* * *
«Дорогая кума! Я, источник по кличке «Пташка Божья», образование два класса, прирожденный литератор, изобретатель и скульптор, задавленный партией псов и адской тоталитарной системой почти до смерти по причине отсидки срока в червонец за несовершенные преступления и оказавшийся хотя и знаменитым (обо мне показывали документальный фильм по Центральному телевидению), но без штанов, и в минуту душевной оттепели согласившийся под чарами ваших васильковых глаз и обещания выхлопотать московскую прописку работать на бесславные органы принуждения за совесть, а не за деньги (разве сотня, уплачиваемая вашими архаровцами всего раз в месяц, да и то с опозданием,— деньги?), точно выполняя ваше разовое задание, сделал все возможное и невозможное для отыскания в девятимиллионной Москве мальчика Иннокентия Славина, четырех лет.
Любовь к вам, кума, привела меня в мафию, на воровскую сходку — они проводятся сейчас всюду — и на воле, и в лагерных зонах — по причине прошедшей денежной реформы и жуткой инфляции. Там я и калякал по затронутому вопросу с людьми. Никто, в Московии об этом деле слыхом не слыхивал, значит, дело не наше, искать мальчика Иннокентия надо не в воровской среде, а в кооперативной или номенклатурной, чем я сейчас и занят.
Попутно сообщаю, что в столице развила бурную деятельность группа «Зорро». Это народные мстители, люди, обиженные системой, посаженные в лагеря по сфабрикованным делам и теперь освободившиеся. У них лозунг: «Грабь награбленное!». (Но это меня не колышет, пишу для вашего общего развития.)
Если что надыбаю по мальчишке, свяжусь. Остаюсь с разбитым сердцем, всегда ваш, Пташка Божья.
P. S. Скажите своим архаровцам, чтоб указывали в денежном переводе правильный почтовый индекс, а то прошлый раз посланная на адрес моей бедной мамани ваша сотня блукала лишнюю неделю, пока не попала пo назначению под видом алиментов.»
* * *
Моисеев бесцельно переставлял в кабинете криминалистики стулья, сдувал несуществующие пылинки с папок, выдвигал и снова задвигал ящики стола. Подошел к витрине с оружием, ударил ладонью по стеклу и испугался — не разбил ли. Побежал, прихрамывая и опираясь на палку, к столу, взял лист бумаги и стал быстро писать. Скомкал бумагу, бросил в мусорную корзинку, взял другой лист и вставил его в пишущую машинку. Настукал первую фразу, выдернул лист и отправил его вслед за первым. Заметил, что к краю корзинки, как маленькая гирляндочка на елке, прицепился обрывок магнитофонной пленки. Он уже было протянул руку — выбросить. Но скорее по привычке, чем преднамеренно, достал пинцет и осторожно, за кончик, снял с корзинки узкую ленточку и положил перед собой на чистый лист бумаги. Как ни был он расстроен всем происшедшим и происходящим, он нашел в себе силы удивиться: как сохранился этот кусочек пленки, если последний раз он работал с записью, сделанной на старой ссохшейся пленке более недели назад? Моисеев уже несколько лет пользовался для переписывания и компановки текста двухкассетником и склеивал пленку только в том случае, когда она оказывалась оборванной. Он переворачивал трепещущую полоску, аккуратно обрезанную с обеих сторон, как будто мог таким образом догадаться, что там было записано. И вдруг понял пленку резал кто-то другой, а не он. Он всегда отрезал пленку в нужном месте под острым углом. Края пленки были срезаны под прямым углом и подмяты на микроскопическую долю миллиметра.
Моисеев подошел к шкафу — взять специальный флюид и другие приспособления для склеивания магнитофонных пленок. Пузырек был почти пуст. Он прекрасно помнил, что открыл новый совсем недавно и не успел использовать и четверти его содержимого. Значит, кто-то в его отсутствие резал и клеил пленку в его кабинете. Обычно без разрешения заместителя прокурора по кадрам Амелина или прокурора-криминалиста Моисеева никто не входил в кабинет криминалистики и тем более не открывал шкафы. Запасная связка ключей от двери и шкафов хранилась у Амелина, которую тот скрупулезно охранял и выдавал только под расписку. Двухкассетный же магнитофон хранился в сейфе, как и остальные наиболее ценные предметы, а код от замка знал только он сам, прокурор-криминалист Моисеев.
