Три женщины одного мужчины 22 страница

– Буду, – незатейливо ответил Евгений Николаевич и направился на кухню, Кира Павловна прикатила следом.

– А зачем? Чего тебе так не живется? – Видимо, тишина, стоявшая в комнате во время визита Марты, не на шутку ее встревожила. – Все у тебя есть: мать, квартира, девчонки, две жены-разведенки… Третья-то зачем? Гуляй, коли нравится. А не занравится, спрос не велик: мама, мол, старенькая, уход нужен. – Похоже, Кира Павловна решила поменять тактику.

– Слушай меня внимательно, «старенькая мама», – тяжело дыша, произнес Вильский, попутно наливая себе чай. – Я с ней не «гуляю», я ее люблю и собираюсь с ней жить…

– А я, значит, тебя задерживаю? – без единой слезинки в голосе глухо произнесла Кира Павловна.

– Задерживаешь, – жестко выговорил Евгений Николаевич и сел за стол.

– Это еще кто кого задерживает, – поджала губы потемневшая лицом бабка и попыталась развернуться на раз, но не сумела и засуетилась. Вильскому стало ее жалко.

– Да ты не серчай, мать, – очень по-человечески попросил он. – День сегодня такой: ни уму ни сердцу.

– Магнитные бури. Вспышки на солнце, – повторила Кира Павловна фрагмент метеорологического прогноза и наконец-то повернулась к нему спиной.

– Полнолуние, – зачем-то добавил Евгений Николаевич и поднялся, чтобы остановить засеменившую из кухни мать, но не успел и снова сел за стол, чтобы закурить сигарету.

– Не кури! – прокричала ему из комнаты Кира Павловна, почувствовавшая запах дыма. – Мне дышать нечем!

– Это мне дышать нечем, – пробормотал себе под нос Вильский и уставился в кружку с чаем. Из чайного зеркального круга на него смотрело раздувшееся книзу лицо с торчащими, как щетка, рыжими усами. «Ну и рожа», – хмыкнул Евгений Николаевич и сделал глоток. «Гадость!» – отчетливый вкус бергамота напоминал дешевый одеколон. «Как она его пьет?» – подумал он о матери и вспомнил, что Кира Павловна расходует не более одного чайного пакетика в день, не испытывая никакого дискомфорта от того, что цвет чая становится все светлее и светлее.

Вильский хотел было выплеснуть чай в раковину, но поленился и заменил чай очередной сигаретой. Потом он долго сидел, уставившись в одну точку, периодически засыпая и всхрапывая.

– Иди ложись! – прокричала из своей комнаты Кира Павловна, до которой доносился зычный храп сына.

– А? – вздрагивал Вильский, а тлеющая сигарета обжигала желтоватые от табака пальцы.

– Вот тебе и «А»! – ворчала Кира Павловна, думая, что сын нарочно, из вредности, отказывается перейти в зал и специально жжет ее электричество. То, что он же за него и платит, она сейчас как-то позабыла. – Что за человек, господи ты боже мой! Ни уму ни сердцу: и у той не живет, и у этой. Женька! – требовательно звала она Евгения Николаевича и елозила «тачанкой» по полу. – Иди! Иди ложись!

Вильский тряс головой, не сразу понимая, чего хочет от него мать, а потом вспоминал, что еще не отзвонилась Марта, и ждал, когда пропиликает сотовый. А тот все не звонил и не звонил.

Наконец Кира Павловна не выдержала изоляции и довольно бойко притащилась на кухню, толкая перед собой ортопедическое кресло.

– Женька! – подобралась она поближе к сыну и оказалась вровень с ним, сидящим за столом. – Слышишь, что ли?

Евгений Николаевич не реагировал. Тогда Кира Павловна склонилась к его выдающемуся животу и попыталась услышать, бьется ли сердце. Вместо ритмичного постукивания из груди Вильского вырвался взрыдывающий храп, и Евгений Николаевич мучительно закашлялся.

– Живой, – удовлетворилась бабка и на всякий случай «откатила» на два шага назад. – И че ты сидишь?

Вильский обвел мутными глазами кухню, словно пытался определить, где он находится, и с любопытством посмотрел на подпрыгивающую от нетерпения Киру Павловну.

– Марта звонила?

– Не звонила, – торжествующе произнесла бабка и качнулась из стороны в сторону. – Забыла, видимо. Поди, пришла, тапки скинула и в ванну. Как бы не уснула твоя царевна, а то я радио слушала, так там часто говорят, что случается с одинокими пенсионерами, которые живут без детей, без плетей. Бога гневят да небо коптят.

Смысл ее слов до Евгения Николаевича дошел не сразу. А когда дошел, изрядно развеселил его, клюющего носом.

– Слушай, мать, ну вот что она тебе покоя не дает? Ты прямо ее со свету белого сжить готова?

– Готова, – гордо произнесла Кира Павловна и даже стукнула креслом об пол. – Потому что я мать! Мать, а не мачеха и не теща. Когда моего ребенка обижают, пусть он и дурак, жальче жалкого.

Слышать о себе, что он ребенок, Вильскому было странно. Евгений Николаевич в удивлении уставился на мать.

– А кто ж меня обижает?

– Эта. – Кира Павловна кивком головы показала на телефон. – Приехала, душу растравила и умчалась. «До завтра, моя!» – очень похоже передразнила она Марту.

– Это я ее попросил, – объяснил причину отъезда Вильский и кисло улыбнулся. – Как-то, знаешь, не по себе мне сегодня…

– А то я не вижу! – моментально откликнулась Кира Павловна, довольная «изгнанием» соперницы из жизни сына хотя бы на одну ночь. – Даже сидя храпишь. Совсем, что ли, поистаскался.

Евгений Николаевич это «поистаскался» пропустил мимо ушей и, показывая на грудь, пожаловался:

– Дышать тяжело. Как будто воздуха не хватает. Как будто воздушный шар внутри надули, того и гляди взлечу, – попытался он пошутить и для пущей убедительности хмыкнул в усы.

– Это бывает, – моментально среагировала Кира Павловна. – У меня вот тоже иногда здесь как начнет теснить, как начнет теснить, сразу думаю: «Все, последний, мамочка, аккорд. Пора заказывать оркестр».

– Ну?

– Ну а потом отпустит, и думаю: чего заказывать-то раньше времени?! Покатаюсь еще…

– Чаю будешь? – неожиданно предложил ей сын, словно вырванный этим пустячным разговором из небытия.

– И то можно. – Кира Павловна явно впала в благодушие и даже ни слова не сказала по поводу того, что ни один нормальный человек на ночь глядя чай не пьет. Водички глотнул – и на боковую.

Вильский встал, чтобы зажечь газ, и почувствовал в ногах свинцовую тяжесть, словно не на ногах стоял, а на двух железных опорах. Евгений Николаевич словно непреднамеренно посмотрел вниз и напугался: ему показалось, что очень сильно отекли ноги.

– Уронил, что ли, чего? – поинтересовалась поймавшая взгляд сына Кира Павловна и тоже уставилась вниз. – Ба-а-а, Жень, ноги-то у тебя как раздуло!

– Ну не больно-то и раздуло! – храбрился Вильский и с тоской смотрел на онемевший телефон. – Как обычно вечером.

– Ну не знаю, – усомнилась Кира Павловна и для порядку шаркнула своей высохшей ножкой. – Не будем тогда чай пить?

– Будем, – успокоил мать Евгений Николаевич и чиркнул спичкой: рукам тоже было не очень комфортно, как будто он их продержал часок без перчаток на морозе, а потом те в тепле начали разбухать. Вильскому вдруг стало настолько не по себе, что он предпочел сесть за стол и потянулся за пачкой с сигаретами.

– На… – Доброта Киры Павловны не знала предела. – Кури! Хоть мужиком в доме запахнет, а то все одна и одна. Слова не с кем молвить.

– Не хочу, – не к месту взбрыкнул Вильский и отодвинул от себя сигареты. – Бросать буду.

– Зачем?

– Надо.

В этом смысле мать и сын стоили друг друга. Обходясь самым примитивным набором слов, они умудрились сказать друг другу все, о чем молчали несколько лет. «На самом деле я тебя люблю», – телеграфировал Вильский Кире Павловне. «А то я не знаю!» – соглашалась с ним она. «А раз знаешь, зачем все эти турусы на колесах возводишь?» «А то как же? Без них жизнь не жизнь, любовь не любовь». «А если я уйду?» – робко звучал вопрос Евгения Николаевича в неожиданно возникшем коридоре абсолютного взаимопонимания. «Так иди, – пожимала плечами Кира Павловна. – Это ж не страшно, потому что не навсегда. А нагостишься, придешь». «Конечно, приду», – пообещал Вильский, и в груди освободилось место для воздуха. «Но только недолго!» – для острастки погрозила сыну мать, а глаза ее сверкнули озорным огоньком. И тогда Евгению Николаевичу показалось, что вот перед ним стоит молодая Кира, а на ней ярко-голубое платье аквамаринового кримплена и бойкий перманент в волосах. И уже чудилось, что где-то поблизости ходит Анисья Дмитриевна, а в другой комнате вкусно шуршат отцовские газеты. И так захотелось обратно в юность, где жизнь была одна-единственная и принадлежала только ему.

– Иди отдыхай, мама, – незнакомым молодым голосом произнес Вильский и грустно улыбнулся встревоженной Кире Павловне.

– А ты? – забеспокоилась она о нем и даже в волнении вытерла об себя руки.

– И я спать, – заверил мать Евгений Николаевич и пошел проводить ее до комнаты.

– Чего ж думаешь? Не дойду? – завертела головой Кира Павловна, не умеющая принимать сыновнюю нежность.

– Конечно, дойдешь, – легко коснулся материнского плеча Вильский и, войдя в комнату, убрал с дороги непонятно откуда взявшуюся старую тапку, взбил скомканную подушку, приоткрыл форточку и рукой показал: «Прошу ложиться».

Кира Павловна стушевалась, занервничала и стала гасить дрожавшей рукой свет, но никак не могла ухватить висевший у торшера выключатель. И тогда Евгений Николаевич понял, что смущает ее, и устыдился собственной бестактности.

– Давай спи, – грубовато бросил он через плечо и вышел, тяжело передвигая разбухшие ноги. Марта ему так и не позвонила, но не потому, что не захотела или забыла, а потому что в его телефоне закончилась зарядка и погасло мерцающее табло. «Что же ты на домашний не звонишь?» – с обидой поинтересовался у нее Вильский, не выдержав неизвестности. «А я звонила», – с такой же обидой ответила Марта. «Не может быть!» – хотел сказать Евгений Николаевич, а потом увидел, что телефон отключен. Быстро сообразив, чьи это происки, Вильский усмехнулся и пожелал Машке спокойной ночи и до завтра и на всякий случай, вдруг пригодится, напомнил, что она его последняя любовь.

Больше они не разговаривали. В пятницу Евгений Николаевич Вильский собственноручно вызвал себе «Скорую» и, переодевшись в «больничное», сам спустился к машине, чтобы не пугать соседей торжественным выносом брезентовых носилок. «До скорого», – пообещал он матери и повторил знаменитый гагаринский жест. Это было последнее, что Вильский предпринял в трезвом уме и твердой памяти. Все остальное, если верить знатокам, он наблюдал сверху, воспарив душой к самому потолку реанимации, в которой на ультрамодной койке лежал огромный одутловатый мужчина, периодически вырывающий наполненные кислородом трубки. Но это было не так уж и интересно. Вырвавшемуся из бренного тела Евгению Николаевичу Вильскому гораздо важнее было видеть застывшую около реанимационных дверей рыжеволосую Марту Петровну Саушкину, так и не вышедшую замуж. И ему очень хотелось коснуться ее плеча, но было неловко: вдруг напугается еще не оборвавшегося дыхания последней любви.

– Волков бояться – в лес не ходить, – глубокомысленно изрекла Кира Павловна и посмотрела на Евгению Николаевну, давно уже елозившую на диване и мечтавшую вытянуть ноги у себя дома, под мурлыканье телевизора. Полдня Женечка Вильская провела рядом с бывшей свекровью, бывшим мужем, верными друзьями бывшего мужа и теперь с уверенностью могла сказать, что больше здесь ей сегодня делать нечего. Психическое состояние Киры Павловны не вызывало никаких сомнений: старуха была бодра, мыслила здраво, травиться не собиралась и даже не просила вызвать «Скорую», которая вернет ее к жизни. Мало того, она хотела есть, переживала, что кошка не кормлена, и опасалась оставаться одна с покойником, несмотря на то что тот приходился ей родным сыном.

– Кто со мной будет ночевать? – требовательно спросила Кира Павловна Вильская и обвела глазами присутствующих.

– Хотите, я останусь? – мгновенно предложил свою помощь Вовчик Рева, в отличие от Левчика не располагающий возможностью заказывать автобусы.

– Еще чего?! – возмутилась Кира Павловна. – Одного мне мало!

– Зато нестрашно. – Владимир Сергеевич наивно предполагал, что его аргумент отличается особой весомостью.

– А кто здесь боится-то? – прищурилась мать Вильского и кивнула головой в сторону сына. – Этому ничего не страшно, мне – тем более. Говорю же, волков бояться… Правда, Женя?

– Это вы о чем, Кира Павловна? – Евгения Николаевна сделала вид, что не понимает, о чем лепечет старушка.

– Все о том же.

– О чем же? – не выдержала старшая внучка, одновременно раздражаясь и против бабки, и против матери.

– Кто со мной хочет ночевать? – грозно спросила Кира Павловна и перевязала косынку так, что стала похожа на корсара в гипюре.

– Никто, – обнадежила ее Вера. – Все хотят ночевать дома.

– И ты? – Бабка сдвинула неровно прорисованные брови.

– И я, – честно ответила Вера Евгеньевна Вильская, утомившаяся от длящегося целый день спектакля.

– Понятно… – спокойно произнесла Кира Павловна, уселась поудобнее на стуле и призвала в свидетели Вовчика: – Видал?

Владимиру Сергеевичу стало неловко. По закону жанра, думал он, все собравшиеся должны были предложить пожилому человеку свою помощь, но вместо этого каждый попытался увильнуть от ритуальной ответственности и спрятаться до утра в свою нору.

– Не слушайте ее, дядь Вов, – нагнулась к нему Вера. – Это она нарочно, чтобы все ее жалели.

– Я все понимаю, все понимаю, Верочка, – горячо зашептал дочери покойного друга Вовчик Рева. – Но все равно так нельзя, она же пожилой человек. К тому же такое горе.

– Что ты там шепчешь? – встрепенулась Кира Павловна, и Владимир Сергеевич привскочил со стула, чтобы снова рухнуть на него. – Скачешь, как вошь на гребешке. Мало тебя Женька-то порол!

– Бабуля! – не сговариваясь, в один голос вскричали обе внучки. – Прекрати!

– А что случилось? – Кира Павловна тут же поменяла интонацию и невинно захлопала ресницами, по ее уверению, способными составить конкуренцию любой пенсионерке из числа тех, что моложе.

– Ничего не случилось, – заворчала Женечка, давно догадавшаяся, куда клонит старуха. – Не обращай на нее внимания, Вова, – бестактно заявила она во всеуслышание и начала тяжело подниматься с дивана.

– Правильно, Володя. Не обращай на меня внимания, чего на такого прыща внимание обращать: сто лет в обед, дура дурой. Так ведь, Женя?!

– Я такого, Кира Павловна, не говорила. Ложились бы вы отдыхать лучше: завтра тяжелый день. Нужно собраться с силами…

– А я и не терялась, – оборвала сноху Кира Вильская и устало махнула рукой. – Видно, уж так положено: и в рождении, и в смерти – только мать.

Сказала это Кира Павловна с такой величественной интонацией, что все присутствующие замерли. И только Ника, беспомощно посмотрев на сестру, тихонько завыла и на полусогнутых подалась к бабке.

– Бабулечка, я останусь.

– Нет уж, не надо. Всю ночь слезы лить будешь. И так-то тошно, а тут еще тебя успокаивай.

Кира Павловна была права: Вероника раскиселивалась на глазах, и единственное, что ей было показано в эту минуту, так это полноценный сон, в простонародье опасно называемый «мертвым».

Возмущению Женечки Вильской не было предела: мало того, что старуха ломила прямо-таки из колена, она еще попутно задевала ее любимицу – быстро возбудимую Нютьку, легко переходившую от плача к хихиканью.

– Только не ты! – распорядилась Евгения Николаевна и танком двинулась на Киру Павловну. – У тебя ребенок маленький.

Наступило время вытаращить глаза Вере, потому что аргументация матери не имела ничего общего со здравым смыслом: у тридцатисемилетней Ники была семилетняя дочь, которая наверняка бы спокойно отнеслась к материнскому отсутствию дома, потому что была окружена заботой любящего отца. Но Евгения Николаевна была на сей счет другого мнения, поэтому по-матерински ограждала своего ребенка от повторения психической травмы, связанной с уходом отца. «Нечего душу рвать, – решила про себя Женечка Вильская и мысленно расставила руки: – Не пущу!»

– Ну почему? – закапризничала Ника и вцепилась в бабушку с такой силой, как будто это была их последняя встреча.

– Пусть Вера останется, – заявила Евгения Николаевна и с осуждением посмотрела на недогадливую старшую дочь.

– Я тоже хочу, – проскулила Вероника, но уже без той скорби, которая звучала в ее голосе буквально пять минут назад.

Вряд ли эта мысль была по душе Вере, но как только она представила, что вот отец, точнее его душа, здесь и наблюдает за ними, за их спорами, за всей этой мелкой ерундой, так решение пришло само собой: на правах старшей сестры Вера Евгеньевна заявила:

– Хватит спорить! Я с папой останусь.

Последняя фраза не ускользнула от внимания въедливой Киры Павловны, она тут же отреагировала:

– Ясно дело, не со мной. С папой она останется. Имей в виду, ляжешь здесь. – Старуха показала головой на диван, и Вовчик Рева вспомнил слова своей покойной матери о том, что «та еще стерва, эта Кирка Вильская, и будь ее воля, она бы таких всех по этапу отправила».

В целом Владимир Сергеевич думать о людях плохо не любил, поэтому выпад Женькиной матери никак не прокомментировал и послушно встал со стула, предполагая, что пора бы и честь знать: все-таки похороны, а не свадьба. «Со свадьбы тоже надо вовремя уходить», – промелькнула в Вовином сознании мысль и исчезла.

– Если я больше не нужен вам, Кира Павловна, то я пойду, – откланялся Вовчик Рева и только было собрался напомнить о том, что дома больная жена-инвалид, как Женькина мать подняла брови и изумленно поинтересовалась:

– А что же ты здесь столько сидишь, Вова?! Зоя-то у тебя целый день без присмотра.

– Ну как же, Кира Павловна, – засуетился Владимир Сергеевич Рева, но не успел вымолвить ничего вразумительного, потому что бойкая старушка сама определила суть проблемы:

– Разве я, Вова, не понимаю? – скорчила она скорбное лицо. – Хоть отдохнул немного. Зоя-то ведь у тебя такая капризная, такая капризная! – Об этом Кира Павловна сказала с такой интонацией, что несведущему в делах Вовиной семьи человеку могло показаться, что Зоя Рева ни много ни мало капризная принцесса.

– Надо же, как подвела! – хмыкнула Евгения Николаевна и с уважением посмотрела на бывшую свекровь. Складывалось ощущение, что от Киры Павловны черную кошку в черной комнате не спрячешь.

– Иди, Вова, иди, – запела старуха, но, как только в поле ее зрения попали Женечка с Нютькой, голос ее поменялся: – И вы идите!

Евгении Николаевне только это и было нужно. Подцепив зареванную Веронику, она проникновенно потрепала по плечу старшую дочь, галантно произнесла: «Постарайся отдохнуть» – и вымелась из выстуженной кондиционером квартиры в душный вечер. Ника плелась рядом и все время переспрашивала: «Может, надо остаться все-таки? Может, надо?» «Не надо!» – заверила ее мать и, вцепившись мертвой хваткой, потащила дочь в счастливое детство.

– Все ушли? – проскрипела Кира Павловна, когда в квартире воцарилась полная тишина.

– Все, – немногословно ответила Вера и села рядом с бабкой.

– Слава богу, – очень тихо произнесла Кира Павловна и осела, как мартовский сугроб. – Сил уже никаких не было. Говорят, говорят… О чем говорят?

Вера с подлинным интересом посмотрела на бабушку. В ее облике больше не было ни властительной Киры Павловны, ни бойкой пересмешницы Киры. Перед Верой сидел невнятный негатив того, что сегодня могли наблюдать приходившие в дом. Складывалось ощущение, что у Киры Павловны было какое-то свое представление о том, как вести себя во «дни тягостных раздумий» и вселенской беды. И это представление не имело ничего общего с традиционным поведением матери, потерявшей единственного сына. При этом Вера точно знала, ее бабка не была бесчувственным человеком. Просто точно так же, как и лежавший в гробу Евгений Николаевич Вильский, да что греха таить, как и сама Вера, переживала она столь глубоко, что со стороны могло показаться – суха, тверда и непоколебима.

– Бабуль, – Кира Павловна устало подняла голову, – пойдем, я тебя чаем напою?

– Не хочу я, Верочка, чаю, – хотела она махнуть рукой, но не смогла и сделала вид, что убирает с колен какую-то соринку. – Мне б знаешь сейчас чего?

– Чего? – Вера готова была бежать за этим «чего» на край света.

– Мне б крысиного яду, Вера. – Кира Павловна горько заплакала. – Радовалась, что живу. Все Митрофанову с первого этажа жалела. А сейчас вот думаю, радоваться надо было за убиенную. Поди, смотрит на меня сверху и язык показывает. Не любила ведь она меня…

Речь Киры Павловны снова сбила Веру с панталыку. «Актриса, блин!» – простонала она и подкатила к бабке ее знаменитую «тачанку».

– Говорят, завтра день пролетит очень быстро, – больше для себя произнесла Вера и пошла по направлению к кухне, не оборачиваясь на плетущуюся следом Киру Павловну.

– Скорей бы, – вдогонку внучке прошелестела та. – Обрезание надо было пацану делать, сейчас бы, как татары, сидели и чай с курагой пили.

– В смысле? – резко обернувшись, Вера чуть не сшибла с ног бабку.

– А че? Ты не знала, что ли? Татары своих дома не держат. Покойника, как куклу, завернут и бегут к себе на кладбище, пока солнце не село. Нормальные люди, все как один богатые.

Как был связан мусульманский обряд погребения и материальный достаток, Вера так и не уразумела, не было сил копаться в бабкиных мыслях. Она просто налила горячего чая в кружку и подвинула усевшейся за стол Кире Павловне.

– Сахар, – скомандовала та и призывно подняла вверх чайную ложку.

«Вот так же она и отцом командовала», – подумала Вера и не тронулась с места.

– Сахар, – требовательно повторила Кира Павловна и уставилась на внучку.

– Что? – Вера сделала вид, что не понимает, о чем та.

– Дай мне сахар.

– На. – Не вставая с табуретки, Вера протянула руку к буфету, не глядя выцепила сахарницу и поставила перед бабкой.

Недовольная Кира Павловна набухала в кружку шесть ложек сахара, тщательно помешала и сделала первый глоток.

– Вот раньше был сахар! А сейчас что?

– Тоже сахар, – заверила ее Вера.

– Это вы так думаете, а по мне – так «белая смерть»!

– То-то, я смотрю, ты этой «белой смерти» себе шесть ложек бабахнула! – возмутилась Вера.

– А какая теперь разница?! – философски изрекла Кира Павловна. – Уходить надо.

– Ну уж нет! – запротестовала Вера. – Живи сколько положено.

– Это кто это тебе, Верочка, сказал?

– Никто!

– Больно уж ты умная. – Кира Павловна критично посмотрела на внучку. – И как только с тобой, такой умной, муж живет? Хотя… Нютька наша дура дурой, а с ней тоже муж живет…

– Она не дура, – больше по привычке вступилась за сестру Вера. – Она просто повзрослеть никак не может.

– Вот и Женька так говорил, – призналась Кира Павловна. – Как, говорил, с ней муж живет?

«Лыко-мочало, начинай сначала!» – чертыхнулась про себя Вера и попыталась перевести разговор на другое.

– Давай я тебе постель разберу, – предложила она бабушке.

– Еще чего! – напугалась та. – Разобрал один такой. Лежит теперь, отдыхает, потолок разглядывает. Сама с руками…

– Ну, сама так сама, – не стала спорить с ней Вера и пошла стелить себе на диване.

– Может, со мной в комнате ляжешь? – Кире Павловне стало жалко внучку.

– Нет, – ответила та и хотела было сказать: «Лягу с папой», но фраза не выговорилась. Вместо нее получилось: «В гостиной прохладнее».

Разошлись по комнатам, но ложиться не стали. Вера села рядом с отцом, не испытывая при этом никакого страха. Наверное, она просидела бы так довольно долго, если бы неожиданно не зазвонил телефон. Вера подскочила на месте, даже в свете случившегося звонок звучал, как грохот трубы с того света.

– Звонят! – истошно прокричала из своей комнаты Кира Павловна.

– Слышу, – моментально отозвалась Вера и понеслась в коридор к подпрыгивающему аппарату. – Алле?

– Как он там?

– Кто? – выдохнула Вера, предположив, что ошиблись номером.

– Женя, – треснула трубка.

– Женя? – обалдела Вера, наконец-то догадавшись, что звонит Марта. – А вы что имеете в виду? Что он встал и чем-то занят?

– Не надо так со мной, Верочка, – слезно попросила Марта Петровна. – Я знаю, что он не встал. Просто хотела спросить, как он.

– Так же, как и вчера, – жестко ответила Вера и повесила трубку.

– Эта? – безошибочно определила, откуда звонок, Кира Павловна.

– Эта, – подтвердила Вера Вильская.

– Отключи телефон, – посоветовала внучке ушлая бабка. – Я всегда отключала, когда Женька был жив, чтоб не звонила.

– А не надо было, – пробормотала себе под нос Вера и выдернула штепсель из розетки.

Через пять минут вместо стационарного зазвонил сотовый. «Папа» высветилось на экране, и дочь Вильского мгновенно схватила трубку: «Алле!»

– Верочка, – послышался голос Марты Петровны Саушкиной. – Женя словно меня зовет. Он там хорошо лежит?

Вера в ужасе перевела взгляд на отцовское лицо, пытаясь отыскать в нем хоть какие-нибудь следы недовольства занятым положением. Ничего подобного в лице Вильского не было. При свете ночника оно казалось чуть более плотным, чем при дневном свете, и даже немного лоснилось. «Тон, что ли, поплыл?» – подумала молодая женщина и холодно проговорила в трубку:

– Время – час ночи. Мы с бабушкой легли отдыхать. Завтра трудный день. Потрудитесь, пожалуйста, больше не звонить.

– Я не могу… – разрыдалась Марта, но Вера одним-единственным нажатием кнопки аннулировала чужие рыдания.

– Идиотка!

– Эта? – откликнулась Кира Павловна.

– Эта, эта! – раздраженно ответила Вера. – Ложись, спи.

Отключив звук на сотовом, Вера Вильская бросила его на диван, но усидеть на стуле рядом с гробом не смогла, потому что видела, как периодически загорается экран телефона. Она встала, поднесла сотовый к глазам: на табло высветилось двадцать пропущенных звонков от абонента «Папа». «Господи! – Вера чуть не плакала. – Сколько можно?!» В ответ на вопрос экран снова мигнул зеленым, и телефон завибрировал. «Вызывает папа», – прочитала Вера и положила телефон в гроб поближе к уху Вильского. Половина лица покойника стала флуоресцентно-зеленого цвета. «Хеллоуин, блин», – не удержалась Вера, чтобы не схохмить, и тут же подпрыгнула на месте от зычного призыва Киры Павловны:

– Застряла!

Это было правдой: героическая женщина Кира Павловна Вильская сидела на кровати, запутавшись в черном кримпленовом платье, которое собиралась стащить через голову без посторонней помощи.

– Бабушка! – ахнула Вера. – Ну почему ты меня не позвала?

– Мешать не хотела, – пробурчала откуда-то из кримпленовых глубин Кира Павловна и произвела несколько конвульсивных движений.

– Подожди, не дергайся! – осадила ее Вера и стала вызволять бабку из кримпленового плена.

– Быстрее давай! – торопила внучку Кира Павловна и пыталась вытащить не гнущиеся в локтях руки.

– Сиди смирно! – наконец не выдержала Вера и потянула платье вверх. Кримплен издал несколько электрических разрядов и сдался: через пару секунд на свет появилась сухонькая Кира Павловна, вся такая воинственная на вид.

Вера вывернула платье с изнанки на лицо и, встряхнув бабкин наряд, вызвала к жизни целый столп искр.

– Как ты это носишь? – искренне изумилась ценившая натуральные ткани внучка Киры Павловны.

– На себе, – проворчала старуха и ткнула пальцем. – Достань, укатилась.

Вера встала на колени и пошарила рукой под шкафом: в клочьях пыли мирно лежала заветная трехкопеечная монета, вылетевшая из кармана бабкиного платья в момент освобождения старухи из кримпленового застенка. «Глазастая какая!» – отметила про себя Вера, памятуя, как настойчиво Кира Павловна жаловалась на ухудшающееся к девяноста годам зрение, и подала бабке отцовский талисман.

Кира Павловна цепко схватила причитавшееся ей наследство покойного сына и поискала глазами, куда бы спрятать: на комбинации карманов не было.

– Может, все-таки отдашь? – вновь попросила бабку Вера.

– Нет, не отдам, – вновь отказала внучке Кира Павловна. – Все равно все ваше будет.

– Это когда еще, бабуль? – пожаловалась Вера.

– Скоро. Не волнуйся, – заверила ее Кира Павловна. – Наверное, и до юбилея не дотяну.

«Как же!» – не поверила ей внучка, но вслух не произнесла ни слова: просто села рядом с бабкой и прижалась к ее плечу.

– Ну что ты, что ты! – заворковала сбитая с толку Кира Павловна. – Ну что ты так убиваешься, Верочка?! Не надо. Ты ж не Нютька. Эта та, хлебом не корми, дай пореветь, а ты-то! Ты-то!

Вера закусила губу и подала бабушке ночную сорочку.

– Давай переодевайся.

– Счас, – заторопилась Кира Павловна и, наморщив лоб, подозрительно посмотрела на внучку. – А Мотю ты покормила?

Вера еле удержала сорочку в руках.

– А надо?

– А как же?! – возмутилась Кира Павловна и загробным голосом произнесла: – «Оставите мертвым погребать своих мертвецов».

Оставшись довольной произведенным эффектом, бабка подняла вверх руки, дала стянуть с себя комбинацию, надеть сорочку и укоризненно произнесла:

– Мы в ответе за тех, кого приручили.

– А это ты откуда знаешь? – Вера еле удержалась, чтобы не рассмеяться.

– Нютька сказала, – назвала источник Кира Павловна, а потом добавила: – Когда я эту лярву в подъезд хотела выбросить, потому что она мне все углы уделала, стервь такая!

– Это не Нютька, – автоматически исправила бабку Вера. – Это Экзюпери.

– Летчик? – блеснула эрудицией Кира Павловна и хотела было сослаться на «Три тополя на Плющихе» – свой любимый фильм, но потом передумала и, пошевелив губами, задумчиво произнесла: – Какая, хрен, разница?

Дата добавления: 2015-11-04