Лишение корней у рабочих 3 страница

Это состояние духа, разумеется, усугубилось с появлением в деревнях радио, кино, распространением таких газет, как «Конфи-данс» и «Мари-Клер», по сравнению с которыми кокаин кажется просто безвредным.

В такой ситуации следует, прежде всего, изобрести и ввести в действие что-то, что в дальнейшем дало бы крестьянам ощущение, что они «in it»²⁴.

Достойно, вероятно, сожаления, что в текстах, официально исходящих из Лондона, рабочие упоминаются всегда намного чаще, чем крестьяне. Участие крестьян в Сопротивлении действительно намного, намного меньше. Но это, быть может, еще один повод к тому, чтобы лишний раз им напомнить, что об их существовании знают.

Необходимо постоянно помнить: мы не можем говорить о том, что французский народ поддерживает какое-либо движение, если мы не можем сказать этого о большинстве крестьян.

Следовало бы взять за правило: никогда не обещать ничего нового и лучшего рабочим, не пообещав этого прежде крестьянам. Нацистская партия до 1933 года виртуозно умела представиться рабочим как типично рабочая партия, крестьянам – как типично крестьянская, мелким буржуа – как типично мелкобуржуазная и т.д. Ей это было несложно – она лгала всем. Нужно действовать подобным образом, но не лгать никому. Это трудно, но не невозможно.

Утрата корней крестьянами была в течение последних лет столь же смертельной опасностью для страны, как и утрата корней рабочими. Одним из тягчайших симптомов этого семь – восемь лет назад стало опустение деревень, в ситуации, когда безработица достигла кризисного уровня.

Очевидно, что опустение деревень, дойдя до предела, приведет к социальной смерти. Можно говорить, что до этого дело не дойдет. Но об этом никому ничего не известно. До настоящего момента не видно ничего, что бы могло это остановить.

В связи с этим явлением следует отметить два момента.

Первый тот, что белые несут это повсюду, где они оказываются. Эта болезнь овладела даже черной Африкой, а ведь в течение тысяч лет она, несомненно, была континентом, состоящим из деревень. Пока пришельцы не начали истреблять, мучить и обращать аборигенов в рабство, те, по крайней мере, умели жить счастливо на своей земле. Общение с нами приводит их к утрате такой способности. Это могло бы заставить нас засомневаться – действительно ли даже черным африканцам, хотя и находившимся в наиболее первобытном состоянии среди всех колонизированных народов, следовало в итоге больше учиться у нас, чем учить нас. Наша помощь им напоминает помощь богача голодному сапожнику. Ничем на свете нельзя возместить потерю радости от работы.

Второе, что следует отметить: средства, кажущиеся в тоталитарном государстве безграничными, бессильны против этого зла. В Германии по этому поводу делались официальные, совершенно определенные, многократно повторяемые признания. В некотором смысле, это к лучшему, поскольку дает возможность поступать разумнее, чем они.

Уничтожение зерновых запасов во время кризиса сильно поразило общественное мнение, и небезосновательно; но если об этом задуматься, в опустении деревень в период промышленного кризиса есть, если такое вообще возможно, нечто еще более постыдное. Очевидно, что нет никакой надежды разрешить проблему рабочих, не разрешив проблему крестьян. Нет никакой возможности воспрепятствовать пролетаризации рабочего населения, если оно постоянно увеличивается за счет притока крестьян, оторвавшихся от своей прошлой жизни. Война показала степень тяжести этой болезни среди крестьян, потому что солдатами были молодые крестьяне. В сентябре 1939 года крестьяне, не таясь, говорили: «Лучше жить немцами, чем умирать французами». Что нужно было с ними сделать, чтобы они решили, что им нечего терять?

Необходимо четко осознать одну из наибольших трудностей политики. Если рабочие жестоко страдают от ощущения себя изгоями в обществе, то у крестьян, напротив, сложилось впечатление, что только рабочие и чувствуют себя в нем свободно. В глазах крестьян интеллигенты, защищающие рабочих, выглядят не защитниками угнетенных, а защитниками принадлежащих к числу привилегированных. Интеллигенты и не подозревают о таком настроении. •г Комплекс неполноценности в деревнях таков, что крестьяне-миллионеры находят естественным то, что отставные мелкие буржуа обращаются с ними так же высокомерно, как жители колоний с туземцами. Комплекс неполноценности должен быть весьма сильным, чтобы не изглаживаться даже деньгами.

Следовательно, чем больше предлагается доставлять морального удовлетворения рабочим, тем больше нужно готовности добиваться его и для крестьян. Иначе отсутствие равновесия будет слишком опасным для общества и, как следствие, для самих же рабочих.

Потребность в укоренении у крестьян выражена, прежде всего, в форме жажды собственности. У них это действительно жажда, жажда здоровая и естественная. Они, без сомнения, не останутся равнодушными, если им подадут надежду в этом смысле; и нет никакой причины этого не сделать, когда будет рассматриваться как священная сама потребность в собственности, а не юридические термины, определяющие различные ее виды. Существует множество установленных законом положений, которые могут быть использованы для того, чтобы постепенно передать в руки крестьян земли, которые им сейчас не принадлежат. Ничем нельзя оправдать право горожанина на владение землей. Крупное сельскохозяйственное землевладение может быть обосновано лишь в некоторых случаях, по техническим причинам, но и в этих случаях можно представить себе, как крестьяне, интенсивно выращивающие овощи и прочие продукты каждый на своем клочке земли, в то же время используют экстенсивные методы обработки земли с помощью современных орудий на обширных пространствах, являющихся их совместной, в кооперативной форме, собственностью.

Мерой, которая тронула бы сердца крестьян, было бы решение рассматривать землю как средство труда, а не как богатство при разделе наследства. Тогда не пришлось бы больше наблюдать это постыдное зрелище – крестьянина, всю жизнь сидящего в долгах у какого-то брата-чиновника, работающего меньше, а получающего больше.

Пенсии для стариков, даже минимальные, имели бы, пожалуй, большое значение. Слово «пенсия» – это, к сожалению, то волшебное слово, которое притягивает молодых крестьян в город. Унижение стариков в деревне часто велико, а немного денег, предоставленных в почтительной форме, придало бы им авторитет.

Как обратное действие излишняя стабильность производит в крестьянах эффект утраты корней. Юный крестьянин начинает трудиться сам годам к четырнадцати; в этот период работа – поэзия, она пьянит, хотя ему еле хватает сил. Несколько лет спустя детский энтузиазм исчерпан, дело знакомо, физические силы бьют через край и намного превосходят заданную работу; а делать больше нечего, кроме того, что делалось каждый день в течение нескольких лет. Тогда он начинает проводить всю неделю в мечтах о том, чем он станет заниматься в воскресенье. С этой минуты он потерян.

Нужно, чтобы этот первый действительный контакт юного крестьянина с работой, в возрасте четырнадцати лет, чтобы это первое опьянение было увековечено торжественным праздником, который навсегда запечатлелся бы в глубине его души. В наиболее христианских деревнях такому празднику следовало бы носить религиозный характер.

Но тремя—четырьмя годами позже следовало бы снова возбудить у него жажду, которая у молодого крестьянина только одна – путешествия. Всем молодым крестьянам следовало бы дать возможность путешествовать бесплатно по Франции и даже за границей, и не по городам, а по деревням. Это предполагало бы организацию для крестьян чего-то вроде «Тур де Франс». К этому можно бьшо бы присовокупить деятельность по общему развитию и просвещению. Ведь часто лучшие из молодых крестьян, в тринадцать лет со страстным порывом оставив школу, чтобы броситься в работу, к восемнадцати—двадцати годам вновь чувствуют вкус к просвещению. Впрочем, это случается и с молодыми рабочими. Системы обмена могли бы позволить уехать даже тем молодым людям, которые необходимы своей семье. Само собой, эти поездки были бы полностью добровольными. Но родители не имели бы права им помешать.

Мы не представляем себе ту силу, которую приобретают мысли о путешествии среди молодых крестьян, и меру нравственной значимости, которую такая реформа могла бы возыметь, даже еще, не будучи реализованной, а только как обещание, и многократно возросшую, когда она превратится в обыкновенную привычку. Молодой человек, наездившись по миру и не перестав ни на минуту быть крестьянином, вернулся бы домой и, успокоив свои волнения, женился бы.

Следовало бы, пожалуй, организовать нечто подобное и для девушек; им необходимо что-нибудь взамен «Мари-Клер», но «Мари-Клер» им оставлять нельзя.

Казарма была ужасающим фактором лишения корней для молодых крестьян. Именно в этом пункте военная подготовка в конце концов возымела эффект, противоположный своей цели: молодые люди освоили строевую подготовку, однако оказались еще менее подготовлены к сражениям, чем до обучения, потому что всякий выходящий из казармы выходил оттуда антимилитаристом. Вот подтвержденное опытом доказательство того, что нельзя в интересах военной машины позволять военным ни безраздельно властвовать двумя, ни даже одним годом жизни каждого человека. Как нельзя оставлять капитализм хозяином в профессиональном обучении молодежи, так нельзя оставлять армию хозяйкой в военной подготовке. Гражданские власти должны принять в ней участие, и таким образом, чтобы она была обучением, а не разложением.

Контакт между молодыми крестьянами и молодыми рабочими на военной службе не очень желателен. Последние пытаются ошеломить первых, и это вредит и тем, и другим. Такие контакты не способствуют настоящему сближению. Сближает лишь совместное действие, а в казарме, по определению, нет совместного действия, поскольку там готовятся к войне в мирное время.

Нет никакой причины устраивать казармы в городах. Для молодых крестьян вполне можно было бы сооружать казармы вдали от города.

Правда, хозяева домов терпимости на этом потеряли бы. Но бесполезно мечтать о какой бы то ни было реформе, не решившись твердо положить конец сговору общественных властей с этими людьми и упразднить институт, являющийся одним из предметов стыда Франции.

Мимоходом заметим, что мы дорого заплатили за этот стыд. Проституция, учрежденная как официальный институт французского образца, широко способствовала разложению армии и полностью разложила полицию, что не могло не повлечь за собой крах демократии. Ибо демократия не может существовать, когда полиция, представляющая в глазах граждан закон, становится объектом публичного презрения. Англичане не могут понять демократии, при которой полиция не является объектом трогательного почтения. Но их полиция не имеет в своем распоряжении проституированного скота для собственного развлечения.

Если бы можно было точно вычислить факторы нашего краха, возможно, обнаружилось бы, что все наши бесчестья – как это последнее, как стыд колониальных аппетитов, как позор обхождения, которому подвергаются иностранцы, – внесли ощутимый вклад в наше поражение. О нашей беде можно сказать многое, но только не то, что она была незаслуженной.

Проституция – типичный пример того, что лишенности корней свойственно распространяться в геометрической прогрессии. Состояние профессиональной проститутки представляет собой крайнюю степень лишенности корней, а горстка проституток обладает широкими возможностями для заражения этим заболеванием других. Очевидно, что невозможно иметь здоровое крестьянство, пока само государство будет упорно содействовать сближению молодых крестьян с проститутками. Пока же крестьянство не здорово, рабочий класс тем более не может быть таковым, равно как и все остальные.

Впрочем, ничто не имело бы большего успеха у крестьян, чем проект реформы военной службы, в котором отражалась бы забота об их моральном самочувствии.

Проблема культуры ума актуальна для крестьян так же, как и для рабочих. Крестьянам тоже нужен перевод, который был бы им близок, но не тот же перевод, что для рабочих.

В умственной сфере крестьяне были грубо лишены корней всем современным миром. Раньше в области искусства и мысли у них было все, в чем человек испытывает потребность, — в свойственной им форме и наилучшего качества. Когда читаешь все, что пишет Ретиф де ла Бретон о своем детстве, приходиться признать, что удел наинесчастнейших крестьян того времени был бесконечно более предпочтителен, нежели участь самых счастливых из сегодняшних крестьян. Но нельзя вернуться в прошлое, каким бы близким оно ни было. Необходимо отыскать средства к тому, чтобы крестьяне больше не оставались чуждыми предлагаемой им интеллектуальной культуре.

Наука должна быть преподнесена рабочим и крестьянам совершенно различным образом. Рабочие сочли бы естественным преобладание механики. Для крестьян центром всего должен быть чудесный круг, по которому солнечная энергия, усвоенная растениями, закрепленная хлорофиллом, сосредоточенная в зерне и фруктах, входит в человека, когда он ест и пьет, переходит в его мышцы и расходуется при обработке земли. Все, что относится к науке, можно расположить вокруг этого круговорота, так как понятие «энергия» находится в центре всего. Мысль об этом круге, проникнув в ум крестьян, облекла бы работу поэзией.

Вообще говоря, всякое просвещение в деревнях должно иметь основной целью повышение чувствительности к красоте мира, красоте природы. Правда, туристы обнаружили, что крестьян не интересуют пейзажи. Но, разделив с крестьянами их полные изнурительного труда дни,—а это единственный путь к откровенной беседе с ними,—можно услышать, как некоторые из них сожалеют о том, что их работа слишком тяжела, чтобы после нее они были в состоянии радоваться красотам природы.

Разумеется, чувствительность к красоте не возрастает от восклицаний: «Взгляните, как это прекрасно!» Все несколько сложнее.

Обращение к фольклору, наблюдавшееся не так давно в образованных кругах, должно было бы помочь восстановить в крестьянах способность ощущать себя непринужденно в области человеческой мысли. Современная система состоит в том, что все, имеющее отношение к мысли, представляется крестьянам как нечто исключительно городское, от которого им хотят уделить кусочек, совсем крохотный, потому что они неспособны воспринять больший.

Это – колониальное мышление, только в менее острой форме. И как в колониях коренной житель, слегка покрытый налетом европейской образованности, презирает свой народ куда больше, нежели образованный европеец, так же часто ведет себя и какой-нибудь учитель родом из крестьян.

Первым условием обратного нравственного укоренения крестьян в стране является превращение профессии сельского учителя в нечто особенное, подготовка к которой не частично, но в корне отличается от подготовки городского учителя. В высшей степени абсурдно штамповать по одному образцу учителей для Бельвиля и для небольшой деревеньки. Это – один из многочисленных абсурдов времени, основная черта которого – глупость.

Вторым условием является знание сельскими учителями крестьян и отсутствие презрения к ним, чего нельзя добиться, просто завербовав учителей в крестьянской среде. В образовании, которое они получат, очень большое место следует отвести фольклору всех краев, который был бы представлен как нечто не просто любопытное, а весьма важное; следует рассказать им о той роли, которую сыграли пастухи в первых умозрительных построениях человеческой мысли, – рассуждениях о звездах, а также, как показывают встречающиеся повсюду в античных текстах сравнения о добре и зле; они должны читать сельскую литературу, Гесиода²⁵, Pier the Ploughman, средневековые плачи, некоторые современные подлинно крестьянские произведения, – все это, разумеется, без ущерба для общей культуры. После такой подготовки их можно было бы анонимно отправить на год поработать на ферме в другом департаменте; затем снова собрать в педагогических институтах, чтобы здесь помочь им разобраться в их собственном опыте. Так же следует поступать и с учителями рабочих кварталов и заводов. Но они должны быть морально подготовлены к такому опыту, иначе вместо сострадания и любви он вызовет презрение или отвращение.

Было бы также весьма полезно, чтобы в церквях положение деревенского кюре или пастора стало чем-то особенным. Стыдно смотреть, насколько во французской деревне, целиком католической, религия может отсутствовать в повседневной жизни, за исключением нескольких часов по воскресеньям, если подумать о том, как охотно Христос заимствует темы своих притч из сельской жизни. Но многих из этих притч нет в литургии, а те, что есть, не вызывают ни у кого внимания. Как звезды и солнце, о которых рассказывает учитель, живут в тетрадках и книжках и не имеют никакого отношения к небу, так виноградник, зерно, овцы, упоминающиеся в воскресенье в церкви, не имеют ничего общего с виноградником, зерном, пасущимися в полях овцами, которым крестьянин ежедневно отдает частичку своей жизни. Крестьяне-христиане лишены корней и в своей религиозной жизни. Идея представить деревню без церкви на выставке 1937 года не так уж абсурдна, как многим показалось.

Как юных жосистов²⁶ вдохновляют мысли о Христе-рабочем, так крестьяне равным образом должны были бы гордиться тем местом, которое отводится в евангельских притчах сельской жизни, священным назначением хлеба и вина, а отсюда должно возникать чувство, что христианство – это нечто, принадлежащее им.

Полемика вокруг светского характера образования была одним из источников отравления крестьянской жизни во Франции. К сожалению, она далеко не закончена. Избежать присоединения к какой-либо позиции в этом вопросе невозможно, но поначалу кажется, что почти невозможно и избрать среди них такую, которая не была бы из рук вон плохой.

Без сомнения, нейтралитет – это ложь. Светская система не нейтральна, она сообщает детям философию, с одной стороны, намного превосходящую слащавую религию образца Сен-Сюлытас, с другой — стоящую намного ниже подлинного христианства. Но последнее сегодня весьма редко. Зато многие учителя преданы светской философии прямо-таки с религиозной пылкостью.

Свобода образования не есть решение. Само это слово лишено смысла. Духовное формирование ребенка не принадлежит никому — ни ребенку, поскольку он не в состоянии им распорядиться, ни родителям, ни государству. Право семьи, на которое так часто ссылаются, — это лишь средство борьбы. Если священник, имеющий естественную возможность рассказывать о Христе ребенку из нехристианской семьи, воздержится от этого, значит этот священник не слишком верующий человек. Поддерживать светскую школу в ее теперешнем состоянии и при этом разрешать или даже содействовать соперничеству с конфессиональной школой – это абсурд как с теоретической, так и с практической точки зрения. Частные школы, конфессиональные или неконфессиональные, должны быть разрешены не в силу принципа свободы, а из соображений общественной полезности, – в каждом конкретном случае, если только школа хороша, и при условии контроля.

Предоставление духовенству некоторой доли в общественном образовании не является решением. Если бы это и было возможным, это не было бы желательным, а во Франции это к тому же и невозможно без гражданской войны.

Дать учителям указание говорить детям о Боге, как это делалось в продолжение нескольких месяцев правительством Виши по инициативе г-на Шевалье, – это дурная шутка.

Сохранение за светской философией ее официального статуса было бы произвольной, неверной мерой, не отвечающей масштабу ценностей и ввергающей нас прямо в тоталитаризм. Ибо хотя вопрос о светском характере школы вызывает известной степени пылкость, почти религиозную, по сути, уровень ее невысок, а мы живем в эпоху раскаленных добела восторгов. Препятствием для современного идолопоклонничества перед тоталитаризмом может быть лишь истинно духовная жизнь. Если детей приучить не думать о Боге, они станут фашистами или коммунистами—из потребности посвятить себя чему-либо.

Станет понятнее, чего требует справедливость в этой сфере, если заменить понятие право понятием обязанность, связанной с потребностью. Юной душе, пробуждающейся к мысли, необходимо сокровище, накопленное родом человеческим в течение столетий. С ребенком дурно поступают, если ограничивают его воспитание только христианством. Это не позволит ему когда-либо приобрести способность замечать существующие сокровища чистого золота в нехристианских цивилизациях. Светское образование поступает с детьми еще хуже. Оно прячет все эти сокровища, и христианские в том числе..

Единственно законное и практически возможное отношение, какое могло бы иметь к христианству общественное образование во Франции, состоит в том, чтобы рассматривать христианство как одно из многих сокровищ человеческой мысли. В высшей степени абсурдно, что французский бакалавр знаком с поэзией средневековья, «Полиевктом»²⁷, «Аталией», «Федрой»²⁸, Паскалем²⁹, Ламартином³⁰, такими философскими учениями, пропитанными христианством, как учения Декарта³¹ и Канта³², с «Божественной Комедией»³³ или «Paradise Lost»³⁴—и никогда не открывал Библию.

Будущим учителям и преподавателям просто следует сказать: во все времена во всех странах, за исключением некоторой части Европы в настоящее время, религия играла главенствующую роль в развитии культуры, мысли, человеческой цивилизации. Просвещение, не упоминающее о религии, – это абсурд. С другой стороны, как в преподавании на уроках истории юным французам много рассказывают о Франции, так совершенно естественно, если в Европе, говоря о религии, речь будут вести преимущественно о христианстве.

Соответственно, на всех уровнях образования для детей более старшего возраста можно ввести предмет под названием, например, «История религии». Им задавали бы читать отрывки из Писания, прежде всего из Евангелия. И комментировали бы их в духе самого текста – как это всегда следует делать.

О догме говорилось бы как о том, что сыграло в наших странах первостепенную роль, во что люди в высшей степени достойные верили всей душой, не скрывая, однако, что она послужила поводом для многих жестокостей; но самое главное – детям дали бы почувствовать содержащуюся там красоту. Если же они спросят: «Истинно ли это?», им следует отвечать: «Это так прекрасно, что, несомненно, содержит много истинного. Что же до того, полностью это истинно или нет, постарайтесь стать способными понять это, когда станете взрослыми». Было бы строжайше запрещено включать в комментарии что-либо содержащее отрицание догмы, равно как и что-либо содержащее ее утверждение. Всякому учителю или преподавателю, у которого обнаружились бы необходимые желание, знания и педагогический талант, было бы позволено рассказывать ребятам не только о христианстве, но также, хотя и с намного меньшей настойчивостью, о любом другом течении подлинной религиозной мысли. Религиозная мысль истинна, если она универсальна по своей ориентации. (Иудаизм, будучи связанным с понятием рода, таковым не является.)

Если бы такое решение осуществилось, религия, нужно надеяться, постепенно перестала бы быть чем-то, за что или против чего выступают, как выступают за что-то или против чего-то в политике. Таким образом, упразднились бы оба лагеря, и учительский, и священнический, ведущие своего рода скрытую гражданскую войну во многих французских деревнях. Общение с красотой христианства, представленной просто как красота, которой нужно наслаждаться, неприметно, но намного более действенно, чем любое догматическое обучение религиозным верованиям, проникло бы в духовность народа страны (если только страна к тому способна).

Слово «красота» никоим образом не подразумевает, что религиозное следует рассматривать по-эстетски. Угол зрения эстетов — это святотатство, и не только в религии, но и в искусстве. Он состоит в том, чтобы забавляться красотой, манипулируя ею и разглядывая ее. Красота — это нечто съедобное, это пища. Если бы народу предложили красоту христианства просто как красоту, эта красота должна была бы стать питающей.

В сельской школе внимательное, часто повторяемое, часто комментируемое, постоянно продолжающееся чтение текстов Нового Завета, где речь идет о сельской жизни, могло бы многое сделать для возвращения ей утраченной ею поэзии. Если вся духовная жизнь, с одной стороны, и все научные знания относительно материального мира – с другой, ориентированы на акт труда, то труд занимает подобающее ему место в мыслях человека. Вместо того чтобы быть своего рода тюрьмой, он становится связующим звеном земного и небесного миров.

Почему бы, например, засевающему поле крестьянину не хранить в глубине своего сознания, даже внутренне, без слов, с одной стороны, некоторые сравнения Христа: «Если зерно не умрет...»³⁵, «Семя есть Слово Божие...»³⁶, «Зерно горчичное меньше всех зерен...»³⁷, ас другой – двоякий механизм произрастания, тот, по которому зерно, своими силами и с помощью бактерий, выходит на поверхность почвы, и тот, по которому солнечная энергия в виде света сходит и, уловленная зеленью стебля, вновь поднимается в неудержимом восходящем движении. Аналогия, делающая механизмы этого мира зеркалом механизмов сверхъестественных, если можно так выразиться, становится тогда очевидной, и усталость от работы, по народному выражению, позволяет усвоить ее. Страдание, всегда в большей или меньшей степени связанное с усилиями труда, становится скорбью, заставляющей красоту мира проникать в самые сокровенные глубины человека.

Подобный метод помогает наполнить аналогичным смыслом и труд рабочих. Разработать его столь же нетрудно.

Только таким образом достоинство труда было бы полностью обосновано. Ибо, по сути вещей, нет истинного достоинства, которое не имело бы духовной основы, а, следовательно, и сверхъестественного порядка.

Задача народной школы состоит в том, чтобы придать труду большее достоинство, вдохнув в него мысль, а не делая из трудящегося некую вещь с отделениями, которая то работает, то думает. Разумеется, сеющий крестьянин должен следить за тем, чтобы должным образом разбрасывать зерно, а не вспоминать школьные уроки. Но объект внимания – это еще не все содержание мысли. Молодая, счастливая, впервые беременная женщина шьет «приданое» для новорожденного, думая о том, чтобы делать это как следует. Но она ни на минуту не забывает о ребенке, которого носит в себе. В то же самое время где-то в тюрьме шьет осужденная, также думая о том, чтобы шить как следует, потому что боится наказания. Можно представить, что обе женщины делают одну и ту же работу одновременно и внимание обеих занято техникой одинаковой сложности. Нет никакой разницы между той и другой работой, и все же между ними пропасть. Вся социальная проблема заключается в том, чтобы трудящиеся перешли из одного из такого состояния в другое.

Что нужно, так это чтобы и этот, и другой мир, в их двойной красоте, присутствовали и были включены в акт труда, как ребенок, что вскоре родится, включен в шитье распашонок. Это включение может произойти через такой способ выражения мыслей, который поставил бы их в прямую связь с отдельными действиями и операциями любой работы, через усвоение, достаточно глубокое для того, чтобы они проникли в самые недра существа, и через привычку, запечатленную в памяти и связывающую эти мысли с движениями в процессе работы.

Сегодня мы ни интеллектуально, ни духовно не способны на такое преобразование. Будь мы способны приступить к его подготовке – это уже было бы немало. Разумеется, что одной школы недостаточно. Участвовать в этом следовало бы всем слоям, где еще существует нечто похожее на мысль, –церквям, профсоюзам, литературным и научным кругам. В этой категории мы едва осмеливаемся упомянуть политические круги.

Нет сомнений, что миссией, призванием нашей эпохи является построение цивилизации, основанной на одухотворенности труда. Мысли, говорящие о предчувствии этого призвания, рассеяны в произведениях Руссо³⁸, Жорж Санд³⁹, Толстого, Прудона⁴⁰, Маркса, в папских энцикликах и других источниках и являются единственными оригинальными мыслями нашего времени, единственными не заимствованными у греков. Мы ввергнуты в бездну тоталитарных систем именно потому, что не были на высоте того великого, что рождалось в нас. Но если Германия побеждена, наверное, наша несостоятельность не окончательна. Возможно, нам еще раз представился благоприятный момент. Об этом нельзя думать без тревоги: если он действительно представился нам, то, как нам, при нашей посредственности, не упустить его?

Только такое призвание достаточно значительно, чтобы быть предложенным людям вместо тоталитарного идола. Если его не предложат так, чтобы можно было почувствовать его величие, они останутся во власти идола, только окрашен он будет красным цветом вместо коричневого. Когда людям предлагают выбор между маслом и пушками, загадочный рок заставляет их выбрать пушки, хотя они куда охотнее предпочли бы масло. Маслу слишком недостает поэзии—по крайней мере, когда оно есть, потому что когда его нет, некоторый привкус поэзии у него все же появляется. Предпочесть масло –постыдно.

Объединенные нации, и в особенности Америка, занимаются сейчас тем, что говорят изголодавшимся народам Европы: «С нашими пушками мы добудем вам масло». Это вызывает только одну реакцию: мысль — не слишком ли они торопятся. Когда это масло дадут, люди накинутся на него, а затем сразу же пойдут за каждым, кто покажет им славные пушки, как следует прикрытые какой-нибудь идеологией. Не стоит воображать, что в своем истощении они потребуют только благополучия. Вызванное недавним несчастьем нервное истощение мешает привыкнуть к благополучию. Оно принуждает искать забвения – или в опьянении чрезмерными наслаждениями, как это было после 1918 года, или в каком-нибудь мрачном фанатизме. Слишком глубоко въевшееся несчастье вызывает предрасположенность к несчастью, заставляющую вовлекать в него себя и других. Пример тому – Германия.

Дата добавления: 2015-09-02