Три женщины одного мужчины 12 страница

Вера сознательно скрыла от матери, что отец неоднократно просил ее встретиться с Любой – хотя бы для того, чтобы показать новой жене, что ему есть, чем гордиться. Но дочери Вильского не хотелось давать ему такой возможности. Свой отказ она ничем не мотивировала, но отец, будучи человеком догадливым, прекрасно понимал: это маленькое, но все-таки наказание.

– Вера, – просил Евгений Николаевич дочь, – ну, так случилось. Пойми меня. Я же не человека убил. Это всего лишь развод. Так бывает. Но можно же при этом оставаться друзьями. Никто же не отменял того, что вы с Нютькой мои дети. Родительская любовь никуда не исчезает.

– Зато исчезает детская, – жестко парировала Вера, а потом украдкой плакала, потому что любила отца и до сих пор воспринимала его уход не умом взрослого человека, а сердцем обиженного ребенка.

После того как Вера отказала и в третий раз, Вильский настаивать перестал. Но тут вмешался случай, и Евгений Николаевич столкнулся с дочерью в переполненном автобусе.

– Знакомься, Вера, это Люба, моя жена, – представил он свою спутницу так, словно рядом с ним была королева, а не секретарша из директорской приемной.

– Здрасте, – еле выдавила из себя Вера и попробовала отвернуться. Но пассажиров в автобусе было что сельдей в бочке, и ей невольно пришлось стоять рядом с ними и даже ощущать запах Любиных духов. Вере не хотелось видеть отцовского счастья. А то, что Вильский счастлив с этой пергидрольной блондинкой, было видно невооруженным глазом.

Вера даже поймала себя на мысли, что рядом с матерью он выглядел совсем по-другому. Она уже не помнила, как именно, но иначе. Не так, как с новой женой. С Любой он словно помолодел. В общем, неважно.

И вот теперь то же самое предстояло увидеть Евгении Николаевне, поэтому Вере и не хотелось, чтобы она шла на эти похороны, как говорила та, «полным инкогнито». «О чем ты говоришь, мама? – снова и снова пыталась она повлиять на материнское решение. – Каким «полным инкогнито»? Ты же не удержишься! Наговоришь чего-нибудь. Будет скандал, а ведь это похороны. Не тот случай». «Именно тот», – поблескивала глазами Женечка, воодушевленная мыслью о «гражданской мести».

Но как только Евгения Николаевна Вильская оказалась рядом с подъездом, возле которого в ожидании выноса толпились соседи Краско по общежитию, коллеги по цеху, где работал несчастный Иван Иванович, от ее решимости не осталось и следа.

Евгения Николаевна, затерявшись в толпе, испытала странное чувство. Она вспомнила, как Кира Павловна с тетей Катей возили ее в Грушевку к той жуткой бабке-чувашке, которая поливала ее водой из колодца, а потом била по спине с такой силой, что казалось, отлетает душа.

«Это не он должен был умереть! – ахнула Женечка Вильская и закрыла руками рот, чтобы не закричать в голос. – Это я должна была». Перед глазами Евгении Николаевны появилось злое лицо Прасковьи Устюговой, и Женечка почувствовала, что земля качнулась у нее под ногами. И тут она увидела Любу: маленькую, в черной косынке, из-под которой выбивались белые прядки. Соперница сосредоточенно смотрела в лицо покойному и беззвучно шевелила губами, как будто вела с бывшим мужем какой-то разговор.

И еще Евгения Николаевна почувствовала, что Люба неуязвима, потому что ее защищает любовь. А у нее, у Женечки Вильской, такой любви больше нет. И не будет, решила Женечка и стянула с себя косынку, потому что прятаться было незачем: никому она не нужна.

Это открытие отчасти примирило Евгению Николаевну с действительностью: она отбросила мысли о возвращении Вильского и поставила на своей женской жизни огромный, как она говорила, красный крест. «А почему красный?» – приставала к ней потом Нютька, подслушавшая разговор матери с Марусей Ларичевой. «А потому!» – странно отвечала Евгения Николаевна и подумывала о переезде в Долинск, но вместо этого перевезла к себе, в четырехкомнатный кооператив, парализованного отца и озлобившуюся мать, недвусмысленно намекавшую дочери, что пришло время помогать родителям. С этого времени Маруся Ларичева стала называть подругу сестрой милосердия, а Кира Павловна – блаженной. «Это надо же! – возмущалась мать Вильского. – Одна грешит, другая кается. А ему, – размышляла она о сыне, – трын-трава. Гнездо вьет, кукух несчастный!» «Какой кукух, Кира?!» – не сразу понимал жену Николай Андреевич. «Такой!» – злилась Кира Павловна, но имени сына вслух не называла.

Как ни странно, но со смертью Ивана Ивановича Краско все в мире разобщенных семейств стало возвращаться к определенному равновесию.

Под одной крышей воссоединились Швейцеры, к огромному неудовольствию Нютьки, распрощавшейся с отдельной комнатой.

Попросила приюта и готовившаяся к родам Юлька. И Вильскому не осталось ничего другого, как пустить падчерицу, потому что Люба смотрела на него с надеждой, как на царя-батюшку, и все время повторяла: «Спасибо, спасибо тебе, Женя». «Да перестань», – отвечал ей Евгений Николаевич, и было видно, что ему приятно подобное отношение. Настолько приятно, что даже соседство с угрюмой Юлькой поначалу не омрачало его существования.

Да и вообще Вильский считал себя счастливым человеком и даже иногда грешным делом подумывал, что настоящая жизнь у него только и началась с Любой. От этих мыслей Евгению Николаевичу иногда становилось стыдно, но он легко отгонял от себя сомнения, как только вспоминал свою жизнь с Желтой. Счастливую, как он думал, жизнь, а на деле оказавшуюся просто генеральной репетицией.

«Никто ни в чем не виноват, – успокаивал себя Вильский, когда новое счастье становилось совсем непереносимым. – Ни я, ни Люба, ни Желтая. Чему быть, того не миновать». Эта пословица примиряла Евгения Николаевича с действительностью еще и потому, что сразу же переключала внимание на события многолетней давности, когда ему, без пяти минут выпускнику средней школы, золотозубая цыганка рассказывала о предстоящих трех жизнях. «Вот она, третья жизнь! – радовался Вильский и потирал трехкопеечную монету влажными пальцами. – Первая – до Желтой, вторая – с ней, а третья – сейчас».

– Дурак ты, Женька, – с жалостью говорил ему Левчик и призывал в свидетели Владимира Сергеевича Реву.

– Ну ясный перец, – ухмылялся Вильский и чувствовал свое превосходство над другом, вернувшимся в семью из соседнего подъезда.

– Нет, ты правда дурак, – кипятился Лев Викентьевич и призывал рыжего товарища к ответу: – Вот объясни мне, что в ней такого особенного? Насколько я помню, она…

– Насколько я помню, – резко перебивал Левчика Вильский, – именно ты об этом ничего помнить и не можешь, потому что тебе, если мне не изменяет память, отказали. Причем в категоричной форме.

– Это я тебе так сказал? – прикидывался Лев Викентьевич и потирал лоб якобы в растерянности.

– Ты, – мрачнел Евгений Николаевич и поглаживал в кармане брюк заветную монету.

– Ну, значит, так и было, – шел на попятную Левчик и присаживался поближе к Вовчику.

– А у меня Зоя болеет, – грустно сообщал товарищам Владимир Сергеевич и смотрел в сторону, потому что на глаза наворачивались слезы, а это в их компании считалось как-то не по-мужски. – Сильно.

– А чего с ней? – тут же переключался Левчик, но натыкался на осуждающий взгляд Вильского. – Чего ты на меня так смотришь?! – сердился Лев Викентьевич. – Что я такого спросил? Может, Вовке помощь нужна?

– Не нужна, – выдыхал Владимир Сергеевич. – Просто смотрю я на вас, мужики, и думаю: настоящих вы бед не знаете.

– А надо?! – вскидывались товарищи и шли стеной на грустного Вовчика.

– Да нет, не надо, – пугался тот и сглатывал комок в горле. – Просто живите и радуйтесь.

– И ты не кисни! – хлопал друга по плечу Левчик, а Вильский начинал смотреть себе под ноги, потому что становилось стыдно за собственное благополучие.

Впрочем, объективно назвать это благополучием было довольно сложно. НИИ доживал последние дни, потому что заказов на внедрение становилось все меньше и меньше, а административные отпуска сотрудников – все длиннее и длиннее.

«Уходи оттуда!» – уговаривал Вильского Левчик и предлагал место на собственном мебельном предприятии. «Я на свечных заводах не работаю!» – отшучивался Евгений Николаевич и продолжал упорно ходить в институт, теперь вместо привычных пяти располагавшийся на одном этаже огромного здания.

«Тогда дописывай диссертацию», – советовал другу Вовчик, искренне считавший, что в Вильском пропал великий ученый.

«Зачем она мне нужна?» – разводил руками Евгений Николаевич и думал, как жить дальше, потому что до сих пор не было своего угла, а очень хотелось.

– Так возьмите и разменяйте свою четырехкомнатную квартиру, – язвила Юлька и с вызовом смотрела на Вильского.

– Это с какой стати? – не давал ей спуску Евгений Николаевич и с брезгливостью смотрел на полуторагодовалого Юлькиного сына, которого она называла Ильюша. «Илюша», – автоматически исправлял Любину дочь Вильский, а та назло ему снова и снова коверкала имя мальчика.

– Пожалуйста, Женя, – легко касалась его плеча Люба и показывала глазами на Юльку. – Пусть…

– Пусть, – соглашался с женой Вильский и отворачивался, чтобы не сталкиваться взглядом с торжествующей падчерицей.

– Скажи ему, – требовала Юлька, – пусть что-нибудь сделает. Сколько можно вчетвером в одной комнате?

– А что он может сделать? – как умела, защищала мужа Люба.

– Пусть еще куда-нибудь устроится. В конце концов, мужик он или нет?

– Юля, – пыталась вразумить ее мать, но натыкалась на бурное сопротивление.

– Да если бы не он, – визжала Юлька, – все было бы нормально. Жили бы, как жили.

– Кто тебе мешает жить по-другому? – подливал масла в огонь Вильский.

– Ты! – хамила ему Любина дочь и хватала ребенка за руку, чтобы прикрыться им как щитом.

– Прекрати, – вмешивалась Люба.

– Нет, это ты прекрати! – истерила Юлька и проклинала тот час, когда появилась на свет.

– Абсолютно с тобой согласен, – однажды не выдержал Евгений Николаевич и посмотрел на падчерицу так, что той стало не по себе. – Слушай сюда. Дважды повторять не буду. Еще раз откроешь рот на мать, и сразу же вылетишь отсюда вон.

– Я здесь прописана, – попробовала возразить Вильскому Юлька, но тут же осеклась, заметив, как побагровело у того лицо.

– Я тоже, – напомнил ей Евгений Николаевич, – но это не означает, что я должен терпеть твое хамство и при этом кормить тебя и твоего сына.

– А вам что? Жалко?

– Мне? – переспросил Вильский. – Да, жалко. Иди работай.

– Я в декрете, – отказалась от предложения Юлька.

– Ты не в декрете, ты у меня здесь, – проревел Вильский и хлопнул ладонью себе по шее.

– Женя, пожалуйста, – ночью шептала ему в ухо Люба. – Пожалуйста.

Вильский тянулся за сигаретами, а потом вспоминал, что у противоположной стены спит полуторагодовалый ребенок, и тяжело поднимался с дивана, чтобы выйти на лестницу и отвести душу.

– Я с тобой, – вскакивала Люба, не желавшая расставаться с Вильским ни на минуту.

– Не ходи, Любка, я скоро, – останавливал ее Евгений Николаевич.

Иногда ему хотелось побыть одному, чтобы разобраться в обуревающих его чувствах. Вынужденное сосуществование на восемнадцати квадратных метрах все чаще и чаще рождало крамольные мысли, что, может быть, в чем-то эта несносная Юлька и права. По справедливости стоило разменять тот самый четырехкомнатный кооператив, в котором сейчас мирно проживали не только Желтая с детьми, но и бывшие тесть с тещей. Но произнести это вслух Вильский никогда бы не решился, потому что не мог признаться, что в чем-то нуждается.

Отлученный от дома Евгений Николаевич даже не пытался зайти к родителям, чтобы хоть немного приобщиться к бытовому уюту, который был присущ их семье и поддерживался по преимуществу стараниями Анисьи Дмитриевны.

Кстати, она оказалась единственной из родственников, кто отказался подчиниться строгому распоряжению Николая Андреевича вычеркнуть Женьку из памяти.

– Не по-божески это, Кира, – предупреждала Анисья Дмитриевна дочь, на что та торопилась ответить:

– Сама знаю.

– Поговори с Николаем Андреичем, – просила Анисья Дмитриевна и комкала в руках платочек.

– Не буду, – отказывалась Кира Павловна, но без вызова, а с грустью. По природе отходчивая, она устала жить в обиде на сына. И вообще давно уже смирилась с разводом младших Вильских, по-житейски рассудив: «Всякое бывает».

«Нет», – не соглашался с ее доводами Николай Андреевич и становился мрачнее тучи всякий раз, как Кира Павловна заводила разговор о примирении.

– Я себя уважать перестану, – объяснял свою позицию старший Вильский, наверняка страдавший из-за собственной принципиальности.

– А вдруг ты умрешь? – предлагала ему такой вариант развития событий Кира и, недобро прищурившись, смотрела на мужа.

– Почему? – крякал от неожиданности Николай Андреевич.

– Ну, вдруг? – пытала его жена. – Мне что, Женьку на твои похороны даже не пускать? Так и держать за закрытыми дверями?

– Ну вот что ты говоришь, Кира? – Николай Андреевич даже не знал, как реагировать на слова жены. – При чем тут это?

– А при том, – сурово изрекала Кира Павловна и излагала свою позицию, разрубая ладонью воздух. – Я – мать, – напоминала она мужу. – И я хочу знать, как живет мой сын. Почему я не могу пригласить его в гости? Его и Любу?

– Кого? – старший Вильский делал вид, что ему незнакомо это имя.

– Любу, – топала ножкой Кира Павловна.

– Я не знаю, о ком ты говоришь, – отказывался понимать жену Николай Андреевич и закрывался газетой.

– А еще говоришь, что я эгоистка, – шипела Кира Павловна и выхватывала газету из рук мужа. – Ты этот, знаешь кто?

– Кто? – устало переспрашивал жену Вильский.

– Э-э-эх, – поворачивалась спиной к мужу Кира Павловна, так и не найдя нужного слова.

– Ну что? – с надеждой переспрашивала дочь Анисья Дмитриевна.

– Ничего, – махала рукой Кира и закрывала глаза, всем видом показывая матери, что разговор «с самим» был абсолютно бесполезным.

Первой не выдержала Анисья Дмитриевна и пошла на поклон к Николаю Андреевичу.

– Я вас не неволю. – Вильский внимательно выслушал тещу. – Поступайте, как считаете нужным. Он вам внук.

– Николай Андреич, – взмолилась Анисья Дмитриевна, – мне ведь уже знаете сколько?

Вильский молчал.

– Мне ведь столько, что сегодня я здесь, а завтра… – Она махнула рукой и показала на потолок. – Дозвольте…

– Я ничего не запрещал. – Николаю Андреевичу стало неловко. – Я только высказал свое суждение. А вы как хотите…

– Ну, так ясно, как хочу. И обманывать не могу. Он ведь у меня один, внук-то.

– И у меня, – прошипела подслушивавшая под дверью Кира Павловна, но в комнату не вошла, поостереглась.

– И у меня, знаете ли, – потупился Николай Андреевич, и этот жест Анисья Дмитриевна расценила как негласное соизволение.

На следующий после знаменательного разговора день Евгений Николаевич, увидев бабушку у входа в НИИ, почувствовал, что сердце забилось с особой радостью. С той самой, которая налетала на него после возвращения из пионерского лагеря в родной дом. Ему захотелось броситься к ней, но он справился с собой и подошел степенно, как и подобает взрослому человеку. Люба шла следом, глядя на Анисью Дмитриевну прямо и спокойно. В лице спутницы Вильского не было и тени смущения, потому что по закону она была официальной женой Евгения Николаевича и стыдиться ей было нечего.

– Баба! Ты?! – Вильский нагнулся к Анисье Дмитриевне, отметив, что та стала как будто еще меньше ростом.

– Я, – всхлипнула та и уткнулась внуку в плечо.

– Ба-а-аб, ну что ты плачешь? – прижал ее к себе Евгений Николаевич и погладил по спине.

– Я не плачу. – Анисья Дмитриевна вытерла ладонью слезы и схватила Вильского за руку, словно напугавшись, что он прямо сейчас растворится в воздухе.

– Здравствуйте, – почтительно поздоровалась с ней Люба и встала рядом с мужем.

– Здравствуйте, – прошептала Анисья Дмитриевна, смутившись.

– Баб, это Люба, – представил супругу Вильский.

– Здравствуйте, – снова шепотом повторила Анисья Дмитриевна, готовая признать Любу безоговорочно хотя бы потому, что эту женщину выбрал ее внук. А раз так, то извольте считаться.

– Пойдем к нам, – пригласил бабушку Вильский. – Посмотришь…

Анисья Дмитриевна отрицательно замотала головой, тут же сослалась на занятость, а потом жестом показала Евгению Николаевичу, чтобы тот нагнулся к ней.

– Мне бы поговорить, – сказала она и виновато добавила: – С тобой…

– Я пойду потихоньку, – шепнула Люба мужу и доброжелательно попрощалась с Анисьей Дмитриевной. – А вы разговаривайте. Не буду мешать.

Вильский с благодарностью посмотрел на жену, наивно предположив, что та прониклась важностью момента.

– Иди, Любка. Я догоню.

– Не надо, – остановила она мужа и медленно пошла к институтским воротам.

– Я скоро, – крикнул ей вслед Вильский, но Люба даже не обернулась.

– Не обиделась? – озаботилась тут же Анисья Дмитриевна.

– Да что ты! – обнял бабушку Евгений Николаевич и повел по институтскому скверу к скамейке. – Ч-черт! – выругался Вильский, обнаружив на скамье комья грязи.

Эта странная мода молодых людей залезать на лавки с ногами приводила Евгения Николаевича в бешенство. «Зачем?!» – пытал он падчерицу, давно вышедшую из подросткового возраста, но, видимо, в сознании Вильского она ассоциировалась именно с ним. «Чтобы лучше видеть тебя!» – паясничала Юлька, не видя, в сущности, ничего дурного в том, что люди садятся на скамью именно таким образом.

– Грязно как, – посетовала Анисья Дмитриевна, но тут же нашла выход, отыскав в недрах своей хозяйственной сумки большой полиэтиленовый пакет «на случай». – Сядем, – пригласила она внука.

Вильский уселся кряхтя и тут же потянулся за сигаретой.

– Все куришь, Женечка?

– Курю, баб, – подтвердил Евгений Николаевич и щелчком выбил сигарету из пачки.

– Вот, – засуетилась Анисья Дмитриевна и достала из-за пазухи свернутый конверт с затертыми краями. – Возьми-ка!

– Это что? – протянул руку Вильский.

– Мама передала, – коротко пояснила Анисья Дмитриевна, не вдаваясь в подробности.

Евгений Николаевич заглянул внутрь и обнаружил довольно крупную сумму. Что-что, а считать Вильский умел, знал, что пенсия Киры Павловны ничтожно мала, и догадался, что здесь приложила руку сама Анисья Дмитриевна.

– Зачем? – Евгений Николаевич поднял глаза на бабушку.

– Ну как же, Женечка, зачем? Тебе ведь тяжело. На Нютьку алименты, а у тебя вторая семья… – залопотала Анисья Дмитриевна, но быстро остановилась и, выдохнув, выпалила: – Виноваты мы перед тобой, Женя. – Она расплакалась и снова ткнулась Вильскому в плечо. – Это разве можно такой спрос с человека, чтобы к родной матери нельзя было зайти? – Анисья Дмитриевна разом пыталась произнести все те вопросы, которые мучили ее на протяжении последних двух лет. – Разве можно? – заглянула она внуку в глаза. – Бог и то грешников жалеет. А Николай Андреич и слушать ничего не желает…

– Так отец не знает, что ты здесь? – усмехнулся Евгений Николаевич. – Тайком пришла?

– Нет, Женя. – Анисья Дмитриевна не стала возводить напраслину на зятя. – Знает. Сказала я ему…

– А он? – побледнел Вильский.

– А он: «Как считаете нужным». Говорит со мной, Жень, а сам мучается. Инда с лица весь спал. Ты бы сходил к нему…

Евгений Николаевич громко фыркнул, шумно выпустил дым изо рта и резко поднялся, размахивая конвертом, как флагом:

– Зачем? Чтобы он мне снова сказал: «Нет у меня сына»?

– Он так не скажет, – вступилась за Николая Андреевича теща.

– Скажет, – горько усмехнулся Вильский. – Знаешь, не очень-то приятно стоять с протянутой рукой…

– А ты не стой с рукой-то, – посоветовала Анисья Дмитриевна. – Ты с ним поговори. С ним уж и Кира говорила. И я.

– Можешь не продолжать, – прервал бабушку Евгений Николаевич и протянул ей конверт с деньгами. – Позовет – приду, а так – нет.

– Же-е-еня, – простонала Анисья Дмитриевна, но деньги не приняла. – Ну ты же его знаешь!

– Ты меня тоже знаешь, – жестко проговорил Вильский и положил конверт на колени бабушке. – Ты сама-то как? Здорова?

– А чего мне сделается-то? – грустно улыбнулась Анисья Дмитриевна, не касаясь конверта, и ни слова не сказала о том, как второй месяц печет за грудиной. – Ноги вот только плохо ходят, почти не выхожу. А так – слава богу. Не обижают.

– А мать как?

– Слава богу…

– Значит, все у вас хорошо, – с некоторой долей разочарования в голосе заключил Евгений Николаевич и тут же добавил: – А мои там как, не знаешь?

– Слава богу, – в третий раз повторила Анисья Дмитриевна. – Женечке вот только тяжело: Николай Робертович совсем из ума выжил, днем спит, ночью стихи читает.

– А Желтая работает? – поинтересовался Вильский сочувственно.

– Нет, Женя. Завод-то распустили. Не работает. За товаром ездит – на рынке стоит. Сейчас ведь, сам знаешь, кто как… Коля с Кирой ей деньги регулярно относят, а она не берет. Сама, говорит, справлюсь, не нищая. Ей Кира объясняет: не тебе, мол, на девочек, а Женечка ни в какую. Гордая. Все вы гордые.

– Вот и отдайте деньги Желтой, – показал глазами на конверт Евгений Николаевич и наконец-то присел рядом.

– Нет, – категорически отказалась Анисья Дмитриевна и снова протянула внуку конверт. – Это твои.

– Я не возьму, – устало выдохнул Вильский.

– Почему?

– Баб, мне сорок пять лет. Это я тебе с матерью в клюве должен приносить, а не вы меня, здоровенного мужика, подкармливать. Не возьму, не проси, – как отрезал Евгений Николаевич, поймав себя на мысли, что деньги были бы ему как нельзя кстати. Но что-то подсказывало: «Не смей брать!»

– Представляешь, – рассказывал потом он Любе. – Деньги мне принесла. С книжки, наверное, сняла. Смертные. Говорит, прости нас, Женечка. Моя бабушка и мне говорит! – никак не мог успокоиться Вильский.

– А ты? – тихо поинтересовалась Люба.

– Не взял, конечно.

– Зря, – проронила жена и поставила перед Евгением Николаевичем тарелку. – Надо было взять.

– В смысле? – растерялся Вильский. – Чтобы не обидеть?

– Чтобы дать понять, что ты тоже имеешь право, – объяснила Люба и легко прикоснулась тонкими пальцами к волосам мужа. – И потом: у Илюшеньки нет кроватки. Не помешало бы… Согласись, – прошептала она Вильскому в ухо и, плавно его обогнув, присела напротив.

– Ты это серьезно? – напрягся Евгений Николаевич и в задумчивости помешал ложкой борщ, переваривая сказанное.

– Конечно.

Вильский поднял голову и уставился на жену так, будто видел ее впервые.

– А при чем тут, я извиняюсь, Илюшенька и моя семья?

– Это уже не твоя семья, – непривычно строго произнесла Люба. – Это твоя прошлая семья, Женя. А теперь твоя семья – это мы.

– Вы? – Евгений Николаевич поднялся из-за стола. – «Вы» – это кто?

– Я, Юлька и Илюша, – очень спокойно разъяснила Люба.

– Ошибаешься, Любка. – Вильский автоматически потянулся к нагрудному карману за сигаретами, а потом вспомнил, что стоит в майке. – Вот как я сейчас ошибся, так и ты ошибаешься. Моя семья – это мои дети, мои родители и ты. Но никак не Юлька с «Ильюшенькой», – очень похоже передразнил он падчерицу.

– А я считаю по-другому. – Люба смотрела на супруга не отрываясь, и выражение ее лица было странным – деловито-отстраненным.

– «По-другому» – это как же? – сдвинул рыжие брови Евгений Николаевич.

– Неважно, – отмахнулась жена, но потом все-таки добавила, и фраза зазвучала как-то по-казенному, как на суде: – Я все-таки мать, Женя. И мне неприятно, что ты так высказываешься о моей дочери и моем внуке.

– Пра-а-авда? – усмехнулся Вильский. – Раньше ты мне этого не говорила. Все больше: «Все равно где, все равно как, лишь бы только с тобой. Вдвоем». Не так?

– Так, – быстро признала Люба. – Но ведь ты говорил мне то же самое, – напомнила она мужу.

– Все правильно, – согласился с ней Вильский. – Но заметь, мы живем в одной комнате не с моими дочерями…

– Я понимаю, спасибо. – Люба заторопилась свернуть неприятный разговор.

– Я тоже тебя понимаю, – сказал Евгений Николаевич и засобирался.

– Ты куда? – поинтересовалась Люба, посчитавшая инцидент исчерпанным.

– Мне надо пройтись, – в голосе Вильского появилась озабоченная интонация.

– Я с тобой, – вызвалась составить ему компанию Люба и тоже начала собираться.

– Не надо, – попросил Евгений Николаевич, почувствовавший глухое раздражение. – Хочу побыть один.

– Зачем? – задала глупый вопрос жена.

– Нужно, – отрезал Вильский и выскочил из комнаты как ошпаренный.

Потом довольно долго Евгений Николаевич стоял у входа в общежитие, курил и все никак не мог выбрать, в какую сторону пойти. По левую руку располагалось несколько гаражей-ракушек, обезобразивших весь двор. По правую – детская площадка с выломанными аттракционами и загаженной собаками песочницей. «Позади Москва!» – иронично подбодрил себя Вильский и шагнул вперед.

Ноги сами принесли его в старую часть Верейска. И вскоре Евгений Николаевич очутился рядом с домом, окруженным высокими взрослыми тополями. В этом доме жили его родители, бабушка, друзья детства. Из скрытого от глаз прохожих двора по-прежнему доносились детские голоса, которые, казалось ему, теперь звучали совсем иначе. Не так, как раньше. Вильскому стало грустно, но очень скоро он почувствовал, что эта грусть легкая. И даже приятная.

Евгений Николаевич шел по хорошо знакомым местам, и с каждым шагом изменялось его дыхание. Оно становилось свободным.

Вильский вздохнул полной грудью и подумал, что, раз он рядом, хорошо бы зайти к родителям. Евгений Николаевич даже сделал несколько смелых шагов по направлению к дому, но вовремя остановился: «Не сейчас!» «А когда?» – послышался ему голос Анисьи Дмитриевны, и в памяти всплыл неприятный разговор с Любой, и это дурацкое слово «Ильюша», и много еще чего, связанного с Юлькой, с чем он, взрослый мужик, вынужден был мириться. В душе снова поднялась волна недовольства, потому что такая зависимость от «глупых», как считал Вильский, обстоятельств противоречила его стремлению жить правдиво и свободно.

«Никому отчета не давать. Себе лишь самому служить и угождать… – пробормотал Евгений Николаевич известные пушкинские строки, но от этого легче не стало. – Бабья истерика! – отчитывал себя Вильский. – Все же хорошо: я люблю ее, она любит меня. Ничего особенного Любка не сказала. Ее тоже можно понять. Не может же она выгнать эту дуру с ребенком на улицу». Евгений Николаевич снова попытался отыскать в себе хоть какое-то доброе чувство по отношению к Юльке и ее сыну, но был вынужден признаться, что, кроме раздражения и брезгливости, не испытывает ничего. Ему и о собственных-то детях нисколько не хотелось вспоминать, потому что любая мысль рождала чувство вины. «Здесь и сейчас! – скомандовал себе Вильский. – Здесь и сейчас! Жить, Женька, надо здесь и сейчас!»

Эта трижды повторенная фраза взбодрила Евгения Николаевича, подарив уверенность в завтрашнем дне. Хотя, возможно, и временную. Вильский собирался жить со своей женой «всерьез и надолго», невзирая на массу сопутствующих проблем в виде отсутствия жилья, достойного заработка, невольно обиженных родственников и разграбленной бандитами страны. «Невозможно родиться и умереть понарошку», – философски подумал Евгений Николаевич и резко поменял направление движения: через пять минут он стоял во дворе родного дома и, задрав голову, рассматривал окна третьего этажа, за которыми проистекала размеренная жизнь родителей и бабушки.

Впрочем, к ним-то Вильский подниматься как раз и не собирался. Он вошел в соседний подъезд, не по возрасту легко взбежал на второй этаж и, шумно отдуваясь, позвонил в квартиру Льва Викентьевича Ревы.

– Ты? – не смогла сдержать удивления Нина и поджала губы, вспомнив, что принадлежит к лагерю сторонников Женечки Вильской.

– Как видишь, – усмехнулся Евгений Николаевич. – Здравствуй, Нина.

– Ну, здравствуй, коли не шутишь, – собравшись, поприветствовала его жена друга, но пройти в квартиру не пригласила.

– Так и будешь держать меня в дверях? – криво улыбаясь, поинтересовался Вильский.

Нина молча посторонилась.

– Слушай, Нинка, – проникновенно произнес Евгений Николаевич. – Я все понимаю. Ты на Женькиной стороне. И вообще не обязана со мной целоваться. Но по-человечески-то мы можем поговорить?

– О чем? – выдавила из себя Нина.

– Да ни о чем, если не хочешь. Левчик дома?

Жена Ревы отрицательно покачала головой.

– А когда будет?

– Не знаю, – легко солгала Нина, хотя запахи, доносившиеся из кухни, свидетельствовали о том, что она ждет мужа к ужину.

Вильский почувствовал, что она лжет, и опустил голову: стало неприятно, так и хотелось поймать ее с поличным и задать прямой вопрос: «А врать-то зачем?» Но Евгений Николаевич сдержался и для приличия уточнил:

– Могу я Левчика здесь подождать?

Нина неохотно кивнула и предложила пройти в зал, хотя хотелось мстительно полюбопытствовать: «А к своим чего не идешь?» Но произнести это вслух она не решилась: долгая жизнь с неумным Ревой научила ее справляться со своими эмоциями. «Кто-то же должен в нашей семье соображать?!» – любила говаривать Нина, собираясь с подругами, потому что иначе невозможно было объяснить ее терпимость по отношению к частым зигзагам Левчика.

Абсолютизируя свой семейный опыт, Нина все чаще и чаще примеряла на себя роль умудренной жизнью патронессы. Правда, играть ее теперь получалось только по отношению к дочери и ее подружкам, ибо Нинины сверстницы в лице Женечки Вильской и Зои Ревы легко ставили под сомнение ее сентенции. Евгения Николаевна так вообще прямо заявляла Левиной жене: «Не тебе меня учить, Нина. За Левой лучше присматривай». А попробуй за ним присмотри, за Левой. Лева здесь, Лева там. То дома, то в соседях. Вот и сейчас, растревожилась Нина, говорит, что на работе, а на самом деле…

Дата добавления: 2015-11-04