Откинул, как одеяло, рыхлые клубы тополиного пуха. Касаясь трепетными пальцами шершавой крошащейся кирпичной стены, с трудом поднялся на неверные ватные ноги. Тяжелые стопы попрали беспечный пух. 1 страница

КАК Я СТАЛ ДЕДОМ МОРОЗОМ

диссоциативный роман

Откинул, как одеяло, рыхлые клубы тополиного пуха. Касаясь трепетными пальцами шершавой крошащейся кирпичной стены, с трудом поднялся на неверные ватные ноги. Тяжелые стопы попрали беспечный пух. Отпустил стену. Ладони подплыли к глазам, как белые ленивые рыбы. Нежно снежно хрустнув суставами, сжал и разжал пальцы. Удивленно не узнавал их жесты. Пыль, объявшая остывающий вечерний город, застилала глаза, шуршала, осыпаясь в ушные раковины, горькая, искрящаяся, оседала на губах. Беглыми непослушными ударами стряхнул ее с ресниц, с черных помятых штанин, с палевых рукавов. Поднял бледный сиреневый прозрачный взор. Вздорно вздохнув, попытался наполнить легкие жарким затхлым душным воздухом. Оттолкнул грязными грубыми подошвами мостовую.

Неуловимый ветер подхватил, понес сквозь ущербные скверы, скверные переулки, щербатые улочки. Неуловимый пахнет апельсинами, зеленым чаем, акацией, криками чаек, полной луной, приливом, в волосах Лузи шевелит тополиный прах, нежно толкает в спину. Тяжелые ботинки шуршат, влачась по мостовой, не дают оторваться от земли.

Немудреные напудренные плоские декорации, глаз не касаясь, плывут в пыли: коричневые сухие скукоженные цветочки сирени - ее блеклые ломкие листья - дворником забытая, пухом забитая урна - покосившаяся скамья - на ней две иссохшие нахохлившиеся фигуры старух насупились, обе в серых пальто, пропитаны обморочным нафталином - тысячей тысяч подошв в пыль истоптанная брусчатка - брусничный глаз палевой калеки-кошки следит за пыльными воробьями - вороватые, те суетно ссорятся - окно потускнело от жирного наваристого пара - бурый борщ на костях клокочет за ним - косая рама ощерилась сухими лоскутами краски - жухлая свекольная занавесь - чахлый фикус - чахоточная кошка. Встречные, минуя, попутные, обгоняя, праздные смотрят искоса, иступлено, насуплено: дама с блеклым фаянсовым, трещинами исчерченным лицом - дворник на больных голеностопах в ватнике, ушанке недовольно попирает белый пух метлой и словом - полный розоватый молодой человек с масляными глазами, жидкими волосами, скукоженными ушами сжимает в потной ладошке кожаный переплет - маленький аккуратный в темный сюртук затянутый старичок - медсестра с худым землистым лицом втягивает впалыми щеками дым сигареты - огромный грубый свирепый неряшливый рабочий с застланным взглядом, с въевшейся под ногти чернью, мечется, натыкается на водосточные трубы - пожившая дама в пурпурном пальто брезгливо поджимает тонкие алые губы - рыхлый полный в черное плотно одетый господин без шляпы... Оскал радиоретранслятора на перекрестке вещает невероятное "...условия, при которых возникают предсмертные переживания (недостаток кислорода, недостаток притока крови, низкий уровень сахара в крови, височная эпилепсия и т.д.), как было показано, вызывают массивный выброс глутамата, а так же выброс эндогенного кетамин-подобного вещества, который связывается с NMDA-рецепторами для защиты клеток, что приводит к измененным состояниям сознания, подобным тем, что возникают при использовании..." Скол штукатурки обнажает изъеденную кирпичную плоть стены. Вывернутое колено водосточной трубы несет обрывок нелепого объявления "защита от инсульта, эпилепсии и страха смерти". Окно распахнуто в слюнявой беззубой улыбке. Гранитный граненый столбик у въезда во двор сто лет назад разбит пьяным возницей (мокрый снег залепляет глаза, забивается за ворот тулупа, папироса потухла, от удара шапка упала и закатилась куда-то прочь, обод погнулся. На утро не поднялся с постели: жар, тошнота, черти, и не помогает горячее вино), зализан неутомимым ветром. Лузи повернул, не задев.

В подворотне забытая лампа тщетно жалко теплилась, не разгоняла слепую темноту. Темнота не дарила прохлады. В темноте смутно скрываясь, наглые надменные пьяные мусорные баки толпились. Дурной запах и отходы выползали из распахнутых ртов. Жирный след их дыхания переливался на щербатой мозаике свода. Свод, как ночные облака, проплывал над головой.

Что, утомились? Потерпите немного - привыкнете.

Узкий двор хлынул на Лузи косыми лучами, затхлостью, жарой, криками:

"Алеша", - голос звал с третьего этажа и отдавал нестиранным кухонным полотенцем, жареным луком.

"Оксана", - звал с пятого этажа напротив и отдавал ванной винной сыростью и тухлыми щами.

"Саша", - совсем безликий голос звал с чахоточного бельэтажа и отдавал растительным маслом.

"Ужинать!" - они настаивали, гулким эхом перекатываясь по жестяным подоконникам. Пугали вареных голубей.

Тошнило от жары, запаха, голова кружилась. Алеша, Оксана, Саша и прочие, в коротких ситцевых платьях в горошек, или в красных шортах и синих майках, в полосатых гольфах, в кирпичного цвета кожаных сандалиях, ничуть не смущаясь криками, суетились в своих забавах у ног Лузи. Жалкая неживая трава пробивалась сквозь щели в асфальте. Совки, формочки, заводной автомобиль с сорванной пружиной, полосатый мяч, кукла с закрытыми глазами, трещинами на фаянсовом лице - были разбросаны.

Косо торопливо пересек двор, ступил на ощеренные ступени подъезда. Принявшая его каменная прохлада непроглядно темна и неизведанна. Пахнет столетней мочой. Лузи, не видя, с опаской продвигаясь, нащупал носком ботинка начало тысячей тысяч носков излизанной опасно скользкой лестницы. Подтянул свой вес и следующим носком нашел продолжение, пальцы брезгливо обвили затертый тысячей тысяч прикосновений поручень. Приноровившись, он восходил. Затянутые в ветхий вощеный коричневый коленкор двери - по четыре на этаж - скрывали, что за ними скрывается хотя бы что-то; неверящему в доказательство являли запахи тухлых щей с лавром, горелого масла, лука, нафталина, кошек, тараканов, гниющего паркета, беззубой затхлости, колченогой неухоженности. Лузи ясно знал, словно они были распахнуты, что за той плотно запертой дверью неловко согбенная, прижимая костлявую руку к больной негибкой пояснице, нафталином дышащая старуха приникла к замочной скважине, силясь сквозь узкое отверстие разглядеть в темноте его шаги. А за этой дверью второй день никого нет, нарочито громко радио ведет бессмысленную беседу в коридоре ("... вещества, индуцирующие галлюцинации и связанные с ними переживания нередко мистического, трансцендентного характера. Характерным для этой группы веществ является то, что сами по себе они явились "фактором культуры", положив начало целому направлению современной философии, живописи, музыки, психологии, образа жизни..."), пыль, колеблемая в косом солнечном луче диффузором, оседает на фаянсовые чашки в серванте, рыжий кот с очумелыми стеклянными от отчаяния глазами сидит, недвижим, подобно сове, на фортепьяно, уронил фотографию, порвал тюль на окне, пытаясь выйти.

Носком нащупывая их, Лузи считал этажи, обернувшиеся под его ногами. Лестница закончилась. Счет оборвался на восьми с половиной. Не исключая, что мог сбиться, Лузи оправдывал одышку. Ее усмиряя, задумчиво остановился на мансардах, тяжело рукой попирая стену возле звонка. Дверь, тысячу тысяч раз увиденная, знакомая до кислого вкуса во рту, неизменно имела: пробивающийся сквозь щель в густо-коричневом пергаменте обивки чахлый клочок ваты, жухлое желтое пятнышко когда-то белой краски, поддеваемое ногтем, подмененный гвоздь с фигурной шляпкой, отсутствие витой бронзовой подернутой зеленью ручки. Ручка отчаянно невозможно непоправимо жаждет теплого пожатия, до слез мечтает зацепиться за рукав. Прохладно и шершаво маслом крашеная не до потолка - далее побеленная - стена упирается в ладонь, ладони плоть язвит. Затейливо извит шнурок звонка. Через мгновенье Лузи вдавит палец в его кнопку.

На чердаке, видимо, сушится белье.

Тери отворил покосившуюся утомленную дверь. Скрипнув, та явила на пороге фигуру Лузи, произнесшего:

"В жизни человека нет более значимого, важного, откровенного переживания, чем процесс умирания, нет более решительного, бесповоротного события, чем смерть. Многим ли довелось испытать близость предела, за которым уже не будет вечного и неизменного "я", покинуть тело, мелкие привычки, наслоения воспоминаний, бессмысленные цели, выйти в чуждый, холодный, бескрайний мир - оттуда с иронией, легкой улыбкой взглянуть на обыденный узкий мирок - а после вернуться и жить с этим знанием. Именно таким я пришел к тебе. Потому что только ты можешь меня понять, мне помочь".

Тери внимательно тщательно слушал. Слова, сухие, пыльные, как листья сирени перекатывались через порог, шуршали в ушах. Затихали. Тери, придерживая дверь правой рукой, отошел в мутную глубину коридора, левой пригласил Лузи войти. Тот перешагнул порог и удивленно оглянулся. Тери вышел на лестничную площадку и подозрительно осмотрелся по сторонам. Потянул дверь. Замок внушительно лязгнул, звук уронив в лестничный пролет, как вилку. Лузи тщательно вытирал ноги. Тери и Лузи поздоровались, внимательно наблюдая значимость момента. Были величием немного подавлены, смятенны.

Они вышли из полумрака прихожей. Огибая пыльный дубовый шкаф, пыльный ясеневый буфет, пыльный кожаный с коваными медными зелеными углами сундук, змеились коридором - следовали на кухню. Обои, свисая, шелестели в легком сквозняке, пласты растрескавшейся штукатурки, мелкая лепка рисковали упасть на голову. Пыльные разбухшие коробки полные блеклых плюшевых зайцев, волков, потертых лис, кукол с побитыми лицами (неловко топорщились ногами) - громоздились на шкафах. Тюки с неопределенной беспредметной, попорченной молью, истлевшей рухлядью, обломки дубовых стульев, медный прогоревший самовар - тревожно нависали. Косо проникая сквозь перекрестия окна, косой закатный луч выхватывал их силуэты, бросал на пол долгие причудливые тени. Пыль плясала, серебрилась в луче.

Миновав, достигли. Привычно Лузи прошел в дальний от окна и двери угол, сел на крашенный зеленым табурет, одновременно извлекая из внутреннего кармана маленький пузырек синих чернил. Стол покрывала клеенка с неопределенными потертыми гвоздиками. Тери завернул к буфету и выхватил из левого ящика два чистых листа бумаги, из правого - ржавый консервный нож. Вернулся к столу, уложил принесенное перед Лузи. Репродуктор самодостаточно еле слышно шептал в углу:

"...игроки умирают, а после безуспешно пытаются передать друг другу испытанное или сформулировать вопрос. Далее нам необходимо ввести понятие "диссоциативное мышление" и определить творческий потенциал последнего..."

"Выключи это, пожалуйста", - ожесточенно, раздраженно, решительно Лузи настаивал, скулой указывая на источник.

Тери протянул руку и щелчком оборвал голос - хрустнув, тот оборвался. Прошел, скрипя половицами паркета к белой двери холодильника, потянул на себя хромом холодно блеснувшую ручку, холодный белый свет хлынул из-за двери, содержимое обнажая. Пустынно. Извлек защищенную машинным маслом банку консервированной говядины. Лузи выудил из кармана вечное перо, ловко открутил его синий перламутровый колпачок, оголив детали механизма.

"Вот - говядина. Открой", - Тери предложил, возвращаясь.

Лузи, не отвлекаясь, не замечая, сосредоточенно опустил позолоченный кончик вечного пера в непроглядную мглу чернил. Насуплено тяжело дыша, большим и указательным пальцами правой руки тянул на себя поршенек, набирал синеву в прозрачный цилиндр. Остановил напротив отметки "-2-". Тери протянул руку к консервному ножу.

"Что с рукой?" - Лузи движением носа указал на белый шрам, перечеркнувший указательный палец.

"Неважно", - Тери солгал, спрятав палец в кулак.

Чтобы отвлечь внимание немедленно лениво, якобы ненарочно спросил:

"Мы не виделись слишком долго. Можешь ли ты рассказать мне, что происходило с тобой в течение?"

"Стану рад", - Лузи возражал, подняв перо к свету. Острие нехорошо блеснуло. Прикусив нижнюю губу, прервав дыхание, выдавливал попавший пузырек воздуха. Капля чернил набухла на кончике пера. Наконец позволил себе вдохнуть воздух, продолжал, - "но это слишком длинное повествование, поскольку странные, страшные, необъяснимые, непонимаемые события оборачивали, омрачали, морочили мою судьбу часто, почти непрестанно, непредсказуемо", - аккуратно закрутил колпачок, уложил готовое перо на чистый лист бумаги, - "свои беды, горести, заботы, тревоги, скитания, отчаяния, словно цветные - небесные, лимонные, брусничные, кирпичные, травяные - нити я повязал вокруг большого пальца. Когда тот плотно укутался лоскутным одеялом и стал задыхаться в его объятиях, я зажал его в кулаке, и теперь у меня на руках девять пальцев", - он показал свою левую кисть, неестественно подогнув, пряча, большой палец, - "было бы невежливо приступать к этому изматывающему рассказу, не выслушав сначала тебя. К тому же свою историю я знаю, а твоя мне любопытна. Говори первым!"

Глядя на свои испачканные синим пальцы, слова произносящий Лузи прошел от стола к мойке (капли, набухнув в блестящем выгнутом носике крана, нервно срывались), стал рассматривать сколы ее эмали, ржавые пятна. Пятна причудливо складывались в мишек коала - те жевали листья, смотрели наивными глазами, в горбатых карликов - те тащили мешки с рухлядью, меняли ее на медные деньги, в листья фикуса, раскинутые, как крылья. Грязные тарелки мешали наблюдать удивительные картины. Лузи негодовал от терпимости Тери. Последний говорил, хриплое эхо дразнило из-под потолка:

"Мне хотелось бы рассказать тебе все по порядку, но в этой истории невозможно найти начало или хотя бы намек на него. Многие склонны", - тоскливое тянущее чувство засвербело в горле Лузи, - "связывать его с тем, что я порезал палец, но это слишком поверхностно", - Лузи пошарил по карманам, сыскал пачку сигарет, - "и просто. Я смотрю глубже и нахожу предыдущие повествованию причины. Впрочем", - пальцы передали губам одну. Вновь пошарив, изъял коробок, - "когда имеешь дело с чем-то совершенно непостижимым, неисследимым, наваливающимся, как кошмар", - им высек из спички огонь и, поднеся, глубоко отрадно, отдохновенно втянул дым, заострив лицо, - "то говорить о начале неуместно, неловко поскольку", - выпустил струю клубящегося сизого понравившегося направившегося в приотворенное окно, - "нередко случается", - глядя на пол, переступил там ногами. Устало столкнул с ног тяжелые ботинки, - "что начало намного отстает от следующих за ним событий, намечается круг, и, если говорить грубо", - сквозь носки пошевелил пальцами ног - донеся унылый пыльный запах, - "следствие меняется местами с причиной, начало может оказаться концом", - ногтем большого пальца руки сбивал, роняя, серые катышки чешуйчатого пепла, - "или наоборот - все события рассыпаются из рук, как пестрые осколки елочной игрушки. И вот, не зная ", - с шипением они падали на влажную эмаль раковины, - "начала, как можно вести повествование? События мечутся, сбиваются", - зажал сигарету в угол рта, прикрыв глаз от дыма, - "не укладываются в причинную и временную цепи..."

"Тери!" - настойчиво Лузи прервал его шумом пущенной воды, ее проводящие трубы величественно заурчали, - "перестань сбиваться и скакать, словно белка - переходи собственно к толку. Я сам сомкнул кольцо из пальцев на собственной шее. Я ел мелкие бесцветные грибы на былинных ножках, пил настойку из мясистой мякоти кровяных мухоморов, глотал ягоды лимонника, грыз мужской корень женьшеня, держал под языком кашицу из растертых светящихся жучков, лизал чешую запретной рыбы - делал все, чтобы вырваться из замкнутого круга, и волосы на моих предплечьях поседели. Поэтому я лучше других знаю", - босиком по скрипящим половицам двинулся к столу, угрожающе держа влажные чистые ладони на уровне лица, как хирург. Предплечья, стремящиеся из закатанных рукавов, не были седы, - "что начала нет, и нет конца. Мы всегда находимся на этой кухне. А события можно выстроить в любой связи".

"Я согласен с тобой. Читателю предлагается ознакомиться с главами в произвольной последовательности. Они полностью разрозненны, разобщены. Выстройте собственное представление о случившемся. Нудные главы, например, эту, можно не читать вовсе. Нет важности в том, что происходит. Нет важности в том, как происходит. Главное, что я стал Дедом Морозом".

Я, рассекая сумрак, скользнул к белому призрачному шкафу, распахнул его дверцу, принялся рыться в глубоких таинственных преисполненных ящиках. Старые пробки нанизывались на пальцы, как наперстки, резинки и бечевки опутывали, пластиковые крышки бросались в глаза, скрывали искомое, тернили, потемневшие от времени вилки тупо втыкались в ладони, тщетно пытаясь проткнуть кожу. Консервный нож отсутствовал, ускользал, искусно скрывался. Раздраженно я толкнул, задвинул ящик. Его мелкое содержимое нехорошо звякнуло, еще более перемешалось. Растеряно оцепенело, зачаровано стоял перед распахнутой дверью шкафа, невидящими стеклянными глазами смотрел в его клубящийся скрывающий мрак. Окоченело недвижимо замер. Ехидный репродуктор вкрадчиво напоминал, объяснял, предсказывал: "...когда глутамат присутствует в избытке, нейроны перевозбуждаются и умирают посредством процесса, названного "эксайтотоксичностью". Он включает в себя слишком продолжительное открытие ионного канала, к которому присоединен NMDA-рецептор. Ионы и вода врываются в клетку, что приводит к ее "взрыву". Это - механизм смерти нейронов в условиях недостатка кислорода, сахара в крови и эпилепсии..."

А секундная стрелка неумолимо сухо щелкает в настенных часах, неотвратимо приближая...

Скинув оцепенение, решительно, как в омут, встрепенулся, захлопнул дверь шкафа. Кинулся к мойке, выудил из нагромождения грязной посуды большой острый серьезный нож. Его кривое лезвие недобро холодно, как белок глаза, блеснуло в бледных лучах луны. Они сочились, как пальцы, сквозь рваный тюль облаков. Сжав, обвив ладонью удобную костяную ручку, тенью метнулся к столу, на котором одинокая угрюмая покрытая машинным маслом банка тушеной говядины насуплено темнела, специфично пахла. Я хищно, торопливо надвинулся, навис, довлел. Банка испуганно сжалась, желала растаять в сумраке, спрятаться, пропасть. Уверенно жестко обвил, сжал ладонью ее скользкие масляные бока. Приложил острый конец лезвия к краю крышки, на которой было выдавлено "М3140698". Нажал всем весом. Пронзительное крушащее полотно ножа резало жесть. Я вращал банку левой рукой, подставляя ножу новую поверхность. Отводя локоть правой, резал, рвал. Неопрятные лоскуты стали, загибаясь внутрь, впивались в говядину, выворачиваясь наружу, отчаянно мстительно метили мне в пальцы.

И все! Случилось! Случилось и не побоялось. И каждый раз свершенного нельзя ни изменить, ни вернуть вспять, ни скинуть, как наваждение, как покрывало, ни проснуться от его холодной липкой неумолимой безысходной данности. Моя замкнутая зябкая кухня дробилась зыбким треском. Заострились и застыли подробности происходящего, в то же время сплетенные вязкой общностью, в нее сливаясь, сами ее слагая. Уже не обломками, а единой вкрадчивой сущностью, вяло, все разъясняя, наваливающуюся на меня, лениво втягивая в свое откровение. Падая, я опрокинул стакан, но жидкость застыла, не стекая по клеенке стола. На слабой доле смолк репродуктор. Половицы ощерились щелями, множась и повторяясь перед моим немигающим взглядом. Тянулись к лицу истоптанные ноги табурета, неловко оброненного. Отточенные отчетливые бороздки множились и повторялись, слагая рисунок на тыльной стороне пальца. Жизнь замерла на томительный сладкий, как провал сердца, миг между прошедшим и будущим. В застывшем треске. Перед застывшим взглядом. Холодный отчаянный лик луны склонился к окну. Зияла - - -

И только возможно: взираю. Кровь лилась неумолимо, не умолкая, ниспадая. Угловатое тело Тери, ломко раскинув объятья, лежало на пыльном полу. Но раньше, чем кто-либо в тот сонный час понял, что произошло с бедным мной, раньше, чем обнаружили неестественно оброненное тело, раньше, чем я сам сообразил свою бедственность и необходимость помощи, победный вой сирены разразился во дворе, бодрый, радостный в унылом ночном забвении. В бледных сполохах искусственных зарниц дверь кареты скорой помощи распахнулась. Распахнулась и явила фигуру в белом халате. Фигура тяжело шагнула в иссохший безвоздушный бездушный серый двор. Сиреневые всполохи лизали асфальт, вскидывались на стены, хлестали спину человека. Его тень металась, извивалась под ногами. Ноги попирали ее. Гулко ступали по в бесконечность устремленной, пыльным сумраком усыпанной, облепленной дверями лестнице. Шаги гремели длинным гулким коридором. Ржавые инструменты лязгали в такт. Ими наполненный холщовый саквояж робко поставил на пол.

"Как здоровье больного?" - вошедший осведомился горна голосом горным.

"Случалось ли раньше подобное?" - продолжал, подражал, поражал на разные голоса, доносящие кислый запах щей, табака, перегара. Его руки дрожали. Видимо, недавно был Новый год.

"Произошло ли сейчас?" - деликатным басом осведомился и чуть склонил сизоватый нос, навел на меня глаза цвета гнилой вишни.

"Будет ли впредь?" - сыпались его альтовые потуги поддержать разговор; сам вскрывал своими инструментами злополучную жесть - отводил локоть, кривил лицо, напрягал трехглавые мышцы плеча, отирал пот со лба - та ухмылялась крышкой с выдавленным номером М3140698.

Умирая, я, истекающий кровью, умирал.

Вслед, как мотылек, как тополиный пух, как сиреневый ветерок, впорхнула вторая фигура в белом халате. Внимательно оглядевшись по сторонам, искала скорейший способ уменьшить мои страдания. Скользила удивленно раскрытыми глазами по клеенке стола, с которой неопрятно стекал сладкий липкий чай, по грязным половицам паркета. Переступила через бурую полосу крови, стремящуюся из моего пальца. Прошла к белому шкафу и приоткрыла его дверцу. Аккуратно осмотрела содержимое ящиков, в поисках консервного ножа. Скользнув к мойке, где громоздилось, принялась мыть грязную посуду. Я, щуря глаз, проникся к этому милому трогательному и заботливому существу нежной тенью тревоги и неосознанного страха. Медсестра! Она виделась мне крайне важным, способным многое открыть, символом в построенной потрескавшейся композиции. Я пытался вглядываться, внимать, понимать, но мои глаза помутнели, туман спутавшихся ресниц застилал зрачки. Ее легкие руки с тонким пушком порхали, халат обнажал их до локтя. Гора грязных тарелок стремительно таяла в потоках горячей воды, ухмылках мыльной пены. Гора чистых тарелок стремительно росла, словно снежная ель.

Невольно опустив на глаза тяжелые веки, Тери вспомнил, где мог видеть ее прежде. На Рождество выпала метель, и ничуть не смотря на хлопоты дворника, этажи тяжелых лап преобразились из густо туго зеленых в белые - снег объял, прихваченный утренним морозом, каждую иглу, каждую ветвь - ель, что водрузилась на радость ребятишек посереди двора, стала выбелена, седа. Серые унылые дома обступили ее, нависали. Обиженное испуганное фонарями небо пропало в смоляной темноте. Бумажные зайцы, игрушечные волки со страшными глазами, линялые свекольные петушки, плюшевые лимонные лисы неуклюже смотрелись, робкая гирлянда помигивала. Радостные дети скользили по хлопотами дворника разбитому катку в масках зайцев, волков, петушков и лис. Другие затеяли потешный бой на снежках в снежных же укреплениях. Третьи (а, может быть, и пятые - никто не считал, скучные диктанты позабыты) творили из рыхлого снега тело будущей снежной бабы.

Наконец, когда нос стал белым, а губы - синими, дед Мороз явился в красном тулупе, с посохом и мешком под: грузен, сед, побит молью и ангиной. Он хрипел приветствия и прибаутки, инеем кружащиеся из его рта. А ребятишки, свои рты благоговейно раскрыв, внимали. Иней горько отдавал перегаром и табаком. Никто из присутствующих (этот оперся на санки, у той уставшие голеностопы подкашиваются на притороченных коньках, у этой растрепался рыжий в зеленую полоску шарф, у этого варежки промокли, а тот вовсе весь извалян в снегу, словно из снега изваян) не верил, что им предстал истинный единый Мороз; в лучшем случае это - если не безосновательная баснословно бессовестная подделка, не домысел, не грубый перфоманс, то лишь наместник в нашем дворе, служитель его культа.

Матери, боясь простуды, уже зазывали детей ужинать. Клубы пара, как крик, вырывались из приоткрываемых форточек - морозный ветер врывался в кухни, где щи кипят на плитах, белье сушится на веревках, мандарины хранятся между рамами, хромые кошки трутся о ноги табуретов, с которых полные голые икры кричавших из окон неловко спускаются. В потертых фиолетовых халатах, стремясь попасть босой стопой в соскользнувший с той тапок. Репродуктор развлекал, пробивался сквозь клокотание кастрюль:

"... груди, на голых от колена ногах были надеты широкие туфли без задников, между туникой и шароварами белела полоска живота, а тонкие, чуть смуглые руки обвивали широкие медные..."

Только зайчиком, волком, петушком, лисичкой, а также синичкой, бабочкой, ящеркой, анютиными глазками возле деда кружилась его единственная из внучек, лезвиями коньков выбивая искры и вздымая дымную пыль.

А к ночи вновь разметелилось, и снег ниспадал как снег. Как дым, как скатерть, как тополиный пух. Ниспадал и вился, как рой снежных мушек, как стайка бабочек моли над тысячей днем оставленных следов ботинок, сапожек, валенок с калошами и без, коньков, салазок. Вился и увивался за спешащими настороженно домой рыжими каблучками сапожек; взвивался с визгом за парой пар коньков, невольных над собой прервать припозднившиеся забавы; спешил развеяться перед валенками, к отдыху шаг печатающими: дворник; овевал и обвивал грузные неверно шагающие ботинки, путая, оплетая, томно клоня ко сну. Тери брел, разумея - к дому, белая тень ели довлела в грузном фонарном небе, ломкой грустью вспоминалась снежная девочка.

Предчувствия томили своей определенностью: Новый год подступал, подкрадывался из всех углов, грозил настигнуть, навалиться.

Дождавшись, пока последняя чашка канула в ее заботливых руках, я стал умолять врача:

"Уберите свои ножи! Бросьте тщетное. Старанья вылечить недуг, устранив лишь его причину, обречены на неуспех".

Устраняющий раздраженно обессиленно с лязгом бросил инструменты на стол и оборотился ко мне, обескровленному. Долго, не мигая, не двигая ни зрачком, не выражая ни лицом, ни глазами, он взирал на мое бледное бедственное положение.

"Немедленная госпитализация!" - стало его решением.

От громового собственного голоса очнулся, стал деятелен и суетлив. Пытался поставить меня на ноги, чтобы вести, поддерживая плечом, обвив рукой талию, но был хил, пьян, не умел поднять безвольного. Тогда, меня подхватив под руки, пятясь, потащил тело коридорами, лестницами - мои ноги в тяжелых ботинках влачились, стучали, падая, по ступеням - двором - скребли по влажному (принялся накрапывать дождь), залитому сиреневыми бликами асфальту - к скорой карете. Медсестра, семеня, несла следом саквояж с инструментами. Тени в белых халатах метались по тесному двору, жались к стенам, взвивались по ним, желая бежать от безжалостного мертвенного света - его источник вращался на крыше белого стремительного авто. И вот, то уже мчит меня, погруженного на узкую жесткую койку, пустыми гулкими улицами, пугая сонные дома громом сирены и сиреневыми всполохами зарниц - и дома вскидывали головы, шарахались, раздавались в испуге, уступая мне путь. Вслед посмотрев впалыми, невидящими глазницами и нездорово блеснув белками занавес, они вновь понуро клонились в сон, словно скорая карета не проносила мимо бедного Тери. Однако, наперекор желаемому, везла. Мчала в унылые покои больницы. А медсестра порой до синевы сжимала мне запястье и причитала:

"Ничего, ничего, еще потанцуешь".

И поправляла тощую подушку. Танцевать не хотелось.

В домах за двойными рамами, за цветными занавесами, в пыльном седом полумраке дородная домохозяйка очнется от слюнявых снов и в испуге, в сиреневых отблесках глянет на придвинутую кровать мужа: вернулся ли, не проснулся ли. И вновь забудется в рыхлом, как подовый хлеб, обмороке под пудовой пуховой периной; от ее храпа вздымаются кружева на чепце. Всклокоченный, тощий с воспаленным взором студент за стеной, двумя, тремя десятками стен вздрогнет, вскинется из тревожного забытья, с вскриком сев на кровати, заморгает воспаленными глазами, только что видевшими старуху с умащенными постным маслом волосами. И далее не уснет, окутан, мучим могучими образами и представлениями, как карета скорой помощи несет, быть может, бедного какого-нибудь Тери. Столетняя старуха последний раз застонет и попытается повернуться в отсыревшей гнилой постели и больше не пошевелится пять лет, охвачена, спелената безволием паралича. Очнется в мушиной тиши кабинета записной серьезный стервец, профанатор литературы и решит: пора спать, потушит зеленую лампу. Прочие останутся беспробудны и забвенны.

Кто смел сказать? Не лгать! - я все слышал. Подленькие людишки! Тяжело надменно дышат мне в стриженый затылок, потупляют пустые сальные глаза при встрече, молча чуть кланяются - ночью похотливо похохатывают в подушку под боком у рыхлой с рыком храпящей жены. Но по дрожи их жухлых век, по желтым белкам отведенных глаз, по постным пустым улыбкам, по глубоким порам на носу, по вялой коже шеи, по серой грязи за ушами, по отвислым щекам, испещренным сетью закоксовавшихся кровеносных жил - по малейшим приметам я прозрачно читаю ваши смутные скрытые мысли. Так что - не лгать! Я никогда не боялся врачей (за исключением, разумеется, стоматологов). Я не мог допускать, намекать, даже случайно построить фразу, где показалось бы, где можно предположить, что они бессильны, бессмысленны. Отнюдь нет! Не верить!

Дата добавления: 2015-08-28