В комнату вошла г-жа де Мизери.
— Угодно ли вашему величеству принять мадемуазель де Таверне? — спросила первая дама покоев.
— Ее? Конечно. О, какая церемонная, никогда не отступит ни на шаг от этикета! Андре, Андре, идите же!
— Ваше величество слишком добры ко мне, — сказала та, грациозно приседая.
В это время она заметила Жанну, которая, узнав в ней вторую даму из немецкого благотворительного общества, призвала себе на помощь притворное замешательство и скромное выражение лица.
Принцесса де Ламбаль воспользовалась приходом Андре, чтобы вернуться в Со, к герцогу Пентьевру.
Андре села около Марии Антуанетты, устремив на г-жу де Ламотт свои спокойные испытывающие глаза.
— Ну, Андре, — начала королева, — вот та дама, у которой мы были в последний день холодов.
— Я узнала эту даму, — отвечала с поклоном Андре.
Жанна, уже преисполнившись гордости, поспешила взглянуть на девушку, отыскивая на ее лице какой-нибудь признак зависти, но прочла на нем только полнейшее равнодушие.
Наделенная теми же чувствами, что и королева, Андре, которая в счастье оказалась бы выше всех женщин добротой, умом и великодушием, окутывалась как броней непроницаемой скрытностью, которую весь двор принимал за гордое целомудрие Дианы-девственницы.
— Вам известно, — обратилась к ней королева, — что наговорили королю обо мне?
— Вероятно, все самое худшее, — отвечала Андре, — именно потому, что неспособны говорить ни о чем хорошем.
— Вот, — сказала Жанна с наигранной простотой, — самая прекрасная фраза, которую я когда-нибудь слышала. Я называю ее прекрасной потому, что она очень точно выражает ощущение, которое сопровождает меня всю жизнь и которое мой слабый ум никогда не сумел бы облечь в такую форму.
— Я вам это расскажу, Андре.
— О, я уже знаю, — отвечала последняя, — граф Прованский рассказывал об этом недавно, одна моя приятельница была при этом.
— Очень удобный способ, — гневно воскликнула королева, — распространять ложь, излагая чистую правду! Но оставим это. Мы с графиней обсуждали ее дела. Кто вам покровительствует, графиня?
— Вы, ваше величество, — смело сказала Жанна, — вы, позволив мне явиться сюда поцеловать вашу руку.
— У нее есть сердце, — сказала Мария Антуанетта Андре, — мне нравятся эти внезапные порывы чувства.
Андре ничего не отвечала.
— Ваше величество, — продолжала Жанна, — мало лиц дерзали оказывать мне покровительство, когда я была в неизвестности и в стесненных обстоятельствах; теперь же, после того, как меня увидели в Версале, все наперерыв будут оспаривать друг у друга право быть приятной королеве, то есть, я хочу сказать, особе, которую ее величество удостоило почтить взглядом.
— Как, — сказала, опускаясь в кресло, королева, — никто не оказался настолько храбрым или настолько испорченным, чтобы помочь вам ради вас самой?
— Мне покровительствовала сначала госпожа де Буленвилье, — отвечала Жанна, — храбрая женщина, а затем господин де Буленвилье, развращенный человек. Но со времени моего замужества никто, о, никто! — повторила она с притворным вздохом. — О, простите! Я забыла об одном благородном человеке, о щедром принце…
— О принце? Кто же он, графиня?
— Господин кардинал де Роган.
Королева сделала быстрое движение в сторону Жанны.
— Мой враг! — сказала она с улыбкой.
— Враг вашего величества? Он, кардинал? — воскликнула Жанна. — О, ваше величество!
— Вас, по-видимому, удивляет, графиня, что у королевы может быть враг? Как заметно, что вы никогда не жили при дворе!
— Но, ваше величество, кардинал боготворит вас, я так всегда думала, по крайней мере… И если я не ошибаюсь, его почтение к августейшей супруге короля равняется его преданности ей.
— Я верю вам, графиня, — отвечала Мария Антуанетта, давая волю своей обычной веселости, — я верю вам отчасти. Да, кардинал боготворит… — И с этими словами она обернулась к Андре де Таверне, громко смеясь. — Что ж, графиня, да, господин кардинал боготворит меня. И поэтому-то он мой враг.
Жанна де Ламотт постаралась изобразить на своем лице удивление провинциалки.
— Вам покровительствует господин принц-архиепископ Луи де Роган! — продолжала королева. — Расскажите-ка нам об этом, графиня.
— Это очень просто, ваше величество. Его высокопреосвященство самым великодушным и деликатным образом оказал мне помощь, выказав изобретательнейшую щедрость.
— Прекрасно. Принц Луи расточителен, в этом ему отказать нельзя. Как вы думаете, Андре, ведь господин кардинал может начать боготворить и эту хорошенькую графиню? Графиня, расскажите-ка нам об этом.
И Мария Антуанетта снова громко и весело рассмеялась, хотя мадемуазель де Таверне, по-прежнему серьезная, нисколько ее к тому не поощряла.
«Не может быть, чтобы это шумное веселье было искренним, — подумала Жанна. — Посмотрим».
— Ваше величество, — сказала она серьезным и проникновенным голосом, — имею честь уверить вас, что господин де Роган…
— Хорошо, хорошо, — прервала ее королева. — Раз вы так ревностно защищаете его… раз вы его друг…
— О, ваше величество, — пробормотала Жанна с выражением грациозной стыдливости и почтения.
— Хорошо, милая; хорошо, — продолжала королева с кроткой улыбкой. — Но спросите у него при случае, что он сделал с прядью волос, которую для него украл у меня один парикмахер, коему эта проделка обошлась дорого, так как я его прогнала.
— Ваше величество изумляет меня, — сказала Жанна. — Как! Господин де Роган мог это сделать?
— Да, из обожания, все из того же обожания… После того, как он пренебрегал мною в Вене; после того, как употребил и испробовал все средства, чтобы помешать готовящемуся браку между королем и мною, — он в один прекрасный день заметил, что я женщина и его королева, что он, великий дипломат, допустил глупейший промах, что ему придется постоянно ссориться со мной. Тогда этот милейший принц испугался за свое будущее. Он поступил как все люди его профессии, которые больше всего ласкают тех, кого больше всего боятся, и так как он знал меня юной, считал глупой и тщеславной, то прикинулся Селадоном. После вздохов и томных взглядов он принялся боготворить меня, по вашим словам. Он меня боготворит, не правда ли, Андре?
— Ваше величество! — произнесла та, опуская голову.
— Ну… Андре также не хочет высказаться откровенно, но я-то могу рискнуть. Надо же, чтобы королевский сан пригодился хоть на что-нибудь. Графиня, я знаю и вы знаете, что кардинал меня боготворит. Так и условимся; скажите ему, что я не сержусь на него за это.
Эти слова, дышавшие горькой иронией, произвели большое впечатление на испорченное сердце Жанны де Ламотт.
Будь она благородной, чистой и честной, она увидела бы в них только крайнее пренебрежение женщины с благородным сердцем, глубокое презрение возвышенной души ко всем низменным интригам, которые плетутся где-то у ее ног. Такие женщины, такие редкие ангельские души никогда не считают нужным защищать свою репутацию от ловушек, которые расставлены для них на земле. Они даже не желают знать о существовании той грязи, которая их пачкает, той липкой смолы, в которой они оставляют самые блестящие перья своих золотых крыльев.
Жанна, натура низкая и развращенная, увидела в проявлении гнева королевы по поводу поведения кардинала де Рогана лишь величайшую досаду. Она вспомнила слухи, ходившие при дворе — слухи скандального свойства, разбегавшиеся от Бычьего глаза во дворце до самого дна парижских предместий и находившие столько отголосков.
Кардинал, любивший в женщинах прежде всего их пол, говорил Людовику XV, который любил их на тот же манер, что дофина не может считаться вполне совершенной как женщина. Известны загадочные фразы Людовика XV на свадьбе внука и вопросы, заданные этим королем одному наивному послу.
Жанна, будучи совершенной женщиной, если такие существуют; Жанна, женщина с головы до ног; Жанна, гордившаяся своей внешностью вплоть до последнего волоска; Жанна, которая чувствовала потребность нравиться и побеждать, используя все свои преимущества, — не могла понять того, что женщина может придерживаться иных воззрений в этом деликатном вопросе.
«Ее величество досадует, — сказала она себе. — А если есть досада, то должно быть и нечто другое».
И, рассудив, что ударом кремня можно высечь огонь истины, она принялась защищать г-на де Рогана со всею силой ума и любопытства, которыми природа, как доброе мать, столь щедро ее наделила.
Королева молчала.
«Она слушает», — сказала себе Жанна.
Но графиня, введенная в заблуждение своей дурной натурой, даже не замечала, что королева слушает ее из великодушия, так как при дворе не принято говорить хорошее про тех лиц, о которых короли плохого мнения.
Это совершенно новое нарушение традиций, это отступление от обычаев двора радовало королеву и делало ее почти счастливой.
Мария Антуанетта видела сердце там, куда Бог вложил лишь высохшую и жаждущую влаги губку.
Королева поддерживала разговор все с той же благосклонной задушевностью. Жанна была как на иголках, ее поведение стало стесненным: она уже не видела возможности уйти, пока ее не отпустят, хотя только что у нее была отличная роль посторонней, которая просит разрешения удалиться. Но вдруг в соседней комнате раздался чей-то молодой, радостный, громкий голос.
— Граф д’Артуа! — сказала королева.
Андре тотчас же встала. Жанна собралась уйти, но принц так быстро вошел в комнату, где находилась королева, что выйти оказывалось теперь невозможным. Тем не менее г-жа де Ламотт проделала то, что на сцене называется ложным уходом.
Принц остановился, увидев эту красивую даму, и поклонился ей.
— Графиня де Ламотт, — сказала королева, представляя Жанну принцу.
— А! — произнес граф д’Артуа. — Надеюсь, что вы уходите не из-за меня, графиня?
Королева сделала знак Андре, и та удержала Жанну.
Этот знак следовало понимать так: «Я собиралась проявить щедрость к госпоже де Ламотт, но не успела; отложим это на некоторое время».
— Вы вернулись с волчьей охоты? — сказала королева, подавая своему деверю руку по английскому обычаю, входившему в моду.
— Да, сестра моя, и я очень удачно поохотился, так как убил семерых волков, а это очень много, — отвечал принц.
— Вы сами их убили?
— Я не совсем в этом уверен, — сказал он со смехом, — но, по крайней мере, мне так сказали. Кстати, сестра моя, вы знаете, что я заработал семьсот ливров?
— И каким образом?
— За голову каждого из этих ужасных зверей платят по сто ливров… Это дорого, но я охотно бы дал даже двести за голову газетчика. А вы, сестра моя?
— А, — сказала королева, — вы уже знаете эту историю?
— Граф Прованский рассказал мне ее.
— Уже третьему, — отвечала Мария Антуанетта. — Месье — рьяный, неутомимый рассказчик. Поведайте нам, в каком виде он вам это преподнес?
— В таком виде, что вы оказались белее горностая, белее Венеры-Афродиты. У нее есть еще и другое имя, которое оканчивается на «ена». Его вам могут назвать ученые. Мой брат граф Прованский, например.
— И все-таки он вам рассказал все происшествие?
— С газетчиком? Да, сестра моя. Но ваше величество вышли из него с честью. Можно даже сказать, сочинив один из тех каламбуров, какие господин де Бьевр изобретает ежедневно, — происшествие с чаном отмыто.
— Какая ужасная игра слов!
— Сестра моя, не будьте немилостивы к паладину, явившемуся предложить вам свое копье и руку. К счастью, вы ни в ком не нуждаетесь. Ах, милая сестра, вот что значит быть действительно счастливой!
— Вы называете это счастьем? Слышите, Андре?
Жанна рассмеялась. Видя, что граф не сводит с нее глаз, она расхрабрилась. Слова королевы были обращены к Андре, а отвечала на них Жанна.
— Конечно, счастьем, — повторил граф д’Артуа, — ведь легко могло случиться, дорогая сестра, во-первых, что госпожи де Ламбаль не было бы с вами.
— Разве я отправилась бы туда одна?
— А во-вторых, что госпожа де Ламотт могла не встретиться вам, чтобы помешать войти.
— А, вам известно, что графиня была там?
— Сестра моя, когда граф Прованский принимается что-нибудь рассказывать, то рассказывает все. Наконец, могло случиться, что госпожи де Ламотт не оказалось бы в Версале в нужный момент, чтобы выступить свидетельницей. Вы, вне всякого сомнения, скажете мне, что добродетель и невинность подобны фиалке, которую можно узнать и не видя ее; но из фиалок, когда их увидят, сестра моя, делают букеты и бросают их, насладившись ароматом. Вот моя мораль!
— Она великолепна!
— Какая есть… словом, я вам доказал, что счастье было за вас.
— Очень слабо доказали.
— Хотите лучших доказательств?
— Это было бы не лишним.
— Так вот, вы несправедливо обвиняете судьбу, — сказал граф, делая пируэт, чтобы опуститься на софу рядом с королевой, — так как вы счастливо избежали неприятностей от знаменитой поездки в кабриолете…
— Раз, — сказала королева, загибая один палец.
— От чана…
— Два, я веду счет. Ну дальше?
— И от эпизода на балу, — сказал он ей на ухо.
— На каком балу?
— На балу в Опере.
— Что вы сказали?
— Я сказал — на балу в Опере, сестра моя.
— Я вас не понимаю.
Граф рассмеялся.
— Как я глуп, говоря с вами о секрете!
— Секрете! В самом деле, брат мой, сразу видно, что вы говорите о маскараде: вы меня совершенно заинтриговали.
Слова «бал», «Опера» коснулись слуха Жанны. Она удвоила внимание.
— Тише! — сказал принц.
— Вовсе нет, вовсе нет! Объяснимся, — возразила королева. — Вы упоминали про эпизод в Опере; в чем было дело?
— Умоляю, сжальтесь, сестра моя.
— Я настаиваю, граф, на своем желании знать.
— А я, сестра моя, на своем желании молчать.
— Вы намерены быть со мною неучтивым?
— Никоим образом. Я сказал достаточно, чтобы вы могли понять меня, полагаю.
— Вы совсем ничего не сказали.
— О! Милая сестра, вот вы действительно интригуете меня… Ну же, по чистой совести?
— Честное слово, я не шучу.
— Вам угодно, чтобы я говорил?
— Немедленно.
— Не здесь, — продолжал он, указывая на Жанну и Андре.
— Здесь, здесь! Чем больше будет свидетелей при нашем объяснении, тем лучше.
— Остерегитесь, сестра моя!
— Я рискну.
— Вы не были на последнем балу в Опере?
— Я! — воскликнула королева. — Я! На балу в Опере!
— Тише, умоляю вас!
— Нет, напротив, об этом надо кричать, брат мой. Вы говорите, что я была на балу в Опере?
— Да, конечно, вы были там.
— Вы, может быть, меня видели? — с иронией, но все еще шутливо, спросила королева.
— Я вас видел.
— Меня! Меня?!
— Вас! Вас!
— Это невероятно.
— Тоже самое сказал я себе.
— Почему бы вам не добавить, что говорили со мной? Это было бы еще забавнее.
— Ей-Богу, я собирался заговорить с вами, но в эту минуту нас разделила нахлынувшая толпа масок.
— Вы с ума сошли!
— Я был уверен в том, что вы мне это скажете. Я не должен был давать к этому повод и теперь признаюсь в своей вине.
Королева резко встала и в волнении сделала несколько шагов по комнате.
Граф с удивлением глядел на нее.
Андре трепетала от опасений и беспокойства.
Жанна вонзила ногти в ладони, чтобы заставить себя сохранять наружное спокойствие.
Королева остановилась.
— Друг мой, — обратилась она к молодому принцу, — довольно шуток! У меня такой дурной характер, что, видите, я уже теряю терпение. Сознайтесь скорее, что вам просто захотелось позабавиться на мой счет, и я буду очень счастлива.
— Если вам угодно, я сознаюсь в этом, сестра моя.
— Будьте же серьезны, Шарль.
— Я серьезен, как рыба, сестра моя.
— Ради Бога, скажите мне, что вы сочинили всю эту сказку, правда?
Граф покосился в сторону двух дам.
— Да, сочинил, — сказал он, — соблаговолите извинить меня.
— Вы меня не поняли, брат мой, — с жаром повторила королева. — Берете ли вы в присутствии этих дам свои слова назад? Да или нет? Не лгите и не щадите меня.
Андре и Жанна скрылись за гобеленовой драпировкой.
— Ну, сестра, — тихо сказал принц, когда они удалились, — я сказал правду. Отчего вы не предупредили меня раньше?
— Вы меня видели на балу в Опере?
— Как вижу вас сейчас, и вы также меня видели.
Королева вскрикнула, позвала Жанну и Андре, сама пошла за ними и быстро вернулась из-за драпировки, ведя их обеих за руки.
— Сударыни, господин граф д’Артуа утверждает, — сказала она им, — что видел меня в Опере.
— О! — прошептала Андре.
— Теперь поздно отступать, — продолжала королева, — докажите, докажите.
— Извольте, — сказал граф. — Я был с маршалом де Ришелье, с господином де Калонном, с… клянусь честью, с целым обществом. Ваша маска упала…
— Моя маска!
— Я собирался сказать вам: «Это более чем смело, сестра моя» — но вы исчезли, вас увлек кавалер, с которым вы шли под руку.
— Кавалер! О Боже мой! Вы хотите меня с ума свести!
— В голубом домино, — добавил принц.
Королева провела рукой по лбу.
— В какой день это было? — спросила она.
— В субботу, накануне моего отъезда на охоту. Вы еще спали утром, когда я уехал, а то я тогда бы сказал вам то, что говорю сейчас.
— Боже мой, Боже мой! А в каком часу вы меня видели?
— Что-то около двух или трех часов ночи.
— Положительно, один из нас сошел с ума.
— Я вам повторяю, что это я… Я, может быть, ошибся… однако…
— Однако?
— Не расстраивайтесь так, ведь никто об этом не знает… Одну минуту я было думал, что вы с королем; но тот господин говорил по-немецки, а король знает только английский язык.
— По-немецки! Это был немец? О, у меня есть доказательство, брат мой. В субботу я была в постели в одиннадцать часов.
Граф поклонился с недоверчивой улыбкой.
Королева позвонила.
— Вам это скажет госпожа де Мизери, — сказала она.
Граф рассмеялся.
— Отчего бы вам не позвать также и Лорана, швейцарца-привратника калитки Резервуаров? Он также засвидетельствует это. Я сам отлил эту пушку, милая сестра, так не стреляйте из нее в меня.
— О! — с бешенством воскликнула королева. — Мне не верят.
— Я вам поверил бы, если бы не видел вас в таком гневе; да и нет возможности. Если я скажу «да», другие пришедшие сюда скажут «нет».
— Другие? Кто эти другие?
— Боже мой, те, что видели, как и я.
— А, это любопытно, в самом деле! Есть люди, которые видели меня! Покажите же их мне.
— Сейчас. Филипп де Таверне здесь?
— Мой брат! — воскликнула Андре.
— Он был там, мадемуазель, — продолжал принц. — Угодно ли вам, чтобы его расспросили, сестра моя?
— Я настоятельно требую этого.
— Боже мой, — прошептала Андре.
— Что такое? — обратилась к ней королева.
— Мой брат должен выступить свидетелем…
— Да, да. Я желаю этого.
Королева позвала лакея; за Филиппом сейчас же побежали в дом его отца, откуда он только что вышел после описанной нами сцены.
Филипп, оставшийся хозяином поля боя после своей дуэли с Шарни, Филипп, только что оказавший услугу королеве, весело шел в Версальский дворец.
Его встретили на пути туда, передали ему приказание королевы, и он поспешил.
Мария Антуанетта бросилась ему навстречу.
— Господин де Таверне, — сказала она, став прямо перед ним, — способны ли вы говорить правду?
— Да, ваше величество, и не способен лгать, — отвечал он.
— В таком случае говорите… говорите откровенно… Видели ли вы меня на этой неделе в каком-нибудь общественном месте?
— Да, ваше величество, — отвечал Филипп.
У всех присутствующих сердца бились так громко, что можно было слышать их удары.
— Где вы меня видели? — грозным голосом спросила королева.
Филипп молчал.
— Вам нечего щадить меня, сударь. Мой брат, находящийся здесь, говорит, что видел меня на балу в Опере. А вы, где вы меня видели?
— Как и монсеньер граф д’Артуа, на балу в Опере, ваше величество.
Королева, сраженная, упала на софу, но тотчас же вскочила, как раненая пантера.
— Это невозможно, — воскликнула она, — так как я не была там! Будьте осторожнее, господин де Таверне, я замечаю, что вы напускаете на себя важность пуританина. Это было уместно в Америке, с господином де Лафайетом, но здесь, в Версале, мы, французы, учтивые и простые люди.
— Ваше величество суровы к господину де Таверне, — сказала Андре, бледная от гнева и негодования. — Если он говорит, что видел, значит, он видел действительно.
— И вы, — воскликнула Мария Антуанетта, — вы тоже! Право, теперь недостает только того, чтобы и вы меня видели!.. Клянусь Богом, если у меня есть друзья, защищающие меня, то есть и враги, которые убивают меня! Но показания одного свидетеля еще недостаточно, господа.
— Вы заставляете меня вспомнить, — сказал граф д’Артуа, — что в ту минуту, как я увидел вас и решил, что голубое домино не король, я подумал, что это племянник господина де Сюфрена. Как зовут того храброго офицера, который отличился в этом деле с флагом? Вы так сердечно тогда его встретили, что я посчитал его вашим придворным кавалером.
Королева покраснела; Андре побледнела как смерть. Обе взглянули друг на друга, и каждая содрогнулась, поняв чувства другой.
Филипп мертвенно побледнел.
— Господин де Шарни? — прошептал он.
— Шарни, вот именно, — продолжал граф д’Артуа. — Не правда ли, господин Филипп, то голубое домино несколько напоминало фигурой господина де Шарни?
— Я не заметил, монсеньер, — задыхаясь, отвечал Филипп.
— Но, — продолжал граф д’Артуа, — я очень скоро увидел свою ошибку, так как внезапно заметил самого господина де Шарни. Он стоял около господина де Ришелье, напротив вас, сестра моя, в ту самую минуту, как ваша маска упала.
— И он видел меня? — воскликнула королева, забыв всякую осторожность.
— Если только он не слеп, — отвечал принц.
Королева сделала жест отчаяния и снова дернула за сонетку.
— Что вы делаете? — спросил принц.
— Я хочу также спросить господина де Шарни и испить чашу до дна.
— Я не думаю, чтобы господин де Шарни был в Версале, — пробормотал Филипп.
— Почему?
— Мне говорили, кажется… что он… нездоров.
— О! Дело достаточно важное, чтобы он пришел. Я также нездорова, но тем не менее готова идти хоть на край света, босая, чтобы доказать…
Сердце Филиппа разрывалось; он подошел к Андре, которая смотрела в окно, выходившее в цветник.
— Что там такое? — спросила королева, подходя к ней.
— Ничего, ничего… Говорили, что господин де Шарни болен, а между тем вот он.
— Он здесь? — воскликнул Филипп, тоже подбегая к окну.
— Да, это он.
Королева, забыв про этикет, сама с необычной силой распахнула окно и крикнула:
— Господин де Шарни!
Тот обернулся и, совершенно растерянный от удивления, направился к дворцу.
АЛИБИ
Господин де Шарни вошел, немного бледный, но держась прямо и без видимых физических страданий.
При виде такого высокого общества он принял почтительную и церемонную осанку светского человека и солдата.
— Берегитесь, сестра моя, — тихо сказал граф д’Артуа королеве, — вы, на мой взгляд, допрашиваете слишком многих.
— Брат мой, я буду допрашивать весь свет, пока мне не удастся встретить человека, который сказал бы мне, что вы ошиблись.
Шарни между тем заметил Филиппа и любезно поклонился ему.
— Вы свой собственный палач, — тихо сказал Филипп своему противнику. — Выходить, будучи раненным! Вам, право, хочется умереть.
— Оцарапавшись о куст в Булонском лесу, не умирают, — отвечал Шарни, счастливый, что может отплатить своему врагу моральным уколом, который больнее, чем удар шпаги.
Королева приблизилась к ним и положила конец этому разговору, который был скорее репликами a parte[8], чем диалогом.
— Господин де Шарни, обратилась она к нему, — эти господа говорят, что вы были на балу в Опере?
— Да, ваше величество, — отвечал, поклонившись, Шарни.
— Скажите нам, что вы там видели?
— Ваше величество спрашивает, что я там видел или кого видел?
— Вот именно… кого вы видели? И без умолчаний, господин де Шарни, без учтивых недомолвок.
— Я должен все говорить, ваше величество?
Щеки королевы снова покрылись бледностью, уже десять раз сменившей за этот день лихорадочный румянец на ее лице.
— Я начну, следуя иерархии, как мне повелевает долг почтительности, — продолжал Шарни.
— Хорошо. Вы видели меня?
— Да, ваше величество, в ту минуту, как маска по какой-то несчастной случайности упала с вашего лица.
Мария Антуанетта нервно смяла в руках кружево шейного платка.
— Сударь, — сказала она голосом, в котором более тонкий наблюдатель подметил бы готовое вырваться рыдание, — поглядите на меня хорошенько: уверены ли вы в этом?
— Государыня, черты вашего величества запечатлены в сердцах всех ваших подданных. Увидеть ваше величество один раз — значит запомнить вас навсегда.
Филипп взглянул на Андре — Андре устремила свой глубокий взгляд на Филиппа. Эти две муки, эти две ревности заключили горестный союз.
— Сударь, — повторила королева, подходя к Шарни, — уверяю вас, что я не была на балу в Опере.
— О ваше величество, — воскликнул молодой человек, склоняясь почти до земли, — разве вы не имеете права бывать где вам угодно? Хотя бы спуститься в ад: раз нога вашего величества ступит туда, она освятит это место.
— Я не прошу вас оправдывать мой поступок, — отвечала королева, — я прошу вас поверить, что я не совершала его.
— Я поверю всему, чему ваше величество прикажет мне верить, — произнес Шарни, взволнованный до глубины души этой настойчивостью королевы, этим нежным смирением такой гордой женщины.
— Сестра моя, сестра моя, это уж слишком, — шепнул граф д’Артуа на ухо Марии Антуанетте.
Действительно, эта сцена привела в оцепенение всех присутствующих: одних потому, что они терзались любовью или оскорбленным самолюбием, а других потому, что вызывала волнение, всегда возбуждаемое видом обвиненной женщины, мужественно защищающейся от неопровержимых доказательств.
— Все этому верят! Все верят! — в гневном исступлении вскричала королева.
Сраженная, она упала в кресло, незаметно смахнув кончиком пальца слезу, которую ее гордость удержала на краешке века. И тут же резко поднялась.
— Сестра моя, — нежно сказал ей граф д’Артуа, — сестра моя, простите меня. Вы окружены преданными друзьями. Это секрет, который безмерно страшит вас, известен нам одним, и из наших сердец, где он погребен, вырвать его можно будет только вместе с нашей жизнью.
— Секрет! Секрет! — воскликнула королева. — Но я не хочу его!
— Сестра моя!
— Никаких секретов. Доказательства!
— Ваше величество, — сказала Андре, — сюда идут.
— Ваше величество, — с трудом выговорил Филипп, — это король.
— Король! — возгласил в передней придверник.
— Король! Тем лучше. Король — мой единственный друг, и он не счел бы меня виноватой, даже если бы ему казалось, что он видел меня на месте преступления. Добро пожаловать!
Король вошел. Его спокойный вид представлял резкий контраст с расстроенными и взволнованными лицами тех, кто окружал королеву.
— Государь! — воскликнула она. — Вы пришли как нельзя более кстати: на меня возводят новую клевету, новое оскорбление, которое должно быть опровергнуто.
— В чем дело? — спросил, подходя, Людовик XVI.
— Слух, сударь, гнусный слух, который может распространиться. Помогите мне; помогите мне, государь, так как на этот раз меня обвиняют уже не враги, а мои друзья.
— Ваши друзья?
— Вот эти господа: мой брат… извините, граф д’Артуа, господин де Таверне, господин де Шарни уверяют, что видели меня на балу в Опере.
— На балу в Опере! — воскликнул король, нахмурясь.
— Да, государь.
В комнате воцарилось тяжелое молчание.
Госпожа де Ламотт заметила мрачную озабоченность короля. Она видела смертельную бледность королевы; одним словом, одним-единственным словом она могла положить конец этой скорбной муке; она могла одним словом уничтожить все прежние обвинения и спасти королеву от будущих тревог.
Но сердце не подсказало ей этого, а личная выгода удержала ее. Она сказала себе, что все равно теперь поздно, так как она уже раз солгала в истории с чаном Месмера; отказавшись же теперь от своих слов, дав возможность уличить себя во лжи и показав королеве, что она ничего не сделала для того, чтобы снять с нее первое обвинение, новая фаворитка сразу погубит себя, в зародыше убьет выгоду своего будущего положения… Она смолчала.
Король повторил голосом, полным тревоги:
— На балу в Опере? Кто говорил об этом? Графу Прованскому это известно?
— Но это неправда! — воскликнула королева искренним тоном невиновного человека, доведенного до отчаяния. — Это неправда; граф д’Артуа ошибается, господин де Таверне ошибается. Вы ошибаетесь, господин де Шарни. Ведь ошибка возможна.
Все молча поклонились.
— Ну, — воскликнула королева, — пусть позовут моих людей, всех! Пусть их допросят. Этот бал был в субботу, не так ли?
— Да, сестра моя.
— Что я делала в субботу? Пусть мне это скажут, потому что, право, я схожу с ума, и если это будет так продолжаться, то я сама поверю, что была на этом гадком балу в Опере… Ведь если бы я действительно была на нем, господа, я бы сказала это.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |