— Она будет платить! Каким образом?
— Королева, как женщина, все понимает и знает, что у вас есть долги, монсеньер; кроме того, она горда. Это ведь не какая-нибудь подруга сердца, которая охотно принимает подарки… Когда я ей сказала, что вы ссудили ей двести пятьдесят тысяч ливров…
— Вы это сказали ей?
— Почему бы нет?
— Потому что вы сразу ставите ее перед невозможностью вести со мной дело.
— Напротив, этим я дала ей способ и основание согласиться на ваши условия. «Ничего даром» — вот девиз королевы.
— Господи!
Жанна спокойно опустила руку в карман и вынула бумажник ее величества.
— Что это? — спросил кардинал.
— Бумажник, где лежат банковские билеты на двести пятьдесят тысяч ливров, которые королева с глубокой признательностью поручила передать вам.
— Неужели?
— Вся сумма здесь полностью. Я сама пересчитала деньги.
— Как будто в этом дело!
— Что вы так разглядываете?
— Я смотрю на этот бумажник, которого раньше не видел у вас.
— Он вам нравится? А между тем он ни красив, ни роскошен.
— Он мне нравится, сам не знаю почему.
— У вас хороший вкус.
— Вы смеетесь надо мной? Почему это вы заговорили про мой хороший вкус?
— Он несомненно хорош, ибо совпадает со вкусом королевы.
— Этот бумажник…
— Принадлежал королеве, монсеньер…
— Вы им очень дорожите?
— Очень.
Господин де Роган вздохнул.
— Это понятно, — сказал он.
— Но если это вам доставит удовольствие… — произнесла графиня с улыбкой, которая свела бы с ума святого.
— Вы не можете в этом сомневаться, графиня; но я не хочу лишать вас его.
— Возьмите.
— Графиня! — в порыве радости воскликнул кардинал. — Вы самая драгоценная подруга, самая умная, самая…
— Да, да…
— И мы соединены…
— На жизнь и на смерть! Так всегда говорят. Нет, у меня только одна заслуга.
— Какая же?
— Что я занялась вашими делами довольно счастливо и с большим рвением.
— Если бы у вас было только это счастье, друг мой, я мог бы сказать, что в рвении почти не уступаю вам, так как, пока вы, дорогая моя, ездили в Версаль, я также трудился для вас.
Жанна с удивлением взглянула на кардинала.
— О, пустяк, — продолжал он. — Ко мне приходил один человек, мой банкир, и предложил мне акции какого-то предприятия не то по осушению, не то по использованию болот.
— А!
— Дело прибыльное; я согласился.
— И хорошо сделали.
— О, вы сейчас увидите, что всегда занимаете первое место в моих мыслях.
— Хотя бы и второе — и то больше, чем я заслуживаю. Так в чем же дело?
— Мой банкир дал мне двести акций, четвертую часть их — последние акции — я взял на ваше имя.
— О, монсеньер!
— Погодите. Через два часа он вернулся. Одно то, что удалось разместить эти акции за один день, повысило их курс вдвое и принесло мне сто тысяч ливров.
— Прекрасная спекуляция!
— Вот ваша часть, дорогая графиня, то есть я хотел сказать — дорогой друг.
И из пачки билетов в двести пятьдесят тысяч ливров, данных королевой, он положил в руку Жанны двадцать пять тысяч ливров.
— Хорошо, монсеньер, услуга за услугу. Мне больше всего льстит то, что вы подумали обо мне.
— Так будет всегда, — ответил кардинал, целуя ей руку.
— И с моей стороны также, — ответила Жанна. — До скорого свидания в Версале, монсеньер.
И Жанна уехала, передав кардиналу лист бумаги, на котором были перечислены сроки уплаты, назначенные королевой; первый взнос, через месяц, был в пятьсот тысяч ливров.
ГЛАВА, ГДЕ МЫ СНОВА ВСТРЕЧАЕМСЯ С ДОКТОРОМ ЛУИ
Быть может, наши читатели, вспомнив, в каком затруднительном положении мы оставили г-на де Шарни, будут нам признательны, если мы снова приведем их в ту переднюю малых версальских апартаментов, куда храбрый моряк, никогда не страшившийся ни людей, ни стихий, убежал, боясь лишиться чувств в присутствии трех дам: королевы, Андре и г-жи де Ламотт.
Дойдя до середины передней, г-н де Шарни действительно почувствовал себя не в силах идти дальше и, шатаясь, протянул руки вперед. Находившиеся поблизости заметили, что силы оставляют его, и поспешили к нему на помощь.
Молодой офицер лишился чувств и пришел в себя только через несколько минут, не подозревая, что королева видела его и, может быть, подбежала бы к нему под первым впечатлением тревоги, если бы ее не остановила Андре, сделавшая это скорее из пылкой ревности, чем из холодного чувства приличия.
Но какими бы чувствами ни был продиктован совет Андре, королева хорошо сделала, что последовала ему, так как, едва закрылась дверь за ней, она услышала возглас придверника:
— Король!
Действительно, король шел из своих апартаментов на террасу, чтобы до начала совета осмотреть свои охотничьи экипажи, которые за последнее время, на его взгляд, пришли в довольно плохое состояние.
Войдя в переднюю, король, которого сопровождали несколько офицеров свиты, остановился: он увидел человека, привалившегося к подоконнику; его неподвижная поза вызвала большую тревогу у хлопотавших около него двух гвардейцев: они не привыкли видеть офицера падающим в обморок без всякой причины.
Поэтому они, поддерживая г-на де Шарни, наперебой спрашивали его:
— Сударь! Сударь! Что с вами?
Но Шарни не в силах был ответить им: голос ему изменил.
Король, поняв по этому молчанию всю опасность положения, ускорил шаги.
— Да, — сказал он, — да, кто-то потерял сознание.
При звуке голоса короля оба гвардейца обернулись и непроизвольно выпустили из рук г-на де Шарни, который, собрав остаток сил, сумел не упасть, а опуститься со стоном на пол.
— О господа, что же вы делаете? — воскликнул король.
Все бросились к упавшему. Он совершенно потерял сознание; его осторожно подняли и уложили в кресло.
— Да это господин де Шарни! — воскликнул король, узнав молодого офицера.
— Господин де Шарни? — повторили присутствующие.
— Да, племянник господина де Сюфрена.
Эти слова произвели магическое действие. Голову Шарни сейчас же смочили ароматной водой, словно он оказался в обществе, по крайней мере, десятка дам. Послали за доктором, который поспешно стал осматривать больного.
Король, интересовавшийся всеми науками и отзывчивый ко всем страданиям, не пожелал уйти и остался при осмотре.
Первым делом доктора было расстегнуть верхнее платье и раскрыть рубашку молодого человека, чтобы тому было свободнее дышать; но при этом он нашел то, чего не искал.
— Рана! — сказал король с удвоенным интересом и подошел ближе, чтобы все видеть собственными глазами.
— Да, да, — прошептал г-н де Шарни, стараясь приподняться и обводя собравшихся слабеющим взглядом, — это открылась старая рана. Это ничего… ничего…
И его рука незаметно сжала пальцы доктора.
Врач понимает и должен понимать все с полуслова. Но этот доктор был не придворным медиком, а хирургом для низших служащих в Версале. Он решил придать себе вес.
— О, старая! Это вам угодно так говорить, сударь; края слишком еще свежие, да и кровь совсем алая: эту рану нанесли вам сегодня.
Шарни, которому это возражение вернуло силы, сказал, встав на ноги:
— Полагаю, не вы станете объяснять мне, когда я получил эту рану; я вам сказал и повторяю, что это старая рана.
В эту минуту он увидел и узнал короля. Он тотчас же застегнул свое платье, точно ему было совестно, что такое высокое лицо было свидетелем его слабости.
— Король! — воскликнул он.
— Да, господин де Шарни, это я, и благословляю Небо, что пришел вовремя и могу принести вам какое-то облегчение.
— Это царапина, ваше величество, — прошептал Шарни, — старая рана, больше ничего.
— Старая или новая, — ответил Людовик XVI, — но эта рана дала мне случай увидеть вашу кровь, драгоценную кровь храброго дворянина.
— Которому два часа в постели вернут здоровье, — прибавил Шарни.
Он хотел снова встать, но слишком понадеялся на свои силы. В голове у него шумело, ноги дрожали, и он в изнеможении снова упал в кресло.
— Ну, — сказал король, — он серьезно болен.
— О да, — сказал тонко и дипломатично врач, уже предчувствовавший, как подаст петицию о повышении по службе, — однако его можно спасти.
Король был порядочным человеком; он догадался, что Шарни что-то скрывает. Но чужая тайна была свята для него. Всякий другой стал бы расспрашивать врача, который горел желанием раскрыть ее, но Людовик XVI предпочел оставить тайну ее хозяину.
— Я не хочу, — сказал он, — чтобы господин де Шарни подвергался какому-либо риску, возвратившись к себе. Его будут лечить в Версале. Пусть поскорее позовут его дядю, господина де Сюфрена, и, поблагодарив за труды этого господина, — король указал на услужливого врача, — пошлют за моим хирургом доктором Луи. Он, кажется, живет где-то недалеко.
Один из офицеров побежал исполнять приказания короля. Два других подняли Шарни и перенесли его в конец галереи, в комнату дежурного офицера гвардии.
Эта сцена заняла меньше времени, чем разговор королевы с г-ном де Кроном.
Распорядились послать за г-ном де Сюфреном, и доктор Луи был приглашен к больному вместо врача, вызванного в первую минуту.
Мы уже знакомы с доктором Луи, этим честным, мудрым и скромным человеком, обладающим не столько блестящим, сколько полезным умом, с этим мужественным тружеником на обширном поле науки, где одинаково почетно и собирать урожай, и прокладывать борозду.
За спиной хирурга, уже склонившегося над своим пациентом, в волнении стоял бальи де Сюфрен, которого только что известили о случившемся эстафетой.
Прославленный моряк решительно ничего не понимал в этом обмороке, в этом внезапном недомогании.
— Странно, странно, — говорил он, взяв руку Шарни и взглянув на его тусклые глаза. — Знаете, доктор, ведь мой племянник никогда не бывал болен.
— Это ничего не доказывает, — ответил доктор.
— Значит, версальский воздух очень душен, так как повторяю вам, я в течение десяти лет видел Оливье на море всегда бодрым и, как мачта, крепким.
— Дело в его ране, — сказал один из присутствующих офицеров.
— Как в его ране?! — воскликнул адмирал. — Оливье никогда еще не был ранен.
— Простите, — ответил офицер, указывая на окровавленную повязку, — я полагал…
Господин де Сюфрен увидел кровь.
— Ну, хорошо, хорошо, — сказал с добродушной резкостью доктор, пощупав пульс больного, — стоит ли спорить о причинах болезни? Он болен, это несомненно, и постараемся вылечить его, если возможно.
Бальи любил определенные ответы, и хирурги его кораблей не были приучены смягчать свои слова.
— Это очень опасно, доктор? — спросил он с большим волнением, чем желал показать.
— Не больше, чем царапина бритвой на подбородке.
— Хорошо. Поблагодарите короля, господа. Оливье, я еще приду навестить тебя.
Оливье слегка шевельнул веками и пальцами, точно желая поблагодарить дядю за то, что он уходит, и доктора, заставившего его решиться оставить племянника.
Затем, чувствуя себя счастливым оттого, что он может вытянуться на кровати и что он находится на попечении умного и сердечного человека, Оливье притворился спящим.
Доктор отослал всех.
Оливье вскоре действительно заснул, поблагодарив Небо за то, что с ним случилось, или скорее за то, что с ним не случилось ничего дурного в таких серьезных обстоятельствах.
Им овладела лихорадка — эта чудесная восстановительница человеческой природы, вечная сила, которая цветет в крови и, служа предначертаниям Бога, то есть природы человека, пускает ростки здоровья в больном или уносит живого в расцвете здоровья.
В пылу лихорадки, перебрав в уме сцену с Филиппом, сцену с королевой, сцену с королем, Оливье попал в страшный круг, в ту сеть, которую неистовая кровь набрасывает на разум… Он бредил.
Три часа спустя его голос можно было слышать из галереи, где прогуливались несколько гвардейцев; заметив это, доктор позвал своего лакея и приказал ему поднять Оливье. Больной жалобно застонал.
— Окутай ему голову одеялом.
— А как я это сделаю? — спросил лакей. — Он очень тяжел и страшно отбивается. Я попрошу кого-нибудь из господ гвардейцев помочь мне.
— Ты мокрая курица, если боишься больного, — сказал старый доктор.
— Сударь…
— Если ты находишь его слишком тяжелым, значит, ты не так силен, как я думал. Поэтому я тебя отошлю назад в Овернь.
Угроза оказала действие. Шарни, который кричал, ругался, бредил и сильно размахивал руками, был поднят овернцем, как перышко, на глазах гвардейцев.
Последние обступили доктора Луи с вопросами.
— Господа, — крикнул доктор как можно громче, чтобы заглушить голос Шарни, — вы понимаете, что я не стану каждый час делать целое льё, чтобы навещать больного, которого доверил мне король. Ваша галерея находится на краю света.
— Куда же вы его несете, доктор?
— К себе, потому что я очень ленив. У меня здесь, как вам известно, две комнаты; я уложу его в одной из них, и послезавтра, если никто не будет беспокоить его, я дам вам отчет о его здоровье.
— Но, доктор, сказал офицер, — уверяю вас, что тут больному будет очень хорошо. Мы все любим господина де Сюфрена и…
— Да, да, я знаю, что значит уход за больным товарищем. Раненому хочется пить, и по доброте душевной ему дают напиться, а он от этого умирает. К черту уход господ гвардейцев! Мне уже сгубили таким образом десяток больных.
Доктор продолжал свою речь, хотя бреда Оливье никто уже не мог слышать.
«Конечно, — размышлял про себя достойный врач, — это я хорошо сделал и прекрасно придумал. Но вся беда в том, что король пожелает, наверное, видеть больного… А если он его увидит… то и услышит… Дьявол! Колебаться нельзя. Расскажу обо всем королеве; она даст мне совет».
Добрый доктор, приняв такое решение с быстротой человека, привыкшего дорожить каждой секундой, освежил лицо раненого холодной водой и уложил его на кровати так, чтобы тот не убил себя, если будет шевелиться или падать. Затем запер висячим замком ставни, два раза повернул ключ в двери и, спрятав его в карман, отправился к королеве, предварительно послушав снаружи и убедившись, что из коридора нельзя разобрать криков Оливье.
Само собой разумеется, что для большей безопасности овернец был заперт вместе с больным.
У самой двери доктор встретил г-жу де Мизери, которую послала королева, чтобы справиться о раненом.
Она непременно хотела войти.
— Пойдемте, пойдемте, сударыня, — сказал ей доктор. — Я ухожу.
— Но, доктор, королева ждет!
— Я сам иду к королеве, сударыня.
— Королева желает…
— Королева узнает все, что ей угодно знать; уверяю вас в этом. Пойдемте…
И он зашагал так скоро, что первой даме покоев Марии Антуанетты пришлось почти бежать, чтобы не отстать от него.SOMNIA[11]
Королева ждала ответа от г-жи де Мизери, но не ждала доктора.
Тот вошел со своей обычной непринужденностью.
— Ваше величество, — громко сказал он, — состояние больного, которым интересуются король и ваше величество, настолько хорошо, насколько это возможно при лихорадке.
Королева хорошо знала доктора и все его отвращение к людям, которые, по его словам, кричат во весь голос, когда испытывают только полустрадание.
Она вообразила себе, что г-н де Шарни несколько преувеличил свое нездоровье. Сильные женщины склонны считать слабыми сильных мужчин.
— Раненый, — сказала она, — решил пошутить.
— Гм-гм! — отвечал доктор.
— Царапина…
— Нет, нет, ваше величество; но все равно, царапина или рана, все, что я знаю, — это то, что у него лихорадка.
— Бедный юноша! И лихорадка сильная?
— Ужасная.
— А! — с испугом произнесла королева. — Я не думала, что так… сразу… может появиться лихорадка…
Доктор в течение нескольких секунд смотрел на королеву.
— Лихорадки бывают разные, — ответил он.
— Послушайте, милый Луи, вы меня пугаете. Вы обыкновенно так любите всех успокаивать, а сегодня с вами происходит что-то особенное.
— Ничего особенного.
— Как бы не так! Вы все оглядываетесь по сторонам, смотрите то направо, то налево, у вас вид человека, который хочет сообщить мне важную тайну.
— Очень может быть.
— Вот как! Тайну по поводу лихорадки!
— Да.
— Лихорадки господина де Шарни?
— Да.
— И вы меня желали видеть из-за этой тайны?
— Да.
— В таком случае скорее к делу. Вы знаете, что я любопытна. Начинайте же с начала.
— Как Жан Малыш, не правда ли?
— Да, милейший доктор.
— Ну, ваше величество…
— Ну, я жду, доктор.
— Нет, я жду.
— Чего?
— Чтобы вы меня спрашивали, ваше величество. Я сам не сумею рассказать, но когда меня спрашивают, я отвечаю на вопросы как по книге.
— Так вот, я вас спрашиваю, в каком положении лихорадка господина де Шарни?
— Нет, это нехорошее начало. Спросите меня прежде, каким образом господин де Шарни оказался у меня, в одной из моих двух маленьких комнат, вместо того, чтобы лежать в галерее или в комнате караульного офицера.
— Хорошо, я спрашиваю это. Действительно, это странно.
— Так вот, ваше величество: я не хотел оставить господина де Шарни в галерее или в караульной комнате, потому что мой больной страдает не совсем обыкновенной формой лихорадки.
Королева сделала удивленный жест.
— Что вы хотите сказать?
— Господин де Шарни в лихорадке все время бредит.
— О! — сказала королева, сжимая руки.
— А когда он бредит, — продолжал доктор, подходя ближе к королеве, — то бедный молодой человек говорит о многих крайне деликатных вещах, не совсем удобных для того, чтобы их слышали господа королевские гвардейцы или вообще кто-либо.
— Доктор!
— Не надо было меня спрашивать, если вы не хотели, чтобы я отвечал.
— Продолжайте, милый доктор.
И королева взяла за руку доброго ученого.
— Этот молодой человек, вероятно, атеист и кощунствует в бреду?
— Нет, нет. Наоборот, он очень религиозен.
— Может быть, он сильно возбужден чем-нибудь?
— Возбужден, вот именно.
Королева придала своему лицу подходящее к случаю выражение надменного хладнокровия, всегда сопровождающее действия королей, привыкших к почтению окружающих и к собственному самоуважению; эта способность необходима великим мира сего, чтобы властвовать над другими и не выдавать своих чувств.
— Мне рекомендовали господина де Шарни, — сказала она, — он племянник господина де Сюфрена, нашего героя. Он оказал мне некоторые услуги; я хочу относиться к нему как родственница или друг. Скажите же мне всю правду; я должна и хочу ее слышать.
— Но я-то не могу ее сказать вам, — ответил Луи, — и если вашему величеству непременно хотелось бы узнать ее, то я знаю только одно средство: ваше величество должны сами услышать бред больного. Таким образом, если у молодого человека вырвутся какие-нибудь неосторожные слова, то королева не будет сердиться ни на нескромность того, кто позволит проникнуть в эту тайну, ни на опрометчивость того, кто ее скроет.
— Ваша дружба меня трогает, — воскликнула королева, — и я теперь верю, что господин де Шарни говорит в бреду странные вещи!..
— Которые ваше величество непременно должны услышать, чтобы судить о них, — ответил добрый доктор и бережно взял трепетную руку королевы.
— Но прежде всего будьте осторожны! — воскликнула королева. — Я здесь не могу сделать ни шагу без того, чтобы за мной не шел какой-нибудь добровольный шпион.
— Сегодня вечером за вами буду следовать только я. Нужно пройти по моему коридору, который с обеих сторон кончается дверями. Я запру ту, через которую мы войдем, и никого рядом с нами не будет, ваше величество.
— Я доверяюсь вам, милый доктор, — сказала королева.
И, опершись на руку Луи, она выскользнула из своих апартаментов, вся дрожа от любопытства.
Доктор сдержал обещание. Ни одному королю, идущему в бой или на рекогносцировку в охваченном войной городе, ни одной королеве, сопровождаемой на какое-нибудь рискованное приключение, не указывал дорогу с более привычным видом капитан гвардии или высокопоставленный придворный.
Доктор запер первую дверь и, подойдя к своей двери, приложил ухо.
— Так ваш больной здесь? — спросила королева.
— Нет, ваше величество, он во второй комнате. О, будь он здесь, вы бы его слышали уже с другого конца коридора. Послушайте пока у этой двери.
Из-за нее действительно доносилось неясное жалобное бормотание.
— Он стонет, он страдает, доктор.
— Нет, нет, он вовсе не стонет. Он просто разговаривает. Подождите, я сейчас открою эту дверь.
— Но я не хочу входить к нему! — воскликнула королева, отпрянув назад.
— Я вам не предлагаю этого, — сказал доктор. — Я предлагаю вам только войти в первую комнату, и оттуда, не боясь увидеть или быть увиденной, вы услышите все, что будет говориться в комнате раненого.
— Вся эта таинственность, эти приготовления пугают меня, — прошептала королева.
— Что же будет, когда вы услышите его! — ответил доктор.
И он один вошел к Шарни.
Раненый был одет в форменные панталоны, на которых доктор заботливо расстегнул пряжки; его сильные и стройные ноги были обтянуты шелковыми чулками с узором из перламутрово-опаловых спиралей; руки в измятых батистовых рукавах вытянулись и застыли, как у трупа. Он пытался приподнять с подушки тяжелую, точно налитую свинцом голову.
По лбу его струился горячий бисерный пот, приклеивая к вискам развившиеся локоны.
Поверженный, раздавленный, неподвижный, он стал уже только мыслью, только чувством, только отражением; тело его жило лишь в том огоньке, что все время сам собой вспыхивал, колеблясь, в его мозгу, как огарок в алебастровом ночнике.
Мы не напрасно выбрали такое сравнение, потому что этот огонек — единственное, что оставалось в сознании Шарни, — фантастически и мягко освещал отдельные подробности, которые память сама по себе не могла бы превратить в долгие поэмы.
Он рассказывал сам себе о встрече и поездке в фиакре из Парижа в Версаль с немецкой дамой.
— Немка! Немка! — повторял он.
— Да, немка. Мы это знаем, — сказал доктор. — Дорога в Версаль.
— Французская королева! — внезапно воскликнул больной.
— Э! — сказал Луи, заглянув в комнату, где находилась королева. — Вот так. Что вы об этом скажете, ваше величество?
— Вот что ужасно, — шептал Шарни, — любить ангела, женщину, любить безумно, быть готовым отдать за нее жизнь и, подойдя к ней, увидеть перед собой только королеву, одетую в бархат и золото, увидеть металл, ткань, но не сердце!
— О! — с принужденным смехом произнес доктор.
Шарни не обратил внимания на реплику.
— Я любил бы замужнюю женщину, — продолжал он. — Я любил бы ее безумной любовью, которая заставляет забыть обо всем. И я сказал бы этой женщине: «Нам остается несколько несравненных дней счастья на земле, и стоят ли этих дней те, что ждут нас вне любви? Приди же, моя возлюбленная! Пока ты будешь любить меня, а я тебя, — это будет жизнью избранных душ. А потом — что ж! — потом наступит смерть, то есть та жизнь, которую мы живем в эту минуту. Поэтому насладимся же дарами любви…»
— Рассуждение построено недурно для лихорадочного мозга, — пробормотал доктор, — хотя мораль довольно свободная.
— Но ее дети!.. — вдруг с неистовством воскликнул Шарни. — Она не оставит своих двух детей.
— Вот оно, препятствие, hic nodus[12], — отирая пот со лба Шарни, заметил Луи, в тоне которого прозвучала благородная смесь насмешки и сострадания.
— О, — продолжал, оставаясь ко всему безразличным, молодой человек, — дети! Да ведь их можно унести под полой дорожного плаща!..
Ну, Шарни, если ты уносишь мать, которая в твоих объятиях будет не тяжелее перышка малиновки, если ты поднимаешь ее и вместо тяжести чувствуешь только любовный трепет, то почему бы тебе не унести и детей Марии… Ах!
Он пронзительно закричал.
— Дети короля — это такая тяжесть, что от их потери почувствуется пустота в половине вселенной.
Луи оставил своего больного и подошел к королеве.
Она стояла похолодевшая и дрожащая.
— Вы были правы, — сказала она. — Это больше чем бред. Если бы кто-нибудь услышал этого молодого человека, то это грозило бы ему серьезной опасностью.
— Слушайте, слушайте! — продолжал доктор.
— Нет, больше ни слова.
— Он успокаивается. Смотрите, он молится.
Действительно, Шарни приподнялся и сложил руки, устремив широко раскрытые, удивленные глаза куда-то в смутную, призрачную бесконечность.
— Мария, — говорил он звенящим, тихим голосом, — Мария, я почувствовал, что вы меня любите. О, я не стану больше говорить об этом. Ваша нога, Мария, прикоснулась к моей в фиакре, и я почувствовал, что умираю. Ваша рука легла в мою… Нет, нет, я не скажу об этом: это тайна моей жизни. Как бы ни текла кровь из моей раны, Мария, тайна не выйдет вместе с ней наружу.
Мой враг омочил свою шпагу в моей крови, но если он отчасти и отгадал мою тайну, то не отгадал вашей. Не бойтесь же ничего, Мария; не говорите мне даже, что вы меня любите; это бесполезно. Если вы краснеете, вам незачем что-то мне говорить.
— О-о! Это уже не только лихорадка — воскликнул доктор. — Смотрите, как он спокоен. Это…
— Это?.. — с беспокойством спросила королева.
— Это экстаз, ваше величество: экстаз похож на воспоминание… Это и в самом деле память души, вспоминающей о Небе.
— Я достаточно наслушалась, — прошептала королева, в смущении собираясь бежать.
Доктор резко остановил ее.
— Ваше величество, — сказал он, — что вы намерены сделать?
— Ничего, доктор; ничего.
— Но если король захочет увидеть его?
— Ах, да… О, это было бы большим несчастьем.
— Что же я скажу?
— Доктор, у меня нет ни мыслей, ни слов; это ужасное зрелище сокрушило меня.
— И вы от этого исступленного заразились лихорадкой, — тихо сказал доктор, — ваш пульс делает не меньше ста ударов.
Королева ничего не ответила, высвободила свою руку и скрылась.
ГЛАВА, В КОТОРОЙ НАГЛЯДНО ПОКАЗАНО, ЧТО БОЛЕЗНЬ СЕРДЦА ТРУДНЕЕ ПОНЯТЬ, ЧЕМ БОЛЕЗНЬ ТЕЛА
Доктор постоял некоторое время в задумчивости, глядя вслед удалявшейся королеве.
— В этом дворце, — прошептал он затем, покачав головой, — есть тайны, которые не входят в область науки. Против одних я вооружаюсь ланцетом и вскрываю вены, чтобы исцелить, против других я вооружаюсь порицанием и проникаю в сердца; но удастся ли мне их вылечить?
Затем, поскольку приступ лихорадки у Шарни миновал, доктор прикрыл его глаза с блуждающим взглядом, освежил ему виски водой и уксусом, окружил его всеми теми заботами, которые превращают жгучий воздух вокруг больного в отрадный рай.
Увидев, что черты лица раненого принимают спокойное выражение, рыдания переходят во вздохи и с губ срываются только неясные звуки вместо неистовых речей, доктор сказал:
— Да, да, тут было не только влечение, но и влияние; этот бред возрастал, как бы идя навстречу визиту, который был нанесен больному. Да, человеческие атомы перемещаются, как оплодотворяющая пыльца в царстве растений; да, у мысли есть незримые пути передачи, между сердцами есть тайные связи.
Вдруг доктор вздрогнул и слегка повернулся к двери, прислушиваясь и одновременно всматриваясь.
— Это еще кто? — прошептал он.
Действительно, в другом конце коридора послышался едва различимый шелест платья.
«Не может быть, чтобы это была королева, — подумал доктор, — она не изменит своего решения, вероятно бесповоротного. Посмотрим, кто это».
Он тихо открыл вторую дверь, также выходившую в коридор, и, осторожно высунув голову, увидел в десяти шагах от себя женщину в длинном, свободно падавшем складками платье, стоявшую неподвижно, точно холодная, неподвижная статуя Отчаяния.
Была ночь; слабый огонек, горевший в коридоре, не мог осветить его от одного конца до другого. Но лунный луч из окна падал на эту фигуру и делал ее видимой до тех пор, пока облако не заслоняло луны.
Доктор осторожно вернулся к себе, перешел к первой двери и поспешно, но бесшумно отворил ее.
Женщина, притаившаяся за ней, вскрикнула, вытянула вперед руки и встретила руки доктора Луи.
— Кто там? — спросил он голосом, в котором было больше сострадания, чем угрозы, так как по неподвижности этой тени он угадал, что она слушает скорее сердцем, чем ухом.
— Я, доктор, я, — ответил ему чей-то кроткий и печальный голос.
Хотя этот голос и был знаком доктору, но вызвал в нем только смутное и отдаленное воспоминание.
— Я, Андре де Таверне, доктор.
— Ах, Боже мой, что случилось? — воскликнул тот. — Она почувствовала себя дурно?
— Она? — воскликнула Андре, — Кто это она?
Доктор понял свою неосторожность.
— Простите, я видел, как недавно по коридору проходила женщина. Может быть, это были вы?
— Ах так, — сказала Андре, — сюда до меня приходила женщина, не так ли?
Андре произнесла эти слова со жгучим любопытством, которое не оставляло никакого сомнения в вызвавшем их чувстве.
— Милое мое дитя, — сказал доктор, — мне кажется, что мы с вами играем в недомолвки. О ком вы мне говорите? Чего вы от меня хотите? Объяснитесь.
— Доктор, — начала Андре таким печальным голосом, что он тронул ее собеседника до глубины сердца, — добрый доктор, вам не удастся обмануть меня, потому что вы привыкли говорить мне только правду… Сознайтесь, что здесь недавно была женщина, сознайтесь, тем более что я ее видела.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |