Генри Киссинджер дипломатия 87 страница

Особенно губительное воздействие на разрядку оказала цепь советских экспансионистских авантюр, начавшаяся совместным с кубинцами вмешательством в 1975 году во внутреннюю борьбу, которой сопровождалась деколонизация Анголы. То, что США до какого-то момента тоже вмешивались в дела этой страны, поддерживая дрг гую группировку, а Китай — третью, нисколько не отменяет близорукости принятого тогда советским руководством решения. Критиковать его, высказывая резкие суждения, мне позволяет то, что я сделал все, что было в моих силах, чтобы от такого решения руководство отговорить, спорил на эту тему и с Громыко, и с Андроповым, и Брежневым (пока еще сохраняются тому живые свидетели, в частности, нынешни наш посол в Израиле А. Е. Бовин и работающий сейчас в Фонде • °РОа"*т; В. В. Загладин). Что мне, как и ряду моих коллег, было ясно и чему не вняло руководство?

Прежде всего то, что в условиях, когда США с трудом и без славы ушли из Вьет"£" ма, появилась возможность вообще положить конец вовлечению великих держав в л кальные конфликты за их рубежами. Эти конфликты превратились в серьезный Раз"Р житель в международных отношениях. С моей точки зрения, травма Вьетн^"; «послевьетнамский синдром», переживавшиеся США, открывали к этому прямую дор» гу. Но немало у нас было людей, которые считали, что «синдром» надо использовать.ш обеспечения безопасности собственного вмешательства, ибо он обеспечит невмешатию ство Америки — мол, сейчас американцы проглотят пилюлю за милую душу1- й

На деле это стало еще одной акцией, подрывавшей доверие к нам, помогавши срыву разрядки, возобновлению «холодной войны». Не хочу хвастать своей прозорда.

iq«w iLi°DHE В ЭТ0Й связи такой э"изод- Моим заместителем работал тогда скончавшийся в mnv™ п™ Богданов - в прошлом кадровый работник внешней разведки КГБ. Как-тсв"? ™lo""p"шел ко мне очень возбужденный, рассказал, что по какому-то рутинному в°пР°сгуБе й

Богданов - в прошлом кадровый работник внешней разведки КГБ. Кактс шел ко мне очень возбужденный, рассказал, что по какому-то рутинному в°пР°сгуБе й, «•Андропов- В приемной, где он ждал, оказалась группа генералов *л» твеояили ^тп обороны' ГР°МКО обсуждавших предстоящую операцию в Анголе. И все они твердили, что американцам после Вьетнама-де деваться некуда, они смолчат.

Послесловие

востью, но мне уже тогда было ясно и я говорил это Брежневу, как, разумеется, и своим коллегам, что такая война не может иметь хорошего конца.

; Если кубинцы и мы сразу завязнем и начнется изнурительный конфликт, который кончится поражением, это добавит к недоверию, рожденному нашим вмешательством, еще и публичную демонстрацию нашей слабости. Если же дело кончится победой (или впечатлением победы, которое может исчезнуть спустя ряд лет), то это может нам понравиться, будет сочтено моделью поведения на будущее, приведет к новым актам вмешательства. Пока в каком-то из конфликтов мы не потерпим поражения — как произошло с американцами во Вьетнаме, французами в Алжире, англичанами — в Суэцкой войне 1956 года. Так, собственно, и получилось. За Анголой последовала Эфиопия, за ней — Южный Йемен. А в завершение -г- Афганистан. И уже задним числом я думал — может быть, еще хорошо, что бессмысленные издержки такой политики стали очевидными в ходе войны в Афганистане, а то вмешались бы мы в начале 80-х годов в польские события, что имело бы еще более трагичные последствия. Логика ведь здесь простая — повторяешь тот же образ поведения, пока не расшибешь лоб об стену.

Но в чем-то, если даже отвлечься от объективных причин и усилившейся в США (а может быть, и в СССР — нельзя исключать, что застрельщики авантюры в Анголе имели мишенью также и разрядку) оппозиции улучшению советско-американских отношений, этому периоду оттепели не суждено было стать концом зимы и потому, что в ход событий вмешались также случайные обстоятельства. Я имею в виду, с одной стороны, «импичмент», то есть вынужденную отставку Никсона, а с другой, — болезнь Брежнева.

Киссинджер остался государственным секретарем и у преемника Никсона — президента Форда. Но Форд не мог себя чувствовать вполне уверенно, став неизбранным президентом, над' которым как дамоклов меч висела неумолимо близящаяся избирательная кампания и выборы. В условиях растущей оппозиции разрядке в отношениях с СССР он, мне кажется, не устоял (жаль, что Киссинджер не прояснил этих обстоятельств), отказался от попыток доработать и подписать договор ОСВ-2, хотя его основные параметры были согласованы во Владивостоке в декабре 1974 года.

А Брежнев заболел именно там. Что-то случилось с ним прямо на военно-воздушной базе, с которой улетал самолет Форда, сразу после его проводов. Тем не менее он на следующее утро улетел в Монголию, выступил там, а по возвращении в Москву слег всерьез. Тогда и начали циркулировать слухи о его болезни и близящейся кончине. Брежнев вышел из больницы, если мне не изменяет память, весной. Но до самой смерти в 1982 году это был больной человек, периоды нормального состояния наступали все реже и становились все короче. А к концу жизни начался, по моим наблюдениям, и распад личности.

Все это имело прямое отношение и к внешней политике. Ее перепоручили «тройке» — Громыко, Андропову и Устинову, людям отнюдь не самым слабым в руководстве. Но «правление комиссией», когда окончательное решение все же принадлежит пусть больному, но сохраняющему власть лидеру, а ни один из членов комиссии не несет всей полноты ответственности, да и не имеет власти, всегда трудное и малоуспешное предприятие.

Будь Брежнев здоров, мы, возможно, удержались бы от ввода войск в Афганистан. А еще раньше, возможно, и от авантюры в Анголе. Может быть, легче и быстрей шли бы и переговоры с США об ограничении вооружений. Я помню, как вскоре после визита в Москву в марте 1977 года делегации нового Государственного секретаря Сайруса Вэнса, визита, который окончился полной неудачей (в значительной мере по вине американской стороны, но, по-моему, также и по нашей), мне довелось обсуждать с Андроповым эти переговоры - впервые их вела «тройка», а не Брежнев, он рассказал мне, что Брежнев был расстроен результатами и в сердцах сказал' чляда* «тройки» - вот, первый раз поручил вам серьезные разговоры, а вы их провалили (он употребил более сильное выражение).

Послесловие

Эта неудача была лишь одним из проявлений общего «снижения тонуса» в политической жизни Советского Союза тех лет. А для США такой период пассивности, или «бега на месте», начался с середины 70-х годов и к концу десятилетия явно чувствовалось, что и общественность, и политическая элита от этого устали, хотели вырваться из-под пресса «поствьетнамского» и «постуотергейтского» синдромов. Как всегда в таких случаях, здесь явно брал верх национализм, лозунгом дня стало: «Америка должна подняться во весь рост».

В этих условиях на президентских выборах 1980 года победу одержал Рональд Рейган. С его приходом началась уже назревавшая новая «холодная война», которой, забегая вперед, замечу, тоже был отпущен недолгий век. Рейган начал свое президентство с антисоветской риторики, достигшей кульминации в ходе его визита в Англию, когда, выступая в Парламенте в июне 1982 года, он заклеймил Советский Союз как «империю зла». Одновременно были резко увеличены расходы на вооружения и выдвинута программа «стратегической оборонной инициативы», ломающая не только устоявшиеся представления о стратегической стабильности в ядерную эпоху, но, как представляется, несущая этой стабильности смертельную угрозу.

Это было усиление политического шантажа и курса на изматывание Советского Союза во все более дорогостоящей гонке вооружений. Я не допускаю, что Рейган хотел начать войну. Но он хотел запугать СССР, его руководителей. Удалось ли этосде-лать? По всему, что я знаю, нет — единственным результатом стало то, что и в CCLY, и в США, и в других странах еще лучше поняли опасность «холодной войны». Напугали не находящееся в преклонном возрасте, видавшее виды советское руководство, а широкую публику, общественность, в том числе и в США.

Свидетельством тому была грандиозная демонстрация противников «холодной войны» и гонки вооружений в Нью-Йорке в 1981 году. Она произвела глубокое впечатление и на Рейгана. Но дело не ограничивалось этой демонстрацией. В Германии, Англии, других странах Европы антивоенное движение переживало новый подъем, что сказывалось на всей политической обстановке. Кстати, к этому периоду относится и возникновение новых, получивших потом широкую известность организации, таких как «Движение врачей за мир, против ядерных вооружений» (впоследствии удостоенное Нобелевской премии мира) и «Комиссия Пальме».

Все это, видимо, произвело на Рейгана немалое.впечатление, что начало отражат-ся и на его заявлениях. Я был удивлен, прочитав тогда в журнале «Foreign roncy статью генерала Б. Скаукрофта (ставшего при Буше помощником президента по национальной безопасности) и Д. Вулси (при Клинтоне назначенном директором Цг>/. в которой Рейгана обвиняли, что он пытается перехватить лозунги у нью-йоркски демонстрантов.

Как я узнал потом, дело не ограничивалось пацифистскими нотками в публичных заявлениях. После смерти Брежнева Рейган обращался к каждому из трех сме"*|;, шихся из-за смерти предшественника новых лидеров Советского Союза с пРеД^°* ниями о встрече и возобновлении переговоров. Так, направив соответствующее мо К. Черненко, Рейган делает в дневнике запись, по замечанию Киссинджера, ловно предназначенную для публикации: «У меня какое-то подспудное чувство, ч мне стоило бы переговорить с ним как мужчина с мужчиной, посмотреть, удастся: j мне убедить его». И после приема в сентябре 1984 года в Белом доме тогдашнего w» нистра иностранных дел СССР Громыко аналогичная запись: «Меня одолевает-чу* ство, что, пока они будут так же подозрительно относиться к нашим мотивам, № мы — к их, с сокращением вооружений продвинуться невозможно. Я полага|°Гп(,б.. нам необходимо встретиться и как-то дать им понять, что у нас нет никаких вражД"» ных замыслов в их отношении, но зато мы думаем, что у них имеются такие замысле в отношении нас» (с. 701 — 702).

nJHHf "самомУ Довелось в это'время стать объектом таких попыток «пРосвеше""Го пусть в шутливой форме. Как-то в 1984 или 1985 году я получил письмо от старого

Послесловие

знакомого, отставного полковника Барни Олдфилда, хорошо знавшего Рейгана по прежним голливудским временам. Отвечая ему на письмо, к которому Барни приложил копию то ли моей статьи, то ли интервью, Рейган написал, что знаком со мною (действительно, мы как-то еще до того, как он занял высокий пост, случайно познакомились), и просил мне передать, что он, Рейган, «не ест своих детей». Уже позднее во время встреч в верхах, в ходе протокольных приемов он не упускал возможности шутливо спросить у меня: «Так Вы знаете, что я не ем своих детей?» Я ему неизменно отвечал: «Да, господин президент, я получил от Вас сообщение, что Вы не едите своих детей»..

Но все это не мешало Рейгану проводить прежнюю политику, и, скорее всего, он не изменил бы свою линию до самого конца своего второго, и последнего, президентского срока, если бы не произошли радикальные перемены в СССР.

Здесь, в оценке Рейгана, у меня, пожалуй, серьезное расхождение с Киссинджером. Он оценивает Рейгана очень высоко, как этакий «народный талант», «самородок», как человека без образования и глубоких знаний, но тем не менее сумевшего справиться (конечно же, опираясь на достижения прошлых президентов) с двумя главными задачами американской политики: возобновлением переговоров и затем радикальным улучшением отношений с СССР. Не говоря уже о том, что Рейгану приписываются большие, если не главные, заслуги в «крушении коммунистической империи».

Конечно, Киссинджер при этом весьма иронично комментирует многие высказывания и идеи Рейгана, являющие собой причудливую смесь житейского опыта, идеологических предрассудков, библейских легенд и невежества в сочетании с довольно острым умом и развитым чувством юмора. Но, может быть, в силу американской привычки вести отсчет времени по президентствам, он видит восемь лет правления Рейгана как нечто цельное, монолитное, как политический курс, в рамках которого самая враждебная риторика, ужесточение гонки вооружений первого срока президентства непонятным образом сочетались с переговорами и прекращением «холодной войны», а то и помогали одно другому. «Как выяснилось, — пишет Киссинджер, — рейганов-ская риторика вопреки предсказаниям критиков не помешала крупномасштабным переговорам. Напротив, во время второго срока пребывания Рейгана на посту президента развернулся диалог между Востоком и Западом, невиданный по масштабу и интенсивности со времени никсоновской разрядки» (с. 700).

Я, наблюдая события с другой стороны, могу засвидетельствовать, что то и другое не сочеталось, а мешало одно другому, и взялся бы утверждать, что переговоры, которые привели к столь радикальному изменению международных отношений, начались не благодаря, а вопреки рейгановской риторике (равно как ужесточившейся гонке вооружений). И если здесь была заслуга Рейгана, то разве что в том, что он всерьез напугал возможными последствиями своего курса мировую общественность и американцев (иногда мне кажется, что и самого себя).

Что касается перемен, то их надо связывать не с Рейганом (хотя готовность пойти на замирение после столь оголтелых нападок может быть поставлена ему в заслугу), а с радикальными изменениями в советской политике, связанными прежде всего с именем М. С. Горбачева.

Еще меньше оснований считать заслугой Рейгана крушение коммунистического режима в странах Восточной Европы, а,затем и в Советском Союзе и последующий распад СССР. Это — события сложные, неоднозначные, которые здесь невозможно подробно разбирать. Но произошли они уже при Буше, а в нашей стране при Горбачеве, а затем Ельцине, притом не в результате «холодной войны», а после ее окончания. И главное — они имели прежде всего внутренние причины, внешние факторы играли в них минимальную и очень косвенную роль.

Мне кажется, М. С. Горбачев почти интуитивно понял одну истину, не раз приходившую в голову и мне, думаю, что и некоторым другим людям, изучавшим политику:

Послесловие

пока мы будем пытаться все расчеты на оздоровление связывать с предварительной договоренностью с США, ничего основательного, прочного, идущего достаточно далеко у нас не получится. Из-за того, что политическая обстановка в этой стране тоже ' достаточно сложная. А также из-за того, что там все время борются два начала -стремление сделать более безопасными международные отношения, с одной стороны, и попытки разрушить режим, социально-экономическую систему, господствовавшую в Советском Союзе, с другой (мы от подобной цели, может быть, и ставившейся непосредственно после Октябрьской революции, давно уже отказались). Значит, надо было вырваться из этой зависимости от политического процесса в США. А разорвать ее можно было лишь одним способом — лишив США врага в своем лице с помощью односторонних действий, а не на основе договоренности с Америкой, требуя взаимности за каждый сделанный шаг. Такие договоренности едва ли были бы возможны и для них, и для нас. А наши самостоятельные политические шаги выбивали почву из-под американской политики, делали «холодную войну» обреченной, подобно рыбе, вытащенной на сушу. «Холодная война» немыслима без врага, без внешних угроз, без страха.

В общем и целом, даже не формулируя официально таким образом свою внешнюю политику, Горбачев двигался в указанном направлении, начиная с одностороннего перерыва в ядерных испытаниях (я только считал и говорил ему, что нужен был не перерыв, а прекращение, не ограниченное сроком, пусть даже не провозглашавшееся бессрочным, но тогда из-за сопротивления военно-промышленного комплекса он на это не пошел, хотя мораторий два раза продлевали). А потом последовала встреча в верхах в Женеве (пусть с Рейганом там не удалось о многом договориться, он к этому явно не был готов, но зато всему миру была продемонстрирована новая политика СССР), Рейкьявик, который, несмотря на то, что договоренность не была достигнута, я считаю большим успехом, Вашингтон 1987 года, открывший нового советского лидера американцам. И наконец, Нью-Йорк в нию году, когда Горбачев объявил на Генеральной Ассамблее ООН о решении ССЫ* вывести в одностороннем порядке значительную часть войск и вооружении из Центральной Европы.

Я не так уж часто говорю что-то, что потом в печати и в публичных дискуссиях нет-нет да и вспомнят несколько лет спустя. А вот в 1987 году в беседе с американскими журналистами я сказал: «Мы сделаем для вас, американцев (имелся, конечно, в виду не американский народ, а американская политика), самое плохое, что може! быть, — мы лишим вас врага». И это было в конечном счете сделано, что заставило и Рейгана (возможно, даже не без чувства внутреннего удовлетворения, тем более что Горбачев был вежлив и тактичен, никогда не приписывая все заслуги себе) сделать необходимые встречные шаги. «Холодная война» кончилась.

И здесь мне хотелось бы высказать свою, отличную от взглядов Киссинджера, точ ку зрения о том, как она кончилась и каковы были причины ее кончины.

Я решительно не согласен с тем, что «холодную войну» выиграли США, а пр -играл Советский Союз. Главный довод, приводимый в пользу этой версии, состоите том, что гонка вооружений, ставшая особенно интенсивной при Рейгане, подорвала экономику Советского Союза, поставила его руководителей перед необходимость!" искать выход на пути уступок и в конце концов заставила капитулировать.

вспоминая в деталях свои разговоры с тогдашними руководителями и ответствен ными чиновниками ЦК КПСС и правительства, я могу лишь еще раз сказать - Д^о °™Tv°™°/ Не Так; Во"пеРвых, если даже положение в экономике было тогда совсем плохим (хотя сейчас оно стало много хуже - «шоковая терапия», по-моему, нанесла LTJT?13 эк°номике стРаны ПР*3*0 больший урон, чем сорок с лишним лет!?). Руководители этого не чувствовали, пусть даже считая, что бе Р33™8™ хозяйство было бы легче (сейчас даже и в этом некого

у, у

пью v SSfР хозяйство было бы легче (сейчас даже и в этом

рые у нас начали сомневаться, хотя зря - бездарное руководство экономикой

Послесловие

щенные здесь стратегические ошибки не имеют ни к «холодной войне», ни к ее прекращению ни малейшего отношения).

Должен сказать, что из-за сверхсекретности, запутанности учета, слабости статистической службы, того, что в этих вопросах ВПК привык обманывать не только потенциального противника (что удавалось далеко не всегда), но и руководство собственной страны, у меня сложилось впечатление, что полных размеров военных расходов, как и доли промышленного производства и ресурсов, отвлекаемой на оборону, руководство достоверно даже не знало. А слабые аналитические возможности тех, кто знал хотя бы примерную картину, не позволяли руководителям, принимавшим политические решения, составить хотя бы примерное представление о масштабах негативного воздействия милитаризации экономики на хозяйство, на состояние и перспективы развития общества. Потому на внешнюю и военную политику руководства страны экономические соображения не оказывали большого воздействия.

Интересно, что в отличие от Рейгана президент Эйзенхауэр отверг доводы тех, кто настаивал еще в 50-х годах, что США «должны усилить гонку вооружений, рассматривая ее как форму экономической войны против Советского Союза». Как рассказывал президент известному американскому литератору, публицисту и общественному деятелю Норману Казенсу, сторонники такого взгляда убеждали его, что СССР придется «догонять США в этом соревновании и изымать средства из гражданского сектора экономики, вызывая недовольство населения и угрожая экономической стабильности страны» (Norman Cousins. The Pathology of Power. N.Y.: W. W. Norton and Co., 1987. P. 80 — 81). Президент не согласился с этими доводами. Объясняя свою позицию Казенсу, он сказал: «Самое странное в этих рассуждениях состоит в том, что они игнорируют тот факт, что неограниченные военные расходы, вероятно, создают еще большую угрозу нашей экономике, социальным и политическим институтам, чем советским» (там же).

Действительно, Рейган оставил после себя колоссальный государственный долг, сделал страну из крупнейшего в мире кредитора крупнейшим должником, что и сегодня составляет одну из главных проблем Америки. Произошло также нарастание социальных проблем.

Таким образом, к курсу на нормализацию отношений с Западом наших лидеров подталкивали не столько экономические (хотя и они играли определенную, но не решающую роль), а прежде всего другие мотивы: понимание немыслимости ядерной войны, а потому и бессмысленности форсирования военных приготовлений, необходимость (как оказалось, относящаяся также к США) сосредоточить внимание на внутренних делах, первые ощущения того, что на мир надвигаются новые угрозы (экономическая, экологическая, демографическая и т. д.), которые не могут быть отвращены в условиях «холодной войны».

Уже отмечалось, что не имеет под собой оснований и версия, согласно которой «холодная война», в частности, ее активизация в первый срок президентства Рейгана, разрушила или (согласно мнению просвещенных аналитиков — таких, как Киссинджер) помогла разрушить коммунистический режим, коммунистическую систему в Советском Союзе и его «коммунистическую империю». Это неверно, международная напряженность, враждебность окружающего мира, наоборот, оправдывали и весьма аскетический образ жизни («проживем и скромно — лишь бы не было войны»), и преследование инакомыслящих (ведь они «помогают врагам» — не правда ли?), и бесконечное откладывание демократизации. Так же как оправдывали сплочение (если надо, принудительное) народов Советского Союза, да и того, что называли мировой социалистической системой. Мне очень трудно представить, чтобы события 1У»«— 1989 годов в странах Восточной Европы могли мирно и практически бескровно развертываться в условиях «холодной войны», тем более такого ее обострения, которое произошло в первые годы президентства Рейгана.

Послесловие

Киссинджер обстоятельно и во многом справедливо пишет в своей книге о перенапряжении советского строя, советского общества. Логика его такова — достигнув предела, это перенапряжение привело к коллапсу, к катастрофе. Я согласен с тезисом о перенапряжении и даже о переоценке лидерами СССР своих сил. Но автор книги либо игнорирует, либо не понимает тот факт, что вся система в силу исторических обстоятельств была построена для функционирования в чрезвычайных обстоятельствах, в условиях перенапряжения. И здесь она действовала весьма эффективно -свидетельство тому послереволюционное восстановление России, вторая мировая война, послевоенное возрождение и «холодная война». Главной опасностью для тоталитарного режима, созданного Сталиным и существовавшего по инерции после него (а кое-что не умерло и сегодня), является исчезновение чрезвычайности, нормализация, нормальная жизнь.

Благоприятный вариант развития после того, как такая жизнь наступит — постепенная эволюция в сторону демократизации и социально-ориентированной, рыночной экономики. Неблагоприятный — развал, блуждание между стремлением хотя бы вернуться к прежнему псевдоблагополучию, упадком, ведущим- к статусу развивающегося государства, и хаосом, анархией, грозящими гражданской войной и (или) диктатурой. Сейчас мы на распутье между этими вариантами.

Так что по этим вопросам я не согласен с Киссинджером. Я скорее считаю более правильным мнение, высказанное в январе 1990 года журналом «Time» в связи с номинацией Горбачева «человеком десятилетия» и приводимым ради полемики в книге. Мнение, согласно которому «американская политика (в отношение СССР. — '• ^ либо не соответствовала ситуации, либо задержала коренные перемены в Советско Союзе» (с. 728).

Но дело, конечно, не в том, чтобы искать «виновных». В «холодной войне» не, да, пожалуй, и не может быть победителей. Обе стороны пострадали, израсходов впустую огромные ресурсы, деформируя свою политическую, социальную и духовну жизнь, игнорируя, загоняя вглубь многие социальные и политические проблемы.

Спора нет — ситуация в России, на всей территории бывшего Советского u> ^ сегодня несравненно более нестабильная, трудная, угрожающая конфликтами, ч Соединенных Штатах (единственное, чем можно себя утешать, так это TeM^4*jLL шать сложные проблемы нам предстоит в более благоприятной международной оо новке). Но впечатление, будто СССР проиграл «холодную войну» и теперь как по ^ денный расплачивается многими бедами, создалось главным образом- пото;'нег0 окончание «холодной войны» по времени совпало с началом глубокого внутре ^ кризиса, распада СССР, трудностями становления новых независимых госуд,\> * возникших на его территории, и прежде всего России. Трудности же связаны_ Jj^ ной мере как с объективными сложностями столь крутых перемен, так и с круп • а если они не будут быстро исправлены, даже катастрофическими ошибками, а щенными на этих первых, особо ответственных этапах независимого существова '

Что касается США, которым многие (включая Киссинджера) пРиписываю^ема-«победителя», то и эта страна столкнулась со сложными и непривычными "Р еГ0 ми. Проблемы эти уже привели к поражению на выборах Буша вскоре пои ^ крупнейшего внешнеполитического триумфа — победы в войне в ПеРсидск°" итиЧе-Да и теперь США приходится иметь дело с серьезными экономическими и поли скими трудностями. пбелы» в

Что касается внешней политики, то разговоры о том, что после «поо■" я «холодной войне» мир становится «однополюсным» или «моносверхдержавным \ q в виду гегемонию США), постепенно утихают. Киссинджер в этой связи спРа^оже. пишет, что «Соединенные Штаты на деле находятся не в столь блестящем " телЬ. нии, чтобы в одностороннем порядке диктовать глобальную международную д оНйи ность. Америка добилась большего преобладания, чем десять лет назад, но пс\\> судьбы сила ее стала более рассредоточенной. Таким образом, способность да v

Послесловие

воспользоваться ею, чтобы изменить облик остального мира, на самом деле уменьшилась» (с. 737 — 738).

Прошу читателя извинить за это отступление. Но оно необходимо, чтобы высказаться еще по одной' проблеме, затронутой в книге Киссинджера. Я имею в виду его попытку заглянуть в будущее и в этой связи поговорить о «новом мировом порядке», который предстоит построить после окончания «холодной войны».

Справедливость его представления о том, что с концом «холодной войны» рухнула и прежняя система международных отношений, не вызывает сомнений, как и отдельные предположения о сути этого «нового мира», «нового мирового порядка». Согласен, что «отсутствие как всеобъемлющей идеологической, так и стратегической угрозы дает нациям свободу ведения внешней политики, во все большей степени базирующейся на сиюминутных интересах» (с. 734). Я бы только вместо «сиюминутных» (иногда это так, а иногда речь идет об интересах вполне долгосрочных) написал — «на их собственных национальных интересах». Верно и то, что после окончания «холодной войны» и падения коммунизма западных политиков «в конце пути ожидал не мир, построенный по законам вильсоновского идеализма, но заразная форма того самого национализма, который Вильсоном и его последователями был назван „старомодным"» (с. 558). Согласен я и с тем, что построение «нового мирового порядка» дело сложное, требующее длительных усилий, и «окончательные его формы станут зримы лишь в пределах будущего столетия» (с. 735).

Как же добиться этого столь желанного «нового мирового порядка»? В многополярном, испытываемом на прочность национализмом мире такой «порядок, — отвечает автор на поставленный вопрос, — должен возникнуть в основном, как и в прошлые столетия, из примирения и балансирования соперничающих национальных интересов» (с. 734). Хотя здесь импонирует слово «примирения» и не вызывает сомнения, что известное равновесие интересов было, есть и будет желанной целью политики, мне кажется, что порядка в международных отношениях, тем более нового, по самой идее лучшего, чем прежний, сама по себе столь милая сердцу Киссинджера политика баланса, равновесия сил не обеспечит. Прежде всего из-за того, что политика эта не гарантирует от срывов. Если в прежние времена она могла быть тем не менее приемлемой, оставаясь удобным, нередко эффективным инструментом, то во многом потому, что срыв, в силу ли чьей-то ошибки или объективных причин, мог нести большие неприятности, но, используя медицинский термин, не «терминальный» (то есть не смертельный) исход. Теперь, в ядерную эпоху, это не так. Державы потеряли право на ошибки, а что касается объективных причин срыва, то политики должны их предвидеть и уметь если не устранять, то хотя бы снижать степень риска и возможный ущерб.

Киссинджер, конечно же, лучше многих других отдает себе отчет в том, какие изменения в международных отношениях и внешней политике повлекло за собой появление ядерного оружия. Он пишет, что осознание того, что ядерная война принесет гибель цивилизации, «стало первоосновой грядущих революционных перемен сущности международных отношений» (с. 548). Притом парадоксальным образом и для ядерных держав. «Никогда еще, — замечает он, — разрыв между сверхдержавами и ядерными державами не был столь велик и никогда еще он не был столь „бумажным"». Такие выводы Киссинджеру подсказали в том числе Корейская и Вьетнамская войны. Я бы мог добавить и войну в Афганистане. Не говоря уже о войнах и конфликтах внутренних, как война в Чечне, многолетний кризис в Северной Ирландии и некоторые другие.

Но из книги неясно, как же ядерное оружие будет уживаться с политикой «баланса сил». Ведь эта политика в столь образцовые, по мнению ее автора, периоды прошлого служила Священному Союзу инструментом подавления крупных общенациональных восстаний в ряде стран, а затем «не сработала» в период Крымской войны и была окончательно погребена при Бисмарке в годы войн за объединение Германии вокруг Пруссии.

Дата добавления: 2015-11-04