Семен Семенович дернулся было к двери — узнать у Амелина, кто работал в его кабинете, но тут же передумал и начал делать свою работу, мгновенно отключившись от среды, окружающей его кабинет: по всем правилам снял с пузырька из-под клея хорошо сохранившиеся отпечатки трех пальцев левой руки и с пластмассовой пробки с кисточкой — двух пальцев правой. Значит, правша. Ничего не стоящая информация — насколько Моисееву было известно, в Мосгорпрокуратуре не было ни одного левши.
Затем он вклеил в чистую пленку найденный кусок, нажал кнопку «PLAY» и услышал два голоса — мужской и женский. Он прослушал запись несколько раз, хотя звучала она полной бессмыслицей и как будто бы не представляла никакого интереса с точки зрения криминальной юриспруденции.
«—...пожилой, Питер, звонит из телефонной будки возле кладбища машин Джеймсу, молодому, которого Берт Рейнолдс играет...
— Наоборот, это Джеймс звонит.
— Вот видишь, а говоришь — не помнишь. И о чем они говорили?
— Они разрабатывали план очередного убийства. Кажется, начальника полиции.
— Это я поняла, Саша! Конкретно — что они сказали?»
Моисеев снова и снова перематывал пленку и снова слушал, его старое сердце бултыхалось в груди, как износившийся мотор автомобиля, и он впервые в своей криминалистической практике не знал, что ему делать с попавшим нечаянно в руки -доказательством, а делать надо было срочно, потому что эта пленка была частью той записи, из которой была склеена беседа Турецкого и Бабаянца, склеена в этом кабинете, своими же товарищами по профессии. Он не имел ни малейшего представления о том, кто такие Питер и Джеймс, а также Берт Рейнолдс, который играет Джеймса, но разговор явно велся об одном из американских кинобоевиков, запрудивших сейчас видеорынок. И он снова вслушивался в то, что произносилось таким знакомым — чуть ироническим, чуть нервным голосом, несомненно принадлежащим Саше Турецкому, еще живому и невредимому.
* * *
Следователь Мосгорпрокуратуры Галактион Бабаянц расследует уголовное дело по почтовому ящику, где директором видный ученый по новым видам оружия генерал-лейтенант Сухов. В столовой прокуратуры Бабаянц сообщает об этом следователю той же прокуратуры Александру Турецкому, называя это дело «вонючим», а потом они начинают обсуждать другое дело — возбужденное по факту смерти Татьяны Бардиной, и Бабаянц обещает дать по этому другому делу дополнительную информацию, он считает, что в нем замешаны высокие чины из нашей прокуратуры. И вообще он уверен, что это убийство — он имеет в виду убийство Татьяны Бардиной. Следователь Гарольд Чуркин подслушивает этот разговор, сначала в очереди в кассу, а потом — сидя за столом рядом с Бабаянцем. Он не предполагает, что следователи Бабаянц и Турецкий сменили тему беседы.
Бабаянцу еще неизвестно, что ученый Сухов накануне этого разговора был убит.
Чуркин, тупой и амбициозный лгун, сообщает своим хозяевам о подслушанном разговоре, он шестерка в цепочке преступников, тех, кто украл секреты и убил Сухова, он хочет выслужиться, он с подкожным удовольствием преувеличивает опасность Бабаянца. Бабаянца надо срочно изолировать от Турецкого, надо выпытать, что ему известно по делу Сухова. Его обманом завлекают в квартиру Капитонова, дают читать какие-то ничего не значащие бумаги — он оставляет там свои очки. Потом его везут на эту фабрику смерти, он умирает под пытками.
* * *
Несмотря на сугубую секретность информации, вести о гибели Бабаянца и Турецкого, а также о готовившемся покушении на столичного прокурора распространились по горпрокуратуре с мистической быстротой.
Сначала Семена Семеновича вызвали в кадры и прямо оттуда — в следственное управление. Моисеев держался несвойственно бодро и также бодро отвечал на вопросы, но через четверть часа он бы уже не мог сказать, о чем, собственно, шла речь. Не успел он вернуться в свой кабинет, как его зазвали в УСО (уголовно-судебный отдел) — просто поболтать. Он довольно грубо (что также было не характерно для тихого криминалиста) отшил «усошников», а на последовавший за этим вызов в ГСО (гражданско-судебный отдел) просто не пошел.
Между этой беготней по коридорам и этажам его одолевали телефонные звонки и личные визиты, сначала он очень вежливо объяснял, что следствие еще только начинается, потом перестал снимать трубку и заперся на ключ.
Но главная его мука состояла в том, что надо было еще и работать — срочно оформить дело об убийстве Бабаянца. Дела как такового, собственно, еще не было. Были лишь контуры. Разве все эти разрозненные бумаги — нечеткая копия протокола осмотра места происшествия, акт вскрытия трупа и два-три корявых объяснения сотрудников милиции — дело? Моисеев отстучал на машинке постановление о возбуждении следственного дела, составил два запроса: один в МУР, другой в областную прокуратуру, которая проводила неотложные мероприятия по горячим следам,— и решив, что занимается этим делом совершенно не с того конца, набрал номер телефона Чуркина.
— Гарольд Олегович, зайдите ко мне, пожалуйста, и захватите магнитофонную запись... вы знаете, о какой записи я говорю. Беседы следователей Турецкого и Бабянца...
— Отдать вам эту пленку, Семен Семеныч, я не могу, при всем к вам моем уважении,— произнес Чуркин, стоя в дверях кабинета криминалистики,— ну, разве что переписать, и то с разрешения Сергея Сергеича Амелина. Не вам рассказывать, какой это важный вещдок!
Моисеев встал со стула и, держа свою палку наперевес, пошел на Чуркина.
— Я веду дело Бабаянца, и будьте любезны предоставить в мое распоряжение этот важный вещдок!
— А я веду дело на Турецкого,— прошипел Чуркин и предусмотрительно отступил в коридор,— и мне необходимо... мне надо... я должен иметь все данные... то есть доказательства...
Моисеев не стал дожидаться, пока важняк справиться со стилистикой, проворно выхватил из цепких пальцев Чуркина кассету и направился к двухкассетнику. Чуркин старался помешать криминалисту, но тот занял прочную оборону перед записывающим аппаратом. Через несколько минут переписывание было закончено, и Семен Семенович расшаркался перед Чуркиным:
— Спасибо за вашу необычайную любезность, Гарольд Олегович.
Чуркин от злости не мог произнести уже ни одного нормального слова. «Интересно, заметит этот болван, что я подменил кассету»,— подумал Моисеев, поворачивая ключ в двери.
На следующий день после убийства генерал-лейтенанта Сухова Биляш приходит в квартиру Капитонова, чтобы передать или продать кому-то эти чертежи, но его встречают не те, кого он ожидал увидеть. Он тоже убит и погребен на территории той же самой усадьбы. Сумку с чертежами забирает убийца Биляша. Как нельзя кстати для убийц, на месте преступления появляется Ника Славина, на нее очень удобно свалить пропажу сумки. Но тот, кому сумка предназначалась, сам начинает преследовать Нику, он не подозревает, что это трюк...
Старший лейтенант Горелик осторожно приоткрыл дверь:
— Вы не спите, Александр Борисович? Тут вам телефонограмма, ну, не совсем официальная, я ее просто на листочке записал.
Турецкий даже не заметил, как вышел из палаты Горелик, потому что на листочке было написано: «Анатолий Петрович Биляш до 1983 года работал начальником особой части лагеря для политических заключенных в городе Караул Архангельской области».
Это не может быть совпадением, потому что таких совпадений в жизни не бывает никогда. Значит, я могу переписать последние две строчки в предыдущей записи: «Валерия Казимировна Зимарина, проживавшая ранее в городе Караул Архангельской области, была знакома с работником госбезопасности Биляшом, работавшим в то же время в том же городе. Ей-то и предназначалась сумка, и она сама начинает преследовать Нику, поскольку не подозревает, что это трюк Красниковского, она верит, что Ника — знакомая Била, которой тот отдал сумку. Она хочет опередить своего возлюбленного и сама воспользоваться выгодой от завладения содержимым сумки».
Я очень взволнован этим открытием, хотя и ожидал услышать нечто подобное. Меня одолевает голод — это на нервной почве, я беру из тумбочки оставленные мамой пирожки с повидлом и проглатываю два, запивая их остывшим чаем.
У меня нет сомнений, что Валерия организовала похищение Кеши. Возможно, у нее было намерений убить Анну, но с Анной справиться не так легко, и сообщник Валерии применяет «окончательный вариант» — налицо так называемый эксцесс исполнителя. Ника, Кеша и Анна — потерпевшие и жертвы, не связанные с Преступлением, но злой волею случая и участников Преступления оказавшиеся втянутыми в их игру.
* * *
Раннее утро, Константин Дмитриевич Меркулов провел с врачами — у него на днях снова забарахлило сердце, и профессор Боткинской больницы заставил пройти кардиологическое обследование. Меркулов бодрился перед женой и друзьями — «надоело работать, можно и дома посидеть». Но с каждым разом все труднее становилось подниматься по лестницам заведений, которые он обегал в безуспешных поисках следов убийцы его матери — Мишки-Кирьяка, в прошлом сотрудника органов безопасности Михаила Кирилловича Дробота.
Часам к одиннадцати в квартиру Меркуловых нагрянула Романова с Ириной и перевернула за несколько минут ставший привычным за последний год ход мыслей Меркулова: ежедневная забота о поисках новых подступов к проблеме Дробота показалась вдруг ненужной, отступила в далекое прошлое, частью которого и был Мишка-Кирьяк. Беда случилась сейчас, случилась с его давним другом, Сашей Турецким, и совсем не знакомым ему маленьким мальчиком Кешей. И для Меркулова это была двойная беда, потому что он совершенно не представлял, как он может им помочь.
— Вот что, Константин. Насколько я разбираюсь в медицине, ты на больничном? Вот и болей себе на здоровье.— Романова свернула из газеты кулечек и протянула Меркулову.— Чего ты пеплом на скатерть соришь? У тебя что — пепельницы нету?
— Мама все пепельницы спрятала, создает неудобства для курения,— пояснила семнадцатилетняя Лидочка, ставя на стол чашки для кофе.
— У меня, Константин, целая армия этим делом занята. Имею в виду не пепел, а городскую прокуратуру и милицию. Надо наконец, едрена вошь, навести порядок в, собственном доме. А тебе я поручаю Иринку, пусть ока с твоей Лидочкой помузицирует, пока мы надумаем, что с Сашкой делать. Остальное — не твоя забота. МУР обложил Зимариных, Амелина, Чуркина и Красниковского. Следим за каждым их шагом. Честно тебе скажу, результатов пока ноль. Артур Красникове кий ведет себя вполне нормально, сидит на Петровке, раскручивает дело вооруженной банды. Валерия засела на даче одна, ходит голиком по гостиной, к даче не подступиться, телефон не можем поставить на прослушивание. Твоя бывшая секретарша...
— Клава?
— Кажется, так ее зовут. Она говорила Сашке, что Валерия купила себе фортепьяно и хочет учиться музыке. Сашка предлагал послать под видом учительши агентшу, но наши девочки только на траханье годятся.
Ирина вошла в комнату с горкой блинов на тарелке, стала у двери, прислушиваясь к разговору.
— Ой, блины! Я их сто лет не ела! — запричитала начальница МУРА.— Давай сюда, Иришка. Да какие кружевные! Ктой-то напек такой деликатес?
Ирина не ответила на вопрос и вышла из комнаты.
— Расстроена девочка, Шура. Приехала в отпуск, а тут тебе такая история...
— В дело вовлечена вся верхушка городской прокуратуры. Все это мне жутко неприятно.
— Чего ж тут такого неприятного, Константин? За тридцать лет службы я принюхалась к нашей вони. Все заметные преступления совершают у нас не работяги, а начальники.
— Хочешь, не хочешь, Шура, но придется ставить в известность генерального прокурора Союза. Сейчас, правда, он на Кубе у Фиделя загорает. Тогда его зама.
— Ну и перестраховщик же ты, Костя. А в наше время это невозможная роскошь. Имела я в виду твоего генерального. У тебя есть гарантии, что он не связан с Зимариным, Амелиным, со всей этой шоблой? Его предшественники были замешаны в миллионных делах. Один — в золотом, другой — в хлопковом. И нити этих дел вели напрямую в Кремль. Извини, но ставить в известность кого-либо об этом деле я не собираюсь... Да кроме того, мне временами кажется, что вся эта версия держится на соплях.
— Меня всегда больше беспокоят преступники. В форме и без. Бардин, например.
— Есть сведения?
— Я анализировал факты, представленные Белым домом Ельцина. Какая-то мощная сила в стране перекачивает деньги в западные банки, заполняет иностранные биржи тоннами золота и подводит к Москве и Питеру воинские части. Ко мне приходил - один дяденька со Старой площади. Божится, что штаб компартии создал институт так называемых «доверенных лиц». Среди них и Бардин. Именно они растаскивают партийную кладовую по углам.
— Крысы. Бегут с тонущего корабля,— сказала Романова.
Женщины — Ирина, жена Меркулова Ольга, его падчерица Лида — управились на кухне и вся компания сосредоточенно занялась блинами с вареньем и чаем. Когда с поздним завтраком было покончено и меркуловское семейство приступило к уборке со стола, Ирина обратилась к Романовой:
— Александра Ивановна, у меня есть идея,— начала она нерешительно, но тут же заговорила быстро, будто боялась, что ее перебьют, не дадут договорить,— я могу попробовать... могу пойти к этой... Валерии Зимариной. У меня диплом консерватории, могу преподавать уроки фортепьяно, то есть я и преподаю… кроме того, у меня есть артистические способности, по сценическому исполнению всегда были пятерки... У меня с собой все что нужно для уроков, магнитофонные записи для начинающих... Валерия меня не знает, сам Зимарин тоже... в общем, я поеду на дачу к Зимариным, пусть меня Клава порекомендует..Я постараюсь все узнать о Кеше...
В комнате воцарилось молчание. Ирина взглядывала то на Меркулова, то на Романову — ждала решения. Наконец, начальница МУРа произнесла:
— Я не имею права подвергать опасности твою жизнь, Ириша. Хотя идея сама неплохая.
— Отвратительная идея,— жестоко сказал Меркулов,— любой работой и тем более сыскной должны заниматься профессионалы, а не любители. Любители имеют тенденции проваливаться сами и проваливать все дело значительно чаще, чем профессионалы.
— Но ведь эти профессионалы, Константин Дмитриевич, когда-то начинали и в своем первом задании практически были любителями,— заметила Ирина.
— Вполне резонное замечание,— согласилась Романова, но тут же добавила: — Хотя я бы ни одному из новичков не дала задания в таком деле. Это волчье логово, для них человеческая жизнь копейку стоит. Здесь артистических способностей и магнитофонов с уроками недостаточно, нужна профессиональная изворотливость и физическая сила. Так что признаем идею никуда не годящейся, Ириша.
Ирина попыталась было снова защищать свою идею, говорила, что занимается аутогенной тренировкой своих эмоций и это делает ее даже более полезной, чем опытный агент, но телефонный звонок оборвал ее попытки. Этот звонок был первым в длинном ряду следующих один за другим, и были они один другого бессмысленнее и бесполезнее.
Первым позвонил Грязнов и доложил, что муровские оперы, когда сам хозяин московской ментовки возглавил следствие, казалось, напали на след. Обложили по всем сыскным правилам одну шайку рэкетиров, специализировавшихся на похищении детей из благородных кооперативных семей. Вышли на подмосковный интернат. В нем мафиози прятали украденных ребятишек. Нашли пятерых. Но они, странное дело, не спешили домой: им нравилось в интернате, в кругу сверстников. Кеши в этой группе не было.
Второй звонок:
— Один хмырь приставал недавно к Нике, клянчил деньги. Прощупали: обычный алкаш, к похищению мальчика отношения не имеет,— доложил Вася Монахов.
И снова Грязнов: рассказ о визите в ночной бардак, охотно посещаемый дорогими гостями из дружеских арабских стран. Гости проявляли интерес не только к женскому, но и мужскому полу. Но к делу Кеши рассказ этот опять-таки отношения не имел.
Звонок Монахова. Ребята из местного угро передали по телетайпу, что на стене в каюте капитана Мартынчика из города Бердянска висела афиша тридцатилетней давности с изображением певицы Лолиты Торрес. А этот образ как-то не вязался не только с внешностью женщины, приковавшей Нику Славину к батарее водяного отопления, но и самой Валерии в ее обычном обличье.
Романова разозлилась на своих подчиненных и приказала обоим явиться в квартиру Меркулова, которая через полчаса превратилась в оперативный штаб.
Я сознательно обхожу одну из жертв — гадалку Клару Бальцевич. Она выпадает из Преступления с прописной буквой «П», но я нутром ощущаю, что она все-таки жертва именно Преступления, более того — смерть Бальцевич может быть ключом к пониманию его в целом. Я оставляю ее в стороне — пока — и перехожу к собственной персоне.
Вся эта затея с посадкой Александра Турецкого в Бутырку в общем-то сейчас уже ясна: подполковник Красниковский, прослушав мое полусонное бормотание, решает, что я один представляю для него опасность. Он отсылает меня на свидание к Валерии, это, конечно, риск, потому что она-то и есть та самая фигура, от которой он скрывает истину. Но он вовсе не рассчитывал, что я откажусь «прокатиться» в шикарном «вольво», запись на пленку и отсылка в кооператив Ключанского были запасными вариантами.
Какую роль во всем этом деле играют Амелин и Чуркин, я не могу себе представить. Но ведь именно с Амелина и началась подставуха меня в качестве жертвы. Он взял образцы моей подписи после того, как я поинтересовался^ куда девалась из дела Татьяны Бардиной ее записная книжка. Но сейчас я совершенно уверен, что книжка была ни при чем. Что я такого сделал еще в тот день? Что я ему сказал? Что оставил у него? О чем спросил? Попросил?.. Попросил... Я попросил дать мне ереванский адрес Бабаянца — вот что! Амелин сообразил, что я не оставлю в покое наше начальство по поводу выяснения причин внезапного отпуска Бабаянца. Тогда-то и началось собирание компры» — сначала на всякий случай, если я буду слишком открывать рот, потом — уже совершенно по определенному случаю, по сговору с Красниковским.
Меня убрали.
Но при чем здесь Клара Бальцевич, гадалка и экстрасенс?
* * *
Идти или не идти на прием к Зимарину по делу Бабаянца, а точнее — по поводу обнаружения странной магнитофонной записи,— вот вопрос, которым мучался Моисеев с того момента, как установил, что запись на найденном им обрывке пленки была частью записи, которую использовали для фабрикования беседы Турецкого с Бабаянцем. У него не было доказательств, что голос Бабаянца кто-то имитировал. Но он улавливал чутким ухом чужие нотки в голосе, чьи — он не мог сказать; имитатор говорил со слабым армянским акцентом, почти как Гена Бабаянц, но все-таки местами перебарщивал, излишне растягивая гласные. Но голос Турецкого принадлежал ему самому, да и собеседница называет его «Сашей». И все, что говорит Турецкий на «большой» пленке, вытекает из мирного обсуждения фильма. А потом о Зимарине — ну кто таким веселым, даже беззаботным голосом будет говорить о действительно готовящемся покушении на прокурора столицы?!
«Семен! Не делай глупостей, никогда не делись с начальством своими сомнениями. К начальству следует ходить только в двух случаях: ругаться и требовать»,— так бы сказал его бывший начальник, Константин Дмитриевич Меркулов. Но он далече, а в его кресле в следственной части сидит нынче иное лицо, вернее, большая задница, разжалованная с партийной работы и ничего не смыслящая в следствии.
Но Моисеев уже шагал в основное здание, в резиденцию прокурора Москвы, сохранявшую еще следы спальни любовницы купца Прохорова, бывшего владельца Трехгоркой мануфактуры, подарившего в 1915 году своей возлюбленной кокотке особняк, где сейчас располагается прокуратура.
Жестом весьма занятого руководителя Зимарин указал Моисееву на глубокое кожаное кресло. Но тот не захотел воспользоваться комфортабельным седалищем и стоял перед начальством, одной рукой опираясь на палку, другой обхватив магнитофонный агрегат. Сняв очки, Зимарин долго всматривался в морщинистое лицо Моисеева, словно пытался ухватить за ниточку и размотать клубок заговора, который плетет против него, столичного прокурора,— не может не плести! — каждый его подчиненный.
— У вас столько работы, а я беспокою, извините, Эдуард Антонович, но, как вы сами отметили, дело это важное... Важное дело, я имею в виду... и вы должны быть постоянно в курсе. В курсе. Постоянно, потому что дела эти... на наших Турецкого и Бабаянца... так сказать, как это лучше выразиться... инспирированы, то есть фальсифицированы. Поэтому я и побеспокоил, извините,— почти закричал Моисеев, разъясняя шефу свою наглую выходку и ставя на стол магнитофон.
Зимарин не выразил удивления по поводу сумбурности речи старого криминалиста. Привык шеф к тому, что в его присутствии у иных подчиненных заплетается язык, будто после приема двух стаканов. Он только поморщился, когда старый криминалист запустил на полную громкость магнитофон.
— Вы видите, Эдуард Антонович, то есть, вернее, слышите... Эта запись как раз продолжение первой. Слышите, это голос Турецкого, вероятно, кто-то записал его свидание с этой дамой, что очень интересовалась иностранными кинобоевиками. Видите, то есть слышите,— тот же тон, та же интонация...
Но прокурор столицы повел себя странным образом: придвинув рывком магнитофон, он стал перематывать пленку то вперед, то назад и слушал то, что было записано на найденной в мусорной корзинке пленке — раз, другой, третий. И всякий раз, как из динамиков звучал женский голос, прокурор почему-то болезненно морщился. И всякий раз произносил, нет, скорее выдыхал, одну и ту же фразу: «не может быть!». И женский голос все повторял и повторял отчетливо: «...пожилой, Питер, звонит из телефонной будки возле кладбища машин Джеймсу, молодому, которого Берт Рейнолдс играет... Вот видишь, а говоришь — не помнишь. И о чем они говорили?...пожилой, Питер, звонит из телефонной будки...»
Наконец, сделав знак остановить магнитофон, Зимарин спросил:
— Кто знает о том, что вы нашли этот... эту... с записью женского голоса, Семен Семенович?
За время совместной работы с Зимариным он убедился — просто так шеф вопросов не задает. Да и тон у прокурора был странный, совсем ему не свойственный, спокойно-удрученный.
— Никто, кроме нас с вами, Эдуард Антонович.
Холеное лицо прорезала гримаса. Улыбка не улыбка, боль не боль.
— Вам удалось идентифицировать женский голос?
— Нет. Для этого нужен Турецкий. А он мертв.
Хорошо. Оставьте эту запись в магнитофоне, а магнитофон пусть побудет у меня. Вы свободны.
* * *
Виктор Степанович Шахов видел прекрасный сон: его любила женщина, о которой он мечтал всю жизнь. Эта женщина была очень несчастна, и от этого он любил ее еще сильнее. Они плыли на белом теплоходе по реке вдоль удивительных стран, и он знал, что эти страны придумала, создала для него она. Он не выпускал ее из крепких рук, боялся, что она упадет в воду, а это была плохая примета, если кто-то во сне попадал в такую чистую, прозрачную воду. Значит, это только сон? Ведь такой приметы не может быть наяву. Он не хотел просыпаться. Проснуться значило возвратиться в свой опостылевший ему вдруг кабинет, где в приемной сидела грымза Маргарита, где бесконечно трещал телефон и надо было вести значительные, а в общем-то — ни к чему не ведущие разговоры, надо было решать судьбу огромной страны, которая все больше подкатывала к краю пропасти — к холоду и голоду. И в этом состоянии коллапса он, министр, отвечающий за экономику, ничего фактически сделать не может: власть в руках верхушки армии, оборонной промышленности, гебистов и политработников. А они ни за что не хотят расстаться со своими привилегиями, колхозами и атомным оружием. При всем при том надо вести унизительные беседы с иностранцами всех мастей, выпрашивая кредиты, выплачивать которые страна не в состоянии в ближайшие десять-двадцать лет.
Но послеполуденное солнце било прямо в глаза, и надо было просыпаться и приниматься за подготовку докладной записки президенту о состоянии экономики страны. А что докладывать, если все состояние можно было уложить в несколько слов: все очень плохо, ничего нигде нет, и он не знает, как сделать лучше. Но почему такое яркое солнце — в его спальне солнца не бывает никогда! Он открыл глаза, смятение наполнило его душу, и он все вспомнил: просто сон перемешался с явью, она здесь, его Ника, его богиня победы, его счастье и ее горе, сплетенные судьбой в один клубок,— все это было и есть, но будет ли?
Худенькая фигурка Ники, почти бестелесная, пошевелилась, и он испугался: сейчас она проснется тоже и прогонит его, это был только порыв на рассвете неведомого дня. Он взял ее руку — она больше не была холодной как лед,— и слова у него вырвались хрипом:
— Ника, я все равно буду любить тебя всю жизнь!
— Я знаю. Я тоже. Что бы ни случилось. Но будет все хорошо. Мой маленький будет с нами. Я знаю.
Господи, как он ждал этих слов! Как он страшился своих мыслей — когда ей вернут сына, то все станет на свои места, он снова будет ее работодателем и только. Он был готов к этому. Но судьба дарила ему один подарок за другим, и ему передалась уверенность Ники,— как она сказала? — «мой маленький будет с нами»...Он хотел взять ее на руки и отнести в свой дом, но она как будто прочитала его мысли:
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |