Три женщины одного мужчины 21 страница

– Женя, – тоненько позвала его Марта и закусила губу. Вильский даже не повернулся. – Женя! – требовательно она окликнула его, но вместо ответа услышала, как хлопнула дверца. – Псих! – крикнула Марта вслед, но этого Евгений Николаевич, разумеется, слышать не мог.

Подъехав к мосту, Вильский по привычке остановился и, с трудом выбравшись из машины, медленно подошел к перилам.

– Здесь стоять нельзя! – сделал ему замечание прогуливающийся по пешеходной зоне охранник и махнул рукой в сторону припаркованной машины: уходи, мол.

– А где это написано? – поинтересовался Евгений Николаевич и перевесился через перила, пытаясь рассмотреть, как у основания бетонной дамбы плещется вода.

– Не положено, отец! – рявкнул одетый в камуфляж охранник, по виду совсем не молодой. Возможно, даже ровесник Вильского.

«Неужели я так плохо выгляжу?! – напугался Евгений Николаевич и внимательно посмотрел на охранника. – Сколько ему лет?» – стал лихорадочно соображать он и автоматически протянул человеку при исполнении пачку сигарет.

– Не положено, – интонация охранника стала менее категоричной.

– Что «не положено»? – Вильскому все-таки хотелось узнать его возраст.

– Курить на мосту не положено, – охранник покосился на проезжающий транспорт.

– Так не курите, – пожал плечами Евгений Николаевич. – А мне можно.

– Никому нельзя, – строго сказал мужик в камуфляже, и Вильский по выражению его лица понял, что именно об этом он и мечтает.

– А если там? – Евгений Николаевич показал глазами на забетонированный спуск под мост. Охранник замялся. – Не дрейфь, – вдруг панибратски объявил Вильский, пользуясь правом старшего, и первым начал спускаться.

Охранник тронулся за ним, не переставая озираться по сторонам. Курили вместе, как заговорщики, попутно жалуясь на жизнь. Но в меру, по-мужски. Периодически охранник называл Евгения Николаевича «отцом» и бранил новое начальство за то, что ввело эти дурацкие правила, превратив работу в тягомотину.

– Вот ты, отец, поди, на пенсии?

– На пенсии, – подтвердил Вильский, не вдаваясь в подробности. – А ты?

– А что толку-то, что я на пенсии? Разве на нее проживешь? Жена весь мозг вынесла: иди работай. Все работают – и ты давай. А что мне «все»? Я у себя один. Но с бабой не спорю. И ты, отец, не спорь. Есть у тебя баба-то?

Евгений Николаевич утвердительно кивнул головой: разговор с охранником начал его забавлять.

– Я вот даже думаю, – разоткровенничался охранник, – лучше бы ее не было.

– Может, ты и прав, – задумчиво произнес Вильский и посмотрел сквозь одетого в камуфляж мужика.

– Конечно, прав, – почему-то зашептал охранник, как будто всерьез остерегался, что его зловредная баба следит за ним, например, из-за опоры моста. – Это дело такое…

– А сколько тебе лет? – наконец-то Евгений Николаевич решил утолить свое любопытство.

– Шестьдесят шесть, – отрапортовал тот и горделиво расправил плечи.

– А мне шестьдесят семь, – признался Вильский и сгорбился: год разницы, а тот его «отцом» называет.

– Надо же! – удивился разговорчивый охранник. А я-то думал – лет семьдесят пять, не меньше. Очень ты это, отец, того. Здоровый! Пожрать, наверное, любишь.

«А вот и нет», – захотелось возразить Евгению Николаевичу, но он удержался и вспомнил, что в кармане лежит талон на прием к терапевту.

– Держи, «сынок», – протянул он охраннику пачку сигарет и начал подниматься вверх.

– А сам-то как? – спутник не отставал.

– А никак: больше не курю! – объявил Вильский и протянул руку. – Бывай!

– И тебе того! Похудеть, – расплылся в улыбке охранник и через секунду, предварительно подмигнув щедрому случайному товарищу, стал строгим и въедливым. – Вам туда, – показал он рукой на машину и пошел рядом строевым шагом.

К кабинету терапевта выстроилась огромная очередь. «Не пойду», – решил Евгений Николаевич и направился к выходу, но потом вспомнил слова Алемгуль и решил остаться: все равно день пропал. Так пусть хоть с толком.

На расшатанных стульях сидели старики и старухи, громко обсуждая последние политические новости вперемешку с рецептами из «ЗОЖ». Вильский почувствовал себя чужим на этой ярмарке человеческих недугов и снова испытал настойчивое желание уйти. Но вместо этого медленно прошелся по коридору, подолгу задерживаясь у стендов с информацией для больных.

«Кто за вами?» – поинтересовалась у него ветхая старушка в связанной крючком шляпе с накрахмаленными полями. «Не знаю», – ответил Евгений Николаевич и тут же навлек на себя гнев очереди: «Как это «не знаю»? А кто знает?» «У меня талон по времени», – начал оправдываться Вильский, почувствовавший себя неловко из-за того, что нарушил заведенный в больничных коридорах порядок. «У всех по времени», – не приняла его извинений любопытная старушенция и в качестве доказательства протянула свой талон: так и есть, на бумажке стояла цифра, явно не соответствующая истинному положению вещей. «Кто ж на время смотрит?» – хором возмутилась очередь. «Ну для чего-то время указывают!» – огрызнулся Евгений Николаевич и тут же пожалел об этом. «Это для дураков! – взвизгнула зловредная старушка и махнула талоном, как полковым знаменем. – Здесь живая очередь».

Борьба за правое дело закончилась неожиданно: из кабинета вышла угрюмая медсестра и поинтересовалась: «Вильский здесь?» Евгений Николаевич даже не сразу понял, что прозвучала именно его фамилия, и начал вместе со всеми, зараженный общим недугом недоверия, озираться по сторонам. «Я спрашиваю, Вильский здесь?» – снова объявила медсестра и собралась было выкрикнуть следующую фамилию, но Евгений Николаевич наконец-то сообразил, что к чему, и подошел к дверям кабинета.

– Это я.

Медсестра смерила его взглядом и неожиданно подобрела.

– Вот и хорошо. Пришла ваша флюорография.

– И что там? – внешне бесстрастно поинтересовался Вильский, сразу забыв о борьбе «очередников» за справедливость.

– Заходите, – радушно пригласила медсестра и толкнула дверь. – Сейчас врач вам все скажет.

«Дело плохо». – У Евгения Николаевича подкосились ноги.

– Вы Вильский? – не поднимая головы, полюбопытствовала сидевшая за столом врач.

– Я. – Евгений Николаевич закашлялся.

– Возьмите. – Убеленная сединами дама протянула ему развернутую выписку для предъявления в кадровую службу. – Это вам.

– Годен? – Вильский боялся услышать ответ.

– Годен, – хмыкнула врач и подняла глаза. – Все показатели в относительной норме. Скажем так, в соответствии с возрастом. Следите за весом, принимайте препараты для нормализации давления, отдыхайте в санатории два раза в год и работайте себе на здоровье.

– А флюорография? – Евгению Николаевичу было особенно интересно, что там.

– Ничего особенного, – пожала плечами врач и протянула Вильскому клочок бумаги с фиолетовым штампом, поверх которого было написано: «Легкие без изменений. Сердце увеличено».

– У меня сердце увеличено, – обратил он внимание на запись рентгенолога.

– Было бы странно, если бы оно у вас было неувеличено, – хмыкнула врач и снова опустила голову.

– То есть это нормально? – Вильский никак не покидал кабинет.

– Вас что-то беспокоит? – равнодушно поинтересовалась докторесса и лениво посмотрела на стоящего перед ней чрезмерно любопытного пациента.

– Да… – сначала вымолвил Евгений Николаевич, а потом, увидев, что в лице врача не было ни тени беспокойства, тут же отказался от своих слов и поменял «да» на «нет».

– Жить будете, – подмигнула ему медсестра и, не вставая из-за стола, прокричала в приоткрытую дверь: – Следующий!

Выйдя из поликлиники, Вильский долго искал, где припарковался. Списав все на волнение перед приемом, Евгений Николаевич трижды обошел стоявшее буквой «П» здание, прежде чем обнаружил собственную машину. «С ума сойти!» – удивился он своей забывчивости и полез в карман за сигаретами: пачки не было. Вильский почувствовал себя обворованным: внутри волной поднималось раздражение за решение бросить курить – и в первую очередь на себя самого: «Кто тянул меня за язык?!»

Уже через минуту Евгений Николаевич выезжал из больничного двора, точно представляя маршрут, который приведет его к табачному киоску. Он знал, куда ехать, и был уверен, что способен добраться до знакомого места с закрытыми глазами.

Остановив машину, Вильский выгреб из бардачка мелочь и вышел, но вместо киоска с надписью «Табак» обнаружил, что находится рядом с воротами своего НИИ. «Как я здесь оказался? – изумился он и почесал в затылке: – Видимо, задумался».

– «Шел в комнату – попал в другую», – процитировал он своим сотрудницам известную строчку из Грибоедова, но, обнаружив, что те мало знакомы с первоисточником, рассказал о нелепом недоразумении, с ним приключившемся.

– И не переживайте, Евгений Николаевич! – бросились успокаивать его женщины. – С кем не бывает?!

– Раньше со мной такого не было, – честно признался Вильский и уселся за рабочий стол. На часах было ровно двадцать пять шестого, пять минут до конца рабочего дня. «Зачем, дурак, ехал?» – горько усмехнулся он и пообещал себе забыть про нетипичный для себя промах.

Пытаясь реабилитироваться в глазах подчиненных, Евгений Николаевич объявил рабочий день законченным и распустил коллектив ровно за минуту до сигнала.

– А вы? – торопили женщины Вильского и из чувства солидарности не торопились покидать рабочее место.

– А что я? – пожал плечами Евгений Николаевич и начертил на листке бумаги два прямоугольника, в каждом из которых красовалась заглавная буква «М». «Вот они, красавицы, – подумал Вильский, видимо, имея в виду Марту и Киру Павловну. – Обе на «М».

– Идите домой, Евгений Николаевич, – всполошился женский батальон Вильского.

– Сейчас, – пообещал начальник и начал рыться в карманах в поисках печати. Там ее не было. «Неужели бросил Машке в сумку вместе со связкой ключей?» – похолодел Вильский и представил, что вот сейчас ему придется снова садиться в машину, ехать на другой берег, объясняться с Мартой, потом с матерью. Как никогда, Евгению Николаевичу захотелось остаться одному – положить голову на руки и мирно подремать в собственном кабинете.

– Что вы ищете? – забеспокоились женщины, видя, как начальник пытается мучительно что-то вспомнить.

– Печать, – жалобно произнес Вильский и судорожно выдвинул верхний ящик стола.

– Да вот же она, – с готовностью указали сотрудницы на висевшую прямо перед глазами начальника пропажу: печать преспокойно дожидалась своего часа на правом верхнем углу компьютерного монитора.

– Черт! – ахнул Вильский и побагровел от напряжения. – Да что это за день-то сегодня?

– Полнолуние, – успокоила его одна из сотрудниц. – Возьмите больничный, Евгений Николаевич. Все равно завтра пятница. Отоспитесь. Отдохните.

– Рано вы меня, девки, в запас списываете! – грубовато пошутил Вильский, но в глубине души обрадовался проявленной заботе.

– Да мы не списываем! – в один голос воскликнули сотрудницы. – Просто переживаем.

– Не переживайте, – успокоил их Евгений Николаевич. – Я воробей стреляный. До Африки, если что, долечу. А не долечу – развейте мои перья над родной рекой. Чтоб, помните, плывут пароходы – привет воробью, летят самолеты – привет воробью, а пройдут пионеры… – У Вильского перехватило дыхание, и он мучительно закашлялся.

– Да ну вас, Евгений Николаевич, – отказались подыграть ему женщины и как-то совершенно по-бабьи погнали домой. – Идите уже. Хватит!

– И то правда, хватит! – согласился Вильский и начал выбираться из-за стола.

В тот вечер, добираясь с работы, Евгений Николаевич совершенно незаметно для себя заснул за рулем. На его счастье, улица, где он вырос и где жила его мать, была довольно далека от оживленных городских путей, поэтому никакой трагедии не случилось, если не считать ужаса, который Вильский испытал, проснувшись от резкого толчка. Передние колеса автомобиля ударились о бордюр, и Евгений Николаевич автоматически выдернул ключ из замка зажигания.

«Что со мной? – Вильский чуть не плакал от ощущения, что над ним сгущаются тучи. Чувство опасности томило его во многом еще и потому, что мир отказывал ему в былой четкости и простоте. То, что казалось непреложным, изменяло, а то, что всегда мыслилось как невозможное, предназначенное для других, дышало у него за спиной. – Неужели у меня Альцгеймер?» – поставил себе диагноз Евгений Николаевич и, достав из бардачка блокнот, начал спешно записывать пин-коды зарплатной и пенсионной карт. На всякий случай Вильский по памяти записал паспортные данные, имена детей, их сотовые телефоны, телефон Марты, телефон матери и даже телефоны временно выпавших из его жизни школьных товарищей – Вовчика и Левчика.

На удивление легко выстроились в столбик все доступные ему трудные одиннадцатизначные комбинации цифр. Тогда он решил проверить себя еще раз и к каждому имени приписал дату рождения. И снова память не подвела. Но и этого ему показалось мало. Закрыв глаза, Евгений Николаевич вспомнил, кто и как сидел в классе. Для этого он составил развернутую схему каждого ряда и подписал имена и фамилии.

Последнее убедило его в том, что до Альцгеймера еще далеко, но от этого легче стало ровно на одну минуту, а потом накатила такая тоска, что Вильский решил позвонить Вовчику Реве и по старой памяти пригласить его в гараж.

– Я не могу, – тут же отказался школьный товарищ, почувствовавший в голосе друга странное волнение. – Хочешь, приходи ко мне. Только у меня Зоя болеет.

Возникший в воображении вид хворающей Зои вернул Вильского к действительности. «Надо что-то делать!» – решил он и позвонил Вере с просьбой найти хорошего невропатолога.

– Хорошо, – согласилась «потрясти давние связи» старшая дочь и пообещала привлечь мужа.

– Это не срочно, – тут же объявил Евгений Николаевич, как только почувствовал, что к вечеру дело сдвинется с мертвой точки.

– А что у тебя? – поинтересовалась Вера и приготовилась слушать, но вместо этого получила подробный отчет о жизни Киры Павловны, который Вильский сочинил прямо на ходу. Такая словоохотливость ввергла его дочь в уныние: она сразу же почувствовала, что с отцом что-то не так.

– Давление, – вывернулся Евгений Николаевич, не нашедший в себе сил рассказать, как в течение дня он умудрился, во‑первых, потерять машину возле поликлиники, во‑вторых, ошибиться адресом и, в‑третьих, заснуть за рулем.

– Сколько?

– Уже нисколько, – хмыкнул Вильский. – Полнолуние.

– Папа, – Вера не верила ни в какие приметы, – ты как старая бабка. Какое полнолуние? Еще скажи, плохой сон увидел. Зачем тебе невропатолог?

– Вера Евгеньевна, могут же у меня быть от тебя какие-то свои мужские секреты?

– Могут. – Вера тут же признала право отца на личную жизнь и с трудом удержалась, чтобы не полюбопытствовать, как это жить с относительно молодой женщиной и соответствовать ей во всех смыслах. По-женски ей показалось, что дело именно в этом. Никаких других объяснений она не видела, предполагая, что только бессонная ночь способна спровоцировать резкий скачок давления.

– Позвони, как договоришься. – Голос Вильского дрогнул.

«Не вешай трубку!» – хотела прокричать ему Вера, но вместо этого строго сказала:

– Мне кажется, ты не справляешься с нагрузками.

– Да ладно? – усмехнулся Евгений Николаевич, моментально догадавшись о том, что имела в виду дочь. – С какими?

– С любыми. – Вера была предельно корректна. – Все-таки тебе шестьдесят семь лет, а ты…

– А я… – Вильский попытался спровоцировать дочь на открытое проявление недовольства, но она отцовский вызов не приняла и, как обычно, ушла в сторону.

– Я просто за тебя беспокоюсь. – Вера попыталась произнести эту фразу нейтрально, но Евгений Николаевич почувствовал сконцентрированный в ней детский страх.

– Не беспокойся, Вера Евгеньевна, – браво засмеялся он и загрохотал в трубку.

– У тебя бронхит? – оживилась дочь Вильского.

– Наверное. – Евгений Николаевич с благодарностью подумал о Вере: конечно, она права, у него бронхит курильщика. Этот диагноз звучал обнадеживающе и обещал по крайней мере еще лет десять жизни.

– Папа, бросай курить, – в который раз посоветовала Вера, успокоенная собственным открытием.

– Уже, – объявил Вильский и почувствовал, что разговор с дочерью начал его тяготить.

– Вот и отлично, – похвалила отца Вера и, окончательно успокоившись, попрощалась.

– Курил! Курю! И буду курить! – проворчал Евгений Николаевич и снова с остервенением схватился за крышку бардачка. Привычка прятать пачки с сигаретами в разных местах не подвела его и на этот раз. Внутри завалялась наполовину пустая коробка: Вильский мысленно перекрестился и решил выйти из машины, чтобы покурить, опершись на капот, но, представив весь порядок действий (выйти – покурить – сесть обратно – завести машину – въехать во двор – поставить в гараж), передумал и просто распахнул дверцу.

«Совсем, черт рыжий, обленился!» – подумала наблюдавшая за сыном Кира Павловна и отошла от окна: как ни странно, ничего необычного в поведении Вильского она не заметила.

Не заметила этого и Марта, примчавшаяся на такси ради примирения. Застав своего «Кота» сидящим на скамейке, она смело бухнулась рядом и, запыхавшись, объявила, что жить без «Женюлькина» не может, поэтому никакая дача ей не нужна и не надо ее, приличную женщину, с дерьмом смешивать, потому что она из тех, что зовутся декабристками. Или вместе, или никак, но на всякий случай – заберите, Евгений Николаевич, ваши ключи от приобретенного имущества, да и гори оно синим пламенем.

– Машка, – расплылся в улыбке Вильский и почувствовал, что дышится так же, как после грозы: ощутимо приятно и полной грудью. – Какая же ты у меня…

– Какая? – Марта тут же вставила свою руку в его и воровато посмотрела на окна Киры Павловны: так и есть, неугомонная бабка скрывалась за тюлем, как собака за хозяйским забором. – Может, ко мне поедем? – Марта Петровна облизнула губы и сузила свои и так узкие глаза.

– Ох, лиса, – покачал головой Евгений Николаевич и поцеловал ее в нос. – Чего ж шумела?

– Чего-чего, – нахмурилась Марта, но тут же честно призналась: – А ты бы, моя, не шумел, если бы меня у тебя из-под носа уводили?

– Я бы не шумел. – Вильский нацепил на лицо строгое выражение, а потом хмыкнул и рассмеялся: – Я бы отстреливался!

– Вот и я отстреливалась, – объяснила свое поведение Марта и с ненавистью подумала об Алемгуль. – Мало того, что понаехали, еще и за наших мужиков цепляются, чурки узкоглазые.

– Перестань, – поморщился Евгений Николаевич, видеть Марту такой ему было неприятно.

– А вот и не перестану, – пригрозила она ему и тут же заворковала: – Поехали, моя. Сексодром пустует. У меня гусь в духовке. Ради тебя старалась. Думала, посидим, поужинаем, покупку обмоем. Кувыркнемся разок-другой. Ну, сколько можно на нее смотреть? – жалобно поинтересовалась Марта и перевела взгляд на окна Киры Павловны.

– Немного еще, – пообещал ей Вильский и снова поморщился.

В сущности, Марта Петровна Саушкина матери Евгения Николаевича смерти не желала. Живет и пусть живет. Главное, чтоб не лезла и им с Женей не мешала. Но ведь той закон не указ. До девяноста лет дожила, а все никак не привыкнет: вырос сынок-то, вырос и к другой тетеньке ушел. «Я от бабушки ушел. Я от дедушки ушел. И от тебя, Кира-Дыра, тоже уйду», – захотелось произнести Марте, но вместо этого она прильнула к Вильскому и, заглядывая ему в глаза, спросила:

– Может, тогда я останусь?

– И охота тебе? – ухмыльнулся Евгений Николаевич, представив, как изнеженная Машка пойдет в их с матерью уборную, абсолютно не приспособленную для нормальных людей, и будет там приводить себя в порядок: чистить зубы, расчесывать волосы, а потом на цыпочках возвращаться к нему в комнату под неодобрительное ворчание бодрствующей Киры Павловны.

– Конечно, моя, – залепетала Марта. – Куда иголочка, туда ниточка.

– Давай лучше я тебя отвезу, – предложил Вильский и с опаской подумал, что, если она сейчас согласится, ему придется заводить машину, ехать на другой берег, а потом возвращаться в ночь. Но Марта уезжать не хотела и, отбросив прочь мысли о неудобствах, повела своего Женюлькина за руку к подъезду, не переставая нести какую-то несусветную чушь типа «рай в шалаше», «во дворце и урод – царь», «хлебать, так вместе, спать, так рядом».

– Вместе идут, – тут же сообщила Вере Кира Павловна и второпях повесила трубку. – Ой! – простонала она, как только влюбленные вошли в квартиру. – Господи! – Она схватилась за сердце. – Что же это?

Вильский с Мартой переглянулись.

– Целый день одна, – не поднимая головы, принялась выговаривать Кира Павловна, при этом опираясь на этажерку, где стоял телефон. – Хотела «Скорую» вызвать, – жалобно обратилась она к Марте. – И не смогла. Веришь, Марья, рука не поднимается.

– Я сейчас вызову, – схватила наживку Марта и бросилась к старухе в то время, как Евгений Николаевич внимательно вглядывался в лицо матери. «Притворяется, – безошибочно определил он. – Иначе бы Марьей не назвала. Просто бы заголосила».

– Не на-а-ада, – словно услышала его Кира Павловна и, видя, что сын не предпринимает никаких шагов, решила поторопить нерасторопного дитятю. – Что стоишь?! Положи меня!

Вильский сориентировался моментально: мать стоит, опершись на этажерку, отклячив при этом зад, значит, или звонила, или болтала по телефону, «тачанки» рядом не было, дошла сама. «Точно притворяется!» – пришел к выводу Евгений Николаевич и предложил Кире Павловне сразу собрать вещи.

– Зачем? – в голосе великой артистки появилась подлинная озабоченность.

– В больницу поедешь, – строго объявил Вильский и скомандовал: – Марта, звони, вызывай, а то будем в кровать укладывать, не дай бог, тромб оторвется. Сейчас на кресло ее посадим, на нем и вынесем. Ты только скажи, – обратился он к матери, – где у тебя чего, чтоб Машка сложила.

Теперь крючок застрял в губе Киры Павловны.

– Не поеду никуда, – заартачилась она и с укоризной посмотрела на сына. – Ждешь не дождешься меня сплавить.

– Да ты что, моя! – вступилась за Евгения Николаевича Марта со свойственной ей простоватостью. – Другой бы уж сдал тебя в богадельню, а этот, – она кивнула головой в сторону Вильского, – даже ко мне не переезжает, тебя стережет.

– Это не он меня стережет. – Кира Павловна за словом в карман не лезла. – Это я его добро стерегу. Видала, сколько барахла дорогого у него? – довольно бойко махнула она рукой, показывая на комнату Евгения Николаевича. – Если б не я, неизвестно, чего б тут было.

– Здесь бы был ремонт, – не сдержалась Марта и боязливо оглянулась на Вильского.

– Мне ваш ремонт не нужен! – заявила Кира Павловна.

– А чего ж, моя, так, что ли, хорошо?! – Марта Петровна показала на выкрашенные голубой масляной краской стены коридора.

– А чем плохо? – удивилась мать Вильского.

– Хватит! – прикрикнул на обеих Евгений Николаевич, всерьез опасавшийся, что дело закончится склокой.

– На чужой роток не накинешь платок! – тут же нашлась, что ответить, Кира Павловна и, забыв, что пять минут назад пыталась сымитировать сердечный приступ, зацепилась за косяк и сделала пару шагов в сторону своей комнаты.

– А ты говоришь, переезжай, – скривился Евгений Николаевич и распахнул дверь в зал, чем до смерти напугал забредшую туда кошку. – Пошел вон, кошак! – гаркнул Вильский и подтолкнул Марту. – Давай, Машка, заходи. Будь как дома.

– Правильно, – выкрикнула из своей комнаты Кира Павловна. – Бей, ломай.

В ответ Вильский демонстративно закрыл дверь.

– Я же тебе говорил, – с извиняющейся интонацией обратился он к Марте. – Давай отвезу.

– Ладно, моя, – заметно погрустнела Марта. – Я и сама уеду. На такси. Побуду немного и соберусь.

Известие, что сегодня она не останется, бальзамом пролилось на душу Евгения Николаевича. Сегодня, как никогда остро, ему хотелось ночевать одному, по-царски раскинувшись на своем кожаном холостяцком диване. Вильский с благодарностью обнял Марту и предложил выпить виски в честь приобретения совместной недвижимости, а заодно и примирения.

– Не хочу, – неожиданно отказалась она, видимо, ощущая себя несправедливо обиженной: бежала – и на тебе, пожалуйста, снова на старт.

– Машка, – Евгений Николаевич развернул ее к себе, – ты на меня обиделась, что ли?

– Нет. – Марта капризно поджала губы, всем своим видом демонстрируя обратное.

– Не обижайся ты на меня, Машка. У меня сегодня день какой-то неудачный. Правда, все из рук валится. Куда ни сунусь, везде ерунда какая-то получается…

Вильский чувствовал, что называть день, прошедший под знаком приобретения дачи, неудачным было нельзя, но следить за выбором слов у него не было сил. И он говорил что хотел, нисколько не заботясь о том, что будет понят неверно. И чем искреннее в своих порывах был Евгений Николаевич, тем тише становилась обычно бойкая Марта, присвоившая себе право «вертеть любовником так, как считала нужным».

– Может, уедем куда-нибудь? – робко предложила присмиревшая Марта Петровна и, сбросив с ног туфли, улеглась на диван, предварительно отодвинув в сторону постельное белье, не убранное с утра.

– Куда-а-а?! – Евгений Николаевич присел рядом. – Ты же видишь, Машка. С ней что ни день, то праздник.

– У тебя две дочери, моя. Могли бы за бабкой присмотр организовать.

– А ты думаешь, он не организован? – вступился за дочерей Вильский. – В субботу к ней Нютька, в воскресенье – Вера. А ведь у них тоже свои дела, семьи.

– А ты-то чем хуже? – усмехнулась Марта и поправила волосы надо лбом. – У тебя что? Своих дел нет? Или я тебе не семья?

– Ты мне, Машка, не семья. Ты мне, – Евгений Николаевич бережно провел рукой по ее бедру, – среда обитания. Знаешь такую программу?

– Это где всякие ужасы показывают? – надулась Марта.

– Ужасы – это здесь. – Вильский кивнул головой на дверь, они переглянулись. – А настоящая среда обитания – это когда легко дышится, крепко спится и сердце бьется без перебоев.

– Бедный ты мой, Женюлькин-Рыжулькин, – потянула его за руку Марта, и Евгений Николаевич лег рядом, положив руки под голову.

– Помнишь, я тебе рассказывал про цыганку? Монету еще показывал… Может, уже не действует мой талисман, Машка? Поизносился? И вообще, я неправильно эти жизни считал? И сейчас у меня не конец, а середина, а впереди – она? – Он снова показал головой на дверь.

Марта не хотела уступать свое место Кире Павловне. Ей нравилась эта история про цыганку: три женщины – три жизни. И она, Марта, последняя. Последняя любовь Евгения Вильского, что само по себе звучит обнадеживающе, потому что вселяет уверенность: такая женщина, как она, – настоящий подарок. Что может быть лучше?!

– Эх, моя! – Марта прилегла на грудь Евгения Николаевича и вжалась в нее так, что услышала не просто как бьется «увеличенное» сердце Вильского, но и то, как он дышит: внутри что-то лопалось и свистело. – Подожди-ка. – Она потерла ухо и снова приложила его к груди.

– Чего там? – скосил глаза на ее рыжий затылок Евгений Николаевич.

– Прям фабрика-кухня какая-то! – попробовала пошутить Марта и отодвинулась – ей впервые было страшно слышать, как работает человеческий организм.

– Динамо-машина, – поддержал тему Вильский и закрыл глаза.

Они лежали в полной тишине затянутой полумраком комнаты, не реагируя ни на что и прилепившись друг к другу как две створки одной большой раковины: на двоих одно сердце, одно дыхание, одна жизнь. «Последняя», – все время думал Евгений Николаевич, но страшно не было. В теле появилась какая-то странная весомость, свидетельствующая о том, что душа в нем застряла надолго, заплутавшись в таинственных сплетениях сосудов и капилляров. «Попробуй, выберись», – обратился к ней Вильский и открыл глаза.

– Машка… – Он нежно поцеловал Марту и по-отечески погладил по голове.

Не открывая глаз, она потянулась и скользнула рукой по направлению к брюкам, чтобы расстегнуть перерезавший Вильского надвое ремень. Но Евгений Николаевич поймал ее руку где-то на половине пути и прошептал: «Завтра». «Завтра?» – лукаво посмотрела на него Марта, и в ее взгляде запрыгали маленькие дьяволята. «Завтра», – снова поцеловал ее Вильский и потянулся за телефоном.

– Вызываю?

– Вызывай, – выдохнула неудовлетворенная Марта, но кручиниться не стала и, легко поднявшись, толкнула Евгения Николаевича в бок. – Завтра отработаешь, Кот.

Похоже, разговаривавший с диспетчером такси «Кот» в этот момент был готов на все, поэтому согласно закивал головой: так и будет.

Машина за Мартой примчалась со скоростью реактивного самолета. «Выходите!» – позвонил снизу водитель, и Марта Петровна спешно засобиралась.

– До завтра, – чмокнула она Вильского сначала в левый ус, потом – в правый. Сильно прижалась и призывно качнула бедрами.

– Позвони, что доехала, – пробурчал размякший Евгений Николаевич и встал в проеме, провожая спускавшуюся Марту взглядом. Последнее, что он видел, – это был ее рыжий затылок, вспыхнувший на мгновенье.

– Умчалась? – проскрипела Кира Павловна, измученная тишиной: впервые из комнаты, где заперся ее сын с любовницей, до нее в течение двух часов не доносилось ни звука. – А я уж думала завтра в контору идти.

– В какую контору? – не сразу понял, о чем говорит мать, Вильский.

– В жилконтору. – Кира Павловна, опираясь на «тачанку», показалась в дверях. – Новый день – новая песня. Думаю, выписывать тебя надо, а то неровен час и жену приведешь. Будешь жениться-то? – сверкнула она глазами.

Дата добавления: 2015-11-04