— Тюрьму! Ссылку! — вскричала Олива́ в ужасе.
— Тут нет ничего непоправимого; я приму предосторожности, чтобы скрыться в безопасное место.
— Разве вас также потревожат?
— А как же! Разве этот безумец не выдаст меня сейчас же? Ах, бедная моя Олива́! Эта мистификация нам дорого обойдется.
Олива́ залилась слезами.
— Но мне то, мне-то, — говорила она, — не сидится ни минуты на месте! Что за бешеный характер! О, дьявол! Знаете, я просто одержима бесом. Из одной беды я попадаю в другую.
— Не отчаивайтесь, постарайтесь только избегнуть огласки.
— О, теперь я притаюсь в доме своего покровителя. А если я ему во всем сознаюсь?
— Прекрасная идея! Человеку, который держит вас чуть не под стеклом, стараясь скрыть от вас свою любовь; человеку, ожидающему одного вашего слова, чтобы открыто боготворить вас, — такому человеку вы сознаетесь, что позволили себе подобную неосторожность с другим! Заметьте, я говорю «неосторожность», а что заподозрит он?
— Боже мой, вы правы!
— Даже больше: это дело получит огласку, судебное расследование может пробудить у вашего покровителя сомнения. Кто знает, не выдаст ли он вас, чтобы приобрести благосклонность двора?
— О!
— Допустим, что он просто-напросто выгонит вас, что с вами будет?
— Я знаю, что погибла.
— А когда узнает об этом господин де Босир… — медленно проговорила Жанна, наблюдая за действием этого последнего удара.
Олива́ подпрыгнула на месте. Резким движением она разрушила все замысловатое сооружение своей прически.
— Он меня убьет. О нет, — шептала она, — я сама себя убью. Вы не можете меня спасти, — проговорила она с отчаянием, обернувшись к Жанне, — так как погибли сами.
— У меня, — отвечала Жанна, — есть в глуши Пикардии маленький клочок земли. Если б можно было до огласки, тайно от всех достичь этого убежища, то, быть может, еще была бы некоторая надежда.
— Но этот сумасшедший вас знает и всегда найдет.
— О, если бы вы уехали и были спрятаны, если бы вас нельзя было найти, то я уже не боялась бы этого безумца. Я громко сказала бы ему: «Вы не своем уме, если говорите такое; докажите!», что было бы для него невозможно; а тихонько я сказала бы ему: «Вы подлец!»
— Я уеду когда и как вы пожелаете, — сказала Олива́.
— Я думаю, что это будет благоразумно, — подтвердила Жанна.
— Надо ехать сейчас?
— Нет, подождите, пока я все приготовлю. Спрячьтесь, не показывайтесь никому, даже мне. Прячьтесь даже от вашего отражения в зеркале.
— Да, да, положитесь на меня, милый друг.
— И начнем с того, что вернемся домой; нам больше нечего сказать друг другу.
— Вернемся. Сколько надо времени для приготовлений?
— Не знаю. Но запомните одно: с сегодняшнего дня до самого вашего отъезда я не покажусь больше у окна. Если же вы меня увидите, то знайте, что уедете в тот же день, и будьте готовы.
— О да, благодарю, мой добрый друг.
Они медленно возвращались на улицу Сен-Клод. Олива́ не осмеливалась заговорить с Жанной, а Жанна слишком глубоко задумалась, чтобы разговаривать с Олива́.
Подъехав к дому, они обнялись; Олива́ смиренно попросила у своей подруги прощения за все несчастья, которые она навлекла на нее своей ветреностью.
— Я женщина, — отвечала г-жа де Ламотт, пародируя латинского поэта, — и ничто женское мне не чуждо.
БЕГСТВО
Олива́ сдержала свое обещание.
Сдержала свое обещание и Жанна.
Со следующего дня Николь полностью скрыла от всех свое существование: никто не мог заподозрить, что кто-то живет в доме на улице Сен-Клод.
Она неизменно пряталась за занавеску или за ширмы, плотно закрывала окно, вопреки стремившимся ворваться в него веселым солнечным лучам.
Жанна, со своей стороны, приготовила все, зная, что на следующий день должен был наступить срок первого взноса в пятьсот тысяч ливров: она старалась обставить все таким образом, чтобы быть вполне неуязвимой в тот день, когда бомба взорвется.
Дальше этой страшной минуты ее соображения не простирались.
Она всесторонне обдумала вопрос о бегстве, которое хотя и было нетрудным, но явилось бы самым веским доказательством ее вины.
Оставаться, оставаться на своем месте не двигаясь, как на поединке в ожидании удара противника; оставаться, будучи готовой пасть, но с надеждой уничтожить своего врага, — таково было решение графини.
Вот почему на другой день после своей беседы с Олива́ она показалась около двух часов у своего окна, чтобы сообщить лжекоролеве, что следовало быть готовой бежать вечером.
Невозможно описать радость и страх Олива́. Необходимость бежать означала опасность; возможность бежать означала спасение.
Она послала пылкий воздушный поцелуй Жанне и занялась приготовлениями, то есть собрала в маленький узелок кое-какие ценные вещи своего покровителя.
Подав сигнал, Жанна исчезла из дому, чтобы позаботиться о карете, которой будет вверена драгоценная участь мадемуазель Николь.
Это было все; самый любопытный наблюдатель не обнаружил бы других признаков сговора двух подруг, сигналы которых обычно были столь красноречивы.
Задернутые шторы, закрытые окна, мелькающий в них допоздна огонек. Потом какой-то шелест, какие-то таинственные звуки, какое-то движение; за ними последовали мрак и тишина.
Одиннадцать часов пробило на колокольне святого Павла. Ветер с реки доносил до улицы Сен-Клод мерный и заунывный бой часов, когда Жанна приехала на улицу Сен-Луи в почтовом экипаже, запряженном тремя сильными лошадьми.
Закутанный в плащ человек, сидевший на козлах, указывал дорогу кучеру.
Жанна дернула человека за край плаща и велела остановиться на углу улицы Золотого Короля.
Человек подошел к хозяйке.
— Пусть экипаж остается здесь, любезный господин Рето, — сказала Жанна, — мне потребуется не более получаса. Я сюда приведу одну особу; она сядет в экипаж, и вы отвезете ее, уплачивая двойные прогоны, в мой амьенский домик.
— Хорошо, госпожа графиня.
— Там вы передадите эту особу моему арендатору Фонтену, который знает, что надо делать.
— Хорошо, сударыня.
— Да, я забыла… Вы вооружены, любезный Рето?
— Да, сударыня.
— Эту даму преследует один помешанный… Быть может, будет сделана попытка остановить ее дорогою…
— Что мне делать?
— Вы будете стрелять во всякого, кто помешает вам продолжать путь.
— Хорошо, сударыня.
— Вы просили у меня двадцать луидоров вознаграждения за известное вам дело; я дам вам сто и оплачу ваше путешествие в Лондон, где вы будете ждать меня в течение трех месяцев.
— Хорошо, сударыня.
— Вот сто луидоров. Я, вероятно, вас более не увижу, потому что для вас будет благоразумнее отправиться в Сен-Валери и немедленно отплыть в Англию.
— Рассчитывайте на меня.
— Ради вас самих.
— Ради нас, — сказал господин Рето, целуя руку графини. — Итак, я буду ожидать.
— А я доставлю вам эту даму.
Рето сел в коляску на место Жанны, которая легкою походкой дошла до улицы Сен-Клод и поднялась к себе.
В этом мирном квартале все уже спали. Жанна сама зажгла свечу и подняла ее над балконом, что должно было служить для Олива́ сигналом спускаться вниз.
«Она девица осторожная», — сказала себе графиня, увидев, что в окнах Олива́ нет света.
Жанна три раза поднимала и опускала свечу.
Ничего. Но ей послышалось что-то вроде вздоха или слова «да», еле слышно долетевшего из-за листвы растений на окнах.
«Она сойдет вниз, не зажигая огня, — сказала себе Жанна, — тут нет еще беды».
И она спустилась на улицу.
Дверь не открывалась. Вероятно, Олива́ стесняли тяжелые узлы.
— Глупая, — сердито проворчала графиня, — сколько времени потеряно из-за тряпок.
Никто не появлялся. Жанна подошла к двери напротив.
Ничего. Она прислушалась, прижавшись ухом к большим шляпкам железных гвоздей, которыми была обита дверь.
Так прошло четверть часа. Пробило половину двенадцатого.
Жанна отошла к бульвару, чтобы посмотреть издали, не появится ли свет в окнах.
Ей показалось, что в просвете между листвой сквозь двойные занавески мелькнул слабый свет.
— Что она делает! Боже мой, что она делает, дура несчастная! Быть может, она не видела сигнала? Ну, не будем терять мужества и поднимемся снова наверх.
И действительно, Жанна поднялась к себе, чтобы снова прибегнуть к своему телеграфу при посредстве свечи.
Никакого знака в ответ не последовало.
— Должно быть, мерзавка больна и не может двинуться, — проговорила себе Жанна, в ярости теребя свои манжеты. — Ну, да все равно, живой или мертвой, она уедет сегодня.
Она опять сошла вниз с поспешностью преследуемой львицы. В руках у нее был ключ, который столько раз доставлял по ночам свободу Олива́.
Но, вкладывая ключ в замочную скважину, она остановилась.
«А если там, у нее, наверху, есть кто-нибудь? — подумала графиня. — Невозможно… но я услышу голоса и успею спуститься. А если я встречу кого-нибудь на лестнице? О!»
Это опасное предположение чуть было не заставило ее отступить.
Но услышав, что ее застоявшиеся лошади бьют копытами по гулкой мостовой, она решилась.
«Без опасности, — подумала она, — нет ничего великого! А при смелости никогда не бывает опасности!»
Она повернула ключ в замке, и дверь отворилась.
Жанна знала расположение комнат; если б даже, ожидая Олива́ каждый вечер, она не изучила его, то сообразительность помогла бы ей. Лестница была налево, и она бросилась туда.
Никого. Ни шума, ни света.
Она дошла до площадки перед комнатами Николь.
Там под дверью виднелась светлая полоса; за этой дверью слышны были чьи-то торопливые шаги.
Жанна, запыхавшись, но удерживая дыхание, прислушалась. Разговора не было слышно. Значит, Олива́ одна, она ходит, укладывается, нет сомнения. Значит, она не больна, а просто замешкалась.
Жанна тихо поскреблась в дверь.
— Олива́! Олива́! — позвала она. — Дружок, мой маленький дружок!
Шаги по ковру приблизились.
— Откройте! Откройте! — поспешно сказала Жанна.
Дверь отворилась, и целый поток света упал на Жанну, которая очутилась лицом к лицу с человеком, державшим в руках канделябр с тремя свечами. Она пронзительно закричала и прикрыла лицо.
— Олива́! — сказал незнакомец. — Разве это не вы?
И он тихонько отодвинул накидку графини.
— Госпожа графиня де Ламотт! — воскликнул он в свою очередь, необыкновенно искусно прикинувшись изумленным.
— Господин де Калиостро! — прошептала Жанна, шатаясь и чуть не падая в обморок.
Изо всех опасностей, которые она могла предполагать, эта никогда не представлялась графине. На первый взгляд, ничего особенно страшного не произошло; но после небольшого размышления, после беглого взгляда на мрачную внешность этого глубоко скрытного человека опасность должна была показаться чудовищной.
Жанна едва не потеряла голову и попятилась: у нее явилось желание броситься по лестнице вниз.
Калиостро вежливо протянул ей руку, приглашая сесть.
— Чему мне приписать честь вашего посещения, сударыня? — сказал он уверенным голосом.
— Сударь… — пролепетала интриганка, не будучи в силах отвести глаза от графа, — я пришла… я искала…
— Позвольте мне позвонить, сударыня, и наказать тех из моих людей, которые имели неловкость или грубость допустить, чтобы такая высокопоставленная особа являлась одна, без доклада.
Жанна задрожала и остановила руку графа.
— Вы, вероятно, — невозмутимо продолжал он, — имели дело с этим глупым немцем, моим швейцарцом, который сильно пьет. Он не узнал вас. Наверное, он открыл дверь, никому ничего не сказав и не отдав никакого распоряжения, а потом опять заснул.
— Не браните его, сударь, — немного придя в себя, произнесла Жанна, не подозревая ловушки, — прошу вас.
— Это он ведь открыл вам, не правда ли, сударыня?
— Кажется, он… Но вы мне обещали не бранить его.
— Я сдержу свое слово, — с улыбкой сказал граф. — Но соблаговолите объясниться, сударыня.
С помощью предоставленной ей лазейки Жанна, избавленная от подозрения в том, что она сама открыла дверь, могла свободно измыслить цель своего прихода. Она не преминула сделать это.
— Я пришла, — начала она скороговоркой, — посоветоваться с вами, господин граф, относительно некоторых слухов…
— Каких слухов, сударыня?
— Не торопите меня, пожалуйста, — говорила она, жеманясь, — это деликатное дело.
«Ищи, ищи, — думал Калиостро, — а я уже нашел».
— Вы друг его высокопреосвященства монсеньера кардинала де Рогана.
«Ага, недурно, — подумал Калиостро. — Иди до конца нити, которую я держу в руках; но дальше я тебе запрещаю».
— Действительно, сударыня, я в добрых отношениях с его высокопреосвященством, — сказал он.
— И я пришла, — продолжала Жанна, — узнать от вас о…
— О чем? — спросил Калиостро с оттенком иронии.
— Я вам уже сказала, что дело мое деликатное, сударь, не злоупотребляйте этим. Вы, вероятно, знаете, что господин де Роган выказывает мне некоторое расположение, и я желала бы знать, насколько я могу рассчитывать… Впрочем, сударь, говорят, что вы читаете в самом глубоком мраке сердец и умов.
— Еще немного свету, сударыня, прошу вас, — сказал граф, — чтобы я мог лучше прочесть во мраке вашего сердца и ума.
— Сударь, говорят, что его высокопреосвященство любит другую; что его высокопреосвященство любит особу, поставленную очень высоко… Поговаривают даже…
Тут Калиостро устремил сверкающий молниями взгляд на Жанну, которая едва не упала навзничь.
— Сударыня, — сказал он, — я действительно читаю в потемках; но, чтобы хорошо читать, мне нужна помощь. Соблаговолите ответить мне на следующие вопросы: почему вы пришли искать меня сюда? Ведь я живу не здесь.
Жанна затрепетала.
— Как вы сюда вошли? В этой части дома нет ни пьяного швейцара, ни слуг.
И если вы искали не меня, то кого же вы здесь ищете?
Вы не отвечаете? — сказал он дрожавшей всем телом графине. — В таком случае я помогу вашей сообразительности. Вы сюда вошли с ключом, который, я знаю, находится у вас в кармане. Вот он.
Вы искали здесь молодую женщину, которую, исключительно по доброте душевной, я прятал у себя.
Жанна пошатнулась, как вырванное с корнем дерево.
— А если бы это и было так? — очень тихо сказала она. — Какое же я совершила бы преступление? Разве не позволено женщине прийти повидаться с другой? Позовите ее, она вам скажет, предосудительна ли наша дружба.
— Сударыня, — прервал ее Калиостро, — вы мне это говорите, так как хорошо знаете, что ее здесь нет более.
— Что, ее здесь нет более?.. — воскликнула Жанна в ужасе. — Олива́ более здесь нет?
— Быть может, — сказал Калиостро, — вам неизвестно, что она уехала, вам, которая была пособницей в ее похищении?
— Я! Пособницей в ее похищении! Я! — воскликнула Жанна, к которой снова вернулась надежда. — Ее похитили, а вы меня обвиняете?
— Я делаю более, я вас уличаю, — сказал Калиостро.
— Докажите, — нагло сказала графиня.
Калиостро взял со стола лист бумаги и показал его.
«Мой господин и великодушный покровитель, — говорилось в адресованной Калиостро записке, — простите меня, что я Вас покидаю, но я давно люблю господина де Босира; он пришел, он увозит меня, я следую за ним. Прощайте. Примите выражение моей признательности».
— Босир! — сказала Жанна, остолбенев от изумления. — Босир! Но он не знал адреса Олива́!
— Напротив, сударыня, — возразил Калиостро, показывая ей другую бумагу, вынутую им из кармана, — вот эту бумагу я поднял на лестнице, идя к Олива́. Эта бумага, должно быть, упала из кармана господина Босира.
Графиня с трепетом прочла:
«Господин де Босир найдет мадемуазель Олива́ на улице Сен-Клод на углу бульвара; он ее найдет и сейчас же увезет. Это ему советует женщина, искренний друг. Пора».
— О! — воскликнула графиня, комкая бумагу.
— И он ее увез, — холодно сказал Калиостро.
— Но кто написал эту записку? — сказала Жанна.
— Вы, вероятно, вы, искренний друг Олива́.
— Но как он сюда вошел? — воскликнула Жанна, с яростью глядя на своего невозмутимого собеседника.
— Разве нельзя войти с вашим ключом? — сказал ей Калиостро.
— Но раз он у меня, его не было у господина Босира.
— Когда имеешь один ключ, то можно их иметь и два, — возразил Калиостро, смотря ей прямо в глаза.
— У вас есть улики, — медленно произнесла графиня, — а у меня — только подозрения.
— О, у меня они также есть, — сказал Калиостро, — и мои подозрения стоят ваших, сударыня.
С этими словами он отпустил ее едва приметным движением руки.
Она стала спускаться; но вдоль этой лестницы, еще недавно безлюдной и темной, теперь через равные промежутки стояли со свечами в руках два десятка лакеев, перед которыми Калиостро раз десять громко назвал ее госпожой графиней де Ламотт.
Она вышла, дыша яростью и местью, как василиск, извергающий пламя и яд.
ПИСЬМО И РАСПИСКА
Следующий день был последним сроком платежа, назначенным самой королевой ювелирам Бёмеру и Боссанжу.
Так как в письме ее величества им предписывалось соблюдать осторожность, то ювелиры ждали, пока к ним прибудут пятьсот тысяч ливров.
А поскольку для всех торговых людей, как бы богаты они ни были, получение пятисот тысяч ливров представляет дело большой важности, то компаньоны приготовили расписку, начертанную лучшим каллиграфом их фирмы.
Но расписка оказалась лишней: никто не пришел получить ее в обмен на пятьсот тысяч ливров.
Ночь прошла весьма тревожно для ювелиров, не перестававших ожидать какого-нибудь посланца; но надежды почти не было. У королевы, впрочем, бывали разные необыкновенные прихоти; ей приходилось соблюдать тайну, и посланный мог приехать после полуночи.
Утренняя заря развеяла несбыточные ожидания Бёмера и Боссанжа. Боссанж решил отправиться в Версаль; компаньон уже ждал его в глубине кареты.
Бёмер попросил провести его к королеве. Ему отвечали, что если у него нет приглашения на аудиенцию, то он не может быть допущен.
Удивившись и встревожившись, он стал настаивать, и так как он знал, с кем имеет дело, и ловко умел вручить кому следует в передних какой-нибудь бракованный камешек, то ему оказали содействие и поместили его на пути королевы с прогулки по Трианону.
Действительно, Мария Антуанетта, еще полная трепета после того свидания с Шарни, где она сделалась возлюбленной, не став любовницей, — Мария Антуанетта, говорим мы, возвращалась к себе, сияющая, с полным радости сердцем, как вдруг заметила несколько сокрушенное, но полное почтительности лицо Бёмера.
Королева послала ему улыбку, которую он истолковал в самом благоприятном для себя смысле и осмелился просить о краткой аудиенции. Королева назначила ему явиться в два часа, то есть после ее обеда. Он пошел сообщить эту превосходную новость Боссанжу, который остался в карете: у него был флюс, и он не хотел показывать королеве столь безобразную физиономию.
— Вне всякого сомнения, — говорили они друг другу, перетолковывая каждое движение, каждое слово Марии Антуанетты, — вне всякого сомнения, в ящике у ее величества лежит сумма, которую она не могла получить вчера; она назначила прием в два часа, потому что будет тогда одна.
И они, подобно героям известной басни, уже гадали, как будут увозить полученную сумму: в банковских билетах, золотом или серебром.
Пробило два часа, ювелир был на своем посту; его ввели в будуар ее величества.
— Что такое, Бёмер, — сказала ему королева еще издали, как только увидела его, — вы хотите говорить со мной о драгоценностях? Так знайте, что вы попали в очень неудачную минуту…
Бёмер подумал, что в комнате кто-нибудь спрятан и королева боится быть услышанной. Он принял понимающий вид и стал оглядывать комнату.
— Да, ваше величество.
— Что вы ищете? — спросила с удивлением королева. — У вас есть какая-то тайна, не так ли?
Он ничего не ответил, несколько растерявшись от такой скрытности.
— Та же тайна, что и прежде, какая-нибудь драгоценность на продажу? — продолжала королева. — Что-нибудь несравненное? Да не бойтесь же: никто нас не услышит.
— В таком случае… — пробормотал Бёмер.
— Ну что же?
— В таком случае я могу сказать вашему величеству…
— Да говорите скорее, любезный Бёмер.
— Я могу сказать вашему величеству, что королева вчера забыла про нас, — сказал он, показав в благодушной улыбке желтоватые зубы.
— Забыла? О чем вы? — спросила с удивлением королева.
— Вчера… был срок…
— Срок!.. Какой срок?
— О, простите, ваше величество, если я позволяю себе… Я знаю, что это нескромно. Быть может, ваше величество не были готовы. Это было бы большим несчастьем; но в конце концов…
— Послушайте, Бёмер, — воскликнула королева, — я не понимаю ни слова из того, что вы говорите. Объяснитесь же, милейший.
— Вероятно, ваше величество изволили забыть… Это вполне естественно, среди стольких забот.
— О чем я забыла, еще раз вас спрашиваю?
— Вчера был срок первого взноса за ожерелье, — робко сказал Бёмер.
— Так вы продали ваше ожерелье? — спросила королева.
— Но… — проговорил Бёмер в изумлении глядя на нее, — мне кажется, что да.
— И те, кому вы его продали, не заплатили вам, бедный Бёмер. Тем хуже для них. Эти люди должны поступить, как я: не будучи в состоянии купить ожерелье, они должны отдать его вам, оставив в вашу пользу задаток.
— Как?.. — пролепетал ювелир, который зашатался, как неосторожный путешественник, пораженный солнечным ударом в Испании. — Что я имею честь слышать от вашего величества?
— Я говорю, бедный мой Бёмер, что если десять покупателей возвратят вам ваше ожерелье, как возвратила его я, оставляя вам двести тысяч ливров отступного, то это составит два миллиона плюс ожерелье!
— Ваше величество, — воскликнул Бёмер, обливаясь потом, — вы говорите, что отдали мне ожерелье?
— Ну да, я говорю это, — спокойно подтвердила королева. — Что с вами?
— Как! — продолжал ювелир. — Ваше величество отрицаете, что купили у меня ожерелье?
— Послушайте! Что за комедию мы разыгрываем? — сурово сказала королева. — Или этому проклятому ожерелью суждено вечно у кого-нибудь отнимать рассудок?
— Но, — продолжал Бёмер, дрожа всем телом, — мне показалось, что я услышал из уст самой королевы… будто ваше величество отдали мне назад… ваше величество именно сказали: отдали назад бриллиантовое ожерелье?
Королева смотрела на Бёмера, скрестив руки.
— К счастью, — сказала она, — у меня есть чем освежить вашу память, потому что вы человек очень забывчивый, господин Бёмер, чтобы не сказать ничего более неприятного.
Она подошла к шифоньерке, вынула бумагу, раскрыла ее, пробежала глазами и медленно протянула несчастному Бёмеру.
— Слог довольно ясен, мне кажется, — сказала она.
И села, чтобы лучше видеть ювелира, пока тот читал.
Лицо его выразило сначала полнейшую недоверчивость, а затем все больший и больший испуг.
— Ну что, — спросила королева, — вы признаете эту расписку, которая с соблюдением должной формы подтверждает, что вы взяли обратно ожерелье?.. И, если только вы не забыли, что вас зовут Бёмером…
— Но, ваше величество, — воскликнул Бёмер, задыхаясь от бешенства и ужаса, — эту расписку подписал не я!
Королева отступила назад, бросив на ювелира испепеляющий взгляд.
— Вы отрицаете! — сказала она.
— Положительно… Пусть я лишусь свободы и жизни, но я никогда не получал ожерелья, я никогда не подписывал этой расписки. Если бы тут была плаха и палач стоял передо мной, я бы повторил то же самое: нет, ваше величество, это не моя расписка.
— В таком случае, сударь, — сказала королева, слегка бледнея, — выходит, что я вас обокрала, выходит, что ваше ожерелье у меня?
Бёмер порылся в бумажнике и, вынув письмо, в свою очередь протянул его королеве.
— Я не думаю, ваше величество, — сказал он почтительно, но изменившимся от волнения голосом, — я не думаю, чтобы ваше величество, имея намерение вернуть мне ожерелье, стали писать вот это письмо с признанием долга.
— Но, — воскликнула королева, — что это за лоскуток бумаги! Я этого никогда не писала! Разве это мой почерк?
— Здесь стоит подпись, — сказал уничтоженный Бёмер.
— «Мария Антуанетта Французская»… Вы с ума сошли! Разве я французская принцесса? Разве я не эрцгерцогиня австрийская? Ну, не нелепо ли предположить, что это писала я! Полно, Бёмер, ловушка слишком груба; ступайте и скажите это вашим подделывателям подписей.
— Моим подделывателям подписей… — пролепетал ювелир, который едва не упал в обморок, услыхав эти слова. — Ваше величество подозреваете меня, Бёмера?
— Ведь вы же подозреваете меня, Марию Антуанетту! — высокомерно сказала королева.
— Но это письмо?.. — пытался он возразить, указывая на бумагу, которую она еще держала в руках.
— А эта расписка?.. — сказала она, показывая ему бумагу, которую он оставил при себе.
Бёмер принужден был опереться о кресло: пол уходил из-под его ног. Он глубоко вбирал в себя воздух, и багровый апоплексический румянец сменил на лице его мертвенную обморочную бледность.
— Отдайте мне расписку, — сказала королева, — я ее считаю подлинной; и возьмите обратно свое письмо, подписанное «Антуанетта Французская»; любой прокурор скажет вам, чего оно стоит.
И, бросив ему письмо, она вырвала из его рук расписку, повернулась к нему спиною и прошла в соседнюю комнату, предоставив самому себе несчастного, голова которого отказывалась служить ему; забыв всякий этикет, Бёмер опустился в кресло.
Однако через несколько минут он немного пришел в себя и, все еще ошеломленный, бросился вон из апартаментов королевы, вернулся к Боссанжу и рассказал ему о случившемся в такой форме, что возбудил немалые подозрения в своем компаньоне.
Но он продолжал так внятно и упорно твердить одно и то же, что Боссанж стал рвать на себе парик, а Бёмер — собственные волосы.
Но, во-первых, нельзя оставаться в карете целый день, а во-вторых, люди, вырвав волосы на голове или парике, в конце концов добираются до черепа, в котором есть или должны быть мысли. Поэтому оба ювелира остановились на мысли объединить усилия, чтобы постараться проникнуть к королеве, хотя бы помимо ее желания, и получить от нее что-нибудь похожее на объяснение.
Итак, они в самом жалком состоянии направились к дворцу; на пути им встретился один из офицеров королевы с известием, что ее величество требует кого-нибудь из них к себе. Можно представить, как радостно и поспешно они повиновались.
Их ввели к королеве немедленно.
КОРОЛЕМ НЕ МОГУ БЫТЬ, ГЕРЦОГОМ — НЕ ХОЧУ, РОГАН Я ЕСМЬ
Королева, по-видимому, ждала их с нетерпением и, едва завидев ювелиров, с живостью обратилась к ним:
— А, вот и господин Боссанж; вы запаслись подкреплением, Бёмер, тем лучше.
Бёмер был слишком поглощен своими думами, чтобы говорить. В таких случаях всего лучше действовать жестами; Бёмер бросился к ногам Марии Антуанетты.
Его движение было очень выразительным.
Боссанж последовал его примеру.
— Господа, — сказала королева, — я теперь спокойна и не буду более раздражаться. Кроме того, мне на ум пришла одна мысль, которая изменяет мои чувства по отношению к вам. Нет сомнения что в этом деле и вы и я жертвы какого-то таинственного обмана… который, впрочем, для меня более не составляет тайны.
— О ваше величество! — воскликнул Бёмер в восторге от этих слов королевы. Так вы меня более не подозреваете… в том, что я… О, какое ужасное слово «подделыватель»!
— Мне так же тяжело его слышать, как вам произносить его, поверьте, — сказала королева. — Нет, я вас более не подозреваю.
— Так ваше величество подозреваете кого-нибудь другого?
— Отвечайте на мои вопросы. Вы говорите, что тех бриллиантов у вас больше нет?
— Их у нас нет, — в один голос ответили оба ювелира.
— Вас не касается, кому я поручила вернуть их вам; это мое дело. А не видели ли вы… госпожу графиню де Ламотт?
— Простите, ваше величество, мы ее видели…
— И она ничего не передавала вам… от меня?
— Нет, ваше величество. Госпожа графиня сказала нам только: «Подождите».
— А кто принес от моего имени это письмо?
— Это письмо, — отвечал Бёмер, — которое было в руках вашего величества, принес нам ночью неизвестный гонец.
И он показал подложное письмо.
— А, — сказала королева, — хорошо; как вы видите, оно не было непосредственно от меня.
Она позвонила, явился лакей.
— Послать за графиней де Ламотт, — спокойно сказала королева. — И вы, — продолжала она тем же спокойствием королева, — не видели никого, например господина де Рогана?
— Как же, ваше величество, господин де Роган приезжал к нам справляться…
— Очень хорошо, — сказала королева, — остановимся на этом. Раз в этом деле замешан господин кардинал де Роган, то вы не должны отчаиваться. Я догадываюсь: госпожа де Ламотт, говоря вам «подождите», хотела… Нет, я не догадываюсь ни о чем и не хочу догадываться… Идите же к господину кардиналу и передайте ему то, что вы сейчас рассказывали мне; не теряйте времени и прибавьте, что я все знаю.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |