— С моей стороны было бы большим высокомерием давать ей советы.
— Она обратилась к вам за помощью, поэтому высокомерие — советов не давать.
— Вступить в организацию, говорите вы! Но ей нужно совсем не это. Ей не нужно что-то безличное. В течение многих лет эта женщина была замужем, и теперь ей кажется, что от нее оторвали ее живую половину.
В ответ на это Пол промолчал. Он сидел молча, сидел и смотрел на Эллу внимательно и серьезно, и она не понимала, о чем он думает. Наконец он сказал:
— Что ж, полагаю, вы правы. Но вы могли бы предложить ей обратиться в брачное агентство.
Он засмеялся, увидев отразившееся на лице Эллы отвращение, и продолжил:
— Да-да, но вы бы удивились, узнав, как много прекрасных браков я устроил сам, при помощи брачных агентств.
— Вы рассуждаете как… как некий социальный работник и психиатр в одном лице, — сказала Элла, и, как только она произнесла эти слова, она поняла, каков будет его ответ. Доктор Вест, исполненный здравомыслия практикующий терапевт, не терпящий никаких «ненормальностей», нередко отпускал шуточки по поводу одного из своих коллег, «целителя душ человеческих», к которому он направлял пациентов с серьезными психическими проблемами. Так это, оказывается, и есть тот самый «целитель душ».
В это время Пол Тэннер нехотя произнес:
— Да, в некотором смысле, я он и есть.
Элла знала, что его нежелание об этом говорить было вызвано опасением услышать ее слишком предсказуемую реакцию. А какова эта предсказуемая реакция, она знала, потому что остро ощутила нарастающие в себе облегчение и интерес, интерес, смешанный с неловкостью: ведь Пол был знахарем и, соответственно, обладал способностью проникать в самые потаенные уголки ее души. Она быстро произнесла:
— Ой, ну я не собираюсь выкладывать вам все свои проблемы.
После паузы, во время которой, она знала, Пол пытался подобрать слова, которые могли бы ее от этого удержать, он сказал:
— А я никогда не даю советов на вечеринках.
— За исключением вдовы Браун, — уточнила Элла.
Он улыбнулся и заметил:
— А вы принадлежите к среднему классу, не так ли?
Безусловно, это было оценочным суждением. Эллу это задело.
— По своему происхождению, — сказала она.
Он сказал:
— А я из рабочего класса, поэтому, быть может, я знаю о вдове Браун побольше вашего.
В этот момент к ним подошла Патриция Брент и увела его для разговора с кем-то из сотрудников своего журнала. Элла поняла, что они выглядели как пара людей, занятых исключительно друг другом, а эта вечеринка не предполагала такого общения. Патриция всем своим видом дала ей понять, что они привлекли к себе излишнее внимание. И Эллу это весьма встревожило. Пол не хотел от нее уходить. Он посмотрел на нее настойчиво, умоляюще и в то же время — твердо и жестко. «Да, — подумала Элла, — какой жесткий взгляд, словно командный кивок, приказывающий мне оставаться на месте и ждать, когда он освободится и снова сможет ко мне прийти». И она снова внутренне от него отстранилась.
Пора было идти домой. Она пробыла у Вестов всего час, но ей уже хотелось уйти. Пол Тэннер сидел теперь между Патрицией и какой-то молодой женщиной. Элле было не слышно, о чем они говорят, но по смущенно-взволнованному выражению лиц обеих женщин было понятно, что они, косвенно или напрямую, обсуждают профессию доктора Тэннера и то, как его профессиональные знания могут помочь им понять самих себя, а на лице доктора застыла учтивая, но напряженная улыбка. Он еще нескоро сможет от них избавиться, подумала Элла; и она встала и пошла извиняться за ранний уход перед миссис Вест, которой явно не понравилось, что гостья уходит так быстро. Элла кивнула на прощание доктору Весту, которого она увидит, бросив взгляд поверх груды писем, уже завтра утром, и улыбнулась Полу; тот, услышав, что она уходит, вскинул на нее глаза, голубые, ярко-голубые и полные неподдельного изумления. Элла прошла в холл, чтобы надеть пальто, и он последовал за ней, поспешно, на ходу предлагая подвезти ее домой. Теперь он говорил с ней бесцеремонно, почти грубо, потому что был недоволен тем, что его поставили в такое положение, что ему пришлось вот так, на глазах у всех, ее преследовать. Элла сказала:
— Может быть, вам это совсем не по пути.
Он спросил:
— Где вы живете?
И когда она назвала свой адрес, твердо сказал, что ему с ней по пути. У него была маленькая английская машина. Водил он ее быстро и хорошо. Лондон владельцев автомобилей и тех, кто ездит на такси, — это совсем другой город, чем у тех, кто ездит на метро и в автобусе. Элла думала о том, что те мили убожества, которые ей пришло преодолеть одной, теперь выглядят как подернутый легкой дымкой светящийся и расцветающий разноцветными огнями город, который уже над ней не властен и не может ее напугать. Тем временем Пол Тэннер поглядывал на свою спутницу испытующе и остро, словно бросая в нее маленькие стрелки, и задавал ей быстрые и практичные вопросы о ее жизни. Элла, словно желая ответить на брошенный ей вызов, реагируя на то, что он откровенно пытается подвергнуть ее анализу и вписать в какую-то классификацию, рассказала Полу, что всю войну она проработала в столовой для работниц фабрики и что она жила вместе с ними в общежитии. Что после войны она заразилась туберкулезом, но не в очень тяжелой форме, и что она шесть месяцев провела в санатории, все время лежа на спине. Это был опыт, изменивший всю ее жизнь, оказавший на нее значительно более глубокое влияние, чем военные годы, проведенные с работницами фабрики. Ее мать умерла совсем молодой, и воспитывал ее отец, офицер в отставке, служивший до того в Индии, человек молчаливый и упрямый.
— Если это вообще можно назвать воспитанием: я была предоставлена самой себе, за что я отцу очень благодарна, — рассмеявшись, сказала Элла.
Еще она была замужем, брак оказался несчастливым и недолгим. В ответ на каждый кусочек сообщаемых ею о себе сведений Пол Тэннер кивал; и Элла так и видела, как он сидит за столом у себя в кабинете и кивает, выслушивая ответы пациентов на свои вопросы.
— Говорят, вы пишете романы, — сказал он, плавно притормаживая на стоянке возле дома Джулии.
— Я не пишу романов, — ответила Элла, раздосадованная таким вторжением на ее личную территорию, и тут же поспешно вылезла из машины. Он тоже быстро вышел и оказался у двери дома одновременно с ней. На мгновение оба замерли в нерешительности. Но ей хотелось скорее войти внутрь, скрыться от его настойчивого преследования. Он спросил, грубовато и бесцеремонно:
— Поедете завтра днем со мной на прогулку?
Потом, словно опомнившись, он поспешно взглянул на небо, затянутое тяжелыми облаками, и сказал:
— Похоже, завтра будет прекрасная погода.
Услышав это, Элла рассмеялась, и, поскольку от смеха ее настроение выправилось, она сказала, что поедет. Лицо Пола прояснилось, на нем появилось выражение облегчения, даже, скорее, триумфа. Он одержал некую победу, подумала она, и тут же несколько охладела. Потом, после очередного недолгого колебания, он пожал ей руку, кивнул и пошел обратно к машине, сказав, что заедет за ней в два часа. Элла зашла внутрь, прошла через погруженный в темноту холл, вверх по погруженной в темноту лестнице, сквозь погруженный в молчание дом. Из-под двери Джулии пробивалась полоска света. Ведь, в конце концов, было еще очень рано. Она крикнула:
— Джулия, я вернулась!
А Джулия сказала громким и ясным голосом:
— Заходи, поговорим.
У Джулии была большая и очень удобная спальня, она полулежала в большой двуспальной кровати, опираясь на груду взбитых подушек, и читала. На ней была пижама, рукава закатаны до локтя. Подруга смотрела на Эллу добродушно, проницательно и очень пытливо.
— Ну? И как там было?
— Скучно, — сказала Элла, тем самым упрекая Джулию в том, что она заставила ее туда пойти, — заставила невидимым усилием своей воли.
— Меня привез домой психиатр, — прибавила она, нарочно употребив это слово, чтобы увидеть, как на лице Джулии появится то же выражение, которое, Элла знала, было и на ее лице и которое она видела на лицах Патриции и той молодой женщины, когда они с Полом разговаривали. И когда она увидела это выражение, она сразу же устыдилась и пожалела, что так сказала, — как будто она совершила преднамеренно агрессивное действие, направленное против Джулии. «А ведь так оно и есть», — подумала она.
— И кажется, он мне не понравился, — добавила Элла, по обыкновению впадая в ребячество, играя пузырьками духов Джулии на ее туалетном столике. Она втирала духи в кожу на запястьях, наблюдая за выражением лица Джулии, которое снова сделалось скептичным, терпеливым и проницательным, через зеркало. Она подумала: «Что ж, конечно, Джулия — это некое воплощение образа матери, но должна ли я непрестанно поддерживать эту игру? А, кроме того, я по большей части сама испытываю по отношению к ней материнские чувства, я чувствую потребность ее защищать, хотя я и сама не знаю от чего».
— А почему он тебе не понравился? — поинтересовалась Джулия.
Вопрос был задан серьезно, и Элле, чтобы правильно на него ответить, пришлось бы серьезно подумать. Но вместо этого она сказала:
— Спасибо, что присмотрела за Майклом. — И она пошла наверх, в свою спальню, на прощание, с извиняющимся видом, слегка улыбнувшись Джулии.
На следующий день небо над Лондоном было ясным, светило солнце, и деревья на улицах уже не казались тяжелыми довесками домов и тротуаров, а словно были продолжением полей, лугов, природы в городе. Стоило только Элле представить себе залитую солнцем траву, как ее сомнения относительно запланированной прогулки сменились резко нахлынувшей радостью; и этот внезапный подъем настроения подсказал ей, что, похоже, в последнее время она постоянно пребывала в угнетенном состоянии, причем в большей степени, чем сама это сознавала. Когда Элла готовила ленч для ребенка, она вдруг запела. А все потому, что ей вспомнился голос Пола. Когда он с ним разговаривала, она как-то не прислушивалась к тому, как звучит его голос, а сейчас Элла его вдруг услышала, — это был теплый голос, с иногда проступавшими по краям шероховатостями выговора человека, не сразу получившего хорошее образование. (Она слушала его голос и думала о нем, не вспоминая, как он выглядит.) И она слушала не те слова, которые Пол произносил, но само звучание его голоса, в котором она теперь различала и деликатность, и иронию, и сочувствие.
Джулия собиралась днем навестить друзей, и она брала с собой Майкла. Они ушли рано, сразу после ленча, чтобы мальчик не знал, что его мама отправляется на прогулку без него.
— И тем не менее вид у тебя весьма довольный, — заметила Джулия.
Элла сказала:
— Ну, я уже несколько месяцев не выезжала из Лондона. Кроме того, такая ситуация, когда рядом со мной нет никакого мужчины, меня совершенно не устраивает.
— А кого она устраивает? — парировала Джулия. — Но только я не считаю, что какой угодно мужчина — это лучше, чем вообще никакого.
И, воткнув в Эллу эту маленькую шпильку, она отбыла вместе с ее сыном в прекрасном расположении духа.
Пол опоздал, и по тому, как он извинялся, а делал он это как-то формально, почти машинально, Элла поняла, что опаздывает он часто, и связано это с его характером, а не только с тем, что он очень занятой доктор, обремененный многими обязательствами. В целом Элла была довольна тем, что он опоздал. Ей было достаточно всего один раз взглянуть Полу в лицо, которое снова затуманилось облачком нервной раздражительности, чтобы тут же вспомнить, что прошлым вечером он ей не понравился. Кроме того, его опоздание означало, что он не так уж и заинтересован в их общении, а это смягчало легкие припадки паники, вызываемые, правда, не самим Полом, а воспоминаниями о Джордже. (Она сама это понимала.) Но как только они сели в машину и поехали прочь из Лондона, Элла заметила, что ее спутник снова бросает на нее быстрые нервные взгляды; и она почувствовала в нем решимость. Но Пол все время говорил, а она слушала его голос, и он был точно так же, до мелочей, хорош и приятен, как и в ее о нем воспоминаниях. Она слушала, и она смотрела в окно, и она смеялась. Он рассказывал ей, как получилось так, что он опоздал. Он и группа работавших вместе с ним в больнице врачей не совсем правильно поняли друг друга.
— На самом деле ничего не было сказано вслух, но представители класса буржуазии вступают в коммуникацию друг с другом, издавая неразличимые для уха попискивания, как летучие мыши. Это ставит людей одного со мной происхождения в крайне затруднительное положение.
— А вы там единственный врач, вышедший из рабочей среды?
— Нет, не во всей больнице, а только в нашем отделении. И они никогда не дают таким, как я, об этом забыть. И делают они это совершенно бессознательно.
Пол говорил об этом с юмором, беззлобно. Однако в его словах звучала и горечь. Но только в силу давней привычки, без жгучей остроты, без запала.
Сегодня им было легко говорить друг с другом, словно стоявший между ними барьер беззвучно растаял в ночи. Безобразные закоулки лондонских окраин остались позади, они ехали сквозь сияние солнца, и настроение Эллы улучшилось так резко, что она даже опьянела от этого. Кроме того, она знала, что этот человек станет ее любовником, она могла об этом судить по тому удовольствию, которое доставлял ей его голос, и ее переполняло тайное наслаждение. Теперь Пол поглядывал на нее улыбаясь, почти снисходительно, и, как и Джулия, он заметил:
— У вас весьма довольный вид.
— Да, это потому, что мы уехали из Лондона.
— Вы так его ненавидите?
— Ах, нет, мне он нравится, я имею в виду, что мне нравится то, как я в нем живу. Но я ненавижу — вот это.
И она указала на то, что было за окном. А там живые изгороди и деревья были снова проглочены очередной деревенькой. В ней не осталось ничего от старой Англии, все было новым и безобразным. Они ехали по главной улице, застроенной магазинами, и магазины назывались и выглядели точно так же, как десятки других магазинов, мимо которых они проезжали еще в Лондоне.
— Почему?
— Ну, очевидно, потому, что это так безобразно.
Пол с удивленным видом всматривался в ее лицо. Через некоторое время он заметил:
— Здесь живут люди.
Она пожала плечами.
— Вы и их тоже ненавидите?
Эллу это неприятно задело: ей пришло в голову, что на протяжении многих лет все, с кем ей доводилось общаться, без лишних слои понимали, почему она ненавидит «все это»; и вопрос, «ненавидит ли она и их тоже», подразумевавший под «ними» простых людей, был совершенно неуместным. И все же, подумав над этим вопросом некоторое время, она сказала, с некоторым вызовом:
— В некотором смысле — да. Я ненавижу то, с чем они смиряются. Это должно быть сметено — все это.
И ее рука стремительно описала в воздухе широкую дугу, словно этим жестом Элла сметала с лица земли темный и неподъемный вес Лондона, и тысячи уродливых городишек, и мириады крошечных, судорожных человеческих жизней, проживаемых по всей Англии.
— Но так не будет, вы же знаете, — сказал он, улыбаясь, и с каким-то добродушным упрямством. — Все это будет развиваться, — и появится все больше и больше сетевых магазинов, телевизионных антенн, респектабельных людей. Вы ведь об этом, правда?
— Разумеется. Но вы просто все это принимаете. Почему вы считаете, что все так и должно быть?
— Потому что таково время, в котором мы живем. И все стало лучше, чем было раньше.
— Лучше! — воскликнула Элла невольно, но тут же взяла себя в руки. Потому что поняла, что слову «лучше» она противопоставляет свое личное видение жизни, пришедшее к ней во время ее пребывания в больнице, видение и понимание некоей темной, безликой, разрушительной силы, которая питает самые корни жизни и находит свое самовыражение в войнах, в жестокости и в насилии. Что не имело никакого отношения к предмету их спора.
— Вы имеете в виду, — сказала она, — лучше в том смысле, что нет безработных и никто не голодает?
— Как это ни странно, да, я имею в виду именно это.
Пол сказал это так, что между ними снова вырос барьер: он был из рабочего класса, а она нет, и посвященным был он. Поэтому Элла замолчала, а он через некоторое время настойчиво продолжил:
— Все стало намного лучше, намного, намного лучше. Как вы можете этого не замечать? Я помню…
И он запнулся, замолчал, — на этот раз не потому, что он на нее «давил» (как Элла это про себя называла), опираясь на свой более богатый в этой области опыт, а потому, что нахлынувшие воспоминания причинили ему острую боль.
Поэтому она предприняла еще одну попытку:
— Я не понимаю, как можно видеть, что происходит с этой страной, и не испытывать ко всему этому ненависти. На поверхности все выглядит прекрасно — тишь да