УКОРЕНЕНИЕ 6 страница

В известные эпохи подобная концепция встречается у арабов, где Т.Э. Лоуренс еще мог ее наблюдать; в Испании до того момента, когда этой несчастной стране пришлось пережить внука Людовика XI.V и потерять свою душу; в странах южнее Луары до их завоевания Францией и даже после, ибо такое вдохновение еще чувствуется у Теофиля де Вио. Французская королевская власть долго колебалась между этой концепцией и концепцией римской, и избрала последнюю; именно по этой причине вопрос о реставрации ее во Франции поставлен быть не может. Мы были бы слишком счастливы, будь у нас хоть какая-то возможность действительно законной королевской власти.

Имеющиеся сведения заставляют считать, что испанская концепция законной королевской власти была концепцией восточных монархий античности. Но дело в том, что она была слишком уязвима. Ассирийцы привнесли в нее много зла. То же и Александр, этот продукт педагогики Аристотеля, которого его учитель никогда не осуждал. Иудеи, эти рабы-беглецы, никогда не знали о ней. Римляне, – горстка объединенных необходимостью авантюристов, – без сомнения, тоже.

Все, что происходило в Риме, было отношением господина к рабу. Уже Цицерон со стыдом признавался, что он ощущает себя как бы наполовину рабом Цезаря. Начиная с Августа, император считался господином всех обитавших в Римской империи подобно владельцу рабов.

Люди не представляют, что им могут причинить то же зло, которое они причиняют другим, находя это совершенно естественным. Но когда им действительно причинят это зло, они в ужасе обнаруживают, что считают это естественным; они не находят в глубине своего сердца никакого источника негодования и сопротивления против такого обращения, которое они сами навязывали без всякого сердечного отвращения. Это справедливо, по крайней мере, для тех случаев, когда даже воображение нигде не может найти внешней поддержки, кроме как в тайниках сердца. Если совершенные когда-то преступления уничтожили все ресурсы, слабость становится всеобъемлющей, а стыд – безмерным. Именно на этом механизме человеческого сердца покоится закон взаимности, выраженный в Апокалипсисе словами: «Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен»¹⁰⁰.

Вот почему многие французы, находя совершенно естественным твердить о сотрудничестве (collaboration) с угнетаемыми ими местными жителями французских колоний, продолжают, чуть не смущаясь, произносить это же слово, обращаясь к своим немецким хозяевам.

Так же и римляне, считая рабство основным институтом общества, не обнаруживали в своем сердце ничего, что помогло бы им возразить человеку, утверждающему, что имеет на них право собственника, и победно подкрепляющему это утверждение оружием. И ничего, что помогло бы сказать «нет» его наследникам, чьей собственностью они были по праву наследования. Отсюда – все разновидности низости, перечисление которых вызывало отвращение Тацита, тем более, что он принимал в них участие. Они накладывали на себя руки, как только получали об этом приказ, но не иначе; paб не убивал себя, это было бы обкрадыванием господина. Когда Калигула ел, сенаторы в туниках стояли позади него, что было и для рабов в Риме характерным признаком унижения. Во время банкетов он на четверть часа уединялся, чтобы отвести в свой личный кабинет какую-нибудь благородную женщину, а потом привести ее, раскрасневшуюся, с растрепавшейся прической, обратно к сотрапезникам, в числе которых был и ее муж. Но эти люди считали в порядке вещей такое обращение не только с рабами, но и с колонизированным населением провинций.

Таким образом, в культе императора обожествлялся институт рабства. Миллионы рабов соблюдали культ идолопоклонства по отношению к их собственнику.

Именно это определило отношение римлян к религии. Говорят, что они были толерантными. Они действительно мирились со всеми религиозными практиками, лишенными духовного содержания.

Вполне возможно, что Гитлер, приди ему в голову такая фантазия, мог бы преспокойно мириться с теософией. Римляне легко мирились с культом Митры, ориенталистикой – подделкой для снобов и праздных женщин. В их толерантности было два исключения. Прежде всего, они спокойно могли терпеть только тех, кто не заявлял о праве собственности на их рабов. Отсюда их враждебность к Ягве. Евреи были их собственностью и не могли иметь иного хозяина, будь то человек или Бог. Речь шла просто о споре между рабовладельцами. В конечном итоге римляне, беспокоясь о своем авторитете и для того, чтобы наглядно продемонстрировать на практике, что владельцами были они, истребили почти все «поголовье человеческого скота», право на владение которым было предметом спора.

Другое исключение – из области духовной жизни. Римляне не могли примириться ни с чем, что имело богатое духовное содержание. Любовь к Богу – опасный огонь, прикосновение к которому могло быть губительным для их ничтожного обожествления рабства. Они безжалостно уничтожили и духовную жизнь во всех ее проявлениях. Они жестоко преследовали пифагорейцев и всех философов, примыкавших к аутентичным традициям. Вскользь заметим: крайне загадочно, как одно озарение позволило однажды истинному стоику, греческого, а не римского толка, взойти на трон; и загадка эта вдвойне необъяснима из-за того факта, что к христианам он относился плохо. Они истребили всех друидов Галлии; уничтожили египетские культы; потопили в крови или опорочили с помощью хитроумной клеветы почитание Диониса. Как они поступали с христианами, общеизвестно.

Вместе с тем в своем слишком грубом идолопоклонстве они чувствовали себя неловко. Как и Гитлер, они знали цену призрачной оболочки духовности. Они хотели бы обрести видимость подлинной религиозной традиции, чтобы прикрыть ею свой слишком явный атеизм. Гитлеру также хотелось бы найти или основать какую-нибудь религию.

Август предпринял такую попытку среди элевсинского духовенства. Во время преемников Александра институт элевсииских мистерий по неизвестным причинам стал практически ничем. Избиения Суллы, когда кровь на улицах Афин забурлила подобно поднимающейся при наводнении воде, не должны были привести ни к чему хорошему. Очень сомнительно, чтобы во времена империи сохранился хоть какой-нибудь след аутентичной традиции. Тем не менее, люди, посвященные в Элевсинские таинства, отказались от такого предприятия.

Христиане пошли на это тогда, когда уже слишком устали от истребления и отчаялись увидеть победоносный конец света. Именно так Отец Христа, на римский манер, стал господином и собственником рабов. Ягве обеспечивал этот переход. Ничто более не мешало принять его. После разрушения Иерусалима между ним и римским императором никакого оспаривания собственности более не происходило.

Верно, что в Евангелии много сравнений, относящихся к рабовладельчеству. Но в устах Христа такие слова – уловка любви. Рабы — это люди, которые всем сердцем пожелали отдать себя Богу. И хотя там этот дар был принесен однажды, раз и навсегда, далее эти рабы ни на секунду не прекращали молить Бога о согласии держать их в рабстве.

Это несовместимо с римской концепцией. Если мы уже являлись собственностью Бога, то каким образом мы можем отдаваться ему как рабы? Он даровал нам свободу уже самим фактом творения. Мы – вне Его царства. Только наше согласие может со временем выполнить обратную операцию и превратить Нас в нечто инертное, привести в состояние, подобное небытию, в котором Господь — абсолютный владыка.

К счастью, истинно христианское вдохновение было сохранено благодаря мистике. Все, кроме чистой мистики, было опорочено римским идолопоклонством. Идолопоклонством, поскольку именно способ поклонения, а не название, присваиваемое его объекту, отделяет идолопоклонство от религии. Если христианин поклоняется Богу с теми же побуждениями в сердце, что и римский язычник, почитающий императора, то этот христианин – тоже идолопоклонник.

Римская концепция Бога существует еще и сегодня, даже среди таких умов, как Маритен.

Он писал: «Понятие права даже более глубоко, чем понятие моральной обязанности, ибо Бог имеет суверенное право на творения и не имеет моральных обязанностей по отношению к ним (хотя перед самим собой он обязан дать им то, что они требуют по природе)».

Ни понятие обязанностей, ни, в значительной степени, понятие права не могут быть соотнесены с Богом. Ибо понятие права бесконечно более удалено от понятия чистого добра. Оно замешано на добре и зле; ибо обладание правом предполагает возможность использовать его либо во благо, либо во зло. Исполнение же обязанностей, напротив, всегда, вне всяких условий, есть во всех отношениях благо. Вот почему жившие в 1789 году допустили такую опасную ошибку, избрав своим вдохновляющим принципом понятие права.

Суверенное право, согласно римской или любой другой подобной концепции, – это право собственности. Наделять Бога суверенным правом без обязательств означает превращать Его в неограниченный эквивалент собственника рабов в Риме. Это разрешает лишь рабскую преданность. Преданность раба человеку, который считает его своей собственностью, – вещь недостойная. Любовь, побуждающая свободного человека забыть о теле и душе, всем существом служа тому, что составляет совершенное добро, – такая любовь совершенно противоположна рабской любви.

В мистической традиции католической церкви одной из основных ступеней очищения, которые душа должна преодолеть, является полное упразднение римской концепции Бога. Пока от нее остается хоть малейший след, союз любви невозможен.

Но сияние мистиков было не в состоянии уничтожить эту концепцию в церкви, как она была уничтожена в их душе, потому что церковь нуждалась в ней, как ранее нуждалась в ней Римская империя. Она нуждалась в ней ради своего мирского владычества. Итак, разделение власти на духовную и мирскую, о котором часто говорят в связи со средневековьем, – вещь более сложная, чем о ней думают. Подчинение королю, согласно классической испанской концепции, – бесконечно более религиозно и чисто, чем подчинение церкви, вооруженной инквизицией и выдвигающей рабовладельческую концепцию Бога, как это часто происходило в XIII веке. Вполне могло случиться, что, например, в XIII веке в Арагоне король мог быть обладателем действительно духовной власти, а церковь – власти, являвшейся на деле мирской. Как бы там ни было, римский дух империализма и владычества никогда в достаточной степени не оставлял церковь настолько, чтобы она отбросила римскую концепцию Бога.

В свою очередь неузнаваемой стала и концепция провидения. Она – воплощение ошеломляющей, вопиющей абсурдности. Подлинные мистерии веры также абсурдны, но абсурдность их такова, что озаряет мысль и в изобилии порождает истины, очевидные для разума. Другие абсурдности, – это, вероятно, дьявольские тайны. И одни, и другие перепутаны в современной христианской мысли, как пшеница и плевелы.

Концепция Провидения, соответствующая пониманию Бога римлянами, – это концепция личного вмешательства Бога в мир для установления некоторых средств, необходимых для достижения особенных целей. Предполагается, что мировой порядок, предоставленный самому себе без особого вмешательства Бога в таком-то месте, в такое-то мгновение, с такой-то целью, мог привести к результатам, не сообразующимся с волей Бога. Допускают, что Бог практикует особые вмешательства. Но считается, что эти вмешательства, предназначенные подправлять игру причинности, сами подчиняются ей. Бог нарушает мировой порядок, чтобы в нем проявилось не то, что Он хочет произвести, но причины, которые приведут к тому, что Он хочет произвести, в виде результата.

Если об этом поразмыслить, то увидим, что такие предположения точно соответствуют положению человека по отношению к материи. У человека есть особые цели, принуждающие его к особым вмешательствам, подчиненным законам причинности. Представим себе крупного римского собственника обширных владений и многочисленных рабов; потом расширим владения до размеров вселенной. Такова господствующая среди части христианства концепция Бога. Позор этой концепции, возможно, в большей или меньшей степени бросает тень на все христианство вообще, за исключением мистиков.

Если представить, что такой собственник живет обособленно, никогда не встречаясь с равными себе, кроме того, вне всякой связи со своими рабами, то задаешься вопросом, как в его мыслях может возникнуть какая-то особая цель. Сам по себе он не имеет неудовлетворенных потребностей. Ищет ли он блага для своих рабов? В таком случае он выбрал неверный путь, ибо в действительности рабы – жертвы преступления и несчастья. Когда им стремятся внушить добрые чувства, перечисляя все, что есть в их судьбе счастливого, – как, несомненно, поступали когда-то проповедники-рабовладельцы в Америке, – то лишь еще очевиднее становится, насколько ограничена эта благая часть, какова диспропорция между властью, данной господину, и соотношением добра и зла. Поскольку скрыть этого нельзя, то рабам скажут, что если они и несчастны, то по собственной вине. Однако такое утверждение, если принять его, не дает ответа на вопрос, что такое произвол собственника. Невозможно себе представить проявление такого произвола иначе, нежели как капризы, часть из которых доброжелательна. Действительно, так их и представляют.

Попытки обнаружить в структуре мира признаки доброжелательности собственника – все без единого исключения того же уровня, что и фраза Бернардена де Сен-Пьера о дынях и семейных трапезах. В этих попытках заключена та же основная абсурдность, что и в исторических рассуждениях о последствиях Воплощения. Добро, каковым дано человеку его видеть в мире, – конечно, ограничено. Стараться обнаружить в этом знак божественного действия означает превратить самого Бога в конечное, ограниченное добро. Это кощунство.

Попытки того же рода при анализе истории могут быть проиллюстрированы изобретательной мыслью, выраженной в католическом журнале Нью-Йорка, посвященном последней годовщине открытия Америки. Она гласила, что Бог отправил Христофора Колумба в Америку с тем, чтобы несколько столетий спустя нашлась страна, способная победить Гитлера. Это уже почище самого Бернардена де Сен-Пьера; это просто жестоко. И Бог тоже, очевидно, презирает цветные расы; истребление народов Америки в XVI веке казалось ему невысокой ценой за спасение европейцев в XX веке; а менее кровавыми методами принести им спасение он не мог. Можно еще подумать, что вместо того, чтобы отправлять Христофора Колумба в Америку за более чем четыре столетия, было бы куда проще послать кого-нибудь убить Гитлера году в 1923.

Было бы заблуждением думать, что это уже высший предел глупости. Точно на таком же уровне по необходимости располагается любая другая интерпретация Провидения в истории. Это относится и к исторической концепции Боссюэ. Она одновременно жестока и глупа, в равной степени оскорбительна как уму, так и сердцу. Нужно быть особо падким на звучные слова, чтобы принимать этого придворного прелата за великого мыслителя.

Введение понятия провидения в частную жизнь приводит к не менее комичному результату. Когда молния ударяет в сантиметре от кого-нибудь, не причиняя вреда, человек зачастую думает, что его хранит Провидение. Те, кто находятся в километре, вовсе не считают, что обязаны жизнью вмешательству Бога. По-видимому, когда вселенский механизм вот-вот должен убить человека, Бог спрашивает Себя, хочется Ему или нет спасти его жизнь, и если решает это сделать, то почти незаметно шевельнет пальцем в механизме. Чтобы спасти жизнь, Он может отвести молнию на сантиметр, но не в силах отвести ее на километр или вовсе отвратить ее удар. По-видимому, люди рассуждают именно так. Иначе говорили бы, что Провидение всегда вмешивается, дабы помешать молнии убить нас, в каждую минуту, а не только в тех случаях, когда молния бьет в сантиметре от нас. Единственный миг, когда оно не вмешивается, чтобы воспрепятствовать убийству какого-то человека молнией, это тот миг, когда она убивает его, если это все-таки происходит. Все, что не совершается, в одинаковой степени предотвращено Богом. Все, что совершается, в одинаковой степени дозволено Богом.

Абсурдная концепция Провидения как личного и частного вмешательства Бога с какими-то особыми целями не совместима с истинной верой. Но эта несовместимость не очевидна. Она не совместима с научной концепцией мира; там же эта несовместимость очевидна. Христиане, которые придерживаются такой концепции Провидения под влиянием воспитания и окружения, придерживаются также и научной концепции мира, и это разделяет их разум на два отделения с непроницаемой перегородкой посредине; одно отведено научной концепции мира, другое – той концепции мира, в которой господствует или действует личное Провидение Божие. Из этого следует, что они не могут мыслить ни так, ни эдак. Впрочем, второе и немыслимо. Неверующие, которых не сдерживает никакое благоговение, легко приходят к выводу, что это личное и частное

Провидение смешно, и посему вера как таковая в их глазах становится смешной.

Особые намерения, приписываемые Богу, – это отрывки, выдергиваемые нами из более чем безграничной сложности связей причинности. Мы делаем это, соединяя во времени некоторые события с некоторыми из их результатов, отобранных среди тысяч других. Мы будем правы, говоря, что такое вычленение совпадает с волей Божией. Но это столь же истинно и без какого бы то ни было исключения, для всех вычленений, которые могли бы быть сделаны человеческим или нечеловеческим разумом, в любом масштабе, в пространстве и времени, в сложном многообразии мира.

Мы не можем вычленять в непрерывности пространства и времени событие так, как если бы это был атом; однако несовершенство человеческой речи принуждает говорить нас таким образом, будто бы это было возможно.

События, ход которых создает мир во всеобщем течении времени, каждое из них, каждое возможное объединение нескольких событий, каждая связь между двумя или более событиями, между одним событием и рядом событий – все это в равной мере было допущено волей Божией. Все это суть отдельные намерения Божий. Из суммы отдельных намерений Его состоит вся вселенная. Исключением является зло, хотя даже оно должно быть исключено не полностью, не во всех отношениях, но только настолько, насколько оно есть зло. Во всех остальных случаях оно соответствует воле Божией.

Солдат, получивший тяжелое ранение и из-за этого не принимавший участия в сражении, в котором был истреблен весь его полк, мог бы подумать, что Бог захотел не причинять ему страдания, но спасти его жизнь. Именно в этом крайняя наивность и ловушка самолюбия. Господь пожелал и причинить ему страдание, и спасти ему жизнь, и вызвать все последствия, которые действительно произошли, но не так, чтобы что-нибудь одно было больше, чем другое.

Лишь в одном случае будет правомерным говорить об особой воле Бога: когда в душе ощущается необычный импульс, который несет на себе узнаваемый знак заповедей Господа. Но тогда речь идет о Боге как источнике вдохновения.

Современная концепция провидения подобна школьному упражнению, называемому разбором текста, когда плохой учитель выбирает для этого поэтические образцы совершенной красоты. Учитель скажет: «Поэт употребил такое-то слово, чтобы достичь такого-то эффекта». Это может быть верным только для поэзии второго, десятого или пятидесятого порядка. В поэтическом отрывке совершенной красоты все эффекты, все отзвуки, все воспоминания, которые может вызвать присутствие такого-то слова на таком-то месте, в точности отвечают вдохновению поэта. Это относится ко всем видам искусства. Таким образом, поэт подражает Богу. Поэтическое вдохновение, достигшее высшего совершенства, — одно из тех человеческих дел, которые могут по аналогии дать понятие о воле Божией. Поэт—личность; однако, в те моменты, когда он достигает поэтического совершенства, безличное вдохновение пронизывает его. Это только в обычные дни его вдохновение лично; и тогда это на самом деле не вдохновение. Если воспользоваться поэтическим вдохновением как неким образом, аналогией для постижения воли Божией, то следует ориентироваться не на заурядную, а на совершенную его форму.

Божественное Провидение – это не нарушение, не искажение мирового порядка. Это мировой порядок как таковой. Или же, скорее, это упорядочивающий принцип вселенной. Это вечная Премудрость, единственная, распространяющаяся на весь мир в суверенной сети взаимосвязей.

Таковой виделась она всей доримской античности. Все части Ветхого Завета, куда проникло единое вдохновение античного мира, доносят нам эту концепцию, облаченную в несравненное словесное величие. Но мы слепы. Мы читаем, не понимая.

Грубая сила не господствует в этом мире. Она по природе своей слепа и недетерминирована. Властителями земного мира являются детерминированность, предел. Вечная Премудрость держит вселенную в сети, в переплетении детерминаций. Мир не сопротивляется. Грубая сила материи, кажущаяся нам суверенностью, наделе есть не что иное, как полное подчинение.

В этом гарантия, данная человеку, ковчег завета, договор, видимое и осязаемое обещание в земном мире, надежная опора упования. В этом истина, сжимающая наше сердце каждый раз, когда мы открываемся красоте мира. Это истина, вспыхивающая бесподобными интонациями ликования в прекрасных и чистых отрывках Ветхого Завета, у пифагорейцев и всех мудрецов Греции, у Лао-Цзы в Китае, в священных индусских писаниях, в египетских отрывках. Возможно, она прячется в бесчисленных мифах и сказках. Она возникнет для нас, перед нашими глазами, в нашей собственной науке, если однажды, как Агари, Бог откроет нам глаза¹⁰¹.

Она ощутима даже в словах, которыми Гитлер в своем заблуждении хочет утвердить обратное: «...в мире, где планеты и солнца движутся по кругу, где луны обращаются вокруг планет, где повсюду господствует сила и где лишь она одна есть владычица слабости, которую она принуждает покорно служить себе или же разбивает...» Как же слепая сила порождает круги? Не слабость покорно служит силе: сила покорно служит вечной Премудрости. Глядя ночью на звезды, ни Гитлер, ни его молодые фанатики никогда не чувствовали этого. Но разве кто-нибудь пытался научить их этому? Цивилизация, которой мы так гордимся, сделала все, чтобы скрыть это; и пока в нашей душе есть нечто, что способно гордиться ею, в каждом из преступлений Гитлера остается доля и нашей вины.

В Индии одно слово, первоначальное значение которого – «равновесие», означает одновременно и мировой порядок, и правду. Вот священный текст по этому поводу, который в символической форме говорит как о сотворении мира, гак и о человеческом обществе.

Бог поистине существовал вечно, совершенно один. Будучи единственным, он не обнаруживал себя. Он создал высшую форму, суверенность... Вот почему нет ничего превыше суверенности. Вот почему во время церемоний священник сидит выше суверена...

Бог все еще не обнаружил себя. Он создал класс крестьян, ремесленников и торговцев.

Бог все еще не обнаружил себя. Он создал класс слуг.

Он все еще не обнаружил себя. Он создал высшую форму, правду (la justice). Правда – это суверенность суверенности. Вот почему нет ничего выше правды. Тот, кто немощен, может сравниться с могущественным, прибегая к правде как к царской власти.

Что справедливо, то и истинно. Вот почему, когда кто-то говорит истину, то говорят: «Это справедливо». А когда чьи-то слова справедливы, то говорят: «Истинно так». Это означает, что действительно справедливость и истина – одно и то же.

В очень древнем индусском стансе говорится:

То, откуда солнце восходит, То, куда оно заходит, – Это творенье богов –правда, Та же сегодня, та же завтра.

Анаксимандр писал:

Рождение вещей начинается с неопределенного; и разрушение есть возврат к неопределенному, происходящий в силу необходимости. Ибо вещи подвергаются наказанию и искуплению, одни со стороны других, по причине их несправедливости, согласно порядку времен.

Истина в этом, а не в чудовищной концепции, которую Гитлер почерпнул в вульгаризации современной науки. Вся видимая и ощутимая сила подвластна невидимой границе, которую ей никогда не переступить. Морская волна вскипает, нарастая, но в некоторой точке, где кроме пустоты и нет-то ничего, останавливается и начинает откатываться назад. Подобно этому немецкая лавина остановилась на берегу Ла-Манша, и никто не понял причины.

Пифагорейцы говорили, что мир образовался из неопределенного и из принципа, который определяет, ограничивает, останавливает. И господствует всегда именно он.

Предание о радуге, несомненно, заимствованное Моисеем у египтян, самым трогательным образом объясняет надежду, которую должен дать людям мировой порядок:

И сказал Бог:...И будет, когда Я наведу облако на землю, то явится радуга в облаке; и Я вспомню завет Мой, который между Мною и между вами, и между всякою душою живою во всякой плоти; и не будет более вода потопом на истребление всякой плоти¹⁰².

Прекрасный полукруг радуги – свидетельство того, что все явления нашего мира, какими бы ужасающими они ни были, всегда ограничены неким пределом. Величественная поэзия этого текста хочет напомнить о Боге, исполняющем свою функцию ограничительного принципа.

Ты положил предел, которого не перейдут (воды), и не возвратятся покрыть землю¹⁰³.

И подобно колебанию волн, вся череда событий земных, созданных в уравновешивающем разнообразии, – череда рождений и смертей, расцветов и увяданий – вдохновенно оживает в незримом присутствии переплетающихся пределов, которые не скреплены ничем, но тверже любого алмаза. Вот почему непостоянство вещей прекрасно, хотя оно и заставляет ощутить безжалостную необходимость. Безжалостную, но, однако, являющуюся не силой, а суверенной владычицей любой силы.

Но мысль, действительно пьянившая древних, – в том, что слепую силу материи заставляет повиноваться не иная, сильнейшая сила, а любовь. Они думали, что материя покоряется вечной Премудрости из-за любви, заставляющей ее согласиться на это повиновение.

Платон говорил в «Тимее», что Божественное Провидение господствует над необходимостью, мудро ее убеждая. Поэт-стоик III века до христианской эры, но вдохновленный, по-видимому, источниками гораздо более древними, говорит Богу:

Все мироздание это, что землю обходит кругами, Движется волей твоей, тебе повинуясь охотно. Держишь в своих ты руках, никогда пораженья не знавших, Молнии блеск огневой, ослепительный, вечно живущий¹⁰⁴.

Молния, вертикальный росчерк огня, бьющий с небес о землю, это обмен любовью между Богом и его творением, и потому преимущественный эпитет Зевса – «метатель молний» (громовержец).

Концепция стоиков об amor fati, о любви к мировому порядку, ставит эту любовь в центр всякой добродетели Мировой порядок должно любить, потому что он — совершенное подчинение Богу. Чем бы ни наделял или как бы ни карал нас этот мир, он делает это исключительно в силу повиновения. Когда друг, который долго отсутствовал и которого мы с тревогой ожидали, пожимает нам руку, то вовсе не важно, приятно нам его рукопожатие или болезненно; даже если он пожмет руку слишком сильно, мы этого попросту не заметим. Когда он говорит, мы не задаемся вопросом, приятен ли звук его голоса сам по себе. Пожатие руки, голос, все для нас – лишь знак его присутствия, и в этом качестве бесконечно дорого. Точно так все, что происходит с нами в течение нашей жизни, вытекая из всеобщего подчинения этого мира Богу, приводит нас к контакту с абсолютным добром, которым является божественная воля, в таком качестве все без исключения – радости ли, горести ли, безразлично – должно восприниматься с тем же внутренним чувством любви и благодарности.

Люди, не ведающие о настоящем благе, не подчиняются Богу в том смысле, что они не подчиняются Ему так, как то надлежит делать мыслящему существу, – согласием разума; но их тела и души совершенно послушны законам механизмов, которые суверенно господствуют над физической и психической материей. Физическая и психическая материи сами по себе подчиняются всецело; они совершенно послушны как материя, а ничем иным они не являются, если не обладают или не желают обладать сверхъестественным светом, единственным, который возвышает человека над материей. Вот почему зло, причиняемое ими нам, должно восприниматься как зло, которое причиняет нам инертная материя. Помимо сострадания, которого достойна сбившаяся с пути и страдающая человеческая мысль, они должны быть любимы, как должна быть любима инертная материя, составляющая часть совершенной красоты мирового порядка.

Понятно, когда римляне, принимая стоицизм, сочли своим долгом опорочить его, они заменили любовь бесчувствием, в основе которого лежит гордыня. Отсюда живой еще и сегодня предрассудок об оппозиции стоицизма и христианства, в то время как это мысли-близнецы. Даже имена Лиц Троицы – Логос, Пневма – заимствованы из словаря стоиков. Знание некоторых стоических теорий бросает живой свет на многие загадочные отрывки Нового Завета. Благодаря их подобию происходил обмен между этими двумя образами мысли. Средоточием и того, и другого являются смирение, послушание и любовь.

Но многие тексты указывают, что мысль стоиков была также и мыслью всего античного мира, вплоть до Дальнего Востока. Все человечество жило тогда в озарении мыслью, что мир, в котором мы находимся, есть ничто иное, как совершенное послушание.

Греков пьянил поиск яркого подтверждения этой мысли в науке, и это вдохновляло их научное рвение.

Действие разума в научном исследовании проявляет суверенную необходимость в мысли о материи как сети нематериальных и несиловых отношений. Необходимость можно досконально постичь только в тот момент, когда эти отношения предстают как совершенно нематериальные. Тогда они присутствуют в мысли только как результат возвышенного и чистого внимания, исходящего из той точки души, которая не подчинена силе. Силе же подчинено в человеческой душе то, что находится во власти потребностей. Чтобы постичь отношения в их нематериальной чистоте, нужно забыть обо всех потребностях. Когда этого удается достичь, становится очевидной игра сил, посредством которых осуществляется или не осуществляется удовлетворение потребностей.

Дата добавления: 2015-09-02