— Так что через год, — продолжал министр, — если бы финансисты знали то, что знаю я, у нас не осталось бы ни одного луидора.
— Но вы помешаете этому?
— Немедленно, ваше величество. Я повышу ценность золота до пятнадцати марок четырех унций, что составит прибыль на одну пятнадцатую. Ваше величество понимает, что в сундуках не останется ни одного луидора, когда станет известным, что на монетном дворе эта прибыль выдается предъявителям золотых монет. А мы переплавим все это золото, и в каждой марке, содержащей теперь тридцать луидоров, будет содержаться их тридцать два.
— Прибыль в настоящем, прибыль в будущем! — воскликнула королева. — Это чудесная идея, которая произведет фурор.
— Полагаю, ваше величество. И я очень счастлив, что она получила ваше полное одобрение.
— Имейте всегда подобные идеи, и я буду уверена, что вы оплатите все наши долги.
— Позвольте мне, ваше величество, — сказал министр, — вернуться к тому, чего вы желаете от меня.
— Можно ли было бы, сударь, сейчас получить…
— Какую сумму?
— О, может быть, слишком крупную.
Калонн улыбнулся, что придало королеве смелости.
— Пятьсот тысяч ливров, — сказала она.
— Ах, ваше величество! — воскликнул он. — Как вы напугали меня! Я думал, что дело идет о сумме действительно крупной.
— Так вы можете?
— Конечно.
— И так, чтобы король не…
— Ах, ваше величество, вот это невозможно. Все мои отчеты представляются ежемесячно на рассмотрение короля; но не было случая, чтобы он просматривал их, чем я и горжусь.
— Когда я могу рассчитывать на эту сумму?
— А к какому дню она нужна вашему величеству?
— Скажем, пятого числа будущего месяца.
— Ассигновки будут написаны второго числа, а третьего деньги будут у вас.
— Благодарю, господин де Калонн.
— Угодить вашему величеству — величайшее счастье для меня. Умоляю вас никогда не стесняться с моей кассой. Это будет только удовольствием для самолюбия вашего генерального контролера финансов.
Он встал и грациозно поклонился. Королева протянула ему руку для поцелуя.
— Еще одно слово, — сказала она.
— Я слушаю, ваше величество.
— Эти деньги возбуждают во мне угрызения совести.
— Угрызения совести… — повторил он.
— Да. Они нужны мне для удовлетворения моей прихоти.
— Тем лучше, тем лучше… В таком случае, по крайней мере, половина этой суммы составит чистую прибыль для нашей промышленности, торговли и увеселений.
— Действительно, это правда, — прошептала королева, — и ваш способ утешать меня очарователен, сударь.
— Слава Богу, ваше величество; не будем никогда иметь иных угрызений совести, кроме ваших, и мы попадем прямо в рай.
— Дело в том, господин де Калонн, что с моей стороны было бы слишком жестоко заставлять бедный народ расплачиваться за мои прихоти.
— Оставим сомнения, ваше величество, — ответил министр со зловещей улыбкой и делая особенное ударение на каждом слове, — клянусь вам, что заплатит за них не бедный народ.
— Почему? — с удивлением спросила королева.
— Потому что у бедного народа уже ничего нет, — невозмутимо ответил министр, — а там, где ничего нет, сам король теряет свои права.
Он поклонился и вышел.
ВЕРНУВШИЕСЯ ИЛЛЮЗИИ. УТРАЧЕННАЯ ТАЙНА
Едва г-н де Калонн успел пройти по галерее, чтобы вернуться к себе, как ноготь чьей-то руки торопливо заскребся в дверь будуара королевы.
Появилась Жанна.
— Ваше величество, — сказала она, — он здесь.
— Кардинал? — спросила королева, несколько удивленная словом «он», так много означающим в устах женщины.
Она не успела договорить. Жанна уже ввела г-на де Рогана и удалилась, незаметно пожав руку своему покровителю, которому теперь сама покровительствовала.
Принц остался в трех шагах от королевы и почтительно поклонился ей по всем требованиям этикета.
Королева, видя эту полную такта сдержанность, была тронута; она протянула руку кардиналу, который все еще не поднимал на нее глаза.
— Сударь, — сказала она, — мне сообщили о вашем поступке, который зачеркивает многие ваши провинности.
— Позвольте мне, — произнес принц, весь дрожа от непритворного волнения, — позвольте мне уверить вас, что мои провинности, о которых говорит ваше величество, покажутся значительно меньше после нескольких слов объяснения между вами и мной.
— Я вам не запрещаю оправдываться, — с достоинством ответила королева, — но все, что вы скажете, набросило бы тень на мою любовь и уважение к моей стране и семье. Вы можете оправдываться, только нанеся мне оскорбление, господин кардинал. Но не будем дотрагиваться до этого еще не совсем погасшего огня: он может обжечь пальцы вам или мне. Видеть вас в новом свете, услужливым, почтительным, преданным…
— … до самой смерти, — вставил кардинал.
— В добрый час. Однако, — сказала Мария Антуанетта с улыбкой, — пока дело идет не о смерти, а только о разорении. Вы мне преданы до того, что способны разориться, господин кардинал? Это красиво, даже весьма красиво. К счастью, я все устроила. Вы и останетесь в живых, и не будете разорены, если только не разоритесь, как рассказывают, по собственной воле.
— Ваше величество…
— Это ваше дело. Но все же по-дружески — так как мы теперь добрые друзья, — я дам вам совет: будьте бережливы — это пастырская добродетель. Король будет больше любить вас бережливым, чем расточительным.
— Я сделаюсь скупым, чтобы угодить вашему величеству.
— Король, — сказала с деликатным намеком королева, — не любит также и скупых.
— Я буду таким, как угодно вашему величеству, — прервал королеву кардинал с почти нескрываемой страстью.
— Так я говорила вам, — резко оборвала его королева, — что вы не разоритесь из-за меня. Вы поручились за меня, я благодарна вам за это, но я имею возможность расплатиться сама. Поэтому не беспокойтесь больше об этом деле, которое начиная с первого взноса будет касаться только меня одной.
— Чтобы совершенно покончить с этим делом, ваше величество, — сказал кардинал с низким поклоном, — мне остается только вручить вашему величеству ожерелье.
И с этими словами он достал из кармана футляр и подал его королеве.
Она даже не взглянула на ожерелье, что как раз ясно говорило о страстном желании поскорее полюбоваться им, и, вся дрожа от радости, положила футляр на шифоньерку у себя под рукой.
Кардинал попытался обратиться к ней с несколькими любезными фразами, которые были приняты очень милостиво, и затем вернулся к тому, что сказала королева насчет их примирения.
Но так как она дала себе слово не смотреть на бриллианты в присутствии кардинала и вместе с тем горела желанием их увидеть, то слушала его уже рассеянно. Так же рассеянно она протянула ему руку, которую он с нескрываемым восторгом поцеловал. Затем он откланялся, опасаясь стеснить ее своим присутствием, и это ее крайне обрадовало. Обычный друг никогда не стесняет; тот, к кому равнодушны, стесняет еще меньше.
Так прошла эта встреча, от которой затянулись все сердечные раны кардинала. Он вышел от королевы воодушевленный, опьяненный надеждой и готовый засвидетельствовать г-же де Ламотт безграничную признательность за переговоры, которые она столь счастливо привела к благополучному окончанию.
Жанна ожидала кардинала в его карете, в ста шагах перед заставой; там она приняла пылкие заверения в дружбе.
— Ну, — сказала она после первого взрыва благодарности, — кем вы будете: Ришелье или Мазарини? Что посулила вам австрийская губа: удовлетворение вашего честолюбия или нежного чувства? Во что вы бросаетесь — в политику или любовную интригу?
— Не смейтесь, милая графиня, — сказал принц. — Я схожу с ума от счастья.
— Уже!
— Помогите мне, и через три недели министерство будет в моих руках.
— Проклятье! Через три? Как это долго! Срок первой уплаты через две недели.
— О! Удачи не приходят поодиночке. У королевы есть деньги, она заплатит сама. У меня останется только заслуга моего намерения. Это слишком мало, графиня, клянусь честью, слишком мало. Бог мне свидетель, что я охотно бы заплатил за это примирение пятьсот тысяч ливров!
— Будьте спокойны, — прервала его с улыбкой графиня, — у вас будет и эта заслуга помимо прочих. Вы очень хотели бы этого?
— Сознаюсь, что предпочел бы заплатить; королева, став моей должницей…
— Монсеньер, я предчувствую, что вы насладитесь этим удовольствием. Вы готовы к уплате?
— Я велел продать мои последние земли и заложил мои доходы и бенефиции на будущий год.
— Значит, у вас есть пятьсот тысяч ливров?
— Да; но после этого взноса я уже не буду знать, что делать.
— После этого взноса, — воскликнула Жанна, — мы можем быть спокойны целых три месяца! А за это время столько событий может произойти, великий Боже!
— Правда, но король велел передать мне, чтобы я больше не делал долгов.
— За два месяца пребывания во главе министерства вы внесете порядок в ваши дела.
— О, графиня…
— Не возмущайтесь. Если вы этого не сделаете, то вместо вас это сделают ваши кузены.
— Вы всегда правы. Куда вы едете?
— Обратно к королеве, чтобы узнать, какое впечатление вы произвели на нее.
— Прекрасно. Я возвращаюсь в Париж.
— Зачем? Вы могли бы продолжить игру сегодня вечером. Это было бы прекрасной тактикой; не покидайте поле сражения.
— К несчастью, у меня назначено свидание; я узнал о нем сегодня утром, перед тем как выехать из дому.
— Свидание?
— И довольно серьезное, если судить по содержанию переданной мне записки. Прочтите…
— Мужской почерк! — сказала графиня. И прочла:
«Монсеньер, некто желает поговорить с Вами относительно получения крупной суммы. Это лицо явится сегодня вечером к Вам в Париж и надеется на честь быть принятым».
— Анонимная записка… Какой-нибудь попрошайка.
— Нет, графиня, никто не отважится так легкомысленно на опасность быть избитым моей прислугой за сыгранную со мной шутку.
— Вы думаете?
— Не знаю почему, но мне кажется, что я знаю этот почерк.
— В таком случае поезжайте, монсеньер. Ведь в разговоре с людьми, обещающими денег, нет большого риска. Самое худшее, что может случиться, это то, что они не заплатят их. Прощайте, монсеньер.
— Счастлив буду снова увидеть вас, графиня.
— Кстати, монсеньер, еще о двух вещах.
— Каких же?
— Если вдруг он явится, чтобы неожиданно вернуть вам крупную сумму?..
— То что же, графиня?
— … что-нибудь потерянное; находку, клад…
— Понимаю, плутовка, вы хотите сказать — пополам?
— Честное слово, монсеньер!..
— Вы приносите мне счастье, графиня. Почему бы мне не рассчитаться с вами за это? Так я и сделаю. Теперь вторая просьба.
— Вот она. Не растратьте эти пятьсот тысяч ливров.
— Этого не бойтесь.
Они расстались. Кардинал, полный неземного блаженства, вернулся в Париж.
В самом деле, два часа назад жизнь повернулась к нему другой стороной. Если он был всего лишь влюблен, то королева только что дала ему больше, чем он смел надеяться; если он был честолюбив, то она обнадежила его еще больше.
Король, умело направляемый своей женой, становился орудием карьеры, которую отныне ничто не смогло бы остановить. Принц Луи чувствовал, что он полон идей; у него был талант к политике, каким не обладал ни один из его соперников; он понимал, как улучшить положение дел; он хотел воссоединить духовенство и народ, чтобы образовать прочное большинство, которое будет править долго с помощью силы и закона.
Поставить во главе этого реформаторского движения королеву, которую он обожал, и превратить постоянно растущую неприязнь к ней в не имеющую равных популярность — такова была мечта прелата, и одно-единственное ласковое слово королевы Марии Антуанетты могло сделать эту мечту реальностью.
Итак, ветреник отказывался от своих легких побед, светский человек делался философом, любитель праздности становился неутомимым тружеником. Сильным характерам нетрудно сменить бледность развратника на усталость труженика. Господин де Роган мог многого достичь, увлекаемый горячей упряжкой коней, которых именуют любовью и честолюбием.
Вернувшись в Париж, он почувствовал себя в рабочем настроении, сразу сжег целую шкатулку любовных записочек, позвал управляющего, отдал соответствующие его новым намерениям распоряжения и велел секретарю очинить перья, чтобы приступить к составлению памятной записки об английской политике, которую превосходно понимал. Проработав над этим около часа, он начал уже понемногу приходить в себя, когда раздавшийся в кабинете звонок известил его о каком-то важном посетителе.
Вошел слуга.
— Кто там? — спросил прелат.
— Лицо, писавшее сегодня утром монсеньеру.
— Без подписи?
— Да, монсеньер.
— Но у этого лица есть же имя. Спросите его.
Слуга через минуту вернулся.
— Господин граф де Калиостро.
Принц вздрогнул.
— Пусть войдет.
Граф вошел; дверь за ним закрылась.
— Боже великий! — воскликнул кардинал. — Кого я вижу!
— Не правда ли, монсеньер, — с улыбкой сказал Калиостро, — я нисколько не изменился?
— Возможно ли? — пробормотал г-н де Роган. — Джузеппе Бальзамо жив; он, которого считали погибшим при том пожаре?! Джузеппе Бальзамо…
— Граф де Феникс, живой, да, монсеньер, и живой больше, чем когда-либо.
— Но, сударь, под каким именем вы явились ко мне? И почему вы не сохранили старое?
— Именно потому, монсеньер, что оно старое и вызывает — прежде всего во мне, да и в других тоже — много печальных и неприятных воспоминаний. Взять хотя бы вас, монсеньер: ведь вы отказались бы принять Джузеппе Бальзамо?
— Я! Нет, сударь, нет!
Кардинал, еще не придя в себя от изумления, забыл даже предложить Калиостро сесть.
— Значит, — продолжал гость, — у вашего высокопреосвященства память лучше и честности больше, чем у всех других людей вместе взятых.
— Сударь, вы мне когда-то оказали такую услугу…
— Не правда ли, монсеньер, — прервал его Бальзамо, — что я не постарел и по-прежнему представляю прекрасный пример действия моего эликсира жизни?
— Признаю это, сударь; но вы стоите выше всего человечества, щедро наделяя всех золотом и здоровьем.
— Здоровьем — пожалуй, да, монсеньер, — но золотом… нет, о нет!..
— Вы больше не делаете золота?
— Нет, монсеньер.
— Но почему же?
— Потому что я потерял последнюю частичку одного необходимого ингредиента, данного мне моим учителем, мудрым Альтотасом, после его отъезда из Египта. Это единственный рецепт, который не принадлежал мне.
— Он оставил его при себе?
— Нет… то есть да, он оставил его при себе или унес в могилу, как вам будет угодно.
— Он умер?
— Я лишился его.
— Но почему же вы не продлили жизнь этому человеку, необходимому хранителю необходимого рецепта, между тем как себе самому сохранили жизнь и молодость в течение многих веков, как вы мне говорили?
— Потому что я могу все в борьбе с болезнью или раной, но я бессилен против несчастных случаев, отнимающих жизнь прежде, чем меня позовут.
— Так, значит, дни Альтотаса оборвал несчастный случай?
— Вы должны были слышать об этом, если знали о моей смерти.
— Тот пожар на улице Сен-Клод, пожар, в котором вы исчезли…
— … погубил одного Альтотаса; вернее, мудрец, устав от жизни, пожелал умереть.
— Это странно.
— Нет, это естественно. Я и сам сто раз подумывал так же прекратить свою жизнь.
— Да, но вы, однако, продолжаете жить.
— Потому что я выбрал для себя молодой возраст, когда прекрасное здоровье, страсти и физические наслаждения мне еще доставляют некоторое развлечение. Альтотас же, напротив, выбрал себе старческий возраст.
— Он должен был последовать вашему примеру.
— Нет, это был глубокий, высший ум; из всего земного ему нужно было лишь одно знание. А эта молодость с властно бурлящей кровью, эти страсти, эти наслаждения отвлекали бы его от постоянного созерцания. Важно, монсеньер, всегда быть свободным от лихорадки в крови; чтобы хорошо мыслить, надо уметь погружать себя в ничем не возмущаемую сонливость.
Старик размышляет лучше, чем молодой человек; поэтому, когда стариком овладевает тоска, лекарства уже не существует. Альтотас умер жертвой своей преданности науке. А я живу как светский человек, трачу впустую свое время и решительно ничего не делаю. Я растение… не смею сказать цветок: не живу, а дышу.
— О! — прошептал кардинал. — С воскресшим человеком возрождается все мое изумление. Вы возвращаете меня, сударь, в то время, когда магия ваших слов, сверхъестественность ваших поступков удваивали все мои способности, возвышали в моих глазах ценность человека. Вы напомнили мне о двух мечтах моей молодости. Ведь, знаете, прошло десять лет с тех пор, как вы явились передо мной.
— Знаю, мы оба постарели, подумайте сами. Монсеньер, я уже не мудрец, а только ученый. Вы не красивый молодой человек, а красивый принц. Помните ли вы, монсеньер, тот день, когда в моем кабинете, который теперь обновлен благодаря обоям, я обещал вам любовь одной женщины, на белокурые волосы которой смотрела моя ясновидящая?
Кардинал сначала побледнел, потом внезапно покраснел. Его сердце замерло сначала от ужаса, потом от радости.
— Помню, — сказал он, — но смутно…
— Ну, — с улыбкой произнес Калиостро, — посмотрим, могу ли я еще сойти за волшебника. Подождите, дайте мне сосредоточиться на этой мысли.
Он задумался.
— Это белокурое дитя, предмет ваших любовных мечтаний, — сказал он наконец, — где она? Что она делает? А, действительно, я вижу ее, да… И вы сами видели ее сегодня. Даже больше: вы только что приехали от нее.
Кардинал положил холодную как лед руку к сильно бьющемуся сердцу.
— Сударь, — произнес он так тихо, что Калиостро едва мог расслышать его слова, — умоляю вас…
— Не угодно ли вам, чтобы мы переменили разговор? — любезно продолжил чародей. — О, я полностью к вашим услугам, монсеньер. Располагайте мной, прошу вас.
И он уселся в довольно небрежной позе на софу, куда кардинал забыл пригласить его сесть в начале этого интересного разговора.
Часть третья
ДОЛЖНИК И КРЕДИТОР
Кардинал смотрел на действия своего гостя в каком-то оцепенении.
— Итак, — сказал тот, — раз мы восстановили знакомство, монсеньер, то начнем разговор, если вам угодно.
— Хорошо, — ответил прелат, приходя понемногу в себя, — хорошо, поговорим о возврате долга, о котором… на который…
— На который я указывал в моем письме, не правда ли? Вашему высокопреосвященству, конечно, угодно поскорее узнать…
— О да… Ведь это только был предлог, не правда ли? По крайней мере, я так предполагаю.
— Нет, монсеньер, нисколько… Это факт, самый серьезный факт, могу вас уверить. Об этом погашении долга, конечно, стоит позаботиться, так как речь идет о пятистах тысячах ливров. А пятьсот тысяч ливров — это сумма.
— Та сумма, которую вы мне любезно одолжили! — воскликнул кардинал, слегка бледнея.
— Да, монсеньер, которую я вам одолжил, — сказал Бальзамо. — Мне приятно видеть, что у такого высокопоставленного лица, как вы, такая хорошая память.
Это был удар; кардинал почувствовал, что лицо его покрывается холодным потом.
— Был момент, когда я думал, — сказал он, пытаясь улыбнуться, — что Джузеппе Бальзамо, наделенный сверхъестественными качествами, унес с собой в могилу мое обязательство, подобно тому, как он бросил в огонь мою расписку.
— Монсеньер, — возразил с достоинством граф, — жизнь Джузеппе Бальзамо нельзя уничтожить, так же как и эту бумажку, которую вы считали погибшей. Смерть бессильна против жизненного эликсира, так же как и огонь бессилен против асбеста.
— Я не понимаю, — сказал кардинал, у которого потемнело в глазах.
— Вы сейчас поймете, монсеньер, я в этом уверен, — ответил Калиостро.
— Каким образом?
— Признав свою подпись.
Он подал кардиналу сложенную бумагу, и тот, еще не раскрыв ее, воскликнул:
— Моя расписка!
— Да, монсеньер, ваша расписка, — подтвердил Калиостро с легкой улыбкой, смягченной бесстрастным поклоном.
— Но вы же ее сожгли, сударь! Я сам видел огонь.
— Я бросил бумажку в огонь, это правда, — сказал граф, — но, как я уже вам говорил, монсеньер, случаю угодно было, чтобы вы написали ее на тонком кусочке асбеста, а не на обыкновенной бумаге. Таким образом, я нашел вашу расписку среди прогоревших углей.
— Сударь, — с некоторой надменностью ответил кардинал, считавший предъявление расписки доказательством недоверия, — поверьте, что я не отрекся бы от своего долга и без этой бумажки, так же как не отрекаюсь сейчас, когда она предъявлена; так что вы были не правы, обманывая меня.
— Обманывать вас, монсеньер? Клянусь вам, что у меня ни на минуту не было такого намерения.
Кардинал покачал головой.
— Вы хотели меня уверить, сударь, что обязательство уничтожено.
— Чтобы вы могли спокойно и счастливо наслаждаться пятьюстами тысячами ливров, — возразил в свою очередь Бальзамо, слегка пожимая плечами.
— Но в конце концов, сударь, — продолжал кардинал, — почему вы целых десять лет оставляли эту сумму невостребованной?
— Я знал, монсеньер, кому я ее вручил. Различные обстоятельства, игра, воры последовательно лишили меня всего моего состояния. Но, зная, что эти деньги в верных руках, я терпел и ждал до последней минуты.
— И эта последняя минута наступила?
— Увы, да, монсеньер.
— Так что вы больше не можете терпеть и ждать?
— Действительно, это для меня невозможно, — ответил Калиостро.
— И вы от меня требуете возвращения ваших денег?
— Да, монсеньер.
— Сегодня же?
— Если вам будет угодно.
Кардинал молчал, охваченный дрожью отчаяния. Потом изменившимся голосом он сказал:
— Господин граф, несчастные земные владыки не могут внезапно создавать капиталы с той же быстротой, как вы, волшебники, повелевающие духами мрака и света.
— О монсеньер, — сказал Калиостро, — поверьте, я бы не требовал эту сумму, если бы не знал заранее, что она у вас есть.
— У меня есть пятьсот тысяч ливров? У меня?! — воскликнул кардинал.
— Тридцать тысяч ливров золотом, десять тысяч серебром, остальное — бонами казначейства.
Кардинал побледнел.
— И они находятся здесь, в этом шкафу работы Буля, — продолжал Калиостро.
— О сударь! Вы и это знаете?
— Да, монсеньер, я знаю также, ценой каких жертв удалось вам добыть эту сумму. Я слышал, что она обошлась вам вдвое дороже своей стоимости.
— О, это совершенная правда!
— Но…
— Но?.. — воскликнул несчастный принц.
— Но я, монсеньер, — продолжал Калиостро, — в продолжение десяти лет двадцать раз подвергался опасности умереть от голода и от затруднительных обстоятельств, имея документ стоимостью в полмиллиона. И все же я ждал, чтобы вас не беспокоить. Поэтому я думаю, что мы более или менее расквитались.
— Расквитались, сударь! — воскликнул кардинал. — О, не говорите этого! Ведь за вами остается преимущество в том, что вы столь великодушно одолжили мне такую значительную сумму. Расквитались?! О нет, нет! Я и теперь, и вечно буду чувствовать себя вашим должником. Я только спрашиваю, господин граф, почему вы молчали десять лет, когда могли потребовать у меня эту сумму? Ведь в течение этих десяти лет у меня двадцать раз была возможность отдать вам эти деньги без всякого затруднения для себя.
— А в настоящую минуту? — спросил Калиостро.
— О, в настоящую минуту, я вовсе не скрываю, — воскликнул кардинал, — эта уплата, которой вы требуете… Ведь вы ее требуете, не правда ли?
— К сожалению, монсеньер!
— Она меня ужасно затрудняет.
Калиостро легким движением головы и плеч как бы хотел сказать: «Что делать, монсеньер, это так и по-другому быть не может!»
— Но вам, угадывающему все, — убеждал принц, — вам, кто умеет читать в глубине сердец и даже в глубине шкафов — что иногда еще хуже, — вам, вероятно, не нужно объяснять, почему мне так необходимы эти деньги, для какого таинственного и священного употребления я их предназначаю?
— Вы ошибаетесь, монсеньер, — возразил Калиостро ледяным тоном, — нет, я об этом даже не догадываюсь. Мои собственные тайны принесли мне достаточно огорчений, разочарований и невзгод, чтобы я стал заниматься еще и чужими тайнами, если только они меня не интересуют. Меня интересовало, есть ли у вас деньги или нет, поскольку я собирался потребовать с вас некую сумму. Но когда я узнал, что эти деньги у вас есть, мне было уже незачем знать, на что вы их предназначали. К тому же, монсеньер, если бы я сейчас узнал причину вашего затруднения, она могла бы показаться мне весьма серьезной и настолько достойной уважения, что я проявил бы слабость, согласившись еще подождать, а это в данных обстоятельствах, повторяю вам, причинило бы мне огромный ущерб. Так что я предпочитаю не знать.
— О сударь! — воскликнул кардинал, в котором последние слова графа пробудили гордость и обидчивость. — Не думайте, по крайней мере, что я хочу разжалобить вас своими личными затруднениями. У вас свои интересы; они представлены и гарантированы этим документом. Он подписан моей рукой, и этого достаточно. Вы получите свои пятьсот тысяч ливров.
Калиостро поклонился.
— Я хорошо знаю, — продолжал кардинал, страдая в душе от необходимости потерять в одну минуту деньги, собранные с таким трудом, — я знаю, сударь, что бумага эта — только признание долга, но не определяет срок платежа.
— Ваше высокопреосвященство соблаговолит извинить меня, — возразил граф, — но я ссылаюсь на буквальный текст расписки. А там написано:
«Удостоверяю, что получил от господина Джузеппе Бальзамо сумму в пятьсот тысяч ливров, которую обязуюсь выплатить по первому его требованию».
Кардинал вздрогнул всем телом; он забыл не только о долге, но и том, в каких выражениях этот долг был признан.
— Вы видите, монсеньер, — продолжал Бальзамо, — что я не требую чего-либо невозможного. Если вы не можете — другое дело. Но вот о чем я сожалею: ваше высокопреосвященство, кажется, изволили забыть, что эту сумму Джузеппе Бальзамо дал добровольно в крайнюю минуту, и кому же? Господину де Рогану, которого совсем не знал. Мне кажется, что это поступок, который достоин настоящего вельможи и которому господин де Роган, вельможа во всех отношениях, мог бы последовать, возвратив эту сумму. Но вы решили, что должно быть иначе. Не будем об этом больше говорить. Я беру обратно расписку. Прощайте, монсеньер.
Калиостро с холодным видом сложил бумагу, намереваясь положить ее в карман.
Кардинал остановил его.
— Господин граф, — сказал он, — никто из Роганов не допустит, чтобы кто бы то ни было на свете давал ему уроки великодушия. Притом здесь это был бы просто-напросто урок честности. Позвольте мне расписку, сударь, прошу вас, и я вам уплачу.
Теперь Калиостро, казалось, в свою очередь был в нерешительности. И действительно, бледное лицо, опухшие веки, дрожащая рука кардинала как будто возбудили в нем живое участие.
Кардинал, при всей своей гордости, обратил внимание на этот добрый порыв Калиостро. Была минута, когда он надеялся на благоприятный исход дела.
Но вдруг взгляд графа принял жесткое выражение. Какое-то облако затуманило его чело, и он протянул кардиналу расписку.
Господин де Роган, пораженный в самое сердце, не промедлил ни минуты. Он направился к шкафу, на который указал Калиостро, и взял оттуда пачку билетов ренты лесного ведомства. Потом он указал пальцем на несколько мешков, наполненных серебром, и выдвинул ящик с золотом.
— Господин граф, — сказал он, — вот ваши пятьсот тысяч ливров. Но я теперь должен вам еще двести пятьдесят тысяч ливров процентов, если вы не настаиваете на получении сложных процентов, которые составили бы еще более значительную сумму. Я велю моему управляющему сделать расчеты и представлю вам обеспечение этого платежа. Прошу вас только, дайте мне время.
— Монсеньер, — ответил Калиостро, — я одолжил пятьсот тысяч ливров господину де Рогану; господин де Роган должен мне пятьсот тысяч ливров и ничего больше. Если бы я желал иметь проценты, я бы оговорил это в расписке. Как доверенное лицо или наследник Джузеппе Бальзамо, если вам угодно (ибо Джузеппе Бальзамо действительно умер), я должен получить только сумму, обозначенную в расписке; вы мне ее платите, я получаю и благодарю вас. Примите свидетельство моего глубокого почтения. Итак, теперь я беру только ценные бумаги, монсеньер; но ввиду того, что мне настоятельно необходима вся сумма сегодня же, я пришлю за золотом и серебром, которое прошу держать наготове.
С этими словами, на которые кардинал не нашелся что ответить, Калиостро положил пачку ценных бумаг в карман и, почтительно поклонившись кардиналу, в руках у которого оставалась расписка, вышел.
— Несчастье пало на меня одного, — вздохнул г-н де Роган после ухода Калиостро, — потому что королева в состоянии уплатить; уж к ней-то, по крайней мере, не явится нежданный Джузеппе Бальзамо требовать старый долг в пятьсот тысяч ливров.
ДОМАШНИЕ РАСЧЕТЫ
Это было за два дня до первого платежа, назначенного королевой. Господин де Калонн до сих пор еще не сдержал своих обещаний: его смета не была еще подписана королем.
Дело в том, что министр был очень занят. Он несколько позабыл о королеве. Она же со своей стороны считала, что напоминать о себе контролеру финансов было бы ниже ее достоинства. Получив его обещание, она ждала.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |