Окно светилось мягким оранжевым светом, апельсиновым. Как акварельной краской, замешанной на меду. В косом квадратике бились вечерние мотыльки.
Уснуть было невозможно, пойти -- некуда, и потому я валялся, смотрел и мечтал. Слишком сильно мечтал о том, чтобы истома летнего вечера поскорее кончилась, чтобы ночь промелькнула быстрее, и наступило утро.
Нужно было раздобыть на чердаке удочку, накопать червей. Тогда я мог бы забрать Альку...
Славку. Я мог бы забрать Славку пораньше, сонного, расслабленного, дрожащего от утреннего холодка, еще до рассвета. Или утащить на рыбалку на всю ночь -- всю ночь дышать речным воздухом, валяться на теплой земле у костра, жевать картошку, обжигаясь углем кожуры, смотреть вверх, на крупные бисерины звезд, умирать от недоступности и близости желанного.
Несбывшаяся летняя ночь представилась мне так ясно, что лежать стало неудобно, мягко говоря. А в медовом свете мелькнул тонкий мальчишеский силуэт.
Показалось, да? Наверняка показалось... Это просто тень от занавески, или порыв ветра, заставивший бликовать приоткрытое окно...
На нежном небе слишком выпукло чернел абрис славкиной башенки (Вчера вечером он высовывался из этого окна и кричал мне "Спокойной ночи!" так звонко, что встрепенулась пара местных барбосов и сигнализация на марининой "мазде").
Башенка. Настоящая, неоспоримо-сказочная, возведенная неумелыми руками гастарбайтеров по капризу Марины. Или ее предшественницы, которой не удалось нанизать на обручальный крючок таинственного славкиного брата.
Башенка. Девичья спаленка, вознесенная на два десятка метров над землей. Филиал старинного замка, неуклюжая копия пацанской мечты.
Никаких яблоневых ветвей или перекошенных заборов. Рыжее окошко с рамой-крестом, -- как мерцающий экран, как занавес крошечного театра, как нутро раскаленной печки, где пляшут отблески адского пламени.
Тень стала более четкой и слегка вытянулась вверх. Славка потягивался. Расслабленно и заслуженно -- после наполненного событиями летнего дня. Невинно. Нескромно. Понятия не имея, что я за ним сейчас наблюдаю.
Будто нарочно выставляя себя напоказ.
То, что казалось ужасным -- думать так о мальчике неполных четырнадцати лет, представлять его с собой, под собой -- становилось легко и правильно, стоило чуточку сместить акценты. Будто подкрутить настройку бинокля или сменить очки с прозрачными стеклами на "хамелеоны". Если на минуточку представить, что Славка понимает, что делает? Что он мог бы быть не прочь? Что подростковые гормоны его мучают так же, как меня -- мое извращение, моя болезнь?
С этим допущением вечная спутница-вина разжимала когти, и уже можно было... почти все. В воображении и только; я всего лишь позволял себе горячую похотливую мечту -- всего лишь ловил свой нехитрый кайф, острый, россыпью осколков, жарким летним солнцем растворявшийся в крови, -- а мальчишка оставался в счастливом неведении, в безопасности. Ему ничего не угрожало. И мне тоже.
Даже быть застуканным. Тонкая, как из папиросной бумаги вырезанная тень все вертелась, двигалась, наклонилась, чтобы стянуть с себя шорты. Эротический теневой театр в золотых и черных тонах, под стрекот невесть откуда взявшегося в средней полосе вполне южного сверчка. Черная, сладкая, крепкая, как хороший кофе, ночь.
Я едва не кончил, когда тень Альки обрисовалась особенно четко: рука за головой, вторая почесывает бедро, кошачьи лопатки крылышками выдаются, будто прорисованные пером. Я гладил бы их. Зарывал бы пальцы в растрепанные светлые волосы. Трахал бы шелковистое, поджарое, вечно юное тело. Если Алька вернулся ко мне вот так -- что же, разве это не справедливо?
Я ведь думал о нем всегда. Писал о нем. Желал ему счастливой жизни подальше от меня, чтобы я не видел его, не мог причинить вреда, не мог смотреть, как он неизбежно взрослеет и стареет. Мое вечное, самое верное и злое, самое мое удовольствие.
4.
Я проснулся от привычного скрипа автомобильных шин по гравию -- с тем же примерно звуком некогда пылила по главной лагерной аллее полуторка, привозившая продукты в пионерскую столовку. И солнце точно так же било в глаза из-за обманчиво-невесомых сосен. И птицы пели, и скукожившаяся за ночь одежда немилосердно натирала руки и ноги -- отрубился поверх одеяла, обормот. Ну и хорошо -- меньше шума при вставании, меньше шансов разбудить спящего на соседней койке Альку. Все равно до прибытия Клавдии еще часа полтора, не меньше, если только...
Стоп! Сто-оп! Какая Клавдия, какой подъем? Четверть века, законный четвертак. И сосны уже другие, и птицы сменились -- несколько поколений, наверняка, черт его знает, сколько там живут дрозды и прочие трясогузки. И сам я -- отнюдь не двадцатилетний студентик безалаберного филфака, а вполне солидный дядька с пивным пузцом под измявшейся толстовкой, званием "заслуженного работника культуры РФ" и десятитомным собранием сочинений. И рычавшая под ухом и окном машина -- бронированный джип, принадлежащий таинственному Лелику, который, видимо, приезжал к своей "гражданской" на пару часов, пока дороги до города пусты, а "ребенок" спит.
Впрочем, драматизировать ситуацию мне не хотелось. С мимолетной мысли о соседях мозг переключился на другую, пульсирующую теплым солнечным зайчиком: Славик-Станислав, "внебрачный сын герцога", которого мне сегодня "сплавят на передержку". Даже заледенелый образ противной Марины подтаял в свете этого солнечного зайчика, приобрел какие-то если не симпатичные, то вполне терпимые черты. Сука, конечно, но... Смачная сука, примерно, как Мачеха в исполнении Раневской. А мой "солнечный зайчик", соответственно, -- Золушка. Тем более, что Славика неизвестно почему тянуло помогать мне по хозяйству. Позавчера мы на пару с ним раскурочили подтекающий кран на терраске, а в день приезда он помогал мне менять розетку и подключать переходник для ноута.
Ох ты, ноут. Не выключил с вечера, теперь наверняка отрубился. Надо бы его на подзарядку сунуть -- мне ж с утра по почте могут интервью на визирование скинуть, причем, как всегда "если не сложно, то прямо сейчас, мы в двенадцать двадцать номер подписываем". Ну и скидывали бы "прямо сейчас", в полвосьмого, а не ближе к обеду, когда мы со Славиком почешем на другой конец поселка, на улицу Пионерлагерную, бывшую когда-то Третьей Аллеей нашего "Отважного"...
Впрочем, если Славка не захочет переться черти-куда по такой жаре, я не стану настаивать. Сядем на участке, в тенечке, я с баночкой-другой "Крушовице", пацан -- с чуть подтаявшим мороженым, которое я вчера припер из "супермаркета" вместе со своим пивом...
Белесая рыхлая капая сладкого молока на костлявой пацаньей коленке -- как крошечный пластырь, не способный закрыть царапину... Как...
Ноутбук, Петр Владиславович! Сперва вставьте вилку в розетку, а уже потом мечта...
Я заставляю себя выползти на террасу. Окидываю белый кухонный стол с льняной скатертью, теплые солнечные полосы на щелястом полу, стакан остывшего чая, бликующего на том же солнце. И ноутбук -- раззявленный, мигающий зеленым огнем зарядника и синей искрой вай-фая. Склеротик старый. Хорошо, что про ноут забыл, а не про газовую колонку -- еще чужую дачу взорвать не хватало.
До компа я добрался минут через десять: пока прошвырнулся до классической зеленой будки с вырезанным сердечком на дверях, пока побрякал рукомойником с успевшей слегка нагреться водой, пока сварганил себе кофе и нашел в опустошенной пачке последнюю сигарету... Я делал все это медленно и сонно, не ведая, что моя неторопливость отодвигает на несколько минут мое же безумие.
Последняя четкая картинка, которую я помню: серый квадрат льняной скатерти, черный прямоугольник ноутбука, белая полоса забора в окне, рыжий утес славкиной башенки -- спящей, недоступной, оберегающий пацана от моих жарких мыслей... А потом -- квадратики клавиатуры и распахнутая белизна неизвестно откуда взявшегося файла. Файл -- явно мой собственный. Со шрифтом "book antiqua", пятнадцатым, со съехавшими абзацами и пропущенными точками в конце предложений. Предложений, которые я, кажется, не писал. Или как?
"... голые, леденцово-гладкие ноги, на которых солнце каталось круглым зайчиком, как на полированной деревяшке..."
Я сглотнул горькую слюну и наощупь потянулся за сигаретой.
"...раздвинулись, взбрыкнули легонько, когда Алька устроился поудобней. Он ничуть не стеснялся -- да и чего было стесняться? Неделей назад мы шли по фиолетовому песку, ползли по нему, спотыкаясь, чудом остались живы и выбрались. Я отпаивал Альку водой, а потом его рвало, а еще потом я его мыл и обнимал, пока мальчишку трясло от усталости и возвращающихся сил. Сложно стесняться наготы после такого.
Ну разве что самую малость. У него были розовые скулы, розовые сквозь загар. И на шее тоже розовые пятна, но эти ему обеспечил я, когда обнимал и целовал, задыхаясь, губами сжимая кожу.
Алька неловко ткнулся мне губами в ухо, по спине побежали горячие муравьи:
-- Пожалуйста.
Он не умел просить. И от этого отказать было почти невозможно.
-- Дурной, -- сказал я, отодвинулся. -- Тебе так плохо?
И искушающе погладил его по животу. Алька минутку подумал, стоит ли обижаться, и решил, что нет.
-- Хорошо, -- сказал он. Еще как хорошо; у меня на руке не успевали заживать следы его ровных беличьих зубов, а иначе бы он орал так, что медсержант Леночка явилась бы нашей неизбежной погибелью. -- Только я хочу по-настоящему.
-- Нет, -- ответил я.
Он даже не стал спрашивать "почему"? Просто выдохнул -- так сильно, будто вместо воздуха наглотался отравленного Лилового Тумана Пустыни, а потом торопливо содрал с себя мою штопанную-перештопанную камуфляжную футболку, которую умудрился протащить в медицинский бокс вопреки всем инструкциям и воплям нашего медсержанта.
Под футболкой ничего не было. Только чуть припухшие розоватые искорки совсем еще детских сосков. Тонкие лучинки ребер и вмятинка пупка, похожая на неровный след трассирующей пули. И обманчиво-жесткие волоски в паху -- их с три десятка сейчас наберется, а через год-другой будет красиво. И все остальное -- напряженное, розовато-лиловое, вылизанное мной неоднократно до негигиеничного блеска.
-- Давай... -- почти приказал мне мой двенадцатилетний командир.
...И я дал".
Я хлопнул крышкой ноутбука так, что едва не сломал защелки, ткнул обгорелым горячим фильтром мимо пепельницы.
Я этого не писал.
-- Я этого не писал.
И сам себя не услышал. Только пялился на ноутбук, как на ядовитую тварь, грозящую укусить.
Потом поднялся, нашел в продуктовом шкафчике какую-то жуткую, с трудом годящуюся в стеклоомыватели, водку -- и дернул залпом граммов сто.
Как ни странно, "омыватель" и вправду работал. Голову, по крайней мере, прояснял.
-- Надо дочитать, -- сказал я себе.
Подобного чувства я не испытывал никогда. Жуткая помесь омерзения, облегчения и запретного восторга. Что-то похожее, только в миллиард раз слабее, можно ощутить, когда выдавливаешь прыщи. Или подглядываешь: в окошко ванной, в дверную щель, в прореху забора за чем-то болезненным и непристойным. Литературный вуайеризм был не в пример безопаснее реального. Но уши и щеки у меня пламенели не хуже, чем сегодня ночью, когда я стал свидетелем невольного славкиного стриптиза. И точно так же по всем жилам расплескалась горячая смесь стыда и наслаждения. И пальцы леденели, а пах, наоборот, пламенел с каждой украдкой осмотренной строчкой. Я пробежал текст наискосок, а потом, не прерываясь, не отходя от компьютера, подтянул к себе куртку с запасной пачкой и снова впился глазами в равнодушные строчки. Сплошные черные -- как застиранное мальчишеское белье, таящее под собой постоянно зудящие кусочки тела. Да, те самые, которые мне и впрямь всегда хотелось щекотать языком, облизывать и зацеловывать. Или хотя бы просто потрогать.
Мой герой оказался не в пример удачливее меня самого. Ему это все досталось практически даром, по воле щедрого на откровения сюжета. Моего сюжета.
Я узнал чертов текст, хоть -- видит Тот, Кто Нас Придумал, -- не писал его. Стиль и словарный запас были моими. Сокровенные мечты -- моими. И герои -- тоже моими. Из моей самой первой, написанной аккурат четверть века назад книжки.
5.
Наивный по нынешним временам, а тогда сразу ставший модным и ультра-современным фантастический роман "Дети Звездного Пространства" я написал именно в тот год. В стылую, заледенелую, намертво лишенную Альки осень.
Иногда мне казалось, что русый пацан с острыми локтями, коленками и ресницами, обожженный солнцем и моим непристойным вниманием, никогда не существовал на самом деле. Подтверждений тому почти не осталось. Разве что -- смазанная и неудачная фотография третьего отряда, на которой Альку Успенского намертво загораживал собой Боря-Боров, племянник воспиталки Семеновны. Угловатый профиль да тонкая ленточка выпростанной из-под футболки руки. И не разглядишь ничего толком. Не налюбуешься. Не надро...
Другая вещь, которую я все-таки привез из "Отважного", стала почти краденой. Замызганный томик "библиотеки советского фантаста". Щедрый Алька с моего неведения пустил драгоценную книжку гулять по отряду. Но все равно вернул мне ее через неделю -- разлохмаченную еще больше (хотя куда бы уже, казалось), пропахшую кислым запахом лагерной столовки, теплой земли и речного песка. И намертво заложенную той самой травинкой со следами земляничного сока -- остатком изоляторного гостинца. Признаюсь честно, книжку эту я Верочке не вернул. Спихнул вину на обормотов-пионеров и пообещал отдариться ее знакомой библиофилке чем-нибудь еще более дефицитным (в результате, пришлось просто позвать эту заразу на нашу свадьбу, но это уже совсем другая история...).
Том Стругацких, размазанный фотоснимок и еще кое-что по мелочи. Но в первую очередь -- книга. Я держал ее под подушкой до того самого дня, пока мое стылое студенческое лежбище не превратилось в скромное новобрачное ложе. Я водил глазами по строчкам и не понимал в них ни слова. Я слишком сильно пытался представить себе Альку.
В середине осени, в обморочно-сером, как блоки новостройки за окном, октябре, тоска по Альке скрутила меня с неимоверной силой. Такой, что и водка, еще не ставшая тогда дефицитом, ни Верочка, уже собиравшаяся стать моей женой, не помогли.
Я не пытался искать Альку -- хоть и мог бы это сделать, через того же Валерку Бусинкина, навестившего меня пару раз в институте вместе с рыжим Димкой Анохиным. Я так отчаянно-безнадежно пялился на них, узрев второй раз в институтском скверике, будто надеялся, что к этим двум фигуркам в мешковатых синих шкурках школьной формы сейчас примкнет еще одна, третья, бесценная.
Я не пытался искать Альку. Я писал ему письма.
Безадресные многостраничные послания, исполненные не столько тайных мечтаний, сколько общей тоски по безвозвратному лету. Я придумывал нам какие-то невероятные приключения, списанные то из дефицитнейших Брэдбери и Кинга, то из уважаемых мной Стругацких и Булычова, то выдуманные наспех из неоткуда. Царапал эти длинные письма неврастеническим почерком на последних страницах собственных конспектов.
Верочка, уставшая одалживать мне свои записи по абсолютно всем предметам, сунула однажды нос в измусоленные тетрадки. И ахнула:
-- Ой, Петя, а ты, оказывается, фантастические романы пишешь? А почему на литсекцию не ходишь? Если стесняешься, давай вместе пойдем...
Я ужаснулся, переглотнул воздух и возблагодарил тогда еще запретного Бога за то, что будущая мадам Ромашкина отличалась сильнейшей близорукостью и не смогла пробиться сквозь можжевеловые заросли моего колючего почерка.
А роман и впрямь пришлось собирать именно из этих писем. Верочка уперлась рогом и возмечтала иметь в мужьях не просто третьекурсника-троечника, но подающего надежды молодого литератора. Даже сама вызвалась перепечатать текст на раздолбанном антикварном "Ремингтоне".
Пришлось создавать историю заново: разумеется, отголосков всех наших летних приключений в тексте не было. Там осталось другое: сильный ветер в растрепанных маковках бодрых сосен, ясные закаты, которые так сложно разглядеть на поляне у отрядного костра, терпкий вкус недозрелой дикой малины, теплый песок речного пляжа и настоящая крепкая дружба.
Главному герою -- пятикласснику с паранормальным способностями, умеющему ловить в любом приемнике голоса людей из других звездных систем, и находить к ним путь через страшную для жизни Лиловую Пустыню -- главному герою досталось Алькино имя. И внешность, кстати, тоже. (Не знал я еще, что двенадцатилетний пацан в пропылившихся кедах, перекошенных шортах и лезущих в глаза всклокоченных лохмах станет своеобразным символом моего творчества). Разумеется, у литературного Альки был свой вожатый. Безликий и довольно положительный, понимающий всю уникальность мальчишкиного дара. Называть его своим именем мне не хотелось, и мой литературный двойник обозначался в черновиках как Шеф, а чуть позже, стараниями моего первого редактора, уже жены Верочки, приобрел имя Женя.
Злоключения мальчика-маячка и Жени-Шефа заинтересовали не только мою вторую половину. Руководитель институтской литсекции и по совместительству член местного отделения Союза Писателей СССР профессор Крючковский мое творение тоже похвалил. И тоже отредактировал.
В результате, этот текст был сперва опубликован в разномастном университетском альманахе, потом в "толстом" приложении к еженедельнику "Педагог", а спустя два года вышел отдельной книжкой со слегка топорным названием "Дети Звездного Пространства". На обложке стояло "Петр Ромашкин". До выхода моего полного собрания сочинений оставалось двадцать с гаком лет.
А я смирился. Живут же инвалиды -- без рук, без ног, страшные "самовары". У меня был тайный постыдный вывих желания, но я ведь умел его прятать. И даже -- идиот -- гордился тем, что направляю его во благо.
И мальчишкам, росшим на моих книжках, было все равно, что со мной случилось тем страшным и сладким летом. Им нужен был герой -- такой, как они, -- и друг героя, умный, взрослый, и добрый. И я писал его с себя-небывалого, с себя, каким я мог бы быть.
Мог бы.
Запихивал настоящее, пахнущее кровью и спермой, "мясо" в прокрустово ложе замысла. И получал на выходе диетический, полезный, правильный продукт. Не по разу перечитывал, опасаясь ошибиться, выдать себя и испортить все дело, но никогда не ошибался, никто не замечал. Я вправду писал хорошие детские книги, и ничего больше.
В этом новом, невесть откуда взявшемся файле было все то, что я вымарывал, не допускал и гнобил. И цвело оно -- пышным цветом, ярким, как нализанные пацанячьи соски.
Каждое -- мое, мое же! -- стерильное, старательно лишенное хоть какого-то намека сравнение разворачивалось, топорщилось и наливалось живительным соком или еще какой жидкостью. Я повертел в руках очередную сигарету, положил ее рядом с пачкой и в третий раз углубился в текст. Как в болото плюхнулся.
Герои были моими: мальчик Алька и его взрослый спутник, Женя-Шеф. Антураж этого... рассказа? отрывка? репортажа из долины эротических грез? документированного подтверждения моей белой горячки?... Антураж был тоже моим: маленький перевалочный пункт или типа того, на стыке нескольких космический вселенных. Этакая метеостанция, в санблоке которой отлеживались после долгого и безнадежного пути пацан с вожатым. Потом это помещеньице, с абстрактным названием Перевал, долго еще кочевало из одной моей книжки в другую. Но ничего подобного там, разумеется, не происходило.
В общем, единство времени и места совпадало, по всем классическим законам литературоведения. А вот с единством действия... Мои персонажи, в моей обстановке, а теперь еще и у меня на глазах занимались развратом. Моим же, запретным и вымечтанным развратом.
" -- Давай... -- почти приказал мне мой двенадцатилетний командир.
...И я дал.
Я как можно осторожнее сгреб Альку в охапку (и мальчишкино сердце перепуганной птицей забилось где-то у меня под ребрами). Я пристроил его посреди подушек -- хохолок на макушке топорщится, лопатки выпирают, острые локти странно напряжены, как у бегуна на низком старте... Я мимолетным, чуть хирургическим взглядом изучил его ягодицы -- перламутрово-ровные, гладкие, похожие своей лакированностью и округлостью на дольки чеснока... А уже потом начал целовать.
-- Ну вот еще... - завредничал Алька, вертясь, но не особенно сопротивляясь. Я прижал его к постели и куснул нежнейшую, сливочную какую-то кожу. Вот тут он замер, ноги, перечеркнутые длиннющими и еле различимыми царапинами, послушно напряглись. -- Шеф, это же задница, кто ее целует?
-- Я целую, -- сурово ответил я, поставив симметричную отметинку. -- А ты наглый испорченный мальчишка, вот что тебе не терпится? Пару лет подождать не можешь?
-- Не могу, -- вдруг очень серьезно сказал он, даже на спину перевернулся, выдираясь из моей некрепкой хватки. Обжег взглядом -- темным, серьезным. Недетским. -- Кто знает, что там будет через эти два года?
Меня обожгло стыдом. Мальчишка, пацан -- да только этот пацан в свои двенадцать видел и пережил куда как больше, чем нормальный ребенок.
-- Я взрослый, -- угадав мои мысли, сказал Алька. И потянул к себе колени, сгибая, подтягивая пятки к заду. -- Только ты все равно осторожно, ладно?
Я едва не сбежал. Но мне не дали -- Алька схватил за руку, потянул на себя, обнял за шею.
-- Хватит уже мучиться, -- сказал он не по-детски трезво. -- Ты хочешь и я хочу. Долго тебя еще уговаривать?
Я мельком отметил, что он снова слегка заикается. Видимо, разволновался. Не меньше меня. А я вообще-то не имел права на беспокойство. И на капризы тоже. Кто из нас взрослый-то в конце-концов? Кто из нас кого должен уговаривать?
-- Спасибо, -- прошептал я осторожно. И так же, осторожно, словно в благодарность, провел двумя пальцами по теплой и -- не видно отсюда, так все равно -- коричневато-розовой промежности. Запрокинулся на спину, не разжимая алькиных объятий. И начал теребить и щекотать мальчишку там... где он хотел... Поминутно останавливаясь, спрашивая и переспрашивая:
-- Так хорошо? Так не больно? А вот так?
Он щурился, постанывал сладко и тихо, потом прикусил губу -- мою -- и потребовал:
-- Что-нибудь... а то больно.
Я убрал руку и поглядел на Альку. Щеки у него розовели сквозь легкий загар.
-- Точно?
-- Блин! -- я никогда не слышал, чтобы он ругался. -- Написать на бумаге с тремя печатями?
Я только рукой махнул. Пиши-не пиши, а ситуация от этого не изменится: не было у меня с собой ничего, что сгодилось бы в качестве... так сказать, смазочного материала... Не тащить же из изоляторного санузла желтый флакон ядовитого даже на запах шампуня "Кря-кря"? Одно дело -- омывать этой пенящейся мутью тогда еще слабого, еле стоящего на ногах Альку, а другое...
-- Ну, вот видишь... -- почти с облегчением, тайным и трусливым, но искренним облегчением, пробормотал я. -- Нету у меня ничего такого, малыш. Честное слово.
Алька, шипевший в ответ на "малыша" не хуже бродячей кошки, на этот раз стерпел. Дернулся, попробовал сползти с меня -- не иначе, сейчас заберется в свою койку и будет тихонько реветь... Вот ведь ситуация...
Но пацан, хоть и метнулся с кровати, почти сразу же вновь занырнул в мои объятья.
-- Во-оот, -- выдохнул он торжествующее, вложив мне в ладонь что-то, напоминающее жестяную легонькую шайбу. Золотистая блестящая коробочка с зеленоватым профилем аляповатого зверька. Вазелин "Норка", обычный, земной, невесть откуда взявшийся на Перевале.
-- Откуда? -- ошалело уставясь на золотую, как монета, емкость, спросил я. -- Такой раритет тут.
-- Попросил, мне дали, -- пожал плечами Алька. -- У меня и правда плечи чесались после пустыни. Медсержант дала.
А что чешутся не только плечи, умный паршивец промолчал. Я открутил крышечку и сунул пальцы в твердую, с трудом тающую от прикосновений массу.
И сам он был такой же. Плотный, нежнеющий с каждым прикосновением, расступающийся -- для меня. Алька чуть-чуть кривился, и тогда я давал привыкнуть... А потом он уже сам принялся подмахивать, совершенно одуряюще.
Я не мог бы потом перечислить или вспомнить все то, что делал в следующие секунды. И при этом каждую из этих секунд я запомнил на всю оставшуюся жизнь.
Я полуочнулся лишь на краткую долю секунды, от требовательного Алькиного стона:
-- Руку дай-те...
И острые зубы вонзились в мою руку -- с той же напористостью, с которой я вонзился в Альку. В самую сердцевину.
Даже если мне придется подыхать от такого же страшного удушья, как то, что чуть не настигло нас в песках, я вспомню Альку. И все, что он мне тогда дал -- щедро, не задумываясь, охотно. Кусаясь и подвывая, взлягивая ошеломляюще гладкими ногами, подставляя нежное и чувствительное.
Отдаваясь мне до донышка, так, что я и пяти минут не продержался, конечно. Правда, не я один".
На этом месте чертов файл целомудренно оборвался.
6.
-- Сейчас направо или налево? -- мой проводник, как всегда, сверкал неизменными белыми шортами, не смотря на зябкую, не по-июньски пронизывающую погоду. И как Марина умудрилась отпустить ко мне ребенка на полдня, практически, в чем мама родила?
-- Налево, -- сдавленным голосом отозвался я, сворачивая в противоположную сторону.
-- Петр Владиславович, -- сочувственно сказал этот поганец. -- Вам голову напекло или что-то вроде? Может, отдохнете?
Ага, напекло. В такую вот холодрыгу...
-- Нет, спасибо, -- сухо отозвался я и потом неожиданно для себя прикрикнул: -- Вы чем там с Мариной Борисовной думали? Ты же простудишься сейчас, на таком-то ветре... -- под конец фразы я уже сдернул с себя тяжелую зелено-пятнистую куртку, купленную когда-то не столько из-за ее "военной" расцветки, сколько из-за схожести с моей ветеранской стройотрядовской штормовкой. Была у меня такая четверть века назад.
Плотная, почти рюкзачная ткань мгновенно обрушилась на доверчиво подставленные славкины плечи. Укутала его -- от ключиц до кромки шортиков. От греха подальше.
И Славка тут же замотался, обнял себя длинными рукавами, этакий Гаврош в пятнистом камуфляже, собравшийся воевать не то с малинником, не то со злыми врагами всего, что только есть хорошего на свете. Очень в духе книги.
Подумалось: куртка ведь будет пахнуть им. Острым запахом пота, цыплячье-нежным -- кожи. Дети пахнут солнышком и сухими чистыми перьями, я это знал еще с того давнего лета.
-- Дальше идем? -- нетерпеливо поинтересовался пацан. А потом спохватился: -- Ой, спасибо.
-- Ой, пожалуйста, -- проникновенно добавил я. И принялся оправдываться: -- Славик, да я не помню уже, куда теперь, направо или налево. Тут же изменилось все, как... -- и не знал "как", не смог подобрать нужное сравнение, писатель-романст хренов.
Впрочем, черт бы с ним, с поселком. Сильнее всего изменился я. И не за долбанный и слегка впустую прожитый четвертак, а за последние несколько часов -- от той секунды, когда я принялся читать злополучный файл, до торопливого славкиного бренчания в хитроумный колокольчик, который интеллигентная библиотекарша намертво приделала к калитке.
--...как в книжке, -- охотно подхватил Славка, огляделся по сторонам. -- Налево, -- заявил авторитетно. -- Ну... я так думаю.
Чутье Славку не обмануло: извилистая дорожка вывела нас от редкого лесочка к покрашенному зеленым забору с дурацкими белыми тумбами по краям ворот.
Тумбы я помнил прекрасно: такое ощущение, что я только вчера стаскивал с левого гипсового куба свое встрепанное сокровище, вздумавшее укрыться от меня за атлантоподобным барабанщиком, -- еще бы, в тихий-то час по лагерю шастать. Даже не по лагерю, а за ним: в редком кустарнике, скрывавшим от посторонних глаз ведущую на дикий пляж тропу. Было такое. Причем Алька, стервец, устроил себе повторную самоволку аккурат через неделю после первой, кончившейся, как известно, солнечным ожогом и моим умопомрачением.
И этот -- будто мысли прочитав -- полез туда же! Вспрыгнул --- почти взлетел -- на обшарпанный и давным-давно опустевший постамент. Топнул по облупившемуся гипсу кроссовками, словно на прочность его проверял: чечетку он бить собрался, что ли?
-- Аль... тьфу. Славка! Арматура же торчит! А ну слезай!
-- Ага, щаз... А тут закрыто, наверное, Петр Владиславыч... Они дачников пострелять только в субботу и воскресенье запускают. Или вы стучать будете?
-- Тут дырка есть рядом, -- ответил я. Это ведь был мой зачарованный замок, с сокровищами и драконами. -- Нырнем?
Славик замер. Повернулся ко мне, глянул недоверчиво. И полы моей пятнистой крутки захлопали на ветру, не то как паруса, не то как кромки рыцарского плаща.
-- Думаете, ее за столько лет никто не заделал?
-- Дырки в заборах вечны, -- отшутился я, прошел положенных пару десятков шагов, отвел в сторону колючие плети дикой ежевики. -- Видишь? Чур, я первый.
Славка не отозвался. Замер на краю "кубика", потоптался опять на нем. Уставился куда-то в маковки пресловутых ржаво-золотисто-зеленых сосен. А потом осторожно опустился на корточки. И руки между коленок свесил.
-- Подождите. Ну, пожалуйста, -- голос у пацана сейчас был... Господи, да почти виноватый. Тоже знакомый -- донельзя, до боли.
И я шагнул обратно.
-- Вы не могли бы... Ну... Понимаете, я высоты боюсь.
Я протянул руки и принял его в трясущиеся ладони -- драгоценность в камуфляжной обертке, совершенно, ненормально такого же, как тогда.
-- А лезть не боялся? -- сипло спросил я. -- Пойдем-ка домой.
Славка мотнул головой -- и пушистые лохмы легонько стегнули меня по щеке.
-- Не боялся. А когда залез, то вспомнил, что боюсь.
Так и я. Пока не влез с головой -- не понимал, что обратно-то никак.
-- Вы только не смейтесь, ладно?
-- Не буду смеяться, -- пообещал я, вдохнул ореховый запах его волос, умер и воскрес одномоментно, и разжал руки. -- Слушай, вправду -- пойдем домой, тебя переоденем, ноги уже вон синие все.
-- Как маленького, да? -- почти обиженно откликнулся Славик. А потом ухватил своей ладошкой мою -- что есть силы. Совсем по детски. И продолжил:
-- Хорошо, пойдем... те. А они до сих пор дразнятся.
-- Кто -- они? -- одурело спросил я, сжал крепенькую ладонь. -- Друзья-приятели?
-- Не-а... эти, как их... сватьи, что ли? ну, я не знаю, как жены брата называются.... Если по научному.
-- Я тоже не знаю, -- с облегчением признался я, зашагал по узкой тропке обратно. Словно птицу в руке держал -- живое, горячее, мое. Сердце грохотало где-то в горле и ушах. -- Вечно мучился, кто кому шурин, а кто деверь. За что дразнятся?
-- За разное. Они же разные все... Марина вроде ничего, только она новенькая еще. Ну, третья по счету. Первые две не выдержали.
Ого, -- подумал я. -- Видно, у родственника крутой характер. Увидеть бы этого неуловимого Джо... или не стоит, учитывая то, ЧТО я до истерики хочу сделать с его несовершеннолетним, как выразилась бы Марина, довеском?
Отдали бы мне. Увы, это-то вряд ли.
-- Они со мной не выдержали, -- ангельским голосом признался Славик, все еще глядя себе под ноги.
-- Ты ребенок индиго? -- хмыкнул я, отпустил его ладошку и прихватил, в порядке компенсации, за плечи. -- Тогда хорошо притворяешься нормальным.
-- Нет... Я это самое... "не ребенок, а кошмар". И еще "вампиреныш малолетний". А потом он... ну, брат, -- это слово Славка выговорил очень торжественно, -- ее послал на... на фиг... А она ему... что меня в колонию надо или в интернат... А он тогда, -- и пацан снова замолчал.
-- Дал в глаз? -- непедагогично предположил я. -- Женщин нельзя, конечно... но иногда хочется.
-- Не знаю... Сказал, чтобы я к себе в комнату шел и не подслушивал...
-- А ты так и послушался, -- фыркнул я. -- Верно ведь?
-- Нет, -- он даже затормозил... -- Послушался. Это же брат, вы что. Я его вообще не обманывал никогда.
-- Хороший у тебя брат, -- стараясь представить себе невиданного ни разу... как его там? вылетело из головы, -- заботливый.
-- Ага... И ведь не важно, что только наполовину родной, правда?
-- Господи, конечно, нет, -- чуть прижав к себе, сказал я. -- А ты что, сомневаешься?
Славка посопел носом и решительно мотнул головой.
-- Так... глупости иногда в голову сами лезут. А я их прогоняю. Только они не прогоняются ни фига... То есть, с трудом. Ну, когда брат рядом, то нормально, а когда мы не видимся долго, то бывает иногда. Я, наверное, в этот момент ослабеваю как-то, что ли. Высоты боюсь и вообще... Вчера же на дереве не боялся...
Мне показалось, или Славик опять произнес это "Брат" как с большой буквы? Нет, не показалось.
-- Ну, так получилось. Понимаете, когда мама еще.. -- тут он запнулся.. -- была, она его называла Леликом. Ну и я тоже. А потом... В общем, по полному имени неинтересно называть, мы же не императорская семья, чтобы с церемониями... А "Леликом" он сам не очень любит. Несолидно. Поэтому -- Брат. Вот.
-- Как в фильме, -- предположил я. -- Лелик -- это Алексей?
-- В каком фильме? -- Славка пропустил вопрос мимо ушей.
-- Кино такое было лет семь назад, популярное очень. "Брат" и "Брат-2"
-- Не знаю, я не смотрел. Мне Лелик запретил. Ну, он говорит, что там все на реал похоже не больше, чем школа на "Ералаш". Ну, он знает потому что.
-- Это да, -- согласился я, -- да только лучше тебе такого реала пока и не знать в подробностях. Знаю, это что об стенку горох, но еще успеешь нахлебаться.
-- А я уже... -- скромно отозвался Славка... -- Нахлебался. Только об этом говорить нельзя, я пообещал. Потому что мало ли... Одно дело -- если свалить успеем, а другое, если Брата в СИЗО, а меня в интернат. Хотя, не получится, наверное... Он Марине специально в брачный контракт впишет... меня. Ну, то есть... в общем, чтобы позаботилась. Только... -- Славка отвернулся на секунду, а потом бодро-пластмассовым голосом добавил -- Смотрите, там флюгер на крыше вертится. Вчера его не было.
-- Приколотили, дело недолгое, -- автоматически отметил я. -- Славка, сказку про умную Эльзу читал? Не уподобляйся.
Славка застеснялся. Видимо, не читал, а признаваться в этом не хотел. Все ж таки с писателем разговаривает.
Пацан разжал пальцы, закутался в мой куртец поплотнее и слегка ускорил шаг. Наверное, и правда замерз. А может -- не хотел больше откровенничать.
Я шел рядом и думал, каково это -- жить на волоске. Лелик-Лелик, то ли удачи тебе желать, то ли надеяться на то, что тебя -- в СИЗО, а уж с Мариночкой мы договоримся. Нет, лучше уж живи долго и счастливо, Лелик, стереги свое сокровище. А ведь знал бы братец -- в бетон бы закатал частями.
Я скосился на сосредоточенно молчащего Славку. Что это -- привычка или самообладание? Опыт, слишком богатый для мальчишки его возраста? Сила характера?
Или просто крепкая чистота цельной натуры. Которую я с наслаждением заляпал бы грязью и спермой. В ушах стучала стыдная кровь.
И не только в ушах. Снимет с себя куртку -- заберу, положу вместо подушки и буду обмирать от ворованного, со сладковатой гнильцой, счастья.
-- Петр Владиславыч, а можно я чайник поставлю сразу, как домой придем? Ну, то есть -- к вам придем?
-- Конечно, -- еще бы я был против. -- У меня печенье было, еще что-то пожевать. Можем картошки напечь с салом, кстати.
-- Ой... а можно без картошки? А то я ее на всю жизнь, наверное, наелся... в свое время.
Когда это, интересно.
-- Без картошки, -- согласился я. -- Но поесть поешь, а то кости стучать скоро будут.
Насчет костей я врал, нагло и беззастенчиво. Все у Славки было в порядке -- молодые мышцы, поджарый он был просто. Стайер. Сколько бы продержался в постели... стоп. Я отвесил себе мысленного пинка, в который уже раз.
Славка на мое молчание ответил таким же молчанием. Ловко загремел чайником и зачиркал спичками, разжигая древнюю плиту.
Потом, не снимая куртки, оглядел террасу, придвинулся поближе к расхристанному "обеденному" дивану, попутно цапнув со стола одну из моих книг -- брать их без спроса я разрешил еще в самую первую встречу, ту, что была когда-то у меня на городской квартире.
-- Я потихоньку. Если вам работать надо или чего -- вы скажите, ладно?
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 76 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |