УКОРЕНЕНИЕ 4 страница

Авторитет науки таков, что неверующих в нее сегодня нет. Это налагает на ученых, а также на философов и писателей как на людей, пишущих о науке, ответственность, которую несли священники в XIII веке. И те, и другие – это люди, которых общество кормит, дабы они имели возможность искать, найти и сообщить, что есть истина. В XX столетии, как и в XIII, хлеб, расходуемый для достижения этого результата, к несчастью, наверное, растрачен впустую, а может быть, и того хуже.

У церкви XIII столетия был Христос, но была и инквизиция. В науке XX века инквизиции нет, но нет и Христа или того, что Его заменяло бы.

Бремя, которое сегодня лежит на плечах ученых и тех, кто пишет о науке, столь тяжко, что они в не меньшей, а, быть может, и в большей степени, чем историки, виновны в злодеяниях Гитлера, – вероятно, более, чем он сам.

Именно это проявляется в отрывке из «Mein Kampf»: «Человек никогда не должен впадать в заблуждение и считать себя повелителем и хозяином природы... Тогда он почувствует, что в мире, где планеты и солнца движутся по кругу, где луны обращаются вокруг планет, где повсюду господствует сила и где лишь она одна есть владычица слабости, которую она принуждает покорно служить себе или же разбивает, человек не может устанавливать особые законы».

Эти строки безупречно разъясняют единственный вывод, который можно разумным образом извлечь из концепции мира, заключенной в нашей науке. Вся жизнь Гитлера — не что иное, как воплощение этого вывода. Кто может его упрекнуть в осуществлении того, что он считал истинным? Те, кто, вынашивая в себе зачатки того же верования, не осознавали этого и не превратили его в действия, избежали преступления лишь потому, что не обладали той смелостью, которая была в нем.

Еще раз: по справедливости обвинять следует не покинутого подростка, несчастного скитальца с изголодавшейся душой, но тех, кто дал ему отведать лжи. А те, кто потчевал его ложью, были нашими предшественниками, на которых мы похожи.

В катастрофе нашего времени и мучители, и жертвы, как одни, так и другие, – невольные носители свидетельства о жестокой убогости, в глубине которой мы заключены.

Чтобы иметь право карать виновных, нам следовало бы прежде самим очиститься от подобного преступления, скрывающегося за самыми различными масками в нашей собственной душе. Но если нам удастся это сделать, у нас сразу пропадет всякое желание наказывать, а если мы и сочтем себя обязанными сделать это, то сделаем наказание как можно меньшим и будем испытывать крайнее сожаление.

Гитлер прекрасно видел абсурдность концепции XVIII века, которая и ныне в почете, и корни которой, кстати сказать, ведут к Декарту. Два или три века спустя мы верим одновременно и в то, что сила – единственная госпожа всех явлений природы, и в то, что люди могут и должны строить свои взаимоотношения на справедливости, познанной разумом. Это вопиющий абсурд. Немыслимо, чтобы абсолютно все во вселенной было подчинено господству силы, а человек был изъят из него, тогда как он состоит из плоти и крови, и мысль его блуждает по прихоти чувственных впечатлений.

Нужно лишь сделать выбор. Или разглядеть в устройстве вселенной наряду с силой принцип, отличный от последней, или признать силу единственной и суверенной властительницей всего, включая и человеческие отношения.

В первом случае мы ставим себя в радикальную оппозицию к современной науке, каковой она была основана Галилеем, Декартом и многими другими, подхвачена восемнадцатым веком, в частности Ньютоном, девятнадцатым и двадцатым веками. Во втором случае себя ставят в радикальную оппозицию к гуманизму (возникшему в эпоху Возрождения, торжествовавшему в 1789 году), в значительно искаженном виде послужившему вдохновителем всей Третьей республики.

Философия, вдохновившая светский дух и радикальную политику, основывается одновременно на этой науке и на этом гуманизме, которые, как мы видим, явно несовместимы. Поэтому нельзя говорить, что победа Гитлера над Францией в 1940-м была победой лжи над правдой. Непоследовательная ложь была побеждена ложью последовательной. Вот почему дух покорился одновременно с оружием.

За последние столетия смутно ощущалось противоречие между наукой и гуманизмом, но ни у кого не хватало интеллектуальной храбрости признать это открыто. Поэтому такая интеллектуальная нечестность, как попытка решить это противоречие, не представив его прежде на всеобщее обозрение, была наказана, как всегда, блужданием окольными путями.

Плодом одной из таких попыток был утилитаризм – в данном случае предположение о чудесном незамысловатом механизме, с помощью которого сила, входя в сферу человеческих отношений, автоматически становится вершительницей справедливости.

Экономический либерализм буржуазии XIX века полностью покоился на вере в такой механизм. Единственное ограничение состояло в том, что для того, чтобы обладать способностью автоматически «производить» справедливость, сила должна иметь вид денег, а не просто использовать оружие или политическую власть.

Марксизм – это не что иное, как вера в механизм такого типа. В марксизме сила окрещена историей, формой ее является борьба классов, а справедливость отброшена в будущее, которому должно предшествовать нечто наподобие апокалиптической катастрофы.

И Гитлер, пережив момент интеллектуальной смелости и ясновидения, тоже был пленен верой в этот несложный механизм. Но ему требовалась не существовавшая ранее модель этой машины. У него, правда, не было ни вкуса, ни способностей интеллектуального изобретателя, если не считать нескольких вспышек гениальной интуиции. Потому он позаимствовал свою модель машины у людей, ставших его навязчивой идеей из-за отвращения, которое они ему беспрерывно внушали. И в качестве модели машины он избрал просто понятие избранной расы, расы, предназначенной все покорить, а затем силой установить своеобразную справедливость, соответствующую рабству.

Во всех этих концепциях, на вид различных, а в глубине таких схожих, смущает лишь одно: все это ложь.

Сила – не машина для автоматического «производства» справедливости. Это слепой механизм, откуда произвольно появляются справедливые или несправедливые – безразлично – последствия, но в силу игры вероятностей почти всегда несправедливые. Время ничего не изменяет; оно ни на йоту не увеличивает в функционировании этого механизма пропорции результатов, случайно соответствующих справедливости.

Если сила абсолютно суверенна, то справедливость абсолютно нереальна. Но она таковой не является. Мы знаем это по опыту. Она реальна в глубине человеческих сердец. Структура человеческого сердца – реальность среди реальностей этого мира, точно такая же, как траектория небесного светила.

Не во власти человека абсолютно исключить такой род справедливости из целей, которые он преследует в своих действиях. Это оказалось не под силу даже нацистам. Уж они-то этого добились бы, если бы это было под силу человеку.

(Кстати, заметим, что их концепция справедливого порядка, который должен был бы, в конце концов, возникнуть в результате их побед, основана на мысли, что для рабов по природе рабство – состояние самое справедливое и одновременно самое счастливое. Эта мысль принадлежит Аристотелю, это его самый весомый аргумент в пользу рабства. Святой Фома хотя и не оправдывал рабство, но считал Аристотеля наибольшим авторитетом во всех предметах исследования, доступных человеческому разуму, среди которых находится и справедливость. Следствием из этого является то, что существование в современном христианстве томистского течения способствует установлению связи – к сожалению, одной из многих — между нацистским лагерем и другим, ему враждебным. Так происходит потому, что, хотя мы и отбрасываем эту мысль Аристотеля, но в своем невежестве вынуждены принять его другие мысли, в которых она коренится. Человек, берущий на себя груд разрабатывать апологию рабства, не любит справедливость. Век, в котором он живет, не имеет значения. Принять как авторитетную мысль человека, не любящего справедливость, означает оскорбить справедливость, что неизбежно наказуется снижением здравости суждений. Если святой Фома допустил такой грех, то нас ничто не принуждает повторять его.)

Если справедливость не может быть искоренена из сердца человека, значит она – реальность в этом мире. И тогда заблуждается наука.

Не наука вообще, если говорить точно, но наука современная. У греков была наука, послужившая фундаментом нашей науки. Она включала арифметику, геометрию, алгебру в присущем им виде, астрономию, механику, физику, биологию. Естественно, объем накопленных знаний был гораздо меньшим. Но по научному характеру, в том значении, которое это слово имеет для нас, согласно критериям, приемлемым с нашей точки зрения, эта наука не уступала нашей и даже превосходила ее. Она была точнее, определеннее, строже Использование доказательств и экспериментального метода было представлено с совершенной ясностью.

И если это не признано повсеместно, то только потому, что мало известен этот предмет как таковой. Мало у кого, если только его не подталкивает к этому особое призвание, возникнет мысль погрузиться в атмосферу греческой науки, как в нечто современное и живое. Тем же, кто это сделал, легко признать эту истину.

Поколение математиков, возраст которых приближается сегодня к сорока, признало, что после длительного застоя научной мысли в развитии математики, возвращение ученых к необходимой точности происходит путем использования методов, почти идентичных методам греческих геометров.

Что же до технического внедрения, то если греческая наука не достигла чего-либо значительного, то в данном случае не потому, что не была на это способна, а потому, что этого не хотели сами греческие ученые. Эти люди, по-видимому, очень отсталые по сравнению с нами, как и подобает людям, жившим двадцать пять веков тому назад, опасались результата технических изобретений, который могли использовать тираны и завоеватели. Так, вместо того, чтобы обнародовать как можно большее количество технических открытий и продать их подороже, они в строгом секрете хранили то, что пришло им в голову сделать ради забавы, и, вероятно, пребывали в бедности. Но однажды Архимед применил свое техническое знание для защиты родины. Он пустил его в ход в одиночку, никому не выдав секрета. Рассказ о чудесах, которые он мог совершать, еще и сегодня кажется нам в значительной мере непостижимым. И он преуспел так, что римляне смогли войти в Сиракузы лишь ценой почти предательства.

А ведь та наука, столь же «научная», как и наша, или даже еще более, не была абсолютно материалистической. Более того, это не были светские знания. Греки рассматривали науку как знания религиозные.

Римляне убили Архимеда. Немного спустя они убили Грецию, как немцы убили бы Францию, не будь Англии. Греческая наука полностью исчезла. В римской цивилизации от нее ничего не осталось. Если воспоминание о ней было передано средневековью, то только с помощью мысли, называемой гностической, в кругах посвященных. Даже в этом случае, похоже, имело место лишь сохранение ее, но не творческое ее развитие; за исключением, быть может, того, что касается алхимии, о которой так мало известно.

Как бы там ни было, для широкого круга греческая наука вое-, кресла только в начале XVI столетия (если не ошибаюсь в дате) в Италии и Франции. Очень быстро она приобрела неслыханный размах и подчинила себе всю жизнь Европы. Сегодня почти все наши мысли, обычаи, реакции, поведение несут ее отпечаток либо по своему духу, либо в практических применениях.

Это усугубляется особенно у интеллектуалов, даже если они и не являются теми, кого называют «учеными», но еще более у рабочих, которые проводят всю жизнь в искусственном мире, построенном на практических внедрениях науки.

Но как бывает в некоторых сказках, пробудившаяся после почти двухтысячелетней летаргии наука уже не та. Ее изменили. Она стала другой, совершенно несовместимой с религиозным духом.

Поэтому религия сегодня – дело лишь воскресного утра. Остальная часть недели подчинена духу науки.

У неверующих, отдающих науке всю неделю, возникает торжествующее чувство внутреннего единства. Но они ошибаются, ибо их мораль находится в не меньшем противоречии с наукой, чем у верующих – религиозные чувства. Гитлер ясно это видел. Кстати, для многих он это сделал явным, – повсюду, где ощущалось присутствие или угроза СС, и не только там. Сегодня не существует ничего, кроме безусловного преклонения перед тоталитарной системой: коричневой, красной или другой, которая может создать, так сказать, прочную иллюзию внутреннего единства. Вот почему она представляет такое серьезное искушение для отчаивающихся душ.

У христиан абсолютная несовместимость духа религии и духа науки, каждый из которых имеет свою притягательность, неизбежно поселяет в душе глухое и невысказанное чувство беспокойства. Оно может почти не ощущаться; его испытывают острее или глуше в зависимости от обстоятельств; в нем, само собой разумеется, почти никогда не признаются. Оно мешает внутренней цельности. Оно не дает свету христианства озарить каждую мысль. Под действием его постоянного неявного присутствия у самых преданных христиан ежечасно формируются суждения, мнения, в которых без ведома самого человека находят себе применение критерии, противоположные духу христианства. Но самое пагубное последствие этого чувства беспокойства – это то, что оно не дает возможности проявиться во всей полноте добродетели интеллектуальной порядочности.

Современный феномен безбожия народа почти полностью объясняется несовместимостью науки и религии. Он развился, когда горожан стали размещать в искусственном мире кристаллизации науки. В России трансформация была ускорена пропагандой, которая, чтобы с корнем вырвать веру, почти полностью опиралась на дух науки и техники. Всюду после того, как жители городов стали безбожниками, за ними последовали, хоть и в меньшей степени, жители деревень, уязвленные своим комплексом неполноценности по сравнению с горожанами.

Сам факт отступничества народа от церкви автоматически направляет религию вправо, она стала чем-то, присущим благонамеренным буржуа. Ибо на деле учрежденная религия неизбежно обязана опираться на тех, кто посещает церковь. Она не может опираться на тех, кто остается вне ее. Верно, что еще до такого отступничества раболепство духовенства по отношению к светским властям заставляло его совершать серьезные ошибки. Но не будь этого бегства от церкви – эти ошибки было бы гораздо легче исправить. Если они и спровоцировали такое отступничество какой-то части народа, то части очень незначительной. Опустошила церкви почти исключительно наука.

Если набожность некоторой части буржуа меньше пострадала от влияния науки, чем набожность рабочего класса, то, прежде всего, из-за менее постоянного и менее тесного контакта их с результатами внедрения науки в практику. Но особенно потому, что они не имели веры. А у кого нет веры, тот не может и потерять ее. За несколькими исключениями религиозная практика для буржуазии была соблюдением приличий. Научное представление о мире не препятствует этому.

Таким образом, на деле христианство, за несколькими светлыми исключениями, представляет собой соблюдение приличий теми, кто эксплуатирует народ.

Стало быть, вовсе не удивительно, что в общем и целом в борьбе против современной формы зла в данный момент принимает участие лишь одна, и такая посредственная, часть общества.

Более того, даже в тех кругах и тех сердцах, которые полны искренней и напряженной религиозной жизни, очень часто в самом центре ее лежит искаженный принцип порочности из-за недостатка духа истины. Существование науки смущает христиан. Немногие среди них осмеливаются быть уверенными в том, что, если они начнут все с нуля и рассмотрят все проблемы, не отдавая чему-либо предпочтения, в духе совершенно беспристрастного исследования, то христианская догма предстанет как очевидная и полная истина.

Подобная неуверенность должна была бы ослабить их связь с религией, но такого не случилось, и препятствовал этому тот факт, что религиозная жизнь предоставляла им нечто, в чем они нуждались. Они с большим или меньшим смущением чувствуют, что к религии их привязывает некоторая необходимость. Однако необходимость не является законной связью человека с Богом. Как говорил Платон, между природой необходимости и природой добра – огромное расстояние. Бог открывает себя человеку бескорыстно от Своего избытка, но человек не должен хотеть только получать. Он должен научиться отдавать себя полностью, без каких-либо условий, движимый лишь тем, что после блужданий от иллюзии к иллюзии в непрерывных поисках добра он теперь убежден, что распознал истину, обратившись к Богу.

Самым страшным богохульством были слова Достоевского о том, что если Христос не есть истина, то он предпочитает быть вне истины, но с Христом. Христос сказал: «Я есмь... истина»⁸¹. Он сказал также, что Он – хлеб и питие, но – хлеб истинный и питие истинное, то есть тот хлеб, что единственно истина, то питие, что единственно истина. Прежде всего, нужно желать его как истину и только потом – как пищу.

Нужно было полностью забыть об этом, чтобы причислить к христианам Бергсона, который верил, что видит в энергии мистиков законченную форму жизненного порыва, ставшего для него кумиром. Но чудо мистиков и святых не в том, что в них больше жизни или их жизнь более интенсивна, чем у других, а в том, что истина стала в них жизнью. Вся наша земная жизнь, жизненный порыв, столь любимый Бергсоном, – всего лишь ложь, истинна только смерть. Поскольку жизнь заставляет верить в то, во что необходимо верить, чтобы жить. Такая зависимость была возведена в доктрину под названием прагматизм, и философия Бергсона — одна из форм прагматизма. Но существа, которые, невзирая на плоть и кровь, внутренне преодолели границу, равнозначную смерти, получают за ней другую жизнь, на первом месте для которой не жизнь, но истина. Истина, ставшая живой. Настоящей, как смерть, и живой, как жизнь. Жизнь, как говорится в сказках братьев Гримм, белая, как снег, и красная, как кровь. Это она – дыхание истины, Божественный Дух.

Паскаль совершил преступление против добросовестности уже самим своим поиском Бога. Имея склад ума, сформированный под влиянием научной практики, он не осмелился надеяться, что, дав разуму свободу действий, последний сможет увериться в христианской догме. Не решился он и пойти на риск, боясь, что ему придется обходиться без христианства. Он предпринял интеллектуальное исследование, наперед решив, куда оно должно его привести. Чтобы избежать какого бы то ни было риска достичь иной, непредусмотренной цели, он подчинился сознательному и желаемому внушению. После чего стал искать доказательства. Обнаружил много важного в области вероятностей, указаний. Но что до собственно доказательств, то им были предел явлены лишь незначительные спорные аргументы: свое пари, пророчества, чудеса. Тяжелее всего для него было то, что он так и не достиг уверенности, так и не обрел веры, а не обрел потому, что стремился ею овладеть.

Большинство тех, кто приходит к христианству, или тех, кто является христианином по рождению и в силу этого всегда остается таковым, привязываются к нему одним по-настоящему искренним и ревностным движением — их побуждает и поддерживает потребность сердца. Они не могли бы обойтись без религии. По крайней мере, не могли бы обойтись так, чтобы это не выразилось в своеобразной деградации. Однако для того, чтобы религиозное чувство исходило от духа истины, человек должен быть полностью готов покинуть свою религию (даже если при этом утрачивает всякую "жизненную опору), если она – нечто отличное от истины. Только находясь в таком расположении ума, можно различить, есть в ней истина или пет. В противном случае лучше даже не затрагивать проблему во всей ее полноте.

Бог не должен быть для человеческого сердца смыслом жизни в том понимании, как богатство является им для скупого. Гарпагон и Гранде любили свое богатство; ради него они пошли бы на смерть; из-за него они умерли бы от горя; ради него они проявили бы чудеса смелости и энергии. Так любить Бога можно. Но не должно. Или точнее, такой вид любви позволителен лишь определенной части души, потому что она не способна ни на что иное, но она должна быть подчинена другой части души, которая достойна большего.

Можно не без преувеличения утверждать, что сегодня дух истины почти полностью исчез из религиозной жизни.

Это явствует, между прочим, из природы аргументов, приводимых в пользу христианства. Многие из них напоминают рекламу бодрящих пилюль Pink. Это случай Бергсона и каждого, кто вдохновляется им. У Бергсона вера предстает пилюлей Pink высшего сорта, которая сообщает необыкновенный уровень жизненной силы. То же относится и к исторической аргументации. Последняя состоит в том, что говорят: «Вспомните, какими посредственными были люди до прихода Христа. Пришел Христос, и, смотрите, как хороши, несмотря на некоторые слабости, стали люди в целом!» Это совершенно противоречит истине. Но даже если бы это было правдой, то это означает низведение до уровня фармацевтических описаний, характеризующих больного до лечения и после него; измерение действительности Страстей Христовых (а если она не выдумка, значит, она непременно бесконечна) историческим, временным, человеческим результатом, который, даже будь он реальным, чего нет, был бы непременно конечным.

Прагматизм захватил и осквернил само представление о вере.

Если дух истины почти исчез из жизни религиозной, то было бы удивительно, если бы он оставался в жизни светской. Это было бы нарушением извечной иерархии. Но это не так.

Ученые требуют, чтобы люди оказывали науке то религиозное почитание, которое надлежит оказывать истине, и люди верят им. Но их обманывают. Наука – не плод Духа истины, и это очевидно, стоит только проявить внимание.

Ибо усилие научного исследования, в том виде, как оно понималось с XVI века и понимается вплоть до наших дней, не может быть побуждаемо любовью к истине.

Существует критерий, применение которого универсально и неоспоримо. Он заключается в том, что когда надлежит оценить некоторую вещь, нужно стремиться распознать долю добра, имеющуюся не в вещи как таковой, нов побуждениях того усилия, при помощи которого она произведена. Ибо сколько добра имеется в побуждении, столько его и в самой вещи, и не более того. Порукой тому – слова Христа о деревьях и плодах.

Верно, что только Бог различает побуждения в тайне сердец. Но концепция, господствующая над деятельностью, концепция, которая обычно не является тайной, совместима с одними побуждениями и несовместима с другими; она исключает их по необходимости, по природе вещей.

Итак, речь идет об анализе, который приводит к оценке продукта особенной человеческой деятельности путем проверки побуждений, совместимых с главенствующей над ними концепцией.

Из этого анализа вытекает метод совершенствования людей – народов и индивидуумов, а для начала себя самого – изменением концепций таким образом, чтобы привести в действие самые чистые побуждения.

Первым из пунктов веры есть убежденность, что любая концепция, несовместимая с действительно чистыми побуждениями, запятнана заблуждением. Вера – это прежде всего уверенность, что Добро едино. Грех политеизма состоит не в позволении воображению играть с Аполлоном и Дианой, а в вере, что существует много различных и взаимонезависимых видов добра, таких как истина, красота, нравственность.

Применяя этот метод для анализа науки трех или четырех последних столетий, следует признать, что прекрасное имя истины бесконечно выше науки. Усердие, которое ученые день за днем проявляют в течение всей своей жизни, не может быть вызвано желанием овладеть истиной. Ибо то, что они приобретают, – всего лишь знания, а знания как таковые не являются предметом желания.

Ребенок выучивает урок по географии, чтобы получить хорошую оценку, или подчиняясь полученному приказанию, или чтобы сделать приятное родителям, или потому, что чувствует поэзию далеких стран и их названий. Если ни одного из этих побуждений нет, урок выучен не будет.

Если в какой-то момент он не знает, какая столица Бразилии, а минутой позже узнает, то приобретает еще одно знание. Но при этом не оказывается ни на йоту ближе к истине, чем был прежде. Приобретение знаний в некоторых случаях приближает к истине, но в других так не происходит. Как различить эти случаи?

Если мужчина застигает женщину, которую любит и которой полностью доверял, в момент измены, то он входит в грубый контакт с истиной. Если он узнает, что какая-то женщина, которую он не знает, имя которой впервые слышит, в городе, который ему также неизвестен, обманула своего мужа, то это никоим образом не меняет его отношений с истиной.

Этот пример дает ключ. Получение знаний приближает к истине, когда речь идет о знании того, что любишь, и ни в каком другом случае.

Любовь к истине – выражение неточное. Истина не является объектом любви. Она не объект. То, что любят, – это нечто существующее, о чем думают, и что поэтому может привести к истине или заблуждению. Истина – это всегда истинность чего-то. Истина – это озарение реальности. Предмет любви – это не истина, но реальность. Желать истины – значит желать прямого контакта с реальностью. Желать контакта с реальностью – значит любить. Истины желают для того лишь, чтобы любить в истине. Желают знать истину того, что любят. Но вместо того, чтобы говорить о любви к истине, лучше поговорить о духе истины в любви.

Настоящая и чистая любовь всегда желает, прежде всего, полностью пребывать в истине, какой бы она ни была, отбросив какие бы то ни было условия. Любая другая любовь желает, прежде всего, удовлетворения, и тем самым есть основанием для заблуждений и лжи. Настоящая и чистая любовь есть сама по себе дух истины. Это Святой Дух. Греческое слово, которое мы переводим как «дух», означает буквально огненное дыхание, дыхание, сплавленное с огнем, а в античном мире обозначало понятие, которое сегодня наука обозначает словом энергия. То, что мы переводим как «дух истины», означает энергию истины, истины как действующей силы. Эта сила — чистая любовь, любовь, которая ни за какую цену, ни в коем случае не захочет ни лжи, ни заблуждений…

Чтобы побуждением ученого в его изнуряющем исследовательском усилии была такая любовь, нужно, чтобы ему было что любить. Нужно, чтобы в концепции, которую он сделал предметом своих исследований, было заключено добро. Однако, имеет место противоположное. Со времен Возрождения, точнее, со второй половины эпохи Возрождения, сама концепция науки – это концепция исследования, предмет которого находится вне добра и зла, в особенности вне добра, и считается не имеющим никакого отношения ни к добру, ни к злу, в частности, никакого отношения к добру. Наука изучает лишь факты как таковые, а сами математики считают математические отношения фактами разума. Факты, сила, материя, изолированные, рассматриваемые в самих себе, без связи с чем-либо другим, – в этом нет ничего, что человеческая мышь могла бы любить.

С тех пор приобретение новых знаний не является достаточным стимулом в усердии ученых. Нужны другие стимулы.

Их находят, прежде всего, в охоте, спорте, игре. Часто можно слышать, как математики сравнивают свою специальность с игрой в шахматы. Некоторые из них сравнивают ее с такими видами деятельности, в которых нужен «нюх», психологическая интуиция, потому что, по их словам, нужно заранее гадать, будет ли математическая концепция, за разработку которой они собираются приняться, бесплодной или плодотворной. Снова игра, и игра почти азартная.

Очень немногие ученые проникают достаточно глубоко в науку, чтобы их сердце было захвачено ее красотой. Есть один математик, который охотно сравнивает математику со скульптурой из необычайно прочного камня. Люди, выдающие себя публике за жрецов истины, особенно принижают ту роль, которую они взяли на себя, сравнивая себя с игроками в шахматы; сравнение со скульптором более почетно. Но если у кого-то есть призвание быть скульптором, то лучше стать скульптором, а не математиком. После внимательного размышления над этим сравнением приходим к выводу, что при современной концепции науки оно теряет смысл. Оно является очень смутным предчувствием другой концепции.

Техника составляет весьма значительную долю авторитета науки, и можно решить, что мысль о внедрении является для ученых мощным стимулом. На самом деле стимулирует не мысль о внедрении, а тот авторитет, который техническое внедрение обеспечивает науке. Как политики упиваются, делая историю, так ученых пьянит чувство сопричастности великому делу. Великому в ложном понимании величия – величия, не зависящего от какого бы то ни было рассуждения о благе.

В то же время некоторые из них, те, предмет исследования которых носит сугубо теоретический характер, вкусив такого упоения, с гордостью провозглашают, что безразличны к техническим внедрениям. Они тешатся, таким образом, двумя преимуществами, несопоставимыми в действительности, но совместимыми иллюзорно, что всегда чрезвычайно приятно. Они в числе тех, кто вершит судьбу людей, и отныне их безразличие к этой судьбе сводит человечество до размеров муравьиного племени; это положение богов. Они не отдают себе отчета в том, что в современной концепции науки, если убрать технические внедрения, не останется ничего, что могло бы считаться благом Мастерство в игре, подобной шахматам, не представляет никакой ценности. Не будь технологий, сегодня никто не интересовался бы наукой, а те, кто делают научную карьеру, избрали бы другую. Они не имеют права на отстраненное отношение, с которым они сжились. Но, хотя оно и незаконно, это – стимул.

Дата добавления: 2015-09-02