Какое-то время Элла чувствует себя более одинокой, чем когда, либо. Она много думает о своей давшей трещину дружбе с Джулией. Ведь с Джулией она более близка, чем с кем-либо, если под «близостью» понимать взаимное доверие и совместный опыт. Однако сейчас былая дружба — это сплошная ненависть и обиды. И она не может перестать думать о Поле, который ушел от нее много месяцев назад. Уже больше года назад.
Элла понимает, что, пока она жила с Джулией, она была защищена от проявлений определенного типа внимания. Теперь она определенно стала «женщиной, которая живет одна», а это, хотя она и не осознавала этого раньше, очень отличается от «женщины, которая живет в одном доме с другой женщиной».
Например. Спустя три недели после того, как она переехала в новую квартиру, ей позвонил доктор Вест. Он сообщил ей, что его жена уехала в отпуск, и пригласил ее на ужин. Элла идет, не в состоянии поверить, несмотря на слишком осторожно подпущенную информацию о том, что его жена в отъезде, что разговор за ужином может пойти о чем-то, кроме тех или иных аспектов их совместной работы. По ходу ужина Элла постепенно понимает, что доктор Вест предлагает ей завести с ним роман. Она вспоминает те неприятные реплики, которые он с таким тщанием старался до нее донести вскоре после того, как Пол от нее ушел, и думает, что доктор Вест, возможно, отвел для нее в своем сознании нишу женщины, пригодной для таких случаев. Она также понимает, что, если она, Элла, отвергнет его этим вечером, он проработает весь существующий в его сознании «список финалисток», включающий в себя еще три-четыре женские кандидатуры, поскольку доктор Вест язвительно бросает:
— Знаете, есть и другие. Вы не можете приговорить меня к одиночеству.
Элла наблюдает за тем, как разворачиваются события у них на работе, и к концу недели замечает, что Патриция Брент начинает общаться с доктором Вестом как-то по-новому. Ее обычно жесткая, рациональная, профессиональная манера общения неожиданно смягчается, делается почти девичьей. Патриция занимала последнее место в «списке финалисток» доктора Веста, поскольку до нее он попытался, безуспешно, «наладить отношения» с двумя секретаршами. Элла наблюдает: злорадствуя оттого, что доктору Весту пришлось удовольствоваться наименее для него привлекательной кандидатурой; злясь на Патрицию Брент за весь свой пол, потому что у Патриции откровенно благодарный и польщенный вид; ужасаясь от мысли, что и сама она в конечном итоге может прийти к тому, что станет благосклонно принимать знаки внимания таких мужчин, как доктор Вест; зло изумляясь тому, что отвергнутый ею доктор Вест не преминул указать ей на следующее: ты меня не принимаешь, но смотри! Видишь — мне все равно!
И все эти переживания сильны настолько, что это вызывает тревогу, они явно питаются обидой, которая не имеет никакого отношения к доктору Весту. Элле неприятно испытывать все эти чувства, и ей стыдно. Элла задается вопросом, почему доктор Вест — этот не слишком привлекательный мужчина средних лет, женатый на невероятно компетентной и скорее всего очень скучной женщине, — не вызывает у нее сочувствия. Почему бы ему и не попытаться привлечь какую-то романтику в свою жизнь? Но рассуждения такого рода оказываются совершенно бесполезными. Элла возмущена его поведением, она его презирает.
Встреча с Джулией в доме общего друга, обе держатся прохладно. Элла, «совершенно случайно», заговаривает с Джулией о докторе Весте. Через несколько минут женщины — снова подруги, как будто холодности никогда и не было. Но теперь в основе их дружбы лежит та сторона их отношений, которая раньше всегда занимала второстепенное положение, — критическое отношение к мужчинам.
На рассказ Эллы о докторе Весте Джулия отвечает следующим рассказом: актер их театра как-то вечером проводил ее до дома и поднялся к ней на чашечку кофе, он сидел у нее и жаловался на свой брак. Джулия:
— Я была вся такая добрая, понимающая, как всегда с советами наготове, но я так устала все это раз за разом выслушивать, что мне хотелось завыть от тоски!
В четыре часа утра Джулия осторожно дала гостю понять, что она устала и что ему, наверное, пора домой.
— Но, дорогая моя, ты бы видела! Он выглядел так, будто я нанесла ему смертельное оскорбление. Я понимала, что, если он этой ночью не уложит меня в постель, его «эго» будет страшно и непоправимо уязвлено, ну, я и отправилась с ним в постель.
Мужчина оказался импотентом, Джулия была тактична.
— Утром он сказал, что вечером может снова заглянуть ко мне. Он добавил, что принять его — это то малое, что я могу сделать, чтобы дать ему возможность искупить свою вину. По крайней мере, у него есть чувство юмора.
И вот этот мужчина провел с Джулией и вторую ночь. Со столь же плачевными результатами.
— Естественно, в четыре утра он ушел, чтобы его малышка могла поверить, что супруг просто заработался до глубокой ночи. Перед тем как от меня выйти, он обернулся и заявил: «Ты — женщина, которая кастрирует мужчину. Я сразу так и подумал, как только впервые тебя увидел».
— Боже, — сказала Элла.
— Да, — сказала Джулия с яростью. — Самое смешное, человек он хороший. Я хочу сказать, я бы никогда не смогла предположить что он способен на такие комментарии.
— Не надо было ложиться с ним в постель.
— Но ты же знаешь, как это бывает, — в таких случаях всегда наступает момент, когда мужчина выглядит таким израненным, когда его мужское достоинство уязвлено настолько, что это становится невыносимым, и ты чувствуешь потребность приободрить этого мужчину, поддержать его.
— Да, но потом они просто пинают нас изо всех сил, так зачем же мы так себя ведем с ними?
— Да, но я, похоже, совсем не умею учиться на своих ошибках.
Через несколько недель Элла встречает Джулию и говорит ей:
— Четверо мужчин, а я даже никогда и не пыталась ни с кем из них заигрывать, позвонили мне, чтобы сообщить, что их жены находятся в отъезде, и в голосе каждого звучала эта восхитительная, кокетливо-скромная нотка. Это и в самом деле поразительно — знаешь мужчину много лет, работаешь с ним, а потом, стоит его жене уехать, у него сразу меняется голос и он, похоже, начинает думать, что ты готова из кожи вон вылезти, лишь бы оказаться с ним в постели. Как ты думаешь, что, черт возьми, творится у них в голове?
— Намного лучше об этом не думать.
Повинуясь внезапному импульсу сказать Джулии что-нибудь умиротворяющее, очаровать ее (и, когда она начинает говорить, она распознает в этом ту же потребность сказать что-нибудь умиротворяющее и очаровать, которая бывает у нее при общении с мужчинами), Элла говорит:
— Ну, по крайней мере, когда я жила в твоем доме, такого не бывало. Что само по себе странно, не так ли?
На лице Джулии мелькает выражение торжества: ну что ж, значит, хоть на что-то я была годна…
Повисает неловкая пауза: Элла по своему малодушию упускает шанс сказать Джулии, что та нехорошо себя повела, когда она от нее уехала; шанс «откровенно все проговорить». И в этом неловком молчании витает мысль, естественно вытекающая из фразы «это само по себе странно, не так ли?» — может ли такое быть, что мужчины считали их лесбиянками?
Элла и раньше рассматривала такую возможность, ее эта мысль забавляла. Но она думает: «Нет. Если бы мужчины считали нас лесбиянками, это бы их привлекало, они бы буквально роились вокруг нас. Все мужчины, которых я знала, говорили о лесбиянках с каким-то смаком — или откровенным, или подсознательным. Это один из аспектов их немыслимого тщеславия: каждому из них нравится видеть в себе спасителя этих заблудших женских душ».
Элла вслушивается в горечь звучащих в ее мозгу слов, и это ее потрясает. Дома она пытается проанализировать истоки той горечи, которая ее переполняет. Она чувствует, что буквально отравлена ею.
Элла думает, что не случилось ничего такого, чего бы не происходило с ней раньше, всю жизнь. Женатые мужчины, оставшись временно без своих жен, пытаются завести с ней роман — и так далее и тому подобное; десять лет назад она бы не придала этому никакого значения, не стала бы об этом рассуждать. Она воспринимала все это в качестве одного из рисков и одной из возможностей, связанных со статусом «свободной женщины». Но десять лет назад, поняла Элла, она испытывала нечто, в чем в то время не отдавала себе отчета. Она испытывала чувство удовлетворения, победы над женами; потому что она, Элла, та самая свободная женщина, возбуждала мужчин сильнее, чем их скучные усталые супруги. Оглядываясь назад и признавая за собой чувства такого рода, она стыдится самой себя.
Элла также думает, что она теперь общается с Джулией словно исполненная горечи старая дева. Мужчины как враги. Они. Она решает, что не станет больше откровенничать с Джулией, или, по крайней мере, изгонит из своих речей нотки сухой горечи.
Вскоре случается следующий эпизод. Редактор одного из отделов пишет в соавторстве с Эллой серию статей, где даются советы о том, как справляться с проблемами эмоционального порядка — проблемами, о которых чаще всего идет речь в приходящих в редакцию письмах. Несколько вечеров они с Эллой вместе допоздна сидят на работе. Статей должно быть шесть, и у каждой — два заголовка. Один — официальный, а другой — шутливый, в рабочем порядке используемый Эллой и ее коллегой. Например, «Бывает ли так, что вам надоедает собственный дом?» у Эллы с Джеком превращается в «Помогите! Слетаю с катушек». Или: «Муж, пренебрегающий семейной жизнью» превращается в «Мой муж спит со всеми подряд». И так далее. И Элла, и Джек много смеются, когда они работают вместе, забавляются чрезмерной простотой тона этих статей, однако пишут они их очень старательно, прилагая немало усилий. Они оба понимают, что шутить их заставляют та боль и та разочарованность, которыми пропитаны страницы писем, мощным потоком льющихся в редакцию, а также их неверие в то, что статьи смогут хоть как-то облегчить эти страдания.
В последний вечер их совместной работы Джек подвозит Эллу домой. Он женат, у него трое детей, ему около тридцати. Элле он очень нравится. Она предлагает ему немного выпить, он к ней поднимается. Элла знает, что скоро подойдет момент, когда он ей предложит заняться с ним любовью. Она думает: «Но он меня не привлекает физически. Но может, он и мог бы мне понравиться, если бы только мне удалось сбросить с себя тень Пола. Откуда же мне знать, что он мне не понравится физически, когда я окажусь с ним в постели? В конце концов, мне и Пол понравился не сразу». Эта последняя мысль ее удивляет. Она сидит, слушает, как молодой человек что-то рассказывает, развлекает ее, и она думает: «Пол любил повторять, как бы в шутку, но на деле серьезно, что я не сразу в него влюбилась. А теперь я и сама так говорю. Но я не считаю, что это и вправду так. Возможно, я так говорю только потому, что он так говорил… однако немудрено, что я не могу возбудить в себе никакого интереса к какому-нибудь мужчине, ведь я же все время думаю про Пола».
Элла отправляется с Джеком в постель. Она классифицирует его так: «знающий свое дело любовник: это мужчина не чувственный, научился заниматься любовью по книге, которая, возможно, называлась „Как удовлетворить жену“». Он находит удовольствие в том, что ему удалось заполучить женщину в постель, а не в самом сексе.
Они оба веселы и жизнерадостны, дружелюбны, они и в постели поддерживают ту атмосферу дружелюбного сотрудничества, которая сложилась за время их совместной работы. При этом Элла все время подавляет в себе желание расплакаться. Ей знакомы эти внезапные приступы депрессии, и она борется с ними следующим образом: это вовсе никакая не депрессия; это чувство вины, но не моей вины; это чувство вины из прошлого, оно связано с двойной моралью, которую я отказываюсь признавать.
Джек, провозгласив, что он должен срочно вернуться домой, начинает говорить о своей жене.
— Она девочка хорошая, — замечает он, и у Эллы все внутри леденеет от снисходительности его тона. — Я чертовски осторожен и делаю все для того, чтобы она ничего такого не подумала, когда я на время выбиваюсь из колеи. Конечно, бывает, ее достает то, как она живет, торчит все время дома с детьми, а они могут довести любого, но в целом она справляется.
Джек завязывает галстук, шнурует ботинки, сидя на краю ее кровати. Он весь лучится благополучием; чистое, открытое лицо мальчишки, еще не знавшего жизни.
— Мне с моей старушкой, можно сказать, повезло, — продолжает он; но теперь в его голосе звучит и обида, обида на жену; и Элла знает, что этот случай, то, что Джек с ней переспал, будет тонко использован для того, чтобы жену немного очернить. Он оживлен, он удовлетворен, но не любовными утехами, в которых почти ничего не смыслит, а тем, что он смог что-то доказать себе. Он прощается с Эллой, роняя на ходу:
— Что ж, пора мне возвращаться под мой жернов. У меня, конечно, лучшая жена на свете, но она не совсем тот человек, которого можно было бы назвать вдохновляющим собеседником.
Элла с трудом подавляет в себе желание сказать ему, что женщине с тремя маленькими детьми, запертой один на один с телевизором в доме на окраине, негде черпать вдохновение для занимательных бесед. Глубина и сила собственного негодования изумляют ее. Она знает, что жена Джека, женщина, которая ждет его за много миль отсюда, на другом конце Лондона, сразу, как только муж переступит порог спальни, поймет, что он переспал с другой женщиной: она это поймет, едва взглянув на его самодовольно-оживленное лицо.
Элла решает, что она: а) будет хранить целомудрие, пока не влюбится; и б) что она не станет обсуждать этот эпизод с Джулией.
На следующий день Элла звонит Джулии, они встречаются, чтобы вместе пообедать, и она все рассказывает подруге. Пока Элла говорит, она одновременно думает, что, при том, что она всегда упорно противилась установлению доверительных отношений с Патрицией Брент, или, по крайней мере, отказывалась быть ее единомышленницей в сардонически критическом отношении к мужчинам (Элла думает, что сардонический, почти добродушный характер критики Патриции в адрес мужчин — это то, во что, растаяв, превратится ее нынешняя горечь, и она твердо решает, что не допустит этого), она, однако же, готова пускаться в откровения с Джулией, чья горечь стремительно превращается в разъедающее душу презрение. Она снова принимает решение не вовлекаться в подобные беседы с Джулией, думая, что женщины, чья дружба основана на критическом неприятии мужчин, — это лесбиянки, если и не физически, то уж точно психологически.
На этот раз Элла выполняет данное себе обещание не говорить больше с Джулией на подобные темы. Она чувствует себя покинутой и одинокой.
С ней начинает происходить что-то новое и непривычное. Ее терзают муки сексуального желания. Элла пугается, потому что не помнит, чтобы когда-либо раньше она испытывала сексуальное желание само по себе, в чистом виде, безотносительно к какому-нибудь конфетному мужчине, или, по крайней мере, такого с ней не было с тех пор, как она была подростком, да и тогда это всегда сопровождалось фантазиями о каком-нибудь мужчине. По ночам теперь ей не уснуть, она мастурбирует под аккомпанемент фантазий на тему ненависти ко всем мужчинам. Пол совсем исчез: она утратила теплого и сильного мужчину своей жизни, теперь ей вспоминается только циничный предатель. Она проходит сквозь пытку сексуальным желанием в полном вакууме. Она чувствует острое унижение, думая, будто это означает, что она зависит от мужчин, потому что ей «нужен секс», ей надо, чтобы «ее обслужили», чтобы «ее ублажили». Она использует эти жесткие формулировки, чтобы себя унизить.
Потом Элла начинает понимать, что ее мысли и о себе, и о женщинах вообще пошли ложным путем и что она должна крепко держаться следующего: когда она была с Полом, она не испытывала никаких сексуальных порывов, не подсказанных им; если он какое-то время находился вдали от нее, она пребывала в сексуальной спячке, до тех самых пор, пока он к ней не возвращался; а, стало быть, бушующий в ней сейчас сексуальный голод вызван не потребностью в сексе, он питается другим голодом — она изголодалась по всем тем чувствам, которых ей так отчаянно сейчас не хватает в жизни. И когда она снова полюбит мужчину, она вернется к нормальному состоянию: она снова станет женщиной, чья сексуальность будет иметь свои отливы и приливы, зависящие от чувств ее мужчины. Женская сексуальность, так сказать, содержится в мужчине, если он мужчина настоящий; он в каком-то смысле усыпляет женщину, она не думает о сексе.
Элла крепко держится за это знание, и она думает: всю жизнь, каждый раз, когда я проживаю засуху, период мертвечины, я делаю одно и то же: держусь за некий набор слов, за фразы, отражающие какое-нибудь знание, даже пока они мертвы и смысла лишены, ведь я же знаю, что жизнь ко мне вернется и эти фразы тоже оживут. Но как странно, что можно вот так держаться за некий набор фраз и сохранять в них веру.
Тем временем мужчины продолжали уделять Элле внимание, а она им отказывала, потому что знала, что не сможет полюбить никого из них. Слова, которые она себе при этом говорила, звучали так: я не стану спать с мужчиной, пока не пойму, что смогу его полюбить.
Однако через несколько недель случилось следующее: Элла познакомилась с мужчиной на вечеринке. Она снова прилежно ходит на вечеринки, ненавидя сам этот процесс — «снова замелькать на рынке». Этот мужчина — сценарист, он из Канады. Физически он ее особенно не привлекает. Однако он умен, он шутит в холодной, хлесткой, заокеанской и саркастической манере, и Элле это нравится. Его жена, она присутствует на вечеринке тоже, девушка весьма красивая. Можно даже сказать — профессионально красивая. На следующее утро новый знакомый прибывает домой к Элле, и безо всякого предупреждения. Он приносит джин, тоник, цветы; он разыгрывает сценку «мужчина пришел, чтобы соблазнить встреченную на вечеринке девушку, он принес цветы и джин». Эллу все это забавляет. Они пьют, много шутят, смеются. И так же, смеясь и словно шутки ради, они отправляются в постель. Элла старается доставить ему удовольствие. Она не чувствует ничего и даже почти готова поклясться, что и он ничего не чувствует. Потому что в тот момент, когда он в нее проникает, ее пронзает знание, что он просто задался целью это сделать, вот и все. Она думает: «Что ж, и я делаю это без каких-либо чувств, так зачем же мне его критиковать за это? Это несправедливо». Потом все в ней протестует, и она думает: «Но в том-то все и дело. Желание мужчины рождает желание в женщине, во всяком случае так должно быть, поэтому я правильно его критикую».
После этого они снова выпивают и перешучиваются. Потом он, ни с того ни с сего, бросает фразу, никак не связанную с тем, что они обсуждали в тот момент:
— У меня есть красивая жена, которую я обожаю. У меня есть работа, которая мне нравится. А теперь у меня есть еще и девушка.
Элла понимает, что она и есть та самая девушка и что это мероприятие — секс с ней — своего рода составная часть проекта или плана по обустройству счастливой жизни. Она осознает, что этот мужчина ожидает продолжения их отношений в будущем, для него само собой разумеется, что так оно и будет. Элла дает ему понять, что, с ее точки зрения, обмен любезностями на этом и закончится; когда она это говорит, на его лице уродливо вспыхивает выражение уязвленного самолюбия, хотя говорит она мягко, кротко, искренне, как будто ее отказ обусловлен обстоятельствами, над которыми она не властна.
Он изучающе ее рассматривает, выражение лица — жесткое.
— В чем дело, девочка, разве я не удовлетворил тебя?
Он говорит это устало, он явно недоумевает. Элла спешит его заверить, что удовлетворил, хотя на самом деле — нет. Но она понимает, что это не его вина, настоящего оргазма у нее не было с тех пор, как Пол от нее ушел.
Она говорит, помимо своей воли сухо:
— Ну, мне не кажется, что все это достаточно убедительно для тебя или для меня.
Опять тяжелый, усталый, беспристрастный взгляд.
— У меня красивая жена, — заявляет он. — Но сексуально она меня не удовлетворяет. Мне нужно больше.
От этих его слов Элла немеет. Ей кажется, что она находится в какой-то извращенной ничейной и пустой стране, к которой она не имеет никакого отношения, но куда она случайно забрела на время. При этом она видит, что он действительно не понимает, чем плохо то, что он ей предлагает. У него большой пенис; он «хорош в постели». Вот и все дела. Элла стоит, молчит, думает, что усталость чувств, которая присуща ему в постели, является обратной стороной его холодной усталости от жизни, когда он вне постели. Он стоит напротив нее и ее разглядывает. «Вот сейчас, — думает Элла, — вот сейчас он пройдется по мне хлыстом, я получу сполна». Она готовится принять удар.
— Я давно понял, — цедит он сквозь зубы, раненое самолюбие делает его голос резким, — что необязательно спать только с красивыми женщинами. Достаточно сконцентрировать внимание на какой-то части женщины, — какой угодно. Даже в уродливой женщине всегда найдется что-нибудь прекрасное. Например, ухо. Или рука.
Неожиданно Элла начинает хохотать, она пытается поймать его взгляд, думая, что он, конечно же, тоже засмеется вместе с ней. Потому что те пару часов, которые они общались до того, как лечь в постель, они общались весело и добродушно, они шутили. Ведь то, что он сказал, не может быть ничем иным, кроме пародии на реплику видавшего виды волокиты. Конечно же, он улыбнется, наверное, ему и самому смешно? Но нет, его слова предназначались для того, чтоб ранить, и он их не смягчит даже улыбкой.
— Хорошо, что хоть руки у меня красивые, раз ничего больше во мне нет, — произносит Элла наконец, очень сухо.
Он к ней подходит, берет ее руки в свои, целует их, устало, как бывалый донжуан:
— Красивые, куколка, красивые.
Он уходит, и Элла в сотый раз думает, что в мире чувств все эти умные мужчины опускаются до уровня, который настолько ниже всего того, что они делают профессионально, что кажется, будто это какие-то другие существа.
Вечером Элла идет в гости к Джулии и застает ее в расположении духа, которое она классифицирует как «настрой Патриции» — а именно скорее в сардоническом, чем в горьком.
Джулия с большим юмором рассказывает Элле, что тот мужчина, актер, назвавший ее «женщиной, которая кастрирует мужчин», на днях снова к ней заявился, с цветами и как ни в чем не бывало.
— Он действительно весьма удивился тому, что я отказываюсь ему подыгрывать. Он был весь из себя такой веселый, компанейский парень. А я сидела, смотрела на него и вспоминала, как я почти что выплакала свои глаза, когда он от меня тогда ушел, — ты помнишь те две ночи, и я все время была такой с ним нежной, такой доброй, так старалась его расслабить, а потом он мне сказал, что я… но даже и тогда, черт побери, я не могла себе позволить ранить его чувств. И я сидела рядом с ним и думала: «Неужели, по-твоему, он забыл о том, что сказал и почему? Или же предполагается, что мы должны не обращать внимания на их слова? Просто предполагается, что мы должны быть настолько сильными, что можем легко пережить все что угодно?» Иногда мне кажется, что все мы помещены в какой-то сексуальный сумасшедший дом.
Элла сухо отвечает:
— Дорогая моя Джулия, мы избрали путь свободных женщин, и это та цена, которую мы платим, вот и все.
— Свободные, — говорит Джулия. — Свободные! Что толку в нашей свободе, если несвободны они? Клянусь Богом, у каждого из них, и даже у самых лучших из них, в сознании все еще живут старые стереотипы, что бывают женщины хорошие и женщины плохие.
— А мы сами? Свободные, мы говорим, а правда в том, что у них случаются эрекции с женщинами, до которых им вообще нет никакого дела, а мы не можем испытать оргазма, пока мы не полюбим их. Какая в этом может быть свобода?
Джулия замечает:
— Значит, тебе везет чаще, чем мне. Вчера я вот подумала: из десятерых мужчин, с которыми я спала за последние пять лет, восемь оказались импотентами, или они кончали слишком быстро. Я в этом привыкла винить себя, — конечно, мы же всегда так делаем, не странно ли это — то, как мы буквально из кожи вон лезем, чтобы обвинить себя во всем? Но даже этот чертов актер, тот, который сказал, что я кастрирую мужчин, был так любезен, что сообщил мне, о, но только между делом, просто так, что за всю жизнь он встретил лишь одну женщину, с которой у него все получилось. Но не спеши носиться с мыслью, что он мне это рассказал, чтобы меня утешить, вовсе нет.
— Дорогая моя Джулия, но ты раньше вроде бы не занималась подсчетом своих мужчин?
— До того, как я не стала размышлять об этом, нет, не занималась. Раньше.
Элла обнаруживает, что у нее сменилось настроение, или же началась новая жизненная фаза. В сексуальном отношении она становится абсолютно холодной. Она списывает это на последствия инцидента с канадским сценаристом, но по большому счету — ей все равно. Она теперь холодная, самостоятельная, отстраненная. Она не только не может вспомнить, что это такое — страдать от сексуального желания, она не может себе представить, что она вообще еще когда-нибудь почувствует желание. Она, однако, знает, что это состояние — отчужденности, самодостаточности, полного отсутствия желаний — это лишь другая сторона сексуальной одержимости.
Она звонит Джулии, чтобы сообщить ей, что она завязала с сексом, завязала с мужчинами, потому что «ей все это надоело». Добродушный скептицизм Джулии буквально ударяет ей в ухо, и она добавляет:
— Я говорю тебе это серьезно.
— Тебе это пойдет на пользу, — отвечает Джулия.
Элла решает снова писать, ищет внутри себя книгу, которая уже там, внутри нее, написана и ждет, когда ее перенесут на бумагу. Она проводит много времени в полном одиночестве, она ждет момента, когда сумеет распознать очертания этой книги внутри себя.
Я вижу Эллу: она медленно ходит по большой пустой комнате, думает, ждет. Я, Анна, вижу Эллу. Которая, конечно же, Анна. Но в том-то все и дело, что она — не Анна. В тот самый момент, когда я, Анна, пишу: «Элла звонит Джулии, чтобы сообщить ей, и так далее», — Элла уплывает от меня и становится кем-то другим. Я не понимаю, что происходит в тот момент, когда Элла отделяется от меня и становится Эллой. Этого никто не понимает. Достаточно дать героине другое имя: вместо Анны назвать ее Эллой. Почему я выбрала имя Элла? Однажды я познакомилась на вечеринке с девушкой по имени Элла. Она писала книжные обзоры для какой-то газеты и читала рукописи для издателя. Она была маленькая, худенькая, смуглая — физически она принадлежала к одному со мной типу. Ее волосы были убраны назад и перевязаны черной лентой. Меня поразили ее глаза: необычайно настороженные, «обороняющиеся». Это были бойницы в крепостной стене. На той вечеринке все много пили. Хозяин дома подошел к нам, чтобы наполнить наши бокалы. Она подняла руку — свою тонкую, белую, изысканную руку, чтобы прикрыть ладонью свой стакан в то самое мгновение, когда он налил туда буквально три глотка вина. Она холодно кивнула ему:
— Этого достаточно.
Потом — холодно мотнула головой, когда хозяин начал настаивать на том, чтобы доверху заполнить ее стакан. Он ушел; она заметила, что я за ней наблюдала.
— Мне нужно ровно столько, чтобы добиться правильной степени опьянения.
Я рассмеялась. Но нет, она была серьезна. Она выпила три глотка красного вина, а потом заметила:
— Да, правильно.
Оценивая воздействие на себя алкоголя, она еще раз слегка кивнула — также холодно:
— Да, действительно, в самый раз.
Что ж, я бы так никогда не поступила. Это совсем не Анна.
Я вижу Эллу, укрывшуюся от всех, одинокую, она бродит по своей большой комнате, перетягивает свои прямые черные волосы широкой черной лентой. Или часами сидит в кресле, безвольно уронив свои изысканные белые руки на колени. Она сидит, опустив глаза на руки, она хмурится, думает.
Внутри себя Элла находит следующий сюжет: женщина, которую любит мужчина, на протяжении всей долгой истории их отношений непрерывно критикующий ее за то, что она ему не верна, за то, что ее слишком влечет светская жизнь, до которой ее не допускает его ревность, и за то, что она чрезмерно озабочена собственной карьерой. Эта женщина за те пять лет, пока длился их роман, на деле ни разу даже не взглянувшая на другого мужчину, не принявшая ни одного приглашения и полностью забросившая свою карьеру, действительно становится всем тем, за что он ее критиковал, в тот самый момент, когда он ее бросает. Она живет беспорядочно и неразборчиво, от одной вечеринки до другой, она беспощадна, когда дело касается ее карьеры, ради этого жертвуя и своими мужчинами, и друзьями. Смысл этой истории в том, что ее новая личность была создана им и что все, что она делает, — ее сексуальные поступки, поступки предательские, совершаемые во имя карьеры, и так далее, — она делает с одной мстительной мыслью: «Вот тебе, вот то, что ты хотел, вот та я, которую ты хотел во мне видеть». И когда спустя какое-то время они снова встречаются, когда новая личность в ней уже «прочно стоит на ногах», он снова в нее влюбляется. Он всегда хотел, чтобы она была именно такой; и причина, по которой он от нее ушел, на самом деле заключалась в том, что с ним она была тихой, податливой, верной женщиной. Но теперь, когда он снова в нее влюбляется, она его отвергает, и отвергает с горьким презрением: то, какая она сейчас, — это «не настоящая» она. Он отверг ее «настоящее я». Он предал настоящую любовь и полюбил теперь подделку. Когда она его отвергает, она тем самым сохраняет свое настоящее «я», женщину, которую он предал и отверг.
Элла не пишет этот роман. Она боится, что, написав его, она вызовет все это к жизни.
Она снова смотрит в себя и находит: мужчина и женщина. Она, после долгого периода «холостяцкой» жизни, более чем готова к серьезным любовным отношениям. Он играет роль серьезного возлюбленного, потому что до некоторой степени нуждается в чем-то вроде пристанища, или — убежища. (На мысль о таком персонаже Эллу наводит опыт общения с канадским сценаристом — а именно его холодный и закрытый подход к любовному взаимодействию: он сам наблюдал за тем, как он играет роль — женатого мужчины, у которого есть любовница. Именно этот аспект личности канадца использует Элла — мужчина, наблюдающий за тем, как он играет какую-то роль.) Женщина, слишком изголодавшаяся по любви, слишком напряженная, замораживает мужчину еще больше; хотя сам он лишь отчасти осознает, что находится в замороженном состоянии. Женщина, которая до сих пор всю жизнь была нетребовательной, неревнивой, лишенной инстинкта собственницы, превращается в настоящего тюремщика. Все происходит так, словно в нее вселяется чуждая ей личность. И она с искренним удивлением наблюдает за тем, как ее изнутри разъедает эта порча, как она стремительно превращается в какую-то мегеру, одержимую собственническими страстями, наблюдает так, словно это второе «я» не имеет к ней ровно никакого отношения. И она в этом убеждена. И когда мужчина обвиняет ее в том, что она ревнивая шпионка, она ему отвечает, и отвечает искренне: «Я не ревную, я никогда не была ревнивой». Элла рассматривала этот сюжет в изумлении; потому что ничто из ее личного опыта не могло его породить. Откуда тогда он пришел? Элла думает о жене Пола — но нет: та была слишком смиренной и всепрощающей, чтобы навести на мысли о такой вот героине романа. Или, может, ее собственный муж, унижающий себя самого, ревнивый, малодушный, закатывающий больше свойственные женщинам истерики от собственной мужской несостоятельности? Вероятно, думает Элла, этот образ, образ ее мужа, с которым была связана ее жизнь так недолго и, судя по всему, отношения с которым не слишком глубоко ее затронули, и есть мужской эквивалент сварливой бабы из ее романа? Который, как бы то ни было, она решает не писать. Он написан, внутри нее, но она не воспринимает его как свой роман. «Может, я все это где-то прочитала? — недоумевает она. — Или же кто-нибудь мне это рассказал, а я позабыла, что слышала это?»
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |