УКОРЕНЕНИЕ 5 страница

Для других стимулом служит, напротив, мысль о технических внедрениях. Но они чувствительны лишь к значимости, а не к добру или злу. Ученый, чувствующий себя на пороге открытия, способного перевернуть человеческую жизнь, прикладывает все усилия, чтобы достичь его. Кажется, никогда или почти никогда не случается, чтобы он остановился для осмысления возможных последствий такого переворота, как позитивных, так и негативных, и отказался от своих исследований, если более вероятными представляются последние. Подобный героизм даже кажется невозможным; и все же он должен быть само собой разумеющимся. Но здесь, как и повсюду, господствует ложное величие, то, которое определяется количеством, а не благом.

Наконец, ученых постоянно подталкивают социальные побуждения, в которых они почти никогда не признаются – до того они мелочны и, хотя внешне не играют большой роли, но обладают чрезвычайной силой Кто видел, как в июне 1940 года французы столь легко покидали родину, а всего несколькими месяцами позже, еще до того, как встала реальная угроза голода, – проявляли чудеса стойкости, часами преодолевая усталость и холод, чтобы раздобыть себе одно яйцо, тот не может не считаться с невероятной энергией ничтожных побуждений.

Первое социальное побуждение ученых – это просто их профессиональный долг. Ученые – это люди, которым платят за «изготовление» науки; от них ожидают, что они ее изготовят; они чувствуют себя обязанными изготовлять ее. Но в качестве возбуждающего средства этого недостаточно. Продвижение, кафедры, разного рода вознаграждения, почет и деньги, приемы за рубежом, уважение и восхищение коллег, репутация, известность, звания – все это для многих значимо

Нравы ученых лучшее тому доказательство. В XV и XVII веках ученые бросали друг другу вызов. Публикуя свои открытия, они нарочно пропускали некоторые звенья в цепи доказательств или же нарушали их порядок, чтобы помешать коллегам понять все полностью; таким образом, они страховали себя от опасности, что соперник будет утверждать, будто сделал то же открытие раньше. Даже Декарт признается, что в своей «Геометрии» он так и поступил. Это доказывает, что он не был философом в том значении, которое имело это слово для Пифагора и Платона, он не был влюблен в божественную Мудрость: после исчезновения Греции философов не было.

Сегодня, лишь только ученый обнаружит нечто, не успев еще как следует обдумать и взвесить свое открытие, он тут же спешит это обнародовать с целью заявить о своем приоритете. Гаусс, вероятно, был единственным в нашей науке, кто забывал в глубине ящиков письменного стола рукописи, содержащие самые чудесные открытия; потом уже, когда кто-то представлял всеобщему вниманию нечто сенсационное, небрежно бросал: «Все это верно, я обнаружил это лет 15 назад; но можно пойти дальше в этом направлении и вывести еще такую, такую и такую теоремы». Но это был гений в полном смысле этого слова. Возможно, на протяжении трех или четырех последних столетий и наберется горстка таких. Что для них значила наука – остается секретом. В ежедневном усилии других очень большое место отводится более низменным стимулам. Сегодня легкость общения со всем земным шаром в мирное время и до крайности развитая специализация приводят к тому, что ученые определенной области науки, составляющие друг для друга единственную публику, живут словно в одной деревне: постоянно распускаются сплетни, все друг с другом знакомы, испытывают друг к другу симпатию или антипатию; сталкиваются поколения и национальности; личная жизнь, политика, соперничество в карьере занимают здесь важное место. Коллективное мнение этой «деревни» поневоле превратно; а ведь оно является единственным контролем ученого, потому что ни невежды, ни ученые других специализаций, никоим образом не знакомятся с их работами. Сила социальных стимулов подчиняет мысль ученого этому коллективному мнению; он стремится ему нравиться. То, что оно согласно допустить, то и допустимо в науке; то, что оно не допускает, исключается. Не существует ни одного незаинтересованного судьи, поскольку каждый специалист является судьей заинтересованным уже потому, что он специалист.

Можно возразить, что объективным критерием является плодотворность теории. Но действует этот критерий только для принятых теорий. Теория, отвергнутая коллективным мнением «деревни» ученых, неизбежно бесплодна, ибо развивать ее никто не намерен. Это в особенности относится к физике, где даже средства исследований и контроля остаются монополией в руках очень замкнутого круга. Если бы люди не увлеклись квантовой теорией, впервые предложенной Планком, невзирая на ее абсурдность – или, возможно, именно благодаря последней, ибо разумность уже утомила, – никто никогда бы не узнал, как она плодотворна. В то мгновение, когда ею увлеклись, не было никаких данных, позволявших предвидеть, что она таковой окажется. Таким образом, в науке происходит «естественный отбор». Теории возникают как бы случайно, выживают же сильнейшие. Такая наука может быть формой жизненного порыва, но не формой поиска истины.

Даже неспециалисту известно, что наука, как любой продукт коллективного мнения, подвержена моде. Достаточно часто ученые говорят нам об устаревших теориях. Это был бы скандал, не будь мы слишком отупевшими, чтобы реагировать на все. Как можно воздавать религиозное почитание на подверженную изменчивой моде вещь? Негры-фетишисты значительно выше нас; они несравненно меньшие идолопоклонники, чем мы. Они воздают религиозное почитание куску резного дерева, который красив, и которому его красота сообщает характер вечности.

Мы действительно страдаем идолопоклонством; болезнь укоренилась так глубоко, что лишает христиан способности свидетельствовать об истине. Никакой диалог глухих не может сравниться по силе комизма с дебатами современного духа и церкви. Неверующие подыскивают в качестве аргументов против христианской веры во имя научного разума истины, опосредованно или даже непосредственно представляющие собой очевидные доказательства веры. Христиане никогда не замечают этого и слабо пытаются отрицать эти истины, чувствуя сильное смущение и страдая при этом печальным отсутствием интеллектуальной порядочности. Их ослепление – наказание за преступление идолопоклонства.

Не менее комично замешательство почитателей идолов, когда они стремятся выразить свой энтузиазм. Они ищут, что похвалить, и не находят. Легко хвалить внедрения; но сами по себе внедрения – это техника, а не наука. Что хвалить в науке как таковой? А точнее, если исходить из того, что наука сосредоточена в людях, что хвалить в ученых? Разобраться нелегко. Когда публике хотят предложить для почитания ученого, всегда останавливаются на Пастере, по крайней мере, во Франции. Он служит прикрытием идолопоклонства от науки, как Жанна д'Арк – идолопоклонства националистического.

Пастера выбирают потому, что он многое сделал для облегчения физических страданий людей. Но если намерение преуспеть в этом не было главным побуждением его усилий, нужно считать все, достигнутое им, просто совпадением. Если же это побуждение было главенствующим, то восхищение, выражаемое ему, никоим образом не связано с величием науки; речь идет о практическом выражении добродетели. Пастера в этом случае следовало бы причислить к той же категории, что и медсестру, преданность которой доходит до героизма, и отличался бы он от нее лишь масштабом результатов.

Когда дух истины отсутствует в побуждениях науки, то он не может присутствовать в науке как таковой. Если кто-то рассчитывает, не найдя его в науке, обнаружить его во всей его силе в философии и литературе, – он будет разочарован.

Многие ли книги и статьи производят впечатление, что их автор прежде, чем начать писать, и потом, перед тем, как отдать рукопись в печать, на самом деле был озабочен вопросом: «Не отступаю ли я от истины?» Многих ли читателей, когда они открывают книгу, на самом деле волнует вопрос: «Найду ли я здесь истину?» Если предложить всем тем, чья профессия думать, – священникам, пасторам, философам, писателям, ученым, разного рода преподавателям, – выбор между двумя предназначениями: либо впасть немедленно и безнадежно в слабоумие в буквальном смысле, со всем унижением, которое подобное падение влечет за собой, сохраняя лишь достаточно ясности сознания, чтобы ощутить всю его горечь; либо неожиданно и необыкновенно развить интеллектуальные способности, которые обеспечат им мировую известность сейчас и славу после смерти в течение тысячелетий, но с той оговоркой, что их мысль будет пребывать всегда несколько в стороне от истины, то можно ли надеяться, что многие из них испытывали бы при таком выборе хоть малейшее сомнение?

Сегодня дух истины почти полностью исчез из религии, науки, исчез из мысли. Именно отсюда проистекают все те жестокие страдания, среди которых мы бьемся, даже не осознавая всего трагизма ситуации. «Этот дух заблуждений и лжи, – Королей рокового паденья предвестник», о котором говорил Расин, сегодня – монополия не только государей. Он проникает во все слои населения; охватывает целые нации и повергает их в исступление.

Исцеление в том, чтобы на нас снова снизошел дух истины; и прежде всего в религии и науке, что предполагает их примирение.

Дух истины может пребывать в науке при условии, что побуждением ученого является любовь к предмету его исследований. Этот предмет – вселенная, в которой мы живем. Что можно в ней любить, если не красоту ее? Истинное определение науки в том, что она – исследование красоты мира.

Стоит задуматься, и это становится очевидным. Ни материя, ни слепая сила предметом науки не являются. Мысль не может их постичь; при ее появлении они исчезают. Мысль ученого постигает лишь отношения, которые охватывают материю и силу невидимой, неосязаемой и неизменяемой сетью порядка и гармонии. «Сеть небес широка, – говорит Лао-Цзы, – ее ячейки крупны; однако сквозь них ничто не ускользает».

Как предметом человеческой мысли может быть нечто отличное от мысли? Именно в этом заключена сложность, настолько известная в теории познания, что ее отказываются рассматривать, пренебрегая ею как общим местом. Но ответ существует. Он заключается в том, что и предметом человеческой мысли тоже является мысль. Цель ученого – союз его собственного разума с таинственной мудростью, навечно вписанной во вселенной. А посему, как возможны оппозиция или даже разделение между духом науки и духом религии? Научное исследование – лишь форма религиозного созерцания.

Именно так было в Греции. Что же произошло с тех пор? Как случилось, что эта наука, когда римский меч обрек ее на угасание, наука, имевшая сущностью своей религиозный дух, очнулась от долгой летаргии материалистической? Что случилось за это время?

Что-то изменилось в религии. Речь не идет о появлении христианства. Первоначальное христианство, такое, каковым находим его в Новом Завете и особенно в Евангелиях, было, как и античная религия мистерий, полностью пригодным для того, чтобы стать главным вдохновением совершенно строгой науки. Но оно претерпело изменение, связанное, вероятно, с переходом его в разряд официальной римской религии.

После такого изменения христианская мысль, за исключением нескольких редких мистиков, постоянно подвергавшихся риску быть осужденными, не принимала более никакого другого понятия божественного Провидения, кроме Провидения личного.

Это понятие присутствует в Евангелии, ибо Бог назван там Отцом. Но понятие безличного провидения, и в определенном смысле почти аналогичного некоему механизму, также присутствует там. «Да будет е сынами Отца вашего Небесного; ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных... Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный»⁸².

Таким образом, слепая беспристрастность инертной материи, эта безжалостная регулярность порядка мира, совершенно равнодушной к тому, какие люди перед ней, и поэтому так часто обвиняемая в несправедливости, – вот что предлагается в качестве образца совершенства человеческой души. Это мысль такой глубины, что сегодня мы даже не в состоянии постичь ее; современное христианство полностью утратило ее.

Все притчи о семени соответствуют понятию безличного провидения. Благодать исходит от Бога ко всем существам; то, чем она становится, зависит от тог о, каковы они; там, куда она действительно проникает, приносимые ею плоды являются результатом процесса, похожего на некий механизм, и который, подобно механизму, разворачивается во времени. Добродетель терпения, или, если более точно перевести греческое слово, неподвижного ожидания, соотносится с этой неизбежной продолжительностью.

Невмешательство Бога в действие благодати объяснено так доступно, как только возможно: «...Царствие Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю, и спит, и встает ночью и днем, и как семя всходит и растет, не знает он; ибо земля сама собою производит сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе»⁸¹.

Все, что касается прошения, также вызывает аналогии с механизмом. Любое действительное желание чистого добра, начиная с определенного уровня интенсивности, вызывает получение соответствующего добра. Если результата нет, то желание не было настоящим или было слишком слабым, либо желаемое добро несовершенно, либо к нему примешалось зло. Когда условия выполнены, Бог не отказывает никогда. Как и прорастание благодати, этот процесс осуществляется во времени. Вот почему Христос предписал нам быть настойчивыми. Сравнения, к которым Он прибегает по этому поводу, также напоминают о механизме. Это психологический механизм, принуждающий судью исполнить желание вдовы: «Но как эта вдова не дает мне покоя, защищу ее, чтобы она не приходила больше докучать мнe»⁸⁴, а уснувшего человека открыть своему другу: «Если, говорю вам, он не встанет и не даст ему по дружбе с ним, то по неотступности его, встав, даст ему, сколько просит»⁸⁵. Если мы осуществляем своего рода давление на Бога, речь может идти только о механизме, определенном Богом. По крайней мере, сверхъестественные механизмы так же неукоснительны, как и закон падения тел; но естественные механизмы – это условия происхождения событий как таковых, без какого бы то ни было учета значения; сверхъестественные механизмы – это условия чистого блага как такового.

Именно это подтверждено практическим опытом святых. Они, например, констатировали, что иногда единственно по своему желанию могли заставить сойти на какую-нибудь душу даже больше блага, чем она сама того желала. Это подтверждает, что добро сходит с небес на землю ровно настолько, насколько определенные условия действительно осуществились на земле.

Все творчество святого Хуана дела Круса – строго научное исследование сверхъестественных механизмов. Философия Платона – то же самое.

Даже суд в Евангелии выглядит как нечто безличное: «Верующий в Него не судится, а неверующий уже осужден... Суд же состоит в том, что... всякий, делающий злое, ненавидит свет...; а поступающий по правде идет к свету»86. «Как слышу, так и сужу, и суд Мой праведен...»⁸⁷ «И если кто услышит Мои слова и не поверит, Я не сужу его, ибо Я пришел не судить мир, но спасти мир. Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет судью себе, слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день»⁸⁸.

В библейской притче о работниках одиннадцатого часа речь идет как будто о прихоти хозяина виноградника. Но если вглядеться пристальнее, то увидим, что все как раз наоборот. Он дает одинаковую плату потому, что располагает лишь одной платой. У него нет «мелкой монеты». Плату определил апостол Павел: «...а тогда познаю, подобно, как я познан»⁸⁹. Здесь нет степеней. Подобно тому, как не существует степеней действия, заслуживающего платы. Нас позвали; мы откликнулись или не откликнулись. Никто не властен опередить зов, даже на секунду. Мгновение в счет не идет, как не учитывается ни количество, ни качество работы на винограднике. Из времени в вечность переходят или нет, в зависимости от того, согласился ты или отказался.

«Ибо кто возвышает себя, тот унижен будет; а кто унижает себя, тот возвысится»⁹⁰. Это напоминает весы, как если бы земная часть души находилась на одной их чаше, а божественная – на другой. В одном из песнопений Страстной Пятницы Крест также сравнивается с весами: «...они уже получили награду свою»⁹¹. Таким образом, крест обладает властью вознаграждать только усилия, оставшиеся без Награды на Земле, усилия, затраченные впустую; пустота притягивает благодать. Усилия, затраченные впустую, составляют действие, которое Христос называет «...собирайте себе сокровища на небе»⁹². В Евангелии, хотя оно доносит до нас лишь незначительную часть наставлений Христа, можно найти то, что позволительно было бы назвать сверхъестественной физикой человеческой души. Как любая научная доктрина, она содержит лишь вещи, полностью понятные и проверяемые опытным путем. Только проверка представляет собой шаг к совершенствованию, и поэтому нужно верить на слово тем, кто сделал его. Но мы охотно верим на слово и не проверяем сообщений ученых о том, что происходит в их лабораториях, невзирая на то, что нам не известно, любят ли они истину. Было бы более справедливо верить на слово святым, по крайней мере, тем, кто действительно свят, ибо они наверняка любят истину.

Проблема чудес представляет препятствие между религией и наукой только потому, что она неверно сформулирована. Чтобы правильно сформулировать ее, нужно дать определение чуду. Говорить, что это факт, противоречащий законам природы, означает говорить полную бессмыслицу. Мы не знаем законов природы. Мы можем делать на этот счет лишь предположения. Если предлагаемые нами законы опровергаются фактами, то это значит, что наше предположение было, по крайней мере, частично, ошибочным. Не менее абсурдно говорить, что чудо—это результат особого желания Бога. У нас нет никакого основания утверждать, что одни из происходящих событий в большей степени зависят от воли Бога, чем другие. Мы знаем лишь, в самом общем виде, что все происходящее, без всякого исключения, соответствует воле Бога как Создателя; и все, содержащее хотя бы частичку чистого добра, происходит по сверхъестественному вдохновению Бога как Добра Абсолютного. Но когда святой творит чудо, добром при этом является святость, а не чудо.

Чудо представляет собой физический феномен среди других предварительных условий, необходимых для полного погружения души либо в добро, либо во зло.

Нужно говорить «либо в добро, либо во зло», потому что есть чудеса дьявольские. «Ибо восстанут лжехристы и лжепророки и дадут знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных»⁹³. «Многие скажут Мне в тот день: Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? и не Твоим ли именем бесов изгоняли? и не Твоим ли именем многие чудеса творили? И тогда объявлю им: Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие»⁹⁴.

Законам природы вовсе не противоречит то, что полное погружение души в добро или во зло сопровождается физическими явлениями, которые происходят только в таком случае. Законам природы противоречило бы обратное. Ибо каждому состоянию человеческой души соответствует нечто, имеющее физическую природу. Если грусти соответствует соленая влага в глазах, то почему бы определенным состояниям мистического экстаза, как о том рассказывают, не соответствовать некоторому приподниманию тела над землей? Не важно, точен факт или нет. Несомненно, то, что если мистический экстаз есть нечто реальное в душе, то ему должны соответствовать в теле феномены, проявляющиеся только тогда, когда душа находится именно в этом состоянии. Связь между мистическим экстазом и этими феноменами устанавливается механизмом, аналогичным тому, что связывает грусть и слезы. О первом механизме мы не знаем ничего. Но и о втором знаем не больше.

Единственный сверхъестественный факт в нашем мире – это святость сама по себе и то, что близко к ней; это тот факт, что у любящих Бога Божественные заповеди превращаются в побуждение, действующую силу, двигательную энергию в буквальном смысле, как горючее в автомобиле. Если три шага сделаны без какого-либо иного побуждения, кроме желания повиноваться Богу, эти три шага чудесны; и являются таковыми независимо от того, сделаны они на суше или на воде. Просто, если они сделаны на земле, нет ощущения чего-то необычного.

Говорят, что истории о хождении по воде и воскресении мертвых настолько часты в Индии, что никто, кроме зевак, и не пошевелился бы, чтобы взглянуть на подобное событие. В любом случае, очевидно, что рассказы на эти темы там очень распространены. Столь же часто они повторялись в Греции в эпоху эллинизма, как это можно видеть у Лукиана. Это существенно снижает апологетическую ценность чудес для христианства.

Одна индусская история рассказывает об аскете, который после четырнадцати лет затворничества пришел повидаться с семьей Его брат спросил, что же он приобрел. Он повел его к реке и на глазах у него перешел ее по воде. Брат кликнул перевозчика, переплыл реку на лодке, заплатил один грош и сказал аскету: «Стоило ли тратить четырнадцать лет на то, что я могу получить всего за грош?» Это позиция здравого смысла.

Что касается точности необычайных событий, о которых рассказано в Евангелии, то утверждать или отрицать все можно лишь наугад, и проблема не представляет интереса. Очевидно, что Христос обладай некими особыми способностями; как можно в этом сомневаться, если мы убеждаемся, что ими обладают индусские и тибетские святые? Знание того, какова степень точности каждой отдельной истории, нам ни к чему.

Способности, проявляемые Христом, представляли собой не доказательство, но звено в цепи свидетельств. Они были определенным знаком того, что Христос занимает положение вне обычного человечества, среди тех, кто отдается добру или злу Они не указывали, которому из двух. Но разницу легко выявить по очевидному совершенству Христа, чистоте Его жизни, совершенной красоте Его слов, и факту, что Он проявлял свои способности только для действий сострадания. Только из этого следует, что Он святой. Но те, кто был уверен в Его святости, когда слышали Его утверждение о том, что Он Сын Божий, могли колебаться в толковании этих слов, оставаясь, однако, при убеждении, что в них заключена истина. Ибо святой, говоря такое, не может ни обманывать, ни ошибаться. И мы также не сомневаемся в том, что сказал Христос, кроме тех моментов, когда подозреваем неверную передачу в записи; сила же доказательства – в красоте. Когда речь идет о добре, то точным и несомненным доказательством его является красота; никакого другого доказательства и быть не может. Абсолютно невозможно, чтобы было какое-то иное.

Христос сказал: «Если бы Я не сотворил между ними дел, каких никто другой не делал, то не имели бы греха»⁹⁵, но Он сказал также: «Если бы Я не пришел и не говорил им, то не имели бы греха»⁹⁶. В другом месте Он говорит о своих «благих деяниях». Деяния и слова поставлены рядом. Исключительный характер деяний преследует лишь одну цель – привлечь внимание. Как только внимание привлечено, иных доказательств, чем красота, чистота, совершенство, быть не может.

Слова, адресованные Фоме: «блаженны не видевшие и уверовавшие»⁹⁷, не могут относиться к тем, кто, не видев, верит в факт Воскресения. Это была бы похвала легковерию, не вере. Повсюду встречаются старушки, которым просто необходимо верить во все подряд истории о воскресении мертвых. Без сомнения, блаженными здесь названы те, кто не нуждается в воскресении, чтобы уверовать, те, для кого совершенство и Крест – достаточные доказательства.

Таким образом, с религиозной точки зрения чудеса являются чем-то вторичным, а с точки зрения научной они естественным образом вписываются в научную картину мира Что же до мысли доказать существование Бога тем, что нарушаются законы природы, то первым христианам она должна была бы казаться чудовищной. Она могла возникнуть только в наших больных умах, считающих, что неизменность мирового порядка может представить законные аргументы атеистам.

Последовательность мировых событий также проявляется в Евангелиях как установленная провидением – в одном только неличном и аналогичном механизму смысле. Христос говорил своим ученикам: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их... Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая ю них...⁹⁸ Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего»⁹⁹. Это означает, что забота, которую Бог проявляет по отношению к святым, – того же рода, что и та, которой он окружает птиц и лилии. Законы природы управляют тем, как сок поднимается в деревьях, как распускаются цветы, как птицы находят себе пропитание; и установлены они таким образом, что порождают красоту. Законы природы устанавливаются волей провидения еще и таким образом, что для человеческих созданий намерение искать первым долгом царствия и правды Отца Небесного не влечет автоматической смерти.

Можно также сказать, если угодно, что Господь оберегает каждую птицу, каждый цветок и каждого святого; все сводится к одному и тому же. Отношение целого и части присуще человеческому разуму. В плане событий как таковых, когда рассматривают либо "Мир как целое, либо какую-то из его частей, выделенную наугад в ''пространстве, во времени, в какой-нибудь классификации, или другую часть, или еще какую-то, или несколько частей, короче, когда произвольно пользуются понятием целого и части, соответствие воле Бога остается неизменным. В незаметно падающем листе такое же соответствие воле Бога, что и в потопе. В плане событийном понятие соответствия воле Бога идентично понятию реальности.

В плане добра и зла может возникать соответствие или несоответствие воле Божией, в зависимости от отношения к добру и злу. Вера в Провидение состоит в том, чтобы быть уверенным, что мир во всей совокупности соответствует воле Бога не только в первом, но и во втором; то есть, что в этом мире добро одолеет зло. Речь может идти только об универсуме в целом, ибо что касается отдельных явлений, мы, к сожалению, не имеем оснований сомневаться, что зло присутствует в них. Так, предмет этой уверенности — вечное и универсальное положение, составляющее основу неизменного мирового порядка. Если не ошибаюсь, Божественное Провидение никогда не проявляет себя иначе ни в священных текстах Китая, Индии или Греции, ни в Евангелиях.

Но когда христианская религия была официально признана Римской империей, неличностный аспект Бога и Божественного Провидения отошли в тень. Из Бога сделали двойника императора. Такая манипуляция стала возможной из-за иудейского течения, от которого христианство в силу своей исторической природы не смогло очиститься. Ягве и евреи, как свидетельствуют предшествовавшие книге Исходу тексты, находились друг с другом в юридических отношениях господина и рабов. Они были рабами фараона; Ягве, вырвав их из рук фараона, унаследовал его права. Они – Его собственность, и Он распоряжался ими, как распоряжается своими рабами любой человек, только выбор вознаграждений и наказаний у Него более широкий. Он приказывал им творить – независимо – добро или зло, но зло гораздо чаще – и в обоих случаях им оставалось лишь повиноваться. И неважно, что их повиновение держалось на самых гнусных побуждениях, лишь бы приказы выполнялись.

Такая концепция находилась в точном соответствии с сердцем и разумом римлян. У них рабство пропитало и исказило все человеческие отношения. Они опошлили самое прекрасное. Они унизили просителей, принудив их лгать. Они опозорили признательность, считая ее смягченным рабством; согласно их представлениям, получая блага, человек расплачивается за них частью своей свободы. Если благодеяние было значительным, согласно нравам того времени, облагодетельствованный должен был называть себя рабом своего благодетеля. Они обесчестили любовь; быть влюбленным для них означало либо завладеть любимым человеком как собственностью, либо, если это не удавалось, рабски подчиниться ему ради получения плотского наслаждения, даже если приходится делить его с десятком других. Они обесчестили родину, представляя патриотизм как желание обратить в рабство всех людей, не являющихся их соотечественниками. Но проще было бы перечислить, чего они не обесчестили. Вероятно, не найдется ничего.

Среди прочего они опорочили суверенность. Античное значение законной суверенности, насколько о нем можно догадываться, представляется необычайно прекрасным. О нем можно лишь догадываться, ибо у греков его не было. Но, вероятно, именно оно просуществовало в Испании до XVII века, и, в гораздо меньшей степени, в Англии вплоть до наших дней.

Сид после грубого и несправедливого изгнания, в одиночку покорив земли более обширные, чем королевство, в котором он родился, был удостоен чести свидания с королем; и увидев его издалека, спрыгнул с коня, пал ниц и поцеловал землю. В «Звезде Севильи» Лопе де Вега король хочет помешать вынесению смертного приговора для одного убийцы, потому что убийство было тайно заказано им самим; он по одиночке призывает всех трех судей, чтобы объявить им свою волю; каждый в отдельности, коленопреклоненный, уверяет его в своем полном подчинении. После этого на суде все они единогласно выносят смертный приговор. Королю, потребовавшему объяснений, они отвечают: «Как подданные, мы подчинены тебе во всем, но как судьи мы подчиняемся только совести».

Это концепция безусловного, всеобщего подчинения, но только по отношению к закигу; она не принимает во внимание ни могущество, ни возможность процветания или нищеты, вознаграждения или наказания. И именно такова концепция подчинения старшим в монашеских орденах. Царь, которому подчинялись именно так, был действительно образом Бога для своих подданных, как настоятель монастыря для своих монахов, – не из-за иллюзии, которая представляла бы его божественным, но единственно в результате соглашения, которое считали благословенным свыше. Это религиозное почитание было совершенно лишено идолопоклонства. Такая же концепция законной власти сеньора была перенесена от короля сверху вниз по социальной лестнице. Таким образом, вся публичная жизнь оказалась пропитанной религиозной добродетелью послушания, как жизнь бенедиктинского монастыря лучших времен.

Дата добавления: 2015-09-02