Генри Киссинджер дипломатия 86 страница

Ситуация в Советском Союзе не была такой однозначно благоприятной. Тяжелейшие потери не могли не подрывать жизненную силу страны (их демографические последствия ощущаются даже сейчас). Значительная часть промышленности, многие крупные города в самых развитых регионах страны были полностью или в значительной мере разрушены. Подорванным оказалось и сельское хозяйство, после коллективизации зависевшее от поставок машин, горючего, удобрений и т.д. (В некоторых фильмах о том времени запечатлены правдивые кадры - в плуг запрягали коров, если они сохранились, а если нет - женщин, поскольку мужчин в деревне почти не оста-лось.)

Но мне кажется (и первым свидетельством тому является политика Сталина и его соратников), что руководство страны больше думало о другом - о том, какую вели-^Л^ппГп °держали наД Гитлером, в основном собственными силами - что тоже было правдой, - и на правах победителя имеют теперь право отодвинуть на из-

Послесловие

рядное расстояние свои границы, иметь надежных и послушных соседей и оказывать серьезное влияние на послевоенное устройство мира. Тем более что СССР вышел из войны с сильными вооруженными силами, и руководство страны, одержав такую победу, тем более могло, рассчитывать на дальнейшее долготерпение благодарного народа. К этому я добавил бы личные черты Сталина — его подозрительность и коварство, нежелание, может быть, неспособность считаться с потерями и жертвами, безграничное властолюбие.

Все это серьезно содействовало тому, что обе страны со скоростью курьерского поезда мчались к политической конфронтации, к тому, что впоследствии было названо «холодной войной».

Из-за нашей традиционной и еще неизжитой страсти к секретности я не могу документально подтвердить смену настроений в Кремле на протяжении 1945 и 1946 годов. Но свидетельством ее является и наша внутренняя и внешняя политика, и тон печати.

Что касается США, то, как это подробно и интересно описано и в книге Киссинджера, события следовали одно за другим. 22 февраля 1946 года Джордж Кен-нан — молодой тогда дипломат, служивший в американском посольстве в Москве — отправил в Вашингтон документ, вошедший в историю под названием «длинной телеграммы», где определял советскую политику как «сплав коммунистического идеологического рвения и старинного царского экспансионизма». Отсюда делался вывод, что переговоры, попытки урегулировать ту или иную проблему не имеют смысла, а рассчитывать можно лишь на крушение советского режима и его идеологии, для чего предлагалась политика так называемого «сдерживания».

Эта политика предполагала отпор любым попыткам дальнейшей экспансии в сочетании с политическим и экономическим давлением (при этом, насколько помнится, Кеннан ни в телеграмме, ни в появившейся некоторое время спустя статье в журнале «Foreign Affairs» не говорил о подрывных тайных операциях и пропаганде, но они получили распространение).

Вместе с тем Кеннан давал понять, что попытки изменить существующий строй силой как в СССР, так и соседних странах уже выходят за рамки предлагаемой им политики.

Так или иначе, но при известных различиях в нюансах политика сдерживания надолго стала основой американского курса в отношении СССР.

Уже 1 апреля 1946 года Госдепартаментом США был представлен меморандум, развивающий идеи Кеннана и перелагающий их на язык практической политики, политических операций. Впервые американский политический документ рассматривал разногласия с Советским Союзом как следствие органической природы советской системы, замечает Киссинджер (мне кажется, замечает без одобрения, будучи убежденным сторонником иного, не идеологического, а продиктованного только государственными интересами, подхода). В этом документе делался шаг «вперед» по сравнению с тем, о чем писал Кеннан; говорилось, что Москву «прежде всего дипломатическими средствами, а в конечном счете, если возникнет необходимость, и с помощью военной силы»1 надо убедить, что ее нынешний курс может лишь привести Советский Союз к катастрофе.

Что касается практической политики США, то важными вехами на ее пути были «доктрина Трумэна» (провозглашенная в марте 1947 года), предлагавшая помощь Греции и Турции, и «план Маршалла» (провозглашенный в апреле того же года). А в 1949 году был создан Северо-Атлантический Союз (НАТО).

Советский Союз не отставал, осуществив в эти годы перевороты в ряде стран, получивших у нас название стран «народной демократии», и консолидировав во всех них власть коммунистических партий, в 1948 году организовав блокаду Берлина, а в

' Не зря Кеннан потом жаловался, что предложенную им политику чрезмерно милитаризировали.

Послесловие

1950 году поддержав авантюру Ким Ир Сена, развязавшего войну против Южной Кореи.

Все это описано в книге Киссинджера, и, несмотря на ряд оговорок, симпатии и антипатии его однозначны (что тоже, наверное, естественно) — главным зачинщиком, главным виновником он считает Советский Союз. Никого, наверное, не удивит, что моя точка зрения отличается от его. Я считаю, что практически невозможно, да и едва ли нужно искать кто был первый, определять зачинщика и «более главного» виновника. Такие поиски виновных бесполезны в силу ряда причин, в том числе геополитических, а также уже отмеченных идеологических (замечу между прочим, что американцы тоже очень идеологизированная нация — может быть, меньше, нежели мы тогда, но заметно больше, чем мы сейчас). К тому же два сверхгиганта, их руководство просто не были готовы выйти за рамки традиционных подходов к внешней политике и национальным интересам. Обе стороны очень трудно, методом проб и ошибок, набивая синяки и шишки, постигали реальности изменившегося мира, включая и военные, делавшие просто немыслимым традиционное внешнеполитическое поведение, в частности, широкомасштабное использование военной силы. Наконец, свою роль сыграли и преждевременная смерть Рузвельта, и усилившаяся паранойя Сталина. Впрочем, возможно, благодаря другим, «позитивным», случайностям нам все же удалось, несмотря на многочисленные кризисы и конфронтации, избежать большой войны.

Это трудно документально доказать, но мне кажется, что сравнительно скоро, уже в начале 50-х годов и в США, и в СССР начало пробивать себе дорогу понимание того, что «холодная война» не имеет перспектив ни для одной из сторон, но зато рождает немало опасностей — не говоря уже о том, что стоит неимоверно дорого.

В Советском Союзе те, кто начал так думать, до смерти Сталина помалкивали, понимая, чем грозит открытая критика его политики. Наверное, задумывался об этом к концу своей жизни и сам Сталин. И иногда это прорывалось. Киссинджер приводит, в частности, отрывок из записи его беседы с Д. Маршаллом, генералом, прославившимся в годы второй мировой войны и в это время ставшим государственным секретарем США. В беседе, состоявшейся во время визита Маршалла в Москву в 1947 году, Сталин говорил ему о необходимости и возможности улучшения COBeJp£°r американских отношений. Киссинджер в этой связи замечает, что, поскольку США потеряли доверие к СССР, было уже слишком поздно (я бы добавил — а может быть, слишком рано?).

Подробнее пишет автор книги об инициативе Сталина в марте 1952 года, когда он направил западным державам ноту об урегулировании в Германии, содержавшую даже проект мирного договора. А в декабре 1952 года выразил готовность встретиться с вновь избранным президентом США Дуайтом Эйзенхауэром. По мнению Киссинджера (хотя, как должен был заметить читатель, и высказанному со многими оговорками), это могло открыть путь для начала переговоров и даже подвижек в германском вопросе. К возобновлению диалога был готов, по мнению Киссинджера, вновь ставший премьер-министром Великобритании У.Черчилль, но к этой инициативе настороженно отнеслись и в конце концов ее проигнорировали как администрация Трумэна, так и Эйзенхауэр.'

Киссинджер считает, что симптомом намерений Сталина изменить политический курс было и начало новой «чистки» в Советском Союзе, которая должна была задеть и самую верхушку руководства, в частности, Молотова, Кагановича и Берию - «Д^

тогла в

И диплома™чно уклонился от этого предложения или, во всяком случае, «я нгеопРвделенн°е время. Отвечая на соответствующий вопрос корреспондента, ^t °ТОВ встРе™ться с кем угодно и когда угодно, если будет хоть малейший f *?пЛ% И это будет соответствовать тому, что американский народ ожидает от rhanLI Я£Т; ^Эйзенхауэр. «The White House Yea*. A Personal Account. Mandate for Change». Garden City, N.Y., Doubleday, 1963, p. 143).

Послесловие

осуществления сталинских дипломатических предначертаний требовался новый круг лиц»(с.45О).

Позволю себе Поставить это положение под сомнение. Действительно, в 1952 — начале 1953 годов заметно усилились репрессии, расширилась волна арестов, раздувался очередной, смахивавший на 1937 год, психоз поиска «врагов народа» (в центре этой кампании было «дело врачей-убийц» — с начала и до конца сфабрикованное заплечных дел мастерами с Лубянки) и, судя по всему, готовились громкие процессы, в которых на скамью подсудимых попали бы скорее всего и перечисленные выше представители руководства, и некоторые другие (Микоян, Ворошилов и т.д.)- Но позволю себе не согласиться с Киссинджером, что это был симптом планировавшихся перемен к лучшему в политике. Скорее это было проявлением усилившейся, достигшей почти что размаха помешательства, паранойи Сталина. И возможно, тут сработал схематизм его мышления, его логики. Вот в конце 30-х годов была организована широчайшая «чистка», и Советский Союз выиграл войну. А сейчас снова нависает угроза войны. Действительно, насколько мне известно, 1953 — 1954 годы и в США, и в СССР считались критическими в смысле угрозы новой мировой войны. Собственно, это подтверждает и Киссинджер: «Обе стороны, по существу, готовились к такому развороту событий, какой не отражал намерений ни одной из них, — к прямому полномасштабному конфликту военного характера» (с.446). А потому надо, как мог считать Сталин, провести новую основательную «чистку».

Что касается предложений о переговорах, то скорее это был маневр, рассчитанный на выигрыш времени (возможно, до того, как на вооружение поступят межконтинентальные ракеты, работа над которыми шла полным ходом). Это не значит, что тогдашний советский лидер планировал начать войну, но он, видимо, опасался, что ее начнет Запад. Кстати сказать, и волна начавшихся арестов и готовившихся процессов, как и процессов, прошедших в ряде восточноевропейских стран, оправдывалась ссылками на происки западных спецслужб, а также «сионистских центров», главные из которых, естественно, отыскивались в США.

Подозреваю поэтому, что всерьез Сталин договариваться с Западом не собирался, да и не считал это возможным.

Неосновательны и догадки Киссинджера, что Сталин подводил под нормализацию отношений с Западом своего рода теоретическую базу в своей последней работе «Экономические проблемы социализма в СССР». Во-первых, эта работа не имела отношения к внешней политике, а имела вполне определенных внутренних адресатов. И, во-вторых, она была пронизана старым мотивом об обострении кризиса капитализма и предвещала ему «закупорку производительных сил» (вообще с точки зрения теоретической основательности и соотношения с советскими и зарубежными реалиями, это была одна из самых слабых сталинских работ).

В США состояние международных дел и политика «сдерживания» тоже начинали вызывать растущую неудовлетворенность и тревогу. Причем выливались они в прямо противоположные настроения.

С одной стороны, — критику политики США, как порождающую угрозу войны и игнорирующую возможность нормализовать отношения, договориться с бывшим союзником по борьбе против нацистской Германии. Особенно наглядно эти настроения вышли на поверхность в связи с вступлением в избирательную борьбу Генри Уоллеса в 1948 году. Выборы он, естественно, проиграл, но даже в разгар маккартистской «охоты на ведьм» и преследования инокомыслящих набрал миллион голосов.

И с другой — критику политики и самой «концепции сдерживания», исходившей от крайне консервативных кругов. Эта тенденция и из-за внешнеполитического поведения Советского Союза, событий в СССР и странах, являвшихся его союзниками (по американской терминологии — «сателлитами»), и из-за обстановки в самой Америке достигла такой остроты, что критика «сдерживания», выдвижение в противовес ему более активистской, откровенно агрессивной концепции «освобождения» или

Послесловие

«отбрасывания» стала составной частью избирательной платформы республиканской партии на президентских выборах 1952 года.

И победившему на выборах Эйзенхауэру, получившему в.придачу к этим опасным и нереалистичным доктринам их горячего сторонника Д. Ф. Даллеса, ставшего гоеуг дарственным секретарем США, невозможно было с этим не считаться. Поэтому мне кажутся необоснованными упреки Киссинджера в адрес Эйзенхауэра в том, что тот не использовал открывшейся возможности завязать диалог с советским руководством.

Помимо больших и обоснованных сомнений насчет возможности договариваться со Сталиным, к концу жизни ставшим еще более трудным и непредсказуемым, чем раньше, Эйзенхауэр, только что избранный президентом, да еще с мандатом на ужесточение политики в отношении СССР, в обстановке, которая тогда царила в США, считал это непозволительным риском. И тому, насколько можно судить, были весомые основания.

Зато после смены советского руководства, когда у кого-то и могло возникнуть искушение воспользоваться сложной ситуацией в СССР1, Эйзенхауэр, не теряя времени, создал три независимые группы, которые должны были выработать предложения относительно политики США в отношении СССР в этой новой ситуации. И принял предложения группы, которую возглавил тот же Д. Кеннан, предусматривавшие диалог с СССР, нацеленный на нормализацию.

При этом президент США понимал, что в обстановке известного смятения и ожесточенной борьбы за власть в Москве инициативу должен проявить он2. И Эйзенхауэр уже 16 апреля 1953 года выступил с речью перед американской ассоциацией издателей газет. Эта речь, по словам самого Эйзенхауэра, содержала «предложение и обещание новой советской иерархии» («The White House Years», p. 145).

To есть из Вашингтона последовал сигнал. И он был принят в Москве — полный текст речи опубликовали в правительственной газете «Известия», что по тем временам было делом беспрецедентным. Так было положено начало первым реальным попыткам взломать ставшие уже очень толстыми льды «холодной войны». Перипетии этих попыток, взлеты и падения на этом пути хорошо известны и к тому же подробно изложены в книге. Но при довольно скромных конечных результатах первые шаги были все же сделаны, в этих льдах впервые появились глубокие трещины.

Без этих первых, самых трудных шагов, наверное, много сложнее было бы добиться разрядки международной напряженности в начале 70-х годов и окончания «холодной войны», в конце 80-х. Роль Эйзенхауэра на этом начальном, важном этапе, хОТ^ неудач здесь было как минимум не меньше, чем успехов, является поистине ключевой, хотя, конечно, и ему (как и его партнеру Хрущеву) не удалось избежать ошибок.

Следующий вопрос, по которому хотелось бы высказать свое мнение, в чем-то Дополняя, а в чем-то и возражая Киссинджеру, — это причины и обстоятельства разрядки (почему-то названной в США французским словом «detente»). Из того, что пишет Киссинджер, можно понять, что это был триумф политики «баланса сил», в часг ности, дипломатии «треугольника» Никсона (здесь автор скромничает - точнее Никсона - Киссинджера или даже Киссинджера - Никсона). Под «треугольником» име ются в виду отношения США - СССР — Китая а точнее — использования амери канцами китайского фактора для давления на Москву. п _„ с

само обращение к такой дипломатии даже не требовало воображения. В СВР\ резким, доходившим до вооруженных столкновений обострением советско-китайскид

°В0ИХ мемУаРах (и °б этом напоминает Киссинджер) рассказывает, что ново* SS^ST^ КЗК 6Ы США Н6 -"«валисЛбстановкои после смерти

Та МЫСЛЬ) что' "Усть по иным причинам и в иной ситуации, точно так» СеЙЧас> По ряду "Р™ от нас сейчас ТРУДНО ждать смелых, >&**№£% ^HSS" аме>ика~- им представляется случай отдать

Послесловие

отношений, возможности американской политики лежали на поверхности. А если бы американские политики оказались слепыми и глухими, их просветили бы советские дипломаты, которые, выполняя указание «Центра», назойливо твердили своим западным собеседникам насчет «китайской угрозы», иногда даже забрасывая удочку насчет возможностей дать ей отпор совместными шагами СССР и США.

И конечно же, китайский фактор играл определенную роль, подталкивая Москву к диалогу с США. Правда, налаживание отношений с ФРГ сыграло еще большую роль — так, например, после возобновления американских бомбардировок Ханоя и минирования северовьетнамских портов в начале мая 1972 года не была сорвана советско-американская встреча в верхах, намеченная на вторую половину мая.

Но мне кажется, что и это не было главным. После дворцового переворота в октябре 1964 года, в результате которого был смещен Хрущев и Генеральным секретарем ЦК КПСС (то есть лидером партии, а значит, и страны) стал Л. И. Брежнев, нашими консерваторами были развернуты атаки и против того нового, что появилось после XX съезда в советской внешней политике — идеи мирного сосуществования, попыток нормализовать отношения со странами Запада.

Эту политику критиковали как капитулянтскую, лишенную «классового подхода», противоречащую марксизму-ленинизму и интересам освободительного движения. Брежнев поначалу, ибо позиции его тогда были еще не очень прочны, в этих внутренних спорах не участвовал, отмалчивался. И, лишь удалив наиболее опасных оппонентов, в частности, Шелепина и его команду (включавшую и председателя КГБ), справившись, пусть весьма постыдным образом, с вызовом, брошенным событиями в Чехословакии (он считал, что ее отход от СССР для него был бы равнозначен политической смерти), начал со все большей очевидностью выказывать собственные подходы во внешней политике. Особенно важным было в этом плане заключение договора с Брандтом, открывшим новую эру в советско-германских отношениях. Но советский лидер хорошо понимал, что радикальные перемены в международных отношен ниях требуют такого же серьезного улучшения отношений и с США.

Брежнев действительно хотел добиться более надежного обеспечения мира. И не только с помощью укрепления оборонной мощи, хотя здесь он перестарался и, видимо, до конца жизни не мог понять, почему укрепление обороны на определенной стадии вызывает у другой стороны недоверие, провоцирует ее на ответные меры и подстегивает тем самым гонку вооружений. Он видел и необходимость политических средств укрепления мира, понимал опасность «холодной войны».

Но почему Брежнев хотел снижения накала враждебности, прекращения «холодной войны», более прочных политических гарантий мира? Сам он отвечал на этот вопрос в том духе, что те, кто знает войну не понаслышке, кому, как ему, пришлось самим воевать, считают своей главной задачей обеспечение мира. Мне, тоже участвовавшему в войне, понятен этот довод, хотя я видел, в том числе среди наших генералов, немало бывших фронтовиков, настроенных весьма воинственно. Да и невозможно свести к сантиментам основные позиции лидеров.

Я уверен, что в фундаменте этой позиции лежал и важный политический расчет. Состоял он в том, что для нашего народа, в памяти которого неизгладимо запечатлелась вторая мировая война, связанные с ней утраты, страдания и лишения, самым главным приоритетом был мир. И именно на заботу о мире сделал ставку Брежнев, полагая, что именно это принесет ему всенародную популярность и признание. Тем более что в глубине души он понимал, что едва ли сможет добиться ощутимого повышения уровня жизни населения, да и не было у него вкуса к занятиям экономикой, равно как адекватного понимания назревших экономических проблем.

Другими словами, ему в принципе не требовалось для вступления на путь разрядки, нормализации отношений с США дополнительных стимулов, будь то китайская или немецкая карта. Важно было лишь убедиться, что на этом направлении можно добиться каких-то существенных и притом видимых результатов.

Послесловие

Предпосылки перемены политики назрели к концу 60-х годов и у США. Катализатором этих перемен стала война во Вьетнаме, которой в книге отведено много места. Но Киссинджер, мне кажется, рассматривает ее в недостаточно широком контексте. Она разрушила консенсус большинства американского общества, на который опиралась внешняя политика этой страны. Вместе с гонкой вооружений война перенапрягла американскую экономику, что вызвало недовольство не только «человека с улицы», но и видных представителей делового мира.

Словом, Америке надо было не только выкарабкиваться из этой войны, но и серьезно корректировать свою политику, и если еще не заканчивать «холодную войну» (к этому пока никто не был по-настоящему готов), то снижать ее накал, стараться обезопасить международную обстановку. Вот почему президенту Никсону, наверное, хотелось еще до выборов 1972 года продемонстрировать впечатляющие успехи. И он. (не без активной помощи Киссинджера) смог это сделать, добившись не только частичного сокращения прямой американской вовлеченности в войну во Вьетнаме, но и нормализации отношений США как с Китаем, так и с Советским Союзом, а также первых, пусть еще робких, шагов по пути ограничения стратегических вооружений. И это помогло ему выиграть выборы.

Тот этап в советско-американских отношениях, который получил у нас название «разрядки международной напряженности», оказался нелегким и продлился недолго.

Посвященная этому периоду глава книги интересна прежде всего тем, что подробно рассказывает как о созревании новой политики администрации США, так и об оппозиции ей со стороны американских консерваторов и политических «ястребов». Среди них выделялся сенатор Г. Джексон, действительно сумевший вместе с работавшим в его аппарате Ричардом Перлом весьма негативно воздействовать на обстановку, внести немалый вклад в последующий демонтаж разрядки.

Читатель, наверно, обратит внимание, что развернувшуюся в США борьбу Киссинджер считает не столкновением сторонников хороших и плохих отношении с СССР, а скорее столкновением «моралистско-идеологического» и «геополитического» подхода к американо-советским отношениям. Если перевести это на общепонятный язык, то одна сторона видела цель своей политики в ликвидации социально-экономической и политической системы в СССР, а другая — в изменении его внешнеполитического поведения, устранении угроз, которые Советский Союз может создать для самой Америки и ее интересов в различных регионах мира.

Выразителем второго подхода Киссинджер считает Никсона (и, видимо, подразумевает и себя), а первого — их как консервативных, так и либеральных оппонентов. И я полагаю, что в целом это дает достоверную картину тогдашнего политическо ландшафта Америки. Были, правда, там (как и в Советском Союзе) люди, КОТ°Р™Й ставили под вопрос более фундаментальные основы тогдашней политики, как и вс системы международных отношений, но они погоды не делали.

И вот в этом, в ограниченности реальных целей (риторику в расчет я не принимаю) состоит, по-моему, одна из причин как трудностей, с которыми с первых шаги столкнулась разрядка, так и ее недолговечности. Если задумываешь серьезные пер мены, крутой поворот в политике, всегда надо, видимо, иметь в виду силу инерци политики старой. Силу огромную, складывающуюся не только из корыстных интер -сов отдельных групп, но и из привычек, традиций и традиционного мышлен"„1ха также груза прошлых обязательств, включая обременительные и ненужные, и стра* перед риском и неопределенностью предлагаемого будущего. Чтобы преодолеть w инерцию, надо иметь не только тактические, сравнительно легко достижимые, но стратегические, далекоидущие, привлекательные для общества и понятные ему да» • Но выдвигать и отстаивать их, исключая опять же риторические пропагандисте* выступления о пользе мира, разоружения и сотрудничества, а тем более Дем0НСТР7не вать практической политикой стремление их добиваться, ни та, ни другая сторона п были готовы.

Послесловие

Брежневу, даже при отсутствии в нашей стране в тот период открытой критики политики руководства, тоже постоянно приходилось оглядываться. На ортодоксов большевизма, на старую бюрократию, на военную и военно-промышленную верхушку.

Мне случалось, в частности, уже упоминать в своих мемуарах о том, что подписать соглашение ОСВ-1 удалось, лишь преодолев упрямое и бестактное в отношении Брежнева сопротивление тогдашнего министра обороны маршала Гречко. И он же противился принятию согласованной позиции в отношении переговоров по ОСВ-2, выработанной во время визита сменившего Никсона на посту президента США Джеральда Форда во Владивосток в декабре 1974 года. Участвовавшие в переговорах помнят, как в один прекрасный момент Брежнев попросил присутствующих оставить его на некоторое время одного, и те, находясь за тремя стенами и тремя дверями в приемной, слышали доносившийся даже туда голос разъяренного Брежнева, в конце концов чуть не силком заставившего Гречко дать согласие на достигнутый компромисс.

Немало трудностей доставляла и проблема увязки политики с догматической, ортодоксальной идеологией. Проблема эта вся была сплетена из противоречий. Во-первых, почти никто из лидеров того времени не был марксистом в том смысле, что практически не читал и не понимал трудов Маркса и Энгельса и даже более простого для усвоения Ленина. Во-вторых, что отчасти связано с этой марксистской полугра-мотностью руководящих деятелей, сама эта теория и идеология понимались примитивно, как догмат веры, а не как нечто, нуждающееся (если этой теорией хотят руководствоваться в условиях постоянного развития общества) в ее непрерывном обновлении, приведении в соответствие с новым опытом, с меняющимися реальностями. И, в-третьих, несмотря на все клятвы в верности, приверженности этому «научному» и «революционному» мировоззрению, Советский Союз с самого начала и до конца развивался не в соответствии с ним. Когда оно становилось неудобным, его нарушали, а главные его положения (в какой-то мере для того времени, возможно, утопические), — такие как постепенное отмирание государства и принуждения, радикальные улучшения жизни тех, кто трудится, и освобождение общества от паразитических элементов, интернационализм — постоянно игнорировались.

И тем не менее верность, приверженность марксизму-ленинизму и революции оставались таким же непременным требованием для легитимности советского руководства, как верность христианству для средневековых королей Европы. Когда обстановка потребовала более гибкой политики, это центральное противоречие создало то, что я назвал бы «комплексом революционной неполноценности».

У Сталина ее не было — «живой бог», или, как его официально величали «Сталин — это Ленин сегодня», мог привести любое трактование какого-то политического акта, и когорта верных идеологических прислужников не только обосновывала, что это и есть настоящий марксизм, но и объявляла любой «теоретический»^ лепет «великим вкладом в сокровищницу марксистско-ленинской теории». А забитый и задуренный народ этому верил или, во всяком случае, не отвергал. Преемники Сталина не могли следовать этой практике, отчего они и становились носителями названного выше «комплекса».

Когда происходила смена политики или предпринималась какая-то политическая акция, шедшая вразрез с привычными представлениями о марксизме (пусть примитивными, упрощенческими), в частности, вместо непримиримой классовой борьбы западному миру предлагалось мирное сосуществование и сотрудничество, наши лидеры пытались не только это «по-марксистски» объяснить. Они, не всегда будучи в глубине души уверены в правильности таких объяснений, стремились также уравновесить любой такой шаг чем-то, что по их разумению было стопроцентно «марксистским» и «революционным».

Впервые потребность в этом возникла у Н. С. Хрущева. При нем появилось два таких «марксистско-революционных» балансира. Один — положение о том, что мирное сосуществование не отменяет идеологической борьбы, ее объективного существо-

Послесловие

вания и ее необходимости. Это, кстати, поднимало самоуважение тех, кто был занят идеологией и пропагандой, и, как надеялись, влияло на умы людей, помогая уберечь их от «политической расслабленности» и западных влияний. Правда, злоупотребления пропагандой, предписанные этим положением, равно как ее неумелость, делали ее неэффективной. И в целом, хотя мы кричали об идеологии и необходимости идеологической борьбы больше и громче, чем Запад, последний вел ее, как правило, умнее и эффективнее.

Но это — пропаганда и идеологическая борьба — было все же менее опасно, чем другой «балансир» — «поддержка освободительного (в основном подразумевалось национально-освободительного) движения народов». Собственно, поначалу у истоков здесь стояла весьма благородная задача поддержки процесса деколонизации, борьбы народов колоний за независимость и свободу. Но потом понятия «освободительный» и «национально-освободительный» начали толковаться вольно, оправдывая вмешательство во внутренние дела ряда стран, политическую, финансовую и даже военную поддержку одной из борющихся сторон или даже экспансию, опиравшуюся на какую-то часть своих ставленников из местного населения. Чем дальше, тем более цинично предлог помощи освободительной борьбе использовался в великодержавных, экспансионистских целях.

Это не только стоило нам больших денег, но втягивало в опасные, подчас кровавые, угрожающие международными обострениями конфликты. При всей сложности обстановки на Ближнем Востоке, при том, что в этом регионе действительно ущемлялись интересы ряда народов и меньшинств, такая наша политика (как нередко и американская) не способствовала мирному урегулированию. Конфликтам в этом регионе в книге уделено большое внимание, хотя отнюдь не все высказанные автором суждения являются бесспорными. Но сейчас я хотел бы сказать о другом.

Дата добавления: 2015-11-04