УКОРЕНЕНИЕ 2 страница

Две другие категории отваги, хотя и наглядны и почитаемы как героизм, значительно уступают по человеческим качествам той храбрости, которую проявляет солдат, подчиняющийся приказам своего командира.

Французское движение в Лондоне официально ровно настолько, чтобы его директивы имели побудительную силу приказов, но, вместе с тем, не лишали бы той доли светлого и чистого чувства опьянения, которая сопровождает добровольное согласие на жертву.

Здесь для него раскрываются огромные возможности и ответственность.

Чем больше во Франции будет действий, совершаемых по приказам этого Движения, и людей, выполняющих его приказы, тем больше будет у Франции шансов обрести душу, которая позволит ей с триумфом вернуться в войну – с триумфом не только военным, но и духовным, и восстановить отечество после ее окончания.

Кроме проблемы количества действий и людей, есть еще одна основополагающая проблема: выбор действий.

Она важна во многих отношениях, некоторые из них такого уровня возвышенности и важности, что следует считать катастрофической передачу этой сферы в руки техников конспирации.

В целом, в любой области зло неизбежно преобладает всюду, где техническая сторона дела является полностью или почти полностью независимой.

Исполнители всегда стремятся быть самостоятельнее, потому что чувствуют, что знают самое дело; и это совершенно законно с их стороны. Ответственность за зло, которое всегда есть следствием их действий, лежит исключительно на тех, кто потворствовал им, забывая о необходимости всегда помнить о цепях, которым должно подчиняться то или иное техническое решение.

Направление, сообщенное из Лондона движению, которое будет осуществляться во Франции, должно отвечать многим целям.

Получение информации и проведение саботажа являются первоочередными военными задачами.

В этом отношении французы в Лондоне могут быть лишь посредниками между желаниями Англии и доброй волей французов во Франции.

Чрезвычайная важность этих воплей становится очевидной, если вполне осознать, что исход войны зависят в гораздо большей степени от средств, нежели от сражений. Пара «локомотив – саботаж» симметрична паре «корабль – подводная лодка». Уничтожение локомотивов равноценно уничтожению подводных лодок. Отношение этих двух видов уничтожения отвечает уничтожавшем при нападении и при обороне.

Не менee важную роль играет дезорганизация производства.

Объем, степень нашего влияния на действия, проводимые во Франции, принципиально зависит в первую очередь от материального обеспечения, предоставленного нам Англией. Наше влияние на Францию, то, которое мы имеем, и еще более то, которого мы можем достичь, может быть для Англии очень полезным. Итак, имеется взаимная необходимость; но для нас она куда более значительна; по крайней мере, в ближайшем будущем, которое слишком часто только и принимают во внимание

В такой ситуации, если между ними и нами не возникает отношений не просто хороших, но теплых, действительно дружеских и в какой-то мере интимных, –это просто недопустимо и должно прекратиться. Повсюду, где человеческие отношения не таковы, как должны быть, виновны, как правило, обе стороны. Но всегда гораздо полезнее осмыслить свои собственные ошибки, чтобы больше их не повторять, чем чужие. Кроме того, в этих отношениях заинтересованы в первую очередь мы – по крайней мере, сейчас. К тому же, мы – эмигранты, принятые ими, и существует долг благодарности. Наконец, общеизвестно, что англичане не склонны вылезать из своей скорлупы и становиться на место другого; их лучшие качества, их назначение на этой планете почти несовместимы с этим. Сказать по правде, такая склонность, к сожалению, встречается и у нас почта столь же редко; но по своей природе она относится к тому, что мы называем призванием Франции. В силу всех этих причин именно мы должны сделать усилие, чтобы отношения стали достаточно теплыми; нужно чтобы с нашей стороны искреннее желание понимания, разумеется, лишенное малейшего оттенка низкопоклонства, пробилось сквозь их сдержанность, обнаружив их настоящую способность любить, за этой сдержанностью таящуюся.

Личные чувства играют в великих мировых событиях роль, которую во всем ее масштабе нам никогда не постигнуть. Такой фактор, как дружба между двумя отдельными людьми, двумя общностями, или же ее отсутствие, может в некоторых случаях оказать решающее влияние на судьбы человечества.

Это совершенно ясно. Истина возникает в уме только отдельного человека. Как он может передать ее другим. Если он попытается ее выразить, его не станут слушать, поскольку другие, не знающие об этой истине, не признают ее таковой, они не узнают, что то, что он им говорит, истинно; они не обратят на то, что он им говорит, достаточно внимания, чтобы заметить истину в его словах, поскольку у них нет никаких оснований прилагать усилия и быть внимательными.

Но дружба, восхищение, симпатия или любое другое доброжелательное чувство естественным образом настроит их на определенный уровень внимания. Человек, которому есть что сказать нового (потому что для общеизвестного не требуется никакого внимания), может, прежде всего, быть выслушан теми, кто его любит.

Таким образом, обмен истинами (какими бы они ни были) между людьми полностью зависит от состояния чувств.

У изгнанников, не забывающих свою страну, – а те, кто забыл, для нее потеряны, – сердце столь непреоборимо обращено к несчастной отчизне, что запас эмоций для дружественного отношения к стране, приютившей их, невелик. Такая дружба не может в действительности прорасти и укрепиться в их сердце, если они не произведут своего рода насилия. Но они обязаны это сделать.

У французов, проживающих в Лондоне, нет по отношению к французскому народу, который надеется па них, более неукоснительного долга, чем завязать с элитой англичан настоящую, живую, горячую, интимную, действенную дружбу.

Помимо стратегической полезности при выборе действий должны учитываться и другие соображения. Они имеют еще большее значение, хотя и занимают второстепенное положение, поскольку стратегическая полезность действия является гарантом реальности действия. Если она отсутствует, будет не действие, а только суета, а косвенное достоинство действия, составляющее его основную ценность, сразу исчезает.

Такое косвенное достоинство является двойственным.

Действие придает полноту реальности побуждениям, вызывающим его. Выражение этих побуждений, слышимое извне, сообщает им лишь половину реальности. Действие – нечто качественно иное.

В сердце могут сосуществовать многие чувства. Выбрать именно те из них, которые сейчас необходимы, распознав их в сердцах французов и доведя их до той степени реальности, которую может придать официальное сообщение, –такой выбор заранее ограничен материальными возможностями. Так, если даже в ежевечернем всего лишь 15-минутном обращении через эфир к французам приходится нередко повторяться, во-первых, из-за помех нет уверенности, что тебя слышат, и, во-вторых, повторение используется как педагогическая необходимость, то можно обсуждать весьма ограниченный круг вопросов.

При переходе в область действия ограничения становятся еще более жесткими. Следует делать новый выбор согласно уже намеченным критериям.

Способ, посредством которого побуждение превращается в поступок, требует изучения. Один и тот же поступок может быть вызван разными побуждениями либо их сочетанием; и наоборот, какое-нибудь иное побуждение может оказаться неспособным произвести его.

Наилучший и, возможно, единственный способ постоянно вести людей не только к выполнению некоего определенного действия, но и к выполнению его под действием некоего определенного побуждения, состоит в установлении ассоциативной связи между действием и побуждением посредством слова. То есть всякий раз, когда по радио советуют совершить определенное действие, такой совет должен сопровождаться изложением одного или нескольких побуждений; каждый раз, когда этот совет повторяют, побуждение должно быть изложено заново.

Конечно, точные инструкции передаются не по радио. Но все они должны дублироваться передаваемыми по радио призывами, относящимися к тому же объекту, обозначенному лишь настолько, насколько позволяет осторожность: с меньшей точностью, но большим вниманием.

Действие обладает еще одним качеством в области побуждений. Оно не только сличает реальность с побуждениями, которые прежде существовали в полупризрачном состоянии. Оно дает толчок душе к развитию тех побуждений и чувств, которые раньше попросту не существовали.

Так происходит всякий раз, когда давление обстоятельств вынуждает совершать действие, намного превосходящее те запасы энергии, которые содержались в вызвавшем его побуждении.

Такой механизм, овладение которым немаловажно как для внутренней жизни человека, так и для воздействия на других людей, в равной степени может творить и зло и добро.

Например, часто так случается, что живущий в семье хронический больной, за которым в силу искренней привязанности с неж1 гостью ухаживают, в конце концов вызывает у своих близких скрытую глухую неприязнь, потому что они обязаны ему отдавать больше энергии, чем содержится в их привязанности к нему.

В народе, для которого подобные обязательства, нанизанные на постоянную усталость, очень тяжелы, иногда проявляется будто некоторая бесчувственность или даже жестокость, непонятная со стороны. Именно поэтому, как однажды с состраданием заметил «Гренгуар», в народе случаи грубого и бессердечного обращения с детьми встречаются чаще.

Какое добро можно творить при помощи этого механизма, мы проиллюстрируем чудесной буддистской историей.

Буддистское предание говорит, что Будда пообещал вознести в свои владения на небе того, кто произнес бы его имя с желанием быть спасенным им. На этом предании основана практика, названная «произнесением Имени Господа». Она состоит в повторении определенное количество раз нескольких санскритских, китайских или японских слогов, означающих «Слава Господу Света».

Один молодой монах-буддист тревожился о вечном спасении своего отца, невероятного скупердяя, который не думал ни о чем, кроме денег. Настоятель монастыря позвал старика и пообещал ему давать по одной монете всякий раз, когда тот произнесет Имя Господа; если вечером он придет и скажет, сколько монет ему причитается, их ему заплатят. Обрадованный старик посвятил этой практике все свободное время. Каждый вечер он приходил в монастырь за оплатой. И вдруг он исчез. Неделю спустя настоятель отправил молодого монаха справиться об отце. Оказалось, что старик настолько был поглощен произнесением Имени Господа, что не мог более считать, сколько раз он это делал; и поэтому не приходил за деньгами. Настоятель посоветовал молодому монаху ничего не предпринимать. Какое-то время спустя старик с сияющими глазами пришел в монастырь и рассказал, что пережил озарение.

Заповедь Христа: «Собирайте себе сокровища на небе... Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше», — подразумевает феномены именно такого рода.

Это означает, что есть действия, способные переносить с земли на небо часть любви, живущей в сердце человека.

Скупец еще не является скупцом, когда он только начинает копить. Несомненно, вначале его подталкивает к этому мысль о радостях, которые можно себе позволить, имея деньги. Но предпринимаемые усилия и лишения, которым ради этого подвергают себя ежедневно, увлекают его. Когда самопожертвование заслоняет первоначальную цель накопительства, сокровище, которому он принес себя в жертву, становится для него самоцелью и подчиняет себе его собственную личность. Такова же природа и мании коллекционера. Таких примеров можно было бы привести множество.

Таким образом, когда жертва, приносимая во имя чего-либо, намного превосходит вызвавший ее импульс, по отношению к этому объекту возникает либо отвращение, либо более сильная привязанность нового вида, совершенно отличная от первоначального.

Добру или злу послужит эта новая привязанность — зависит только от природы самого объекта.

Если в приведенном примере с больным часто возникает чувство отвращения, то только потому, что такие усилия лишены будущего; внутреннее накопление усталости ничем не выражается внешне. Скупой же видит, как его сокровище растет.

Но бывают ситуации или сочетания характеров, когда больной в семье, напротив, вызывает фанатичную привязанность. Изучая все это в достаточной мере, можно было бы, несомненно, вывести определенные законы.

Однако даже при самом общем знании подобных явлений можно вывести некоторые практические правила.

Чтобы избежать эффекта отвращения, следует предвидеть возможное истощение старых побуждений; время от времени давать разрастаться новым побуждениям, действиям, к тем же самым побуждениям, неожиданно зародившимся в глубине сердца.

Особенно следует заботиться о том, чтобы «механизм передачи», который привязывает скупого к богатству, работал бы на добро, а не на зло; надо избегать или хотя бы сводить к самому минимуму все зло, которое могло бы таким образом быть порождено.

Это легко объяснить.

Рассматриваемый механизм состоит в том, чтобы действие, которое вследствие внешних относительно него побуждений ранее производилось с усилием, становилось само по себе объектом привязанности. В зависимости от того, каковым — злым или добрым – есть само это действие, она приводит к добру или к злу.

Если кому-либо довелось убивать немецких солдат, служа Франции, а по прошествии какого-то времени он входит во вкус и уничтожает людей просто ради процесса уничтожения, то понятно, что это зло.

Если кто-то помогает рабочим избежать отправки в Германию ради служения Франции, а через некоторое время спасение несчастных становится его призванием, то понятно, что это добро.

Не все случаи столь ясны, но исследовано таким образом может быть все.

При прочих равных условиях всегда нужно выбирать такие способы действия, которые заключают уже в самих себе стремление к добру. А зачастую этот выбор нужно совершать уже тогда, когда эти условия равными не являются. Это нужно не только ради добра, чего было бы достаточно, но также ради пользы дела.

Зло гораздо легче, чем добро, может стать действующим побуждением, но уж если побуждением, действующим в душе, стало искреннее добро, то оно будет источником порыва неисчерпаемого и неизменного, чего никогда не происходит со злом.

Вполне можно стать агентом секретных служб сразу двух стран из патриотических соображений, чтобы лучше служить своей родине, обманывая врага. Но если усилия, затрачиваемые на эту деятельность, превосходят энергию патриотического порыва и если вследствие этого появляется вкус к подобной деятельности как таковой, почти неизбежно наступает момент, когда человек сам перестает понимать, кому он служит и кого обманывает, момент, когда он готов служить кому угодно и обманывать кого угодно.

Напротив, если из чувства патриотизма человек отваживается на действия, которые порождают и взращивают любовь к высшему благу, чем родина, душа обретает ту закалку, которая рождает мучеников, и это приносит пользу родине.

Вера реалистичнее реалистической политики. Кто в этом не уверен, у того нет веры.

Итак, следует пристально изучать и тщательно взвешивать каждый из способов действия, к которому прибегает нелегальное сопротивление во Франции.

Для этого необходимо производимое исключительно с этой целью внимательное наблюдение на месте.

Не исключено, что учитывая и эти рассуждения, и наши ближайшие цели, можно было бы разработать новые формы действия. (Например, немедленно организовывать повсеместный заговор для уничтожения официальных документов, относящихся к контролю государства над гражданами, уничтожение, которое может осуществляться посредством самых разнообразных средств – пожаров и т.д.; это принесло бы огромную пользу как сейчас, так и впоследствии.)

Еще более важным, чем просто разрозненные действия, было бы создание организации, их координирующей. Если бы такая организация не была создана искусственно, а выросла естественно, как растение, из насущных потребностей, если бы она сформировалась с неусыпным вниманием и терпением в соответствии с ясным видением того, что является благом, – это было бы, наверное, самое большее, что мы можем сейчас создать.

Во Франции существуют уже сформировавшиеся организации. Но существуют также, и это куда более интересно, зародыши, ростки, зачатки организаций, находящиеся в процессе становления. Их-то и нужно изучать, наблюдать, используя власть Лондона как орудие для постепенного и терпеливого моделирования, подобно скульптору, который угадывает форму, заключенную в глыбе мрамора, и извлекает ее оттуда.

Такое моделирование должно руководствоваться непосредственными соображениями, а также должно быть нацеленным в будущее.

Все, сказанное выше о слове и деле, применимо и здесь.

Организация, которая улавливает и впитывает слова, произнесенные официальным тоном, и скрытое в них вдохновение передает уже другим, своим голосом; организация, которая претворяет их в согласованные действия, обеспечивая все возрастающую эффективность последних; наконец, организация, которая является живой общностью людей, где царят отношения дружбы, братства и теплоты, – вот та плодородная почва, на которой обездоленные и лишенные корней французы могли бы обрести жизнь и спасение как в военное, так и в мирное время.

Это нужно делать сейчас. После победы, в неудержимом разгуле личной жажды благосостояния и власти, начинать будет поздно.

Это нужно делать немедленно. Невозможно даже представить, насколько это срочно. Пропустить момент означало бы проявить безответственность, почти равную, быть может, преступлению.

Для Франции единственный источник спасения и величия — это вновь обрести свой истинный дух в глубинах собственного несчастья.

Это нужно делать теперь, сейчас же; когда беда еще подавляет; пока для Франции еще есть возможность в будущем превратить в реальность первый проблеск осознания своего вновь обретенного духа, проявив его в военных действиях.

После победы эта возможность будет упущена, и мир не предоставит другой такой возможности. Ибо гораздо более сложно представить себе и задумать мирное действие, чем военное; чтобы пройти через мирное действие, вдохновение должно уже обладать высокой степенью сознания, света, реальности. В мирной Франции оно может быть таким лишь при условии, что станет таким в последний период войны. Нужно, чтобы война была учительницей, которая развивает и питает вдохновение; для этого надо, чтобы в разгар войны возникло глубокое, подлинное вдохновение, истинный свет.

Нужно, чтобы Франция вновь во всей полноте присутствовала на войне, участвовала в победе ценой своей крови; но этого недостаточно. Это может происходить как бы в потемках, и тогда особой пользы от этого не будет.

Кроме того, нужно, чтобы подпиткой ее боевой энергии было не что иное, как ее подлинный дух, обретенный в глубинах несчастья, хотя и с уровнем сознания вначале неизбежно низким после подобной ночи.

Тогда даже война может раздуть из этого пламя. Настоящая миссия Французского движения в Лондоне, даже с учетом политических и военных обстоятельств, — это, прежде всего, миссия духовная, и лишь затем политическая и военная.

Ее можно было бы определить как духовное руководство в масштабе страны.

Очерченный здесь способ политического действия требует, чтобы каждому выбору предшествовало одновременное его рассмотрение в совершенно разных аспектах. Это предполагает повышенную степень внимания, приблизительно того же порядка, который требуется для творческой работы в области искусства и науки.

Но почему политика, решающая судьбу народов и имеющая своей целью справедливость, должна требовать меньше внимания, чем искусство и наука, чьими предметами являются красота и истина?

Политика очень сходна с искусством; с такими видами его, как поэзия, музыка, архитектура.

Закон художественного творчества (и его главная трудность) состоит в одновременности многоплановой композиции.

Поэт, подбирая каждое слово и сочетая их, должен учитывать одновременно, по меньшей мере, пять или шесть планов композиции: правила стихосложения – число слогов и рифм – в выбранной им форме стиха; грамматическое сочетание слов; их логическое сочетание по отношению к развитию мысли; чисто музыкальную последовательность звуков, содержащихся в слогах; так сказать, материальный ритм, который создается при помощи цезур, пауз, длительностей каждого слога и каждой группы слогов; атмосферу, которую создают вокруг каждого слова возможности заключенного в нем подтекста, и переход из одной атмосферы в другую по мере следования слов; психологический ритм, устанавливаемый длительностью слов, соответствующих определенной атмосфере и определенному движению мысли; эффекты повторов и новизны; и, конечно же, другие вещи, главная среди которых – особая интуиция красоты, придающая всему произведению единство.

Вдохновение – это некоторое напряжение способностей души, делающее возможным тот уровень внимания, который необходим для создания многоплановой композиции.

Тот, кто не наделен даром такого внимания, однажды может обрести эту способность, если будет смиренно, настойчиво и терпеливо этого добиваться, и если его желание обладать такой способностью будет пылким и непоколебимым.

Если же он не охвачен таким желанием, то нет необходимости и браться за стихи.

Политика – это тоже искусство, подчиненное многоплановой композиции. Тот, кто ощущает в себе политическую ответственность, кто алчет и жаждет справедливости, тот должен желать обрести способность к многоплановой композиции, а значит, со временем непременно обретет ее.

Вот только сегодня время не ждет. Нужда торопит.

Очерченный здесь метод политического действия превосходит возможности человеческого разума, по крайней мере, те, которые нам известны. Но именно это-то в нем и ценно. Не стоит задаваться вопросом, способен ли ты его применить. Ответом всегда будет: «нет». Но нужно совершенно отчетливо уяснить его себе; часто и подолгу размышлять о нем; поместить навсегда туда, где обитает душа, откуда произрастают все мысли, и руководствоваться им во всех своих решениях. Тогда, возможно, появится вероятность того, что решения, даже несовершенные, будут добрыми.

Стихотворец, поглощенный желанием преуспеть в поэзии в той же мере, что и Расин, никогда не создаст хороших стихов. Однако уж совсем худо, если он будет гнать от себя саму мысль о такой возможности.

Чтобы писать стихи, в которых живет красота, нужно иметь желание посредством составления слов достичь уровня красоты чистой и божественной, о которой Платон говорил, что она обитает по ту сторону небес.

Одна из основных истин христианства заключается в том, что нельзя стать менее несовершенным, просто пытаясь достичь меньшего несовершенства. Только желая стать совершенным, можно истребить в душе ту ее часть, которая исполнена зла и оскверняет душу. Отсюда заповедь Христа: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный»⁷⁵.

Насколько человеческий язык далек от божественной красоты, настолько чувственные и интеллектуальные способности людей далеки от истины, а запросы социальной жизни – от справедливости. Следовательно, в политике потребность в свежей творческой мысли столь же велика, как и в искусстве или науке.

Вот почему почти все противопоставляющие их политические мнения и дискуссии так же чужды политике, как столкновения эстетических мнений в кофейнях Монпарнаса чужды искусству. Как политик, так и художник могут найти в этих спорах лишь некоторое возбуждающее средство, которое следует употреблять исключительно в малых дозах.

На политику почти никогда не смотрят как на столь высокий вид искусства. Дело в том, что за многие столетия ее привыкли считать только (или, во всяком случае, в основном) техникой получения и удержания власти.

Но власть не есть цель. По своей природе, сути, определению она является исключительно средством. Власть для политики то же, что пианино для написания музыки. Композитор, которому для сочинения мелодий необходимо пианино, окажется в затруднительном положении, попав в деревню, где инструмента нет. Но если ему достанут пианино, дело только за ним – он может сочинять.

Несчастные, мы спутали производство пианино с написанием сонаты.

Воспитательный метод ничего не стоит, если он не вдохновлен определенной концепцией человеческого совершенствования. Когда речь идет о воспитании народа, такой концепцией должна быть концепция цивилизации. Ее не следует искать в прошлом, содержащем лишь несовершенное; еще менее – в наших мечтах о будущем, которые по необходимости так же посредственны, как и мы сами, и поэтому существенно уступают прошлому. Искать вдохновение для такого воспитания – как и сам метод – следует среди истин, извечно содержащихся в природе вещей.

Вот несколько указаний по этому поводу.

От формы цивилизации, которая могла бы чего-то стоить, нас отделяют, главным образом, четыре препятствия: наша ложная концепция величия, потеря нами чувства справедливости, обожествление денег и отсутствие в нас религиозного вдохновения. Мож1 ю без всякого колебания говорить это от первого лица множественного числа, поскольку сомнительно, чтобы в данный момент было хотя бы одно человеческое существо на всем земном шаре, избежавшее этой порочной квадриды, и еще более сомнительно, что таковое найдется среди белой расы. Но даже если и есть несколько таких, на что хотелось бы надеяться вопреки всему, то они не обнаруживают себя.

Самый страшный порок – наше понимание величия, а ведь именно о нем мы менее всего думаем как о пороке. По крайней мере, как о пороке в нас самих; во врагах он нас шокирует, но, несмотря на неоднократные предостережения Христа о соринке и бревне, мы и не думаем признать его своим.

Наша концепция величия – это именно то, что стало для Гитлера вдохновением всей его жизни. Когда мы отбрасываем ее, полагая, что не несем на себе ни малейшего ее отпечатка, то ангелы, должно быть, плачут или смеются, – если кто-то из ангелов интересуется нашей пропагандой.

Кажется, как только Триполитания была оккупирована, там прекратили изложение истории с фашистских позиций. Это очень хорошо. Но было бы интересно узнать, чем фашистское изложение истории античности отличалось от того, что практикуется во Французской республике. Должно быть, разница невелика, поскольку большой авторитет республиканской Франции в области древней истории – г-н Каркопино – читал в Риме лекции об античном Риме и Галлии, которые пришлись очень к месту и были приняты очень хорошо.

Сегодня французы в Лондоне могут кое в чем упрекнуть Каркопино, но это не касается его исторических концепций. Другой историк из Сорбонны говорил в январе 1940 года человеку, весьма жестко отозвавшемуся о римлянах: «Если Италия выступит против нас, значит, вы были правы». В качестве критерия исторической оценки этого недостаточно.

Побежденные часто извлекают пользу из сентиментальности, иногда даже несправедливой, – но только временно побежденные. Несчастье обладает огромным очарованием, если к нему присоединяется очарование силы. Несчастье слабых не является даже предметом внимания; хорошо еще, если оно не становится предметом отвращения. Когда христиане одержали значительную победу, поскольку Христос, хотя и распятый, воскрес и вскоре должен был возвратиться во славе, чтобы вознаградить своих и покарать остальных, никакие пытки их больше не пугали. Но прежде, когда Христос был всего лишь абсолютно чистым существом, стоило лишь несчастью коснуться Его, как Его покинули. Те, кто любили Его больше всех, не смогли найти в своем сердце силы пойти на риск ради Него. Пытки сильнее храбрости, если последняя не питается надеждой реванша. Реванш не обязательно должен быть личным: какой-нибудь иезуит в Китае, претерпевая муки и страдания, поддерживается мыслью о земном величии церкви, хотя лично ему помощи и спасения ждать неоткуда. В этом мире нет другой силы, кроме силы. Это могло бы быть аксиомой. Что же до силы, источник которой находится за пределами этого мира, то контакт с ней может быть куплен ценой не меньшей, чем переживание своего рода смерти.

В этом мире нет другой силы, кроме силы, и именно она придает силу чувствам, в том числе и состраданию. Можно было бы привести тому сотню примеров. Почему после 1918 года пацифисты гораздо мягче относились к Германии, чем к Австрии? Почему необходимость оплачиваемых отпусков показалась стольким людям аксиомой в 1936 году, но не в 1935-м? Почему столько людей интересуются рабочими фабрик, но не в сельском хозяйстве? И так далее.

То же и с историей. Героическим сопротивлением побежденных восхищаются тогда, когда последующее время приносит им какой-нибудь реванш; и не иначе. К безнадежно поверженному сострадания не испытывают. Кто ощущает его по отношению к Иерихону, Газе, Тиру, Сидону, Карфагену, Нуманции, греческой Сицилии, доколумбовому Перу?

Но, возразят, как можно оплакивать исчезновение того, о чем больше ничего в общем-то не знаешь? О них ничего не известно потому, что они исчезли. Те, которые разрушили их, не считали своим долгом стать хранителями их культуры.

Обычно самые страшные ошибки – те, что искажают само мышление, губят душу, выводя ее за пределы истины и добра, – неразличимы. Ибо причина их в том, что некоторые вещи ускользают от внимания. Как обратить на них внимание, если они ускользают от него при всех наших усилиях? Вот почему истина — это, по сути, сверхъестественное благо.

Дата добавления: 2015-09-02