Чиппингем бросил на Партриджа полный благодарности взгляд и кивнул. Он услышал слова понимания от человека, которого высоко ценил, а кроме того, Партридж дал понять остальным, что не все проблемы лежат на поверхности, а решения не всегда даются легко.
— Гарри, — сказал шеф Отдела новостей, — я знаю, как ты работаешь, и знаю, что ты сразу интуитивно чувствуешь ситуацию. Сейчас тоже?
— Пожалуй, да. — Партридж взглянул на Тедди Купера. — Тедди уверен, что наши птички уже улетели, я пришел к тому же выводу. Но интуиция подсказывает мне еще кое-что: близится развязка — либо мы ускорим ее сами, либо произойдет нечто неожиданное. Тогда мы узнаем, кем являются похитители и где они скрываются.
— И когда же?
— Когда это нечто произойдет, — сказал Партридж, — я сразу туда отправлюсь. Куда бы ни привела ниточка, я хочу там оказаться быстро и первым.
— И окажешься, — ответил Чиппингем. — Обещаю тебе любую поддержку.
Партридж засмеялся и оглядел всю компанию.
— Запомните эти слова. Вы все их слышали.
— Конечно, слышали, — сказал Джегер. — Если понадобится, Лэс, мы тебе напомним.
— Не понадобится, — мотнул головой Чиппингем. Разговор продолжался. Рита сделала вид, что роется в сумочке, а на самом деле что-то нацарапала на клочке бумаги. И незаметно вложила записку в руку Чиппингема под столом.
Он дождался, когда от него отвлечется внимание, и опустил глаза. Записка гласила: “Лэс, как насчет того, чтобы побаловаться в постельке? Давай смоемся”.
Глава 15
Они поехали к Рите. Ее квартира находилась на Семьдесят второй улице Западной стороны — совсем недалеко от того места, где все они сидели. Чиппингем, пока тянулась его бракоразводная тяжба со Стасей, жил дальше от центра. Квартирка у него была маленькая, для Нью-Йорка дешевая и отнюдь не являлась предметом его гордости. Ему не хватало дорогих апартаментов в кооперативном доме на Саттон-плейс, где они со Стасей прожили десять лет до того, как разъехались. Кооператив был теперь для него запретной зоной, утраченной утопией. Стасины адвокаты об этом позаботились.
Как бы то ни было, сейчас им с Ритой нужен был укромный уголок поближе. Они не могли удержаться от ласк уже в такси.
— Если ты не прекратишь, — сказал он Рите, — произойдет извержение Везувия, и вулкан будет оставаться потухшим целую вечность.
— Быть не может! — воскликнула она со смехом, но все же отстранилась.
По дороге Чиппингем попросил таксиста остановиться у газетного киоска. Он вышел из такси и вернулся с охапкой воскресных номеров “Нью-Йорк тайме”, “Дэйли ньюс” и “Пост”.
— По крайней мере теперь я знаю свое место в твоей системе ценностей, — заметила Рита. — Надеюсь, ты хотя бы не собираешься читать все это до…
— Позже, — заверил он. — Много, много позже…
Говоря это, Чиппингем подумал, повзрослеет ли он когда-нибудь в своем отношении к женщинам. Он не сомневался, что некоторые позавидовали бы его мужской силе: ведь через несколько месяцев ему стукнет пятьдесят, а он в такой же хорошей форме, как в двадцать пять. Но с другой стороны, за такую неуемность придется платить.
Сейчас, как и прежде, Рита волновала его, он знал, что они получат взаимное удовольствие, но знал он и то, что через час-другой спросит себя: “А стоила ли овчинка выделки?” Как часто он задавал себе этот вопрос; стоили ли его любовные похождения того, что он потерял жену, к которой был по-настоящему привязан, и поставил под угрозу свою карьеру — во время последней встречи в Стоунхендже Марго Ллойд-Мэйсон ясно дала ему это понять.
Зачем он это делал? Отчасти потому, что не мог устоять перед соблазном плотского наслаждения, а, работая на телевидении, он сталкивался с такими соблазнами на каждом шагу. Он любил остроту преследования, которая никогда не притуплялась, а потом — победу и физическое удовлетворение: отдавать и получать было для него одинаково важно.
Лэс Чиппингем вел тайный дневник, где были перечислены все его любовные победы — зашифрованный список имен, — который мог прочесть только он сам. То были имена нравившихся ему женщин; в некоторых он, помнится, был даже по-настоящему влюблен.
Имя Риты, недавно вписанное в тетрадь, значилось там под номером сто двадцать семь. Чиппингем старался внушить себе, что дневник вовсе не перечень спортивных достижений, хотя в действительности как раз таким и был.
Люди, живущие тихой, невинной жизнью, сочли бы эту цифру преувеличением и вообще вряд ли поверили бы в нее. Однако те, кто работает на телевидении или в какой-либо творческой сфере — художники, актеры, писатели, — нашли бы ее абсолютно правдоподобной.
Он сомневался, что Стася догадывалась о количестве его любовных историй; тут ему в голову пришел еще один извечный вопрос: можно ли сохранить их брак, вернуть ту близость, которая когда-то была между ним и Стасей, несмотря на то что она знала о его похождениях? Он бы хотел ответить утвердительно, но понимал, что уже слишком поздно. Чересчур много накопилось у Стаей горечи и обид. Несколько недель назад он, пытаясь прозондировать почву, написал ей письмо. Ответил Стасин адвокат, предупредив Чиппингема, чтобы тот впредь не вступал с его клиенткой в прямой контакт.
Ну что ж, если эта игра проиграна, ничто не омрачит его радость от общения с Ритой в течение этих часов.
Рита тоже размышляла над проблемой человеческих взаимоотношений — правда, более элементарно. Она никогда не была замужем — так и не встретила свободного человека, с которым захотела бы связать свою жизнь.
Что до романа с Лэсом, она знала: он скоро кончится. Она давно наблюдала за Лэсом и пришла к выводу, что он не способен на постоянство. Он менял женщин с такой же легкостью, с какой другие мужчины меняют нижнее белье. Зато у него было могучее, крупное тело, и секс с ним превращался в эйфорический, сладостный, неземной сон. Когда они подъехали к дому Риты и Лэс расплатился за такси, она умирала от желания.
Рита заперла дверь, и в следующее мгновение они уже целовались. Оторвавшись от Лэса, Рита прошла в спальню, Лэс последовал за ней, снимая на ходу пиджак, стягивая галстук и расстегивая рубашку.
Спальня была абсолютно в духе Риты: здесь царил порядок, но в то же время обстановка была теплой и уютной благодаря ситцу пастельных тонов, а также множеству подушек и подушечек. Рита быстро стянула с кровати покрывало и бросила его на кресло. Она проворно разделась, швыряя одежду куда попало. Всякий раз, нетерпеливо избавляясь от очередной детали своего туалета, она улыбалась Лэсу. Он был столь же нетерпелив, вслед за трусиками и лифчиком Риты полетело и его нижнее белье.
Он, как всегда, любовался ею.
Рита, натуральная брюнетка, начала подкрашивать волосы сразу после тридцати, когда в них появилась первая седина. Но, перейдя с должности корреспондента на должность выпускающего, она решила изменить свой стиль и прекратила препятствовать природе — теперь ее волосы являли собой красивое сочетание темно-каштанового и серебряного тонов. Ее фигура тоже изменилась — приобрела более округлые формы — к ста двадцати фунтам прибавилось еще добрых десять. Когда Лэс впервые увидел ее обнаженной, она сказала:
— Пожалуй, из Афродиты я превратилась в милашку Венеру.
— Вот и славно, — ответил он.
Рита была прекрасно сложена: рослая, с округлыми бедрами, высокой, налитой грудью.
Ее взгляд скользнул вниз, и она увидела, что Лэс уже готов к любовным утехам. Он медленно приблизился к ней и, наклонившись, поцеловал в лоб, глаза, губы, поцеловал соски. Она почувствовала, как они твердеют, и содрогнулась от наслаждения. Она ощутила, как все его тело напряглось, услышала порывистый вздох, а затем — тихий стон наслаждения.
Чиппингем нежно уложил ее на кровать, лаская руками и языком теплую, влажную плоть. Наконец он вошел в нее. Рита вскрикнула и через несколько мгновений достигла наивысшего блаженства.
Некоторое время она бездумно наслаждалась покоем, пока ее недремлющий мозг не принялся за работу. Всякий раз им было так хорошо друг с другом, что Рита подумала: “Интересно, все женщины, с которыми Лэс был близок, испытали то же самое?” Скорее всего да. Он умел так обращаться с женским телом, что Рита — как, вероятно, и все остальные — буквально умирала от восторга. Любовный трепет Риты усиливал его собственный. Однако он всегда дожидался ее утонченной кульминации, которая наступала сама собой — без надрыва и фальши.
Потом они лежали рядом, глубоко и ровно дыша, покрытые сладким потом.
— Лэсли Чиппингем, — сказала Рита, — кто-нибудь говорил тебе, что ты самый потрясающий любовник в мире? Рассмеявшись, он поцеловал ее.
— Любовь — поэзия. А поэзия зиждется на вдохновении. Сейчас меня вдохновляла ты.
— Говоришь ты тоже недурно. Может, тебе стоит податься в теленовости?
Они уснули, а проснувшись, вновь занялись любовью…
Насладившись сексом, Чиппингем и Рита принялись за кипу воскресных газет. Они разложили их на кровати: Лэс начал с “Тайме”, Рита — с “Пост”.
Оба прежде всего просмотрели материалы о похищении семьи Слоуна, которые в основном были посвящены субботним событиям — взрыву пикапа в Уайт-Плейнзе и причиненным разрушениям. С профессиональной точки зрения Рита была удовлетворена тем, что в субботнем вечернем выпуске Си-би-эй не было никаких существенных упущений. Несмотря на то что в прессе изложение событий было более подробным, а отклики более многочисленными, суть оставалась той же.
Затем они перешли к главным внутренним и международным событиям, за которыми не очень следили последние несколько дней. Они совсем не читали газет и потому сейчас не обратили внимания на крошечное сообщение в одну колонку, напечатанное только в “Пост” да к тому же на внутренней странице, под заголовком: “Дипломат ООН убивает любовницу в припадке ревности и кончает с собой”:
“Дипломат ООН Хосе Антонио Салаверри и его подруга Хелыа Эфферен были найдены мертвыми в квартире Салаверри на 48-й улице. Полиция считает, что этот случай не что иное, как “убийство-самоубийство на почве ревности”.
Салаверри являлся членом перуанской миссии при ООН. Эфферен — гражданка США, иммигрировавшая из Ливана, работала в отделении банка Америкен-Амазонас на Даг-Хаммершельд-плаза.
Трупы были обнаружены уборщиком в субботу рано утром. Согласно медицинской экспертизе, смерть наступила между 20.00 и 23.00 часами предыдущего дня. По утверждению полиции, веские улики указывают на то, что Салаверри стало известно, будто Эфферен пользовалась его квартирой для любовных утех с другими мужчинами. В приступе ярости он застрелил ее, а потом покончил с собой”.
Глава 16
С изяществом чайки самолет “Лирджет-55” снижался в темноте — рев его мощных двигателей стал сразу тише. Он шел на посадку между двумя параллельными нитями огней, отмечавших полосу один-восемь аэропорта Опа-Локка. За аэропортом раскинулись огни Большого Майами, отбрасывающие в небо гигантский отблеск.
Мигель, сидевший в пассажирском салоне, посмотрел в иллюминатор в надежде, что огни Америки и все, чем они могли обернуться, скоро останутся позади. Он взглянул на часы. 23 часа 18 минут. Перелет из Тетерборо занял немногим больше двух часов с четвертью.
Рафаэль, сидевший впереди, глядел на приближающиеся огни. Сокорро, казалось, дремала рядом.
Мигель обернулся в сторону Баудельо — тот продолжал следить за приборами, подключенными к гробам. Баудельо кивнул: мол, все в порядке, и Мигель стал думать о внезапно возникшей новой проблеме.
Несколько минут назад он вошел в кабину и спросил:
— Сколько времени займет стоянка в Опа-Локке?
— Не более получаса, — ответил Андерхилл. — Надо залить горючее и заполнить декларацию. — Помолчав, он добавил:
— Хотя, если таможенникам взбредет в голову досмотреть самолет, может получиться и дольше.
— Мы не обязаны проходить здесь таможню, — рявкнул Мигель.
— Обычно они не лезут, — кивнул пилот, — самолеты, вылетающие за границу, их мало интересуют. Но говорят, что последнее время они иногда прочесывают ночные рейсы. — И хотя он пытался напустить на себя равнодушие, в голосе его звучала тревога.
Мигеля как обухом по голове ударило. Ведь он выбрал аэропорт Опа-Локка для вылета из Штатов, основываясь как на собственных сведениях, так и на сведениях “Медельинского картеля” о правилах американской таможни.
Как и Тетерборо, Опа-Локка обслуживал только частные самолеты. Но поскольку некоторые машины прилетали из-за границы, здесь имелось отделение таможенной службы США — маленькое, доморощенное заведеньице, размещавшееся в трейлере, служащих — раз, два и обчелся. По сравнению с крупными международными аэропортами, такими как в Майами, Нью-Йорке, Лос-Анджелесе или Сан-Франциско, таможенной службе в Опа-Локке отводилась третьестепенная роль, и в процедуре досмотра допускались значительные послабления. Обычно на дежурстве находилось не более двух таможенников, и то с 11 утра до 7 вечера в будни и с 10 утра до 10 вечера по воскресеньям. Время для данного полета выбирали исходя из того, что в столь поздний час таможня будет на замке, а таможенники — давным-давно дома.
— Если кто-нибудь из таможенников сейчас здесь и у них включена рация, они услышат, как мы переговариваемся с вышкой, — добавил Андерхилл. — Может быть, они нами заинтересуются, а может быть, и нет.
Мигель понял, что ему ничего не остается, как вернуться на свое место, сесть в кресло и ждать, а сейчас он перебрал в уме все возможные варианты.
Если паче чаяния им сегодня ночью не удастся избежать встречи с американской таможней, они пустят в ход легенду — благо она отработана. Сокорро, Рафаэль и Баудельо сыграют каждый свою роль. Мигель — свою. Баудельо может быстро отсоединить от гробов приборы. Нет, с легендой и со всем антуражем проблем не будет, проблема в другом — в предписаниях, которым должен следовать инспектор таможни, когда за границу вывозят покойника.
Мигель изучил инструкции и знал их наизусть. На каждого умершего нужны были определенные документы: свидетельство о смерти, разрешение на вывоз тела, заверенное окружным отделом здравоохранения, и разрешение на ввоз в страну следования. Паспорт покойного не требовался, но самое страшное заключалось в том, что гроб должны вскрыть, осмотреть его содержимое, а затем закрыть.
Мигель предусмотрительно добыл все необходимые бумаги, это были фальшивки, но высокого качества. К документам прилагались фотографии кровавого зрелища какой-то автокатастрофы — они служили хорошей иллюстрацией к легенде, кроме того, имелись газетные вырезки, в которых сообщалось, что обгоревшие трупы изуродованы до неузнаваемости.
Так что, если таможенник окажется на дежурстве в Опа-Локке и явится к ним, — все бумаги в порядке, но вот не потребует ли он вскрытия гробов? С другой стороны, захочет ли он этого, прочитав описание?
Когда самолет мягко приземлился и покатил к ангару, нервы Мигеля были предельно напряжены.
Инспектор таможни Уолли Эмслер считал, что операцию “Вывоз” придумал от нечего делать какой-то вашингтонский бюрократ. Кем бы он (или она) ни был, сейчас, наверное, он лежал в постели и видел десятый сон… Оставалось полчаса до полуночи, а потом еще два часа — и Эмслер с двумя другими таможенниками, находившимися на спецдежурстве, могли забыть об операции “Вывоз” и отправиться домой.
Ипохондрия не была свойственна Эмслеру, он был по натуре человеком веселым и добродушным со всеми, кроме нарушителей закона, который он защищал. С этими он обращался холодно и жестко, неукоснительно выполняя свои долг. Вообще-то работу свою он любил, хотя ночные дежурства не доставляли ему особого удовольствия. Неделю назад он переболел гриппом и до сих пор неважно себя чувствовал, сегодня вечером он даже хотел отпроситься с работы, сославшись на нездоровье, но передумал. В последнее время его тяготило еще одно обстоятельство — карьера.
Вот уже больше двадцати лет он добросовестно выполнял свою работу, однако не добился того положения, которое, как он считал, подобало бы его возрасту — без малого пятьдесят. Эмслер оставался инспектором ТС—9 — звание, присваиваемое всякому мало-мальски квалифицированному таможеннику. В то время как молодые, неопытные ребята имели чин старшего инспектора ТС—11, и Эмслер находился у них в подчинении.
Раньше он не сомневался, что в один прекрасный день станет старшим инспектором, однако сейчас, трезво глядя на вещи, понимал — шансы крайне малы. Справедливо ли это? Вряд ли. Его послужной список был безупречен, а свой долг Эмслер всегда ставил выше всего, порой жертвуя личными интересами. В то же время он никогда не лез из кожи вон, чтобы стать начальником, а его профессиональная стезя не была отмечена никакими “подвигами”. Конечно, зарабатывал он неплохо, даже как ТС—9. Работая еще и во внеурочные часы — шесть дней в неделю, — он получал пятьдесят тысяч долларов в год, а через пятнадцать лет его ждала хорошая пенсия.
Но сами по себе жалованье и пенсия — еще не все. Он стремился придать своей жизни новый смысл, совершить поступок, пускай скромный, но благодаря которому его запомнят. Он мечтал о такой возможности и был уверен, что заслуживает ее. Однако в Опа-Локке, да еще поздно ночью, да на операции “Вывоз” об этом и думать нечего.
Операция “Вывоз” предусматривала периодический досмотр самолетов, вылетавших из Соединенных Штатов за границу. Проверять все самолеты было невозможно — не хватало людей. Поэтому операция осуществлялась “набегами”: группа инспекторов без предупреждения появлялась в аэропорту и в течение нескольких часов проверяла самолеты, вылетавшие за рубеж, — главным образом частные. Осуществлялось это нередко ночью.
Официально досмотр проводился с целью выявить, не вывозятся ли нелегально последние образцы технической аппаратуры. Однако негласная задача таможни состояла в том, чтобы воспрепятствовать вывозу валюты сверх дозволенной суммы, в частности денег, вырученных от продажи наркотиков. Это приходилось скрывать, поскольку по закону — согласно Четвертой поправке — досмотр с целью отыскания денег без “веской причины” был запрещен. Однако если досмотр производился с другой целью и при этом обнаруживалась крупная сумма денег, то таможня имела право действовать по своему усмотрению.
Иногда операция “Вывоз” оказывалась успешной, изредка приводила к сенсационным результатам. Но этого ни разу не случалось с Эмслером, потому-то он и относился к ней с прохладцей. Вот и сегодня ночью он и двое других инспекторов торчали в Опа-Локке из-за пресловутого “Вывоза”, хотя за границу вылетало меньше самолетов, чем обычно, и едва ли сегодня будет еще большой вылет.
Правда, один как раз собирался скоро взлететь — самолет компании “Лир”, прибывший из Тетерборо; несколько минут назад пило г заполнил манифест, указав пункт назначения — Богота, Колумбия. И сейчас Эмслер направлялся в ангар номер один, чтобы досмотреть самолет.
В отличие от остальной южной Флориды местечко Опа-Локка малопривлекательно. Его название произошло от индейского “опатишавокалокка”, что означает “высокий, сухой холм”. В аэропорту, хотя и весьма оживленном, было всего несколько строений, а вокруг простиралась ровная выжженная степь, напоминавшая пустыню.
Посреди этой пустыни был оазис — ангар номер один. Ангаром служила часть современного красивого здания, остальное же помещение было комфортабельным аэровокзалом, обслуживавшим пассажиров и экипажи частных самолетов.
Здесь работало около семидесяти человек, выполнявших самые разные обязанности. Остальные обслуживали зал ВИД душевые и комнату для совещаний, оснащенную аудиовизуальной техникой, телефаксами, телексами и множительной аппаратурой.
Почти незримая, но все же существующая черта отделяла эту половину от служебных помещений, где находился оборудованный по последнему слову техники диспетчерский пункт. Здесь Уолли Эмслер и застал пилота Андерхилла, который изучал распечатанный на компьютере прогноз погоды.
— Добрый вечер, капитан. Если не ошибаюсь, вы летите в Боготу.
Андерхилл поднял глаза и не слишком удивился при виде униформы.
— Совершенно верно.
Его ответ, как и данные о маршруте, были сущим враньем. Местом назначения была незабетонированная взлетно-посадочная полоса в Андах, недалеко от Сиона, на территории Перу, и стоянки в Боготе не предвиделось. Однако Андерхилл получил четкие инструкции, за выполнение которых ему было обещано щедрое вознаграждение: в качестве пункта назначения он должен был указать Боготу. Так или иначе, это было пустой формальностью. Уйдя вскоре после взлета из радиуса наблюдения американского воздушного диспетчера, он мог направляться, куда ему вздумается, — никто и пальцем не пошевелит, чтобы проверить.
— Если не возражаете, — вежливо сказал Эмслер, — я бы хотел произвести досмотр самолета и пассажиров на борту.
Андерхилл возражал, но понимал, что высказывать это вслух бессмысленно. Он уповал лишь на то, что странный квартет на борту самолета вполне удовлетворит любопытство таможенника. Тем не менее ему было не по себе — не из страха за пассажиров, а из-за того, что он сам мог влипнуть в историю.
Чутье подсказывало Денису Андерхиллу, что это не просто гробы, — тут крылось что-то странное, скорее всего — противозаконное. Он подозревал, что в гробах, по-видимому, везли не мертвецов, а контрабанду; если там и лежали покойники, то это были жертвы колумбийско-перуанской бандитской войны и их хотели побыстрее сплавить за границу, пока не хватились американские власти. Он ни на секунду не поверил в сказочку про автокатастрофу и убитую горем семь”, которую ему рассказали в Боготе, когда фрахтовали самолет. Если бы это было правдой, тогда к чему вся эта петрушка с конспирацией? Вдобавок Андерхилл не сомневался, что у пассажиров есть оружие. Спрашивается, почему они явно опасаются того, что им сейчас предстоит, — встречи с американской таможней?
Хотя самолет не был собственностью Андерхилла — он принадлежал богатому колумбийскому финансисту и был зарегистрирован в Колумбии, — машина находилась в его распоряжении, и, помимо жалованья и расходов на содержание самолета, Андерхилл получал щедрую долю прибыли от ее эксплуатации. Хозяин же наверняка знал, что при выполнении чартерных рейсов закон нарушался либо прямо, либо косвенно, но он доверял Андерхиллу, который должен был сам справляться с подобными ситуациями, не подвергая риску ни деньги, ни самолет.
Памятуя о доверии владельца самолета, а также о своей доле доходов, Андерхилл решил, что лучше рассказать эту историю про жертвы автокатастрофы прямо сейчас, дабы снять с себя подозрение и выгородить компанию, если что-то произойдет.
— История тут печальная, — заметил он таможеннику и стал пересказывать то, что слышал в Боготе; его версия соответствовала документам, имевшимся у Мигеля, хотя Андерхилл этого не знал.
Эмслер, молча выслушав его, сказал:
— Пойдемте, капитан.
Таких, как Андерхилл, Эмслер встречал не раз, и потому остался равнодушен. Эмслер знал, что ради крупной суммы пилот пойдет на все — вылетит куда угодно и с каким угодно грузом, а если нарвется на неприятности, то изобразит из себя невинную жертву, обманутую нанимателем. По мнению Эмслера, такие люди были злостными нарушителями закона и слишком часто выходили сухими из воды.
Они вместе направились к самолету, стоявшему под навесом. Дверь самолета была открыта, и Андерхилл впереди инспектора Эмслера поднялся по трапу в пассажирский салон.
— Дамы и господа, — объявил он, — у нас на борту представитель таможни Соединенных Штатов.
По приказу Мигеля четверо гангстеров из “Медельинского картеля” все эти пятнадцать минут продолжали сидеть в салоне. Мигель тщательно проинструктировал своих трех спутников. Он предупредил их о возможности таможенного досмотра и о том, что им, вероятно, придется разыграть свой спектакль. Несмотря на напряжение и, конечно же, тревогу, все были готовы к представлению. Сокорро, раскрыв пудреницу и глядя в зеркальце, подложила под нижние веки по зернышку перца. Туг же ее глаза наполнились слезами. Рафаэль на этот раз наотрез отказался от перца, и Мигель не стал настаивать. Баудельо уже отсоединил от гробов контрольные приборы, удостоверившись, что похищенные спят глубоким сном под воздействием наркотиков и еще с час беспокоиться не о чем.
Говорить будет главным образом он, Мигель. Остальные будут ему подыгрывать.
Поэтому слова Андерхилла и появление таможенника не застали их врасплох.
— Добрый вечер, друзья. — Эмслер произнес это тем же вежливым тоном, каким разговаривал с Андерхиллом. Одновременно он обвел глазами самолет: гробы стояли в одной части салона, пассажиры находились в другой — трое из них сидели, Мигель стоял.
— Добрый вечер, инспектор, — ответил Мигель. В руках у него была пачка бумаг и четыре паспорта. Сначала он протянул паспорта.
Эмслер взял их, но проверять не стал. Вместо этого он спросил:
— Куда вы все направляетесь и какова цель вашего путешествия?
Эмслер уже ознакомился с планом полета, знал пункт назначения и цель путешествия, однако представители таможенной и паспортной служб используют такие приемы, чтобы заставить людей разговориться; иногда интонация вкупе с признаками нервозности раскрывает больше, чем слова.
— Это трагическое путешествие, инспектор: некогда счастливая семья сейчас убита горем.
— Простите, сэр. Ваше имя?
— Меня зовут Педро Паласиос, я не являюсь членом семьи, понесшей тяжелую утрату, я ее близкий друг и приехал в эту страну, чтобы оказать помощь в тяжелую минуту.
Мигель назвал вымышленное имя, которое подтверждал колумбийский паспорт.
— Мои друзья попросили меня говорить от их имени, поскольку они плохо владеют английским.
Из всех паспортов Эмслер выбрал паспорт Мигеля и сравнил фотографию с лицом собеседника.
— У вас прекрасный английский, сеньор Паласиос.
— Некоторое время я учился в Беркли, — уверенно начал Мигель после короткого раздумья. — Я очень люблю эту страну, если бы я находился здесь по другим причинам, я был бы счастлив.
Эмслер по очереди открыл паспорта и сличил фотографии с присутствующими, затем обратился к Сокорро:
— Мадам, вы понимаете, о чем мы говорим?
Сокорро подняла распухшее от слез лицо. Сердце ее бешено колотилось. Неуверенно, коверкая английский язык, которым она свободно владела, Сокорро ответила:
— Да.., мало.
Кивнув, Эмслер снова обратился к Мигелю:
— Расскажите мне, что там. — И он указал на гробы.
— У меня есть все необходимые документы…
— Я взгляну на них позже. Сначала расскажите. Мигель произнес сдавленным голосом:
— Произошла ужасная авария. Сестра этой женщины вместе с сынишкой и еще одним пожилым родственником путешествовала по Америке. Они ехали на машине и уже добрались до Филадельфии… Вдруг наперерез движению на шоссе вылетел грузовик… Он врезался в переднюю часть машины, не оставив в живых никого. Движение было сильным.., разбилось еще восемь автомобилей, погибли другие люди.., был большой пожар, и трупы — о Господи, трупы!..
При упоминании о трупах Сокорро взвыла и разразилась рыданиями. Рафаэль уронил голову на руки, плечи его тряслись — Мигель отметил про себя, что это выглядело убедительнее, чем слезы. У Баудельо был убитый, скорбный вид.
Мигель говорил, не спуская глаз с таможенника. Но выражение лица инспектора оставалось непроницаемым — он стоял в выжидательной позе и слушал. Тогда Мигель сунул ему бумаги.
— Здесь все написано. Пожалуйста, инспектор, прошу вас, прочтите сами.
На сей раз Эмслер взял документы и пролистал их. Свидетельства о смерти были в порядке, как и разрешение на вывоз тел из Америки и на ввоз в Колумбию. Он перешел к газетным вырезкам; дойдя до слов “обгоревшие трупы.., изуродованы до неузнаваемости”, он почувствовал приступ тошноты. Затем наступил черед фотографий. Он лишь взглянул на них и тотчас спрятал под другие бумаги. Он вспомнил, что вечером хотел отпроситься из-за плохого самочувствия домой. Какого черта он этого не сделал? Его мутило, а при мысли о том, что ему предстоит, становилось совсем худо.
Глядя на инспектора таможни, Мигель не подозревал, что тот терзается не меньше его, правда, по другой причине, Уолли Эмслер поверил в то, что ему рассказали. Документы были в порядке, все прочие материалы — убедительны, а горе, которое он наблюдал, могло быть только искренним. Будучи хорошим семьянином, Эмслер от души сочувствовал этим людям, и, будь его воля, он отправил бы их сейчас же. Но не положено. По инструкции гробы необходимо было вскрыть для досмотра, и это приводило его в отчаяние.
Дело в том, что Уолли не выносил вида мертвецов и сейчас замирал от ужаса при мысли о том, что ему предстоит увидеть изуродованные трупы, описание которых он сначала услышал от Паласиоса, а затем прочел в газетных вырезках.
Все началось с того, что восьмилетнего Уолли заставили поцеловать покойницу бабушку, лежавшую в гробу. При воспоминании о восковой, безжизненной плоти, которой он, крича и вырываясь, все же коснулся губами, он содрогался по сей день; с тех пор Уолли испытывал непреодолимое отвращение к мертвецам. Уже будучи взрослым, он узнал, что в психиатрии существует специальный термин для обозначения этого синдрома — некрофобия. Впрочем, Уолли было наплевать. Единственное, чего он хотел, так это держаться подальше от покойников.
За многие годы работы в таможне был только один случай, когда ему пришлось осматривать труп. Поздно ночью, когда Эмслер был один на дежурстве, из Европы привезли тело американца. В паспорте был указан вес покойного — сто пятьдесят фунтов, вес же, зарегистрированный при погрузке, составил триста фунтов. Даже если отбросить вес гроба и контейнера, разница все равно казалась подозрительной, и Эмслер, скрепя сердце, приказал открыть гроб. Последствия оказались чудовищными.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |