Дневное ненастье сменилось сейчас благословенной полупрохладой, а небо стало ясным, словно светящимся изнутри. И луна была... При такой луне никакого электричества даром не надо.
Впрочем, Славка ее тоже заметил.
Я вошел и остолбенел: завешенное прежде окошко веранды было оголено -- так, чтобы лунный свет потоком вливался в захламленную комнатку. И посреди этого размытого звездно-серебристого сияния стоял мой мальчик. Тоненький, ладный, сияющий не хуже небесных тел. Чуть смущенный. Не боящийся меня -- ни капли. Наоборот, ждущий.
3.
Персонажи моих повестей весьма вольно обращались с лунным светом -- отрезали от него листки и писали письма, складывали бумажные кораблики, отматывали полоски на бинты, цепляли к мачтам вместо парусов, скользили, как по ледяной горке... А Славик вот... Кажется, он решил искупаться в лунном свете. По крайней мере, мне показалось, что именно для этого пацан начал снимать с себя одежду.
Одежды той было всего ничего -- тесноватые джинсы с заправленной в них футболкой, кроссовки да все тот же чертов ремень. Показалось на секунду, что сзади на этом ремешке должны крепиться ангельские крылья. Или маленькие паруса, как у пацанов из моей старой книжки "Крылатые парашютисты", о которой меня спрашивали сегодня за накрытым столом.
Впрочем, Бог с ними, с книжками. Сгори они все огнем в эту секунду -- ни капли не пожалел бы. Сложил бы пепел у мальчишеских ног и сам бы распластался бы рядом. Такое ощущение, что я нарочно оттягивал удовольствие, замедлял свой взгляд, осторожно, сантиметр за сантиметром рассматривая обнажающееся славкино тело.
Тоненькие ключицы, очерченные тенями, выпирающие и беззащитные... Безволосые еще подмышки и соски -- напрягшиеся, обретшие твердую форму... Славка повернулся ко мне спиной, наклонился, чтобы развязать шнурки, вильнул ладной дорожкой позвонков, свесил волосы -- тоже подсеребренные, мягкие, нежные даже на взгляд. И наверняка пропахшие солнцем-ветром-мокрой травой-сказочным вечером и острым запахом луны и приключений.
Мальчишка не стал оборачиваться, шевельнул бедрами, снова потянул на себя ремень -- будто дрессированную змею погладил. Отшвырнул его куда-то во тьму, простилавшуюся за лунным пятном. Прогнулся весь, обхватил себя за плечи -- будто и впрямь в воду забирался и боялся холода.
И, ясно видные, проступили на бедре темные полоски от чертового ремня. Я рванулся к омытому живым серебром пацану и сгреб его, потащил к себе -- греть, целовать волосы и щеки, и прохладные губы, напившиеся лунной водицы, ласкать и нежить.
И он позволил, вплелся мне в руки, втек капелькой ртути и прижался острым телом, будто погладил меня всем собой. Поделился легкой пыльцой, оставил на коже светлые пятна. И нисколько не мешал целовать, напротив -- согревался, тыкался крепкими пальцами мне в загривок, цеплялся, как вьюнок.
Все, что там на нем еще оставалось, я снял -- торопливо и вряд ли так нежно, как Славка того заслуживал. Присел на корточки -- как перед малышом, которому я мог бы натягивать варежки или завязывать шнурки. Нежно обхватил мальчишку -- и выступающие косточки на бедрах сладко притиснулись к моим влажным ладоням.
Там, у разоренного стола, коленями в луже лунного света, я и показал своему Славке, как оно бывает, когда не руками, а ртом, и не на скорость, а долго. А он мне позволил узнать, какое оно на вкус -- мужское лунное молоко. Тоже впервые.
Славка постанывал, вертелся, хихикал, впивался в мои плечи нестриженными ногтями, а потом, отскулив свое сладко и разнузданно, чуть капризно спросил:
-- А чего вы в одежде, а я без? Это нечестно...
Наплевать ему было на мое дрябловатое пузо, на седеющую поросль. Я разделся, ежась под любопытным взглядом, снова притянул мальчишку к себе -- нечего меня рассматривать, -- и утащил на диван, пожалев на секунду, что забыл застелить свежим.
Лежа было удобней целоваться... и все остальное. И ноги не подкашивались.
Славик заерзал, перекатился на бок и неуклюже попытался обвить мое бедро ногой. Будто забраться на меня решил. Потерся сладко.
А потом закостенел -- так, что я заподозрил неладное:
-- А можно я у вас одну вещь спрошу?
Нет. Не надо. Черт его знает, что он сейчас брякнет. И не вылетит ли он после этого из койки, глотая слезы. Не хочу я расспросов в постели -- слишком уж этим когда-то грешила моя бывшая жена и пяток разнокалиберных случайных знакомых.
-- Спрашивай, малыш...
-- А вы... у вас... С тем мальчиком у вас так же было?
-- Нет, -- совершенно искренне ответил я. -- Так не было. Иначе было. Слав, иди-ка ты сюда, правда.
Он послушно прижался, потерся носом мне о грудь и звонким шепотом сообщил:
-- И у меня так не было. Честно.
Вот цыпленок. Мне на секунду стало смешно, а потом резко страшно: понять не мог, откуда вообще у этого сказочного ребенка такие вот... желания и умения? И большого ли я дурака свалял, что с ним связался.
-- Только вы меня не прогоняйте, -- торопливо добавил он, и страх сменился нежностью.
-- Не бойся... -- неизвестно зачем ляпнул я. И понял, что попал в точку: Славка обнял меня еще крепче, навострил уши и закивал на каждое мое торопливое обещание не прогнать, беречь, охранять, больно не делать, не предавать и все такое... Красиво это было, только вот я сам не знал, что сейчас произношу -- ритуальную посткоитальную песенку или серьезную клятву.
Славка, впрочем, верил. Прижимался и сопел мне в ухо, а потом решился и повернулся крутой задницей к моему животу.
-- Только не больно, -- попросил жалобно.
Я снова пообещал, что все будет замечательно, торопливо приобнял его и... задумался. Потому как с подручными средствами у меня было негусто. Совсем как... Совсем как у моих персонажей в том трехклятом тексте, что до сих пор болтался на экране ноутбука. Но чертова фальшивка сейчас стала шпаргалкой: я был готов к тому, что Славик закричит или станет кусаться. К напряжению и сопротивлению был готов. К слезам. К дрожи и истерике. Только вот это не решало проблемы. Хотя...
Самым ценным подарком моих сегодняшних гостей оказался на тэтэшник вкупе с выдержанным алкоголем, а давно размякшая пачка сливочного масла, прилагавшаяся к икре и рыбе вместе с французской булкой. Впрочем, икра потом тоже пригодится -- когда Славик захочет есть. А пока я осторожно, с неохотой выпустил из тяжелых объятий свою лунную рыбешку и потянулся к столу за липкой на ощупь пачкой.
Вляпался пальцами в растаявшую массу, набрал изрядную порцию, осторожно донес и втер в узкую расщелинку.
Славка поджался на секундочку, но потом расслабился, даже ноги раздвинул, дал мне возможность потрогать все, щедро подставленное, никем до меня не тронутое.
Он брыкался, дрыгал ногами и почти шипел сквозь зубы -- как персонаж любой моей книжки. И разговаривал так же. И пах. Только вот делал я с ним сейчас такое... Показалось на секунду, что сейчас подо мной барахтается... Нет, не Алька. А кто-то из моих книжных героев, тех самых, которым когда-то писали письма влюбленные школьницы со всей страны. Тьфу!
И я сплюнул в ладонь.
А потом было точно не как в книжках. И я, горе-литератор, не мог подобрать ни одного слова, чтобы описать все это. Если бы вообще решился такое написать. Я и сделать бы не решился, если бы не Славка.
Он не стонал, не охал, не требовал прекратить... Наоборот -- извернулся весь, приподнялся -- так, будто решил отжаться на кулаках. И я надвис на ним мгновенно -- неповоротливым каменным утесом с каменным же членом.
Славка дрожал всеми жилками и поддавался. А еще переместил мою ладонь к себе в пах. И почти сразу расслабился, впустил меня с удивительной легкостью. Нежное обволокло, опалило -- и я кончился весь, пропал, остался наслаждающийся зверь, рычавший и бравший свое, хватавший губами выступающие позвонки в нежной штриховке волосков, прижимавшийся грудью к торчащим лопаткам.
-- Офигеть... -- торопливо выдохнул Славик через миллион минут (или секунд? или лет?). Скорее всего -- через пару глотков запекшегося от нашего жара воздуха.
Я бы выразился грубее. То, что только что выкрутило меня досуха, к простому офигению имело столько же отношения, сколько свечка к взрыву сверхновой.
Алька потянулся, уложил голову мне на плечо; луна обрисовывала его серебристым и белым, и я вдруг понял, что ничего, ничегошеньки не заканчивалось.
И еще -- что от луны ожоги бывают похлеще, чем от солнца.
4.
Трудно было поверить, но даже в эту ночь, богатую на неожиданности и приглушенные стоны, мне все равно снились пацаны. Голые и доступные. С острыми локтями, сбитыми коленками, тонкими щиколотками, шелковистой кожей на загорелых бедрах и белесыми отметинами ягодиц. И в довесок к этому -- с напрочь смазанными лицами -- не Славка, не Алька, а кто-то совсем неузнаваемый, как любой персонаж моей книги.
В противовес этому сонная Славкина мордочка поутру была четкой до безобразия, будто за ночь навели резкость и промыли спиртом... да уж, спирт тоже повлиял. Коньяк то есть. Голова гудела, хотелось пить, но вставать было лень. Я так и лежал, мучаясь одновременно жаждой и желанием отлить, и любовался.
Четыре веснушки на бархатистой щеке, у уха. Розовый рубец от подушки. Полукружья век и ресницы, не настолько длинные, как иногда бывают у мальчишек, но бесконечно милые...
Мой грех спал рядом со мной и дышал мне в лицо сонной горечью.
На секунду мне показалось, что от Славика слегка тянет сигаретным дымом. Совсем чуть-чуть, издали. Я принюхался и стремительно обругал самого себя: завалил, старый медведь, пацана в койку, да и задрых потом с нечищенными зубами. А мальчишка всю ночь был вынужден дышать моим перегаром. Не отвернуться ни черта: диван-то узкий, а Славик прибился с краешка, свесил почти до пола тонкую, словно пулей пробитую руку. Видно, неудобно ему было -- вертелся ночью, я это слегка чувствовал, сквозь свою эротическую зыбь.
Да черт с ней, с зыбью, и с табачным дурманом тоже. Хотя он уже четверть века отдавался в моей памяти чувством вины.
Я сгреб мальчишку под свою руку, он бормотнул что-то спросонок и шевельнулся, смешно сморщил нос и сел, растирая лицо руками.
-- Петр Влади... -- и взгляд, которым он окинул все свидетельства прошлой ночи, от пустых бутылок до собственных джинсов, комком валявшихся на полу, был вполне красноречив. -- Не приснилось, -- сделал он вывод.
Не приснилось. Во сне все то же самое было бы не таким ярким и трепетным, без вечного всеискупляющего похмелья, без затяжного молчания. И без моего стыда за пивное пузцо и прочие основательно заплесневелые части собственного тела. Но утренний стояк был -- как всегда после пробуждения. Только вот сегодня его можно было загасить иначе.
-- Ты... -- я запнулся на секунду, понимая, что прямо сейчас, без захода в вожделенную зеленую будку и поцелуя с давно остывшим чайником у меня ни черта не выйдет... -- Я сейчас... Подожди... Полежи пока...
Славик кивнул, забился послушно в теплый шатер одеяла, позволил мне через себя перелезть -- вот они, липко-медовые прикосновения, одно случайное, три лишних. Я нашаривал на полу штаны, наощупь напяливал их, не сводя глаз с обнаженной кожи. И внутри все пело-ныло-замирало от ужаса: "Не приснилось".
Чайник засвистел как раз вовремя: я уже соскребал последний островок мыльной пены и щетины, торопясь и стараясь не порезаться. Черт его знает, что пьют по утрам соблазненные малолетки, не шампанское же, но и не молоко?
Потому на расписанном пышными цветами древнем подносе воцарился чай, а что до завтрака, так зря ли я полгода жил в одиночку. Научился.
С завтраком я перемудрил. Может -- слишком долго провозился на кухоньке и крыльце, может -- слишком старательно отводил взгляд от соседского забора, за которым, по случаю воскресного утра, царила сонная тишина, подкрашенная жидковатыми солнечными лучами. Может, похмелье не отступило до конца, или ноутбук одуряюще не вовремя попался на глаза. Или крыша у меня поехала от неведомого нечаянного счастья. Одним словом, завелся я с полуоборота. Всего-то и нужно было -- узреть Славика на диване. Одетого. Застегнутого на малочисленные пуговицы. И осененного странным выражением лица. Некомфортно ему было.
А если быть точным -- то просто больно. Той ноющей, стыдной болью, которую я ни разу не испытывал, но мог представить. Я утвердил поднос у постели и сел на пол, тоже неловко. Страшно было -- и не в последнюю очередь потому, что эта страдальческая гримаска меня завела моментально. До залпа мыслей о том, какой он сейчас там, внутри. Мягкий, растраханный и влажный. До невозможного желанный.
Кажется, Славка что-то такое почуял. Потянулся за чашкой, отдернул руку. Шевельнулся настороженно. Он попробовал сесть по турецки, как вчера -- и щека моя привычно уже оказалась у спрятавшегося под тканью колена. Кажется, так ему тоже было не особенно удобно. И пацан скромно соскользнул на краешек дивана, спустил ноги, подвинул поднос -- и чашки вздрогнули, заскользили по расписным цветам, осеняя все вокруг брызгами горячего чая.
-- Вы чего так долго? -- хмуро поинтересовался Славик.
-- Чайник... -- отговорился я, махнул рукой. -- Да и щетину соскреб, тебя не царапать. Слав, все нормально?
Он отозвался -- неверящей, дрожащей улыбкой. Совершенно детской. Как малыш из социально-рекламного ролика про детдомовцев. И брякнул такое, что я сперва ушам не поверил.
-- Мне уйти?
Что ему? Зачем?
Я переспросил. И услышал в ответ повторное:
-- Мне уйти? Ну... Вы же... вам со мной неудобно теперь, да?
Я сорвался. Схватил, прижал-притиснул, опрокидывая его на мятый бархан одеяла и свалив, судя по звукам, многострадальную чашку. Неудобно. Ему -- неудобно!
-- Я тебе сейчас... -- пообещал я в запале и раже; подмял под себя. -- Уйти он решил... я тебе покажу -- уйти.
-- Ну, покажите... -- каким-то странным, чуть кукольным, капризным голосом отозвался Славик. Глаза почти прикрыл, а потом повернул лицо поближе ко мне. Почти как для поцелуя. И я вновь почувствовал улетающий сигаретный дух. И вспомнил -- теперь-то уже точно вспомнил, что ночью Славик явно ворочался, а потом и с кровати соскальзывал -- видимо, не только в туалет мотался, но и... сигаретную пачку я вчера со стола не убирал.
Ностальгический никотиновый запах, ломкие интонации, припудренные крошками обгорелой кожи коленки, чертов повторяющийся невзгляд и ухмылка на отстраненном лице. Не пацан, а... Мелкий купидон, выгнанный из рая за хулиганство. Мой персональный ангел-искуситель. Проклятье, да?
Правильный ответ "да". Я убеждаюсь в этом, впервые выворачивая полудетские запястья. Не выпуская захват. Не выпуская Славку со своей территории.
Размечая губами ее границы, сжимая верткое тело и притискивая мальчишку так, как мне нужно. И ему тоже нужно, если только я правильно понимаю звуки, которые он издает: жалобное, почти протестующее нытье.
Чертов гетеросексуальный опыт подсказывал, что "нет" на самом деле может обозначать "да". А поскуливание бывает не только жалобным, но и сладким. Я убеждаю себя в этом и заодно в том, что все происходящее Славке нравится. Что он ломается для виду, капризничает, набивает себе цену... Я почему-то не верю в его дурацкое "нет, пожалуйста не надо", слишком уж трафаретно и пошло оно звучит.
Зато в том, как привычно -- с одного раза! -- отзывается его тело, удостоверяюсь сразу же, как только добиваюсь своего -- и только что упиравшийся мальчишка послушно обмякает, по подставленной мне щеке стекает привычная голливудская слезинка...
Играет. Конечно, играет. И, значит, ему эта игра приятна -- и мне тоже можно не сдерживаться.
Я цепенею на секунду, вслушиваясь в умоляющие, так похожие на настоящие, вопли. Такое ощущение, что Славик обращается сейчас не ко мне, а к кому-то третьему, безмолвному свидетелю нашего триумфального спектакля. К кому-то, кто поглядывает на происходящее и наслаждается им -- примерно так, как я наслаждался бы подобным видеорядом, если бы он мне был нужен. Но к счастью моего писательского воображения мне хватало с лихвой. Оно плескало через край белыми каплями.
Славка дергается в очередной раз, мяукает особенно недовольно и даже пытается оцарапать меня обломанными ногтями.
Плевать, уже плевать даже на то, что он заигрался, дело молодое, понятное -- но внутри-то он именно такой, как нужно, какие бы гримасы не корчил, и, значит, мне плевать.
Я не сдерживаюсь, не анализирую себя и ни черта не боюсь. Вообще ни черта -- совсем как герои моих книг. Оказывается, столько раз пережитое не мной бесстрашие выглядит именно так -- когда позволяешь себе все, что хочется, и пусть потом хоть убивают. И мыслей нет, голова пустая. Только и успеваешь заметить на остром плече, -- а пацан давно уже подо мной, мордой в подушке, руки стянуты слегка мокрой содранной футболкой -- длинную царапинку, свежую, кровоточащую. Мельком соотносишь ее с выпирающей диванной пружиной. А потом стремительно зализываешь, и остаток мозга вышибается напрочь от горьковатого запаха крови.
Ага, крови... То ли Славик так неудачно дернулся, то ли надо было подумать хоть о какой-то смазке, прежде чем вламываться в теплое мальчишечье нутро, то ли еще что... Но факт оставался фактом, а кровь -- размазанной по славкиной ягодице красно-кисельной полосой. Красное на белом. Отзеркаленный отпечаток знака "кирпич". Стоп. Приехали.
И я не понимаю, что это значит. Мне надо-надо-надо кончить. А Славка -- трясущийся, выгибающийся и выскальзывающий из-под меня, этому мешает. Напрочь. Я понятия не имею, что я делаю, когда бью наотмашь по выпяченным ягодицами. Я его торможу. Я его подстегиваю. Я кончаю.
Тихие всхлипы сквозь послеоргазменную муть мне послышались. Это Славка, придавленный мною к дивану, просто дышал так: втягивая воздух.
-- Слав... -- в ужасе сказал я, наклонился, силком перевернул на спину. Пацан прятал глаза, да что там -- весь прятался, съеживался, ускользал невесомо, как сгорающая папиросная бумага. -- Славка...
Чертов, чертов мой язык, писательский, богатый -- если верить паре доброжелательно настроенных критиков -- и совершенно беспомощный сейчас, не поворачивался ради "прости" или "как ты?". Беспомощные выродки, а не слова. Ни на что не способные, ни к чему не пригодные. А тронуть его я попробовал: и Славка тут же прогнулся, ртутным шариком извернулся из-под нежеланного -- моего! -- прикосновения.
-- Хватит! -- и это прозвучало скуляще. -- Хватит, ну пожалуйста!
Я кивнул. Убрал руку. Отодвинулся как можно дальше. Практически сполз с дивана и чуть не свалился на пол. Да и свалился бы, если б это хоть капельку помогло. Впрочем, четверть века назад коленопреклоненная поза не спасла меня ни от чего. А сейчас один остеохондроз чего стоит. К черту.
Я бы, наверное, просидел бы так не час и не два. Вечность. Только кто бы мне позволил? Подлая мыслишка о том, что Славка, отистерив, помчится за помощью к брату, уже начала выть во мне привычной тревожной сиреной. И внутри меня же телепались постыдные мысли о спасении -- уговорить, откупиться, приласкать, запугать, даже -- кошмарное и нелепое "придушить". Только и в этом случае меня все равно достанут. Такие люди, как славкин братец, имеют крепкие связи где угодно -- хоть в прокуратуре, хоть в аду. Даже там. Да, я почти уверен, что какой-нить лакомый кусочек преисподней давно уже контролируется пристреленными братками с нашего района
И пацану достаточно даже не сказать, не намекнуть -- просто показаться в таком виде! И все -- мне конец. Конец.
Во рту стоял вкус, как от железного гвоздя. Я обыскал кровать, нашел Славкины трусики, подумал о том, что надо бы его вымыть и намазать... хоть детским кремом, от ссадин, кажется, помогает... но когда я протянул руку, он шарахнулся, выставил ладошки.
-- Нет!
Меня куснуло глупой обидой. Куда делся мой ночной лунный мальчик? Этот был желанный, но удовольствие без обязательств кончилось, обернулось перспективой лишиться не свободы -- головы. Или яиц. По выбору старшего братишки.
Оторвет мне яйца, зажарит и скормит. Я бы не удивился -- больше того, сам бы так и поступил, не ударь меня тогда солнцем-Алькой по башке, да на всю жизнь.
-- Слав... -- выдавил я, -- ну что ты. Я ж не... я думал, тебе так нравится... ночью же...
-- Так то ночью! -- ненавидяще зашипел он, и я с ужасом услышал в тусклом голосе нотки подступающей истерики. Это у рассудительного, спокойного Славки!
Я вздрогнул так, будто меня холодной водой окатили. И больше не шевелился. Сидел в своем ледяном коконе, в глубокой заморозке. Наблюдал за тем, как Славик мечется: от дивана к кухонно-хозяйственной половине, льет прямо на хозяйственное полотенце минеральную воду из пластиковой бутылки. Брызги летят на немытый пол, задевают выпирающие косточки. А Славик тем временем обтирается... везде.
-- Если бы ты вчера... отвернулся... я бы не стал, честное слово. Веришь мне? -- и зачем-то добавил "малыш."
Пацан глянул на меня через плечо и промолчал. Он был сейчас больше всего похож на озлобленного беспризорника из старых фильмов: всклокоченный, потный, судорожно натягивающий скрученную и тоже -- будто изнасилованную -- одежду. Меня внезапно начало мутить так сильно, будто в этот раз по голове мне долбанули не солнцем, а кирпичом. Или молотом.
А потом он улыбнулся, и ледяные когти вокруг сердца на миг разжались.
-- Врете.
ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ
5.
Уходя, Славик хлестнул дверью. Как крыльями хлопнул. Или... ну, с пощечиной такое сравнивать слишком банально.
"Врете".
"Нет!"
"Отвернитесь!"
"Ну, хорошо".
"Только попробуйте кому-нибудь сказать, я вас..."
А вот это неожиданно и больнее всего. Так, что я даже чуть засмеялся с перепугу.
"Что ты меня? Из рогатки расстреляешь?"
"Я вас Брату сдам".
"И что?"
"И ничего. Это вам не за пацанами в душе подглядывать. И не под окном дрочить. И не..."
"Ты что несешь?"
"Правду. У вас же все книжки про это. Если посмотреть. И про то, какой вы героический... А вы трус, на самом деле. Меня вот боитесь..."
"Боюсь. Что ты не придешь больше".
"Да куда я денусь. Просто... Я думал, вы писатель, а вы так... "
Я был согласен и на "так". Лишь бы не обманул, не испугался, не заложил меня. Лишь бы остался.
"У вас там все неправда, вот!"
И дверью по косяку. Изо всех детских сил.
Я тупо уставился на дверь. Все было кончено: между мной и Славкой, между мной и тем давним, давним летом, приведшим меня вот сюда.
Я не понимал, кто я. Или, верней, не мог поверить. Это все вправду произошло со мной? Двадцать пять лет жизни, две дюжины книг -- и все?
Где-то оставался коньяк. Должен был остаться. Не может все быть настолько безнадежно плохо; значит, должно быть хоть что-нибудь выпить. Я утешал себя этим примитивным заклинанием, пока шерстил бутылки, с омерзением сметая на пол объедки и огрызки. Это вот моя жизнь. Мусор, ничего больше. Как я сам.
Не было никакой выпивки. Я метнулся, как таракан от света, в голове стучало от невозможности оставаться на одном месте. Невыносимое нечто давило, вынуждало бессмыслицей движений стараться спастись, мучило невыносимо -- и никак не желало заканчиваться.
Кто-то был ко мне милосерден -- бутылка нашлась. Что характерно, за ноутом. Я подумал еще, что это правильно, так и должно быть: для меня мои книжки всегда были и лучшим успокоительным, и лучшим весельем, и тяжким мучением. Все правильно.
Прежде чем ненависть возьмет меня всего, нужно было сделать еще одну вещь.
Раскрыть ноутбук. Мне будто шептал кто-то.
Я раскрыл. Совершенно обыденно загудел вентилятор или какая еще херь в электронном нутре.
Теперь открыть файл.
Я сделал и это. Зажмурившись, как перед дантистом, промотал до конца.
Открыть глаза. Это было самое сложное. Без этого я и вправду был бы безнадежным трусом, все по Славкиным словам.
Со вчера моя шагреневая кожа уменьшилась до лоскутка. Я читал строчку за строчкой и физически чувствовал, что седею.
Потому что в них было все. О том, каково это -- когда у взрослого, на которого ты смотрел снизу вверх, полагая его чуть ли не господом Богом, начинают потеть ладони. Когда он начинает смотреть на тебя тем самым, неположенным и стыдным, опасным взглядом. Как этот взгляд начинаешь опознавать сразу, и не знаешь, куда от него деваться, как он прилипает к тебе, будто паутина или грязь, как...
"...больно, но больше стыдно. Он сунул мне палец в зад и начал шевелить там, какая-то заусеница царапалась, а я все думал, что будет, когда он этот палец вытащит -- будет на нем дерьмо или нет? черт его знает. Было здорово тяжело, когда он так наваливался, но я уже знал, что дергаться бесполезно, он меня не видит и не слышит, не остановится ни за что.
Тошнило. Но я знал, что он кончит, и снова станет тем самым Петром Владиславовичем Ромашкиным, умным... взрослым. Как они уживались вместе -- тот благородно-седой писатель, после чьих книжек хочется летать и плакать, и быть самым сильным, самым хорошим, и вот этот жирноватый потеющий тип? Я не понимал. Я только ждал, пряча лицо, и думал -- хорошо, что положено стонать. Молча, я бы не смог.
К тому же ему нравилось, когда я стонал -- вот как сейчас, когда я сам -- сам! -- расставил ноги и выпятил зад. Я так и не понял, почему иногда больно до ужаса, а иногда почти нормально. В этот раз было терпимо: пожгло и перестало, только стало еще тяжелей, он же на меня лег, вцепился, как насосавшийся огромный клещ. Значит, если дерьмо и было, то он его сейчас размажет по мне.
Я сам не понимал, отчего соглашаюсь. Отчего не упрусь. Он же не насильник, на самом-то деле, если не доводить; скажи я "нет", и все бы прекратилось. Только я не мог. Сказать "нет", означало довести дело до конца, перестать видеть его вообще, а он же не всегда был такой, даже не большую часть времени. Он меня прикрывал, рассказывал дико интересные вещи, даже из неопубликованного, еще совсем никому не известного читал... и временами трахал. Еб. Еб твою мать, скорей бы...
Я жалел, что не девочка. Девочку он бы пожалел, во-первых, во-вторых, им легче, наверное, -- застонала и все. А мне же еще надо было делать вид, что я кончаю, просто так простыня хорошо вбирает. Не знаю, как я его мог так дурить -- может, он вообще шалел настолько, что готов был верить всему, даже тому, что я такой, блядь, стыдливый, что сразу заматываюсь в простыню и топаю мыться и застирывать следы.
Не знаю до сих пор. Но он никогда ничего не говорил об этом. Как отрезали.
И я, понятное дело, тоже молчал, хотя и тянуло спросить временами -- неужто не противно? Это же грязь такая, ну пусть даже потом и хорошо, но хорошо-то не всегда и недолго, а тошнит -- постоянно. Если вспоминать.
Я тоже не понимал, как они во мне уживаются: нормальный я и вот этот, подставляющий задницу, иногда даже нарочно выставляющий, чтоб уж поскорей... чтоб он меня не слюнявил, а трахнул и все. И успокоился еще на пару дней.
Он задергался, туда-сюда, и замер -- слава Богу, все! Я его почти любил в эту секунду. Уже все. Дальше будет все как по маслу: он вытащит, я завернусь в простыню и пойду в ванную. Сегодня я ему больше не дам, можно будет просто посидеть вместе, почитать или поговорить, или еще что-нибудь такое сделать, чего со мной не делал больше ни один взрослый.
В конце концов, он ведь меня не только трахал.
А за то, что он ко мне относился как к взрослому, и платить приходилось по взрослому. Все честно".
Я улыбался. Со стороны, наверное, это выглядело пьяным оскалом, хлипкой улыбкой алкоголика, страшной маньячной рожей... классической педофильской ухмылкой или еще чем-то таким же, отвратным. Но изнутри я чувствовал совсем другую улыбку -- широкую, беззаботную, детскую. Как у пацана в первый день каникул: когда впереди девяносто два дня свободы, и пионерлагерь только маячит на горизонте... А на горизонте этого горизонта -- пылающая черным огнем точка: дядька-извращенец. Просто точка. Как дальняя мишень на полигоне. Но ты не бойся, мальчик, сейчас мы эту мишень уложим, с одного выстрела.
Вчерашние выросшие пацаны -- они, как и любые пацаны, просто так ко мне не являются. Только по делу. Со спасительной миссией. И выросший на моих книжках Володька Шалый, забивший в тэтэшник восемь патронов, сделал самый крутой подарок из тех, которые благородные читатели могут преподнести любимому автору.
Девять граммов в сердце, как говаривал товарищ Сухов, да? В сердце, на самом деле, страшно: а вдруг промахнусь. Значит -- в висок. Туда, где когда-то, много-много лет назад мне дышал засыпающий Алька. В то место, куда сегодня ночью ткнулся губами доверчивый Славик. Главное -- не промахнуться. И не передумать, ни за что в жизни. Только вот... Именно сейчас, перед уходом, надо прибрать за собой. Навести порядок: как на полянке, с которой уходишь после краткой передышки, в ослепляющем мареве жаркого или обещающего быть таким летнего дня. Уже не мне обещающего. Мне не надо.
Значит, прибрать за собой. Снести неведомые файлы или, может, грохнуть сам ноутбук к чертовой матери, выстрелить в него. Выстрел в монитор, ага. Сквозное ранение.
Записку писать... Ну, разве что, объяснительную. Явку с повинной, что ли... Хотя нет, не надо, не смогу. У меня уже нет права пользоваться словами. Но все равно, что-то же нужно, чтобы... Чтобы обнаружил меня не Славик, не истеричная Мариночка и не ее амбалоподобный целомудренный муж. А кто? Вызванивать Верочку, рванувшую с новой второй половиной в столицу нашей необъятной родины, я не хотел. Не санитарам же в труповозку звонить? Но тогда кому? Ментам? А вдруг они приедут раньше, чем я успею? Кому? Я глянул на мобильник с неотвеченным звонком литагента. Подумал, что подобное будет отдавать дешевой беллетристикой. Тогда, значит... Вспомнилось вдруг, какой звонкий воздух в поселке и как хорошо слышны громкие звуки в ленивой утренней тишине. Значит, просто на крыльцо. Кто-нибудь услышит и подойдет. Кто -- неважно, на самом-то деле.
Главное -- не испугаться.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 49 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |