."
Я искоса разглядывал дописывающего за тяжким глянцевым дубом.
"Одну секунду", - он предупредительно вскинул карандаш, как восклицательный знак, - "я сейчас закончу".
Бросились в зрачки уже виданные: борода, пенсне, поры носа, брови. Первая отличается от ночной: причесана и лоснится, вторые - строго поблескивают, последние - хмурятся. "Хмурились ли прежде?" - мелькнуло недоброе сомнение, за собою сонм вызывающее, и маятник колебаний и противоречий начал вновь расходиться, стремясь - вразнос: прежний ли доктор передо мной, не безосновательная ли баснословно бессовестная подделка? Те ли брови, те ли внимательные глаза, та ли задубевшая на ветру и морозе кожа?
Но доктор успел закружить меня разговором:
"Ну-с, любезнейший, как спалось?" - он картинно вздернул брови и оторванный карандаш. Им коснулся седого виска.
"... блокада NMDA-рецептора, например, посредством связывания сайта РСР, предотвращает смерть клеток от эксайтотоксичности..."
"Хорошо, спасибо, но - сколько? Часы, дни, годы?" - я заерзал под его взглядом, предчувствуя неуместность вопроса.
"Сущая безделица", - отвечал расплывчато, косо глядя.
Помолчав, поджавший педантично губы был аккуратен и точен:
"62 часа, если угодно", "Голова не побаливает? Не поташнивает?"
"Нет, и нет", - я был щепетилен также.
"... предполагает, что мозг может иметь свой собственный защитный механизм против вышеуказанного выброса глутамата..."
Невысокий острый худой доктор сполз с дубового, массивного, недвижимого кожей мягко обитого стула на весенним ковром крытый пол, обогнул тяжелый стол. Ловко выудив из кармана зловеще холодно блестящий молоточек, угрожающе, неотвратимо близился к моему дубовому, кожей твердо обитому стулу. На том я сжался, забился в угол, был панически недвижим. В оцепенении не мог прикрыться рукой, зажмурить глаза.
"А здесь? А здесь?" - невысокий сухой, он строго вонзал свой инструмент, без церемоний, без эмоций бегал вокруг меня, - "скиньте рубашку. А так? А так?"
Осмотрел, обсчитал, ощупал, обмерил. Требовательно схватил мое запястье, его обвив пальцами, замер, глядя в окно.
"Ничего странного не замечаете?" - узнал незначимо.
"Замечаю".
"Замечайте, запоминайте, записывайте, в этом ничего дурного нет, а продолжаться будет необременительно..."
"Скорее, скорее!" - металось в моей голове, красным кружилось перед глазами. Я ерзал, полируя заклепки обивки.
"Ну что же, милостивый государь, идете, видимо, на поправку. А то я, право, думал, что вы вовсе плохи, если не хуже", - он непрестанно удовлетворенно записывал, поводя бородой по строкам, - "Смею поздравить вас. Побольше спите, ешьте, избегайте лишний раз вставать", - изредка отрывался, чтобы кивком изгрызенного карандаша расставить акценты в речи.
"... найдены эндогенные вещества, связывающиеся с РСР-рецептором, один из которых - пептид, названный "альфа-эндопсихозином"... "
Удивленно покосился на меня, до сих пор сидящего:
"У вас есть какие-нибудь примечания, пожелания, вопросы?" - от его голоса сделалось пусто, холодно, ненужно.
"Где туалет?" - не сдержал наболевшего, неловко неуместно спросил, оттого сжался еще более.
"Там-то и там-то", - учтиво бесстрастно ответил. Отошел в глубь комнаты, принялся искать нечто в книжном шкафу.
"... ионы, такие как Mg2+ и Zn2+, могут блокировать канал и, таким образом, защищать клетку от эксайтотоксичности..."
Я, отвечая взаимностью, спешно соскользнул (стул, являясь младшим братом массивному дубовому столу, был тяжел на подъем, не скрипнул подо мной, его высокая узкая спинка лоснилась темной кожей, медные головки гвоздей, ее пронзивших, натерты до блеска палевыми мятыми пижамами моих прежних подобий. Скользя, я ясно видел тысячи тысяч их, и все они были - я), неслышно, резво крался по ковру (зеленый пылью припорошенный ворс, серебрясь в косых лучах солнца, обнимал мои стопы, как мох), незаметно выбрался за дверь, коридором несся к заветному. Косые стены жались ко мне, потолок падал, желая раздавить, пол вздымался, заставляя бежать в гору. Но я был неудержим, неуемен. Отчаянно стремился по бесконечному, текучему, как время, бегущему мне навстречу. Линолеуму. Бессчетно ступал, словно часы, на его лиловые линованные квадраты. Ужас селился в моих зрачках, от него я убегал. К двери. В неге толкнув оную, я зажмурился от хлынувшего, почти вытолкнувшего меня: тусклого срывающегося света, запаха хлорки, журчания труб. Лишь на мгновение оторопевший, по влажному кафелю прошлепав, липкой кафельной стены кончиками пальцев касаясь, миновал умывальник и возле мусорного, полного ватных шариков, бака потянул следующую, еще более желанную дверь. Уже я не замечал ничего вокруг. Трепетные пальцы срывали пижамные штаны, не разбирая, чем те держимы: пуговицами ли, завязками ли, резиной. Ноги, подкашиваясь, несли меня, делали последние шаги. Страдания, которые я испытывал по мере приближения меня к цели, усиливались много быстрее, чем свершалось приближение, а оттого становились еще мучительней. Поддавшись, не выдержав, я мог бы прервать их, презрев условности. Пусть не в коридоре у поста дежурной сестры, не позабыв выпростаться из пижамы, не на влажный кафель, а хотя бы - в раковину умывальника, вполне пригодную по высоте. Но я смутно догадывался, что незаконченность ритуалов омрачит, осквернит уготованное мне мной предчувствуемое очищение. Я ясно догадывался, что не столько телесное, но - душевное. Конечно, я мог бы говорить, что в моем состоянии мало волнительны кривотолки пожилых медсестер в кокетливых шапочках и обрюзгших пациентов, вероятность быть изобличенным в омовении умывальника, постыдность испрашивать свежую пижаму и связанное с этим проч. Так говоря, я солгал бы. Допускаю, что физическая радость в первые мгновения затмила бы перечисленное, но оно нагрянуло бы на мою самоисповедальную совесть в последующем, а мысль о таком неизбежном будущем омрачала бы настоящее. Потому я выпестовывал удачно выпавшую мне возможность и подготовлял акт очищения со всей негласно предписанной ему основательностью. Я вкладывал всю искренность в каждую деталь, каждую выделяя и воспевая: свою нервную, еще слегка неровную поступь по гладкому коридору (нельзя показать свою спешку: засмеют, зашушукают вслед: я горд и независим в каждом шаге, но в душе - стремлюсь), масляную дверь туалета толкаю деликатно - не ногой - рукой чуть выше ее крашенной ручки, шлепанцами торжественно шуршу по лужам умывальной, преисполнен достоинства, немо распевая псалом - и мне вторят величественным урчанием трубы органа. Отворяю дверь в собственно уборную - как исполняющий священный долг. В экстазе, в шаманском танце движусь вдоль ряда келеек, их не видя, но инстинктивно, слово знал всегда, нахожу свою дверь, свой жертвенник.
Это действо прекрасно, велико, вечно. Но отчего-то ему заказано место в эпосе, в мифах. Где, на каких скрижалях записаны таинства этого ритуала? Они не передаются из уст в уста, они не охраняются узкой группкой ревнителей, они - в опале, они - в забвении. Эта вернейшая из вер, это значимейшее из знаний - забыто, вымарано из народной памяти и обмарано само. А ведь здесь - печаль печенегов, деревни древлян, роспись россов. Но независимо от гонений во всей полноте нисходит на избранных. И мне довелось причаститься.
По-прустовски дотошно я осмысливал свое душевное состояние. От неразрешенности поташнивало. Наконец, миновав и третью недостающую потолка и пола дверку, я запер себя в узкой каморе, ноги встали на предположенные им места, пальцы завершили разоблачение - в тот самый момент, после которого стало бы непоправимо, досадно. Достиг! Я, облегчаясь, смотрел, как бурная бурая выдержанная густая как мед творимая мной с силой врывается в озерцо, скопившееся на дне унитаза, выбивая обильную пену. Портер! Умиление, умиротворение волнами разливались по моему изможденному телу, щекотно искрились на затылке.
Передо мной восходила запотевшая труба стока, в кремовый окрашенная. Густо усыпанная гроздьями свежих прозрачных виноградных капель, спелых до слез. Иногда без видимых причин отчаявшись своим положением, иная рьяной пьяной улиткой кидалась вниз по масляному стволу, увлекая за собой встречных. Неслись неровной дорожкой по. Труба отбрасывала три тени на шершавую по-кухонному не до потолка крашенную стену: две жалких, неясных, спорящих от одной и другой голых надрывных ламп, тщетных в сочащемся из окна сумраке. И одну бежевую, не бегущую от освещения и времени суток: кремовый ствол трубы защитил ее, когда стену красили голубым по-кухонному не до потолка.
Освобожденный, легкий, я походкой направился выполнять предписания врача. Именно: ждать обеда. Ждать обеда направляясь, непринужденно тянул носок по линолеуму коридора вдоль натурального ряда дверей. Вдоль ряда дверей по ненатурально лиловому бессчетно ступая, ступал мимо стола дежурной сестры, смотрящей неприязненно. Дежурная сестра смотрела неприязненно, как в бессчетный раз я тянул носок по лиловому линолеуму вдоль ее стола. Непринужденно. Ждать обед. Друг за другом. Я чрезмерен, неприятен, после туалета неопрятен. Дежурная сестра на мгновение вскинула голову, и ни одна сизая кудрь не вздрогнула из-под ее шапочки. Лишь на мгновение вскинув недрогнувшие из-под шапочки кудри, дежурная сестра посмотрела на меня неприязненно. Лишь на мгновение вскинула недрогнувшие кудри, чтобы, взглянув из-под них, опознать меня и мне разыграть неприязнь. Лишь мгновение она смотрела на из-под вскинутых недрогнувших кудрей, меня опознавая, лишь мгновение разыграла неприязнь на побитом кукольном лице. Лишь мгновение неприязнь играла на ее побитом кукольном лице, но я успел прочитать вскинутое. Лишь на мгновение брови страдательно опустились к переносице на ее кукольном лице. Лишь на мгновение потраченные губы брезгливо скривились на ее побитом лице. Глаза оставались стеклянны на ее побитом кукольном, вскинутом на мгновение, достаточное, чтобы мне прочитать: "неприязнь". Из-под недрогнувших сизых кудрей. Лишь. Я был бессчетен. Я был бесчестен. Я был лишний. Я был виноват. Виновато влачил свои шаги по лиловому линованному вдоль стола дежурной сестры, над ним согбенно пишущей. Взаимосимметричные пустые фразы праздно толпились у меня в голове, не зная развития, бессчетные, бесчестные, лишние, пустые, безликие. Бессчетные безликие больные, слонам подобные, глядя в разные стороны, нарочито переминаясь с пятки на носок, зябко ненужно слонялись вокруг стола дежурной сестры. И я был каждым из них.
Черный рот репродуктора, выглядывая из-за спины дежурной медицинской, мечтательно пояснял:
"...состояние интоксикации характеризуется полиморфными психопродуктивными расстройствами. На фоне двигательной пассивности отмечаются деперсонализационно- дереализационные расстройства, гипер- и гипоакузия, искажение перспективы, растерянность, субъективное ускорение или наоборот замедление чувства времени, нарушение схемы тела, чувство тяжести в теле или наоборот чувство невесомости, полета. Наблюдаются картины онейроидоформного помрачения сознания, для которого характерно видение себя со стороны, сюжетность переживаний. Аффективное сопровождение может быть различным: от эйфорически-экстатического до интенсивного страха, ледяного ужаса..."
Лениво и пусто думая и ступая, я ступал и думал, но слепой придаток коридора, мной ранее не примечаемый, предстал перед моим взором и ему представил: окно с видом, мягкий коричневый диван, старый в ознобе колотящийся холодильник, знойную пальму. Я зачарованно повернул и из увиденного выбрал окно, чей вид был противоположен моему, и виду из окна моей комнаты. Впечатлял. Я, праздный, на подоконник взгромоздясь, принялся себе описывать. Палевые брюки смели смести пыль с белой поверхности. Недостаточные ноги болтались.
Вздорный двор нашего покоя спешит раскинуться перед взором: мусорные баки преисполнены; тележка, их доставляющая уткнулась ручкой в стену сарая; ее колеса несмазаны, готовы мерзко резко заскрипеть, неловко вычурно вывернуты; сарай - убогий, серый, косой, как дождь; там Герасим ревностно хранит свои веники, метлы, лопаты и, между прочим, топор; подле - короб песку - от пожара и гололеда; пара-тройка авто яркими мазками вольно намечены на асфальте, дождем окропленном; тройка-четверка тополей сорят на них листвой; листва бура и пожухла, валом наметена вдоль ограды; та, каменна, отделяет голую улицу...
Тяжкий комок, родившись, сжавшись глубоко в животе, ударил в горло, оборвал меня. Мои пальцы, губы задрожали, лицо побелело - я вспомнил, словно уже было. Словно пережил во сне и сейчас увидел вновь. Состояние ухудшалось, звенело в ушах, взор прикован к пейзажу. Ватные ноги не держали более тело, в горле першило, сухой язык цеплялся за зубы. Бурые листья и яркие пятна закружились пестрой метелью, меня вытягивая веретеном. Рама окна накренилась, раздвоилась. Казалось, раскрывается щель в иной мир, реальность раскалывается, обнажая свою изнанку. Непреодолимая сила манит, втягивает меня в открывшийся проход.
Я окоченело отворотился от окна. Ломко раскинув объятья, пал на мягкий гобеленовый диван. Мои веки нетерпеливо захлопнулись. Я полетел в образовавшуюся перед глазами глубокую темноту.
Смеркалось. По лиловому линованному я непринужденно, словно ничего не случилось, умиротворенно, шагал ждать обеда. Неспешно повернувшись к двери, ее толкнул пальцами. Дверь отворилась и явила. Испещренное морщинами лицо старухи, недвижимой на каталке. Левая корявая сухая рука отчаянно старалась комкать край простыни. Запавший рот силился прошамкать:
"Что вам угодно, молодой человек?" - чуждо холодно неприятно неопрятно повеяло из глубины комнаты, - "как твое имя?"
"Извините..."
"Рано или поздно. Через минуту, через месяц или через сорок лет. Быстро или мучительно. По собственной воле, по чужой или вовсе безвольно. С сожалением, с откровением. С любовью, с отвращением, с печалью, с восторгом. Все едино перед вечностью и пустотой, в которые нас повергает смерть. Ты тоже умрешь - пусть это будет лучшим оправданием".
"Я, кажется, ошибся дверью", - я опешил. Суетливый мятущийся взгляд бегал по комнате. Не находил фикус. Растеряно, ошеломленно пятился, прикрывая дверь.
Но в тот же миг решительно, словно кто-то толкнул в спину, словно бросился с головой в омут, оставив сомнения на потом, я задал прямой вопрос:
"Что такое смерть?"
"Это ты!" - ответ вернулся, как удар. Корявый желтый палец, указывая, изобличал, - "ты - моя смерть. А я - твоя".
Иссохшая желтая рука безвольно упала на мятую простынь. Недовольная утомленная каталка вяло скрипнула. Черты серого лица заострились морщинами. В воздухе тонко, как комар, зазвенело, остатки жизни покинули ее тело.
Два огромных лишенных эмоций и выражений санитара появились из сумрака палаты, накрыли серое простыней, медленно равнодушно покатили тело. Не поднимали глаз.
"Посторонитесь", - санитар сухо мрачно буркнул, - "пройдите в свою палату. Отведенную вам".
Но я не помню номер отведенной мне палаты. Уже много раз покидая ее, я так привык быть возвращаем, что ни однажды не счел важным справиться о номере. В замешательстве я стоял в гулком пустом коридоре. Сирый, жалкий. В серой вялой пижаме. Перед натуральным рядом дверей: белых, масляных, бездушных. Насуплено обступивших меня, потерянного. Все одинаковы, как близнецы. Глумятся, подмигивают замочными скважинами. Я блуждаю среди них, как между мрачными елями. Веет сумраком, сыростью, болотным дурманом. Голодные волки глядят злыми красными глазами из тени.
Робко, случайно, словно бы нечаянно, обманывая себя и вероятных наблюдателей, отворил следующую, но - удачно: моя. Я умиленно обводил взглядом комнату, я соскучился по ней за изнуривший день, я приветствовал ее улыбкой после разлуки, я прижался щекой к косяку, я поражался ее симметричности: пара пар коек расположились по стене и по стене; те - пряно масляны, нежно бежевы; изножья пар кроватей разделяют пары тумбочек; наивно милые блестящие шарики завершают трубчатые конструкции изножей и изголовий; четыре стула занимают свои места в каждом изголовье. Стол, окно, дверь имеют осевую симметрию. Казалось, что половина комнаты (правая от двери; в левой жил я) излишняя, что ее может заменить отражение в зеркале. Но отползший от середины окна фикус, возле стола небрежно оставленный стул и, конечно же, взирающий я, оправдывали существование обеих половин комнаты. Их обильная схожесть подчеркивала мою (и фикуса) индивидуальность. Я сел на небрежный стул, бережно храня композицию.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 36 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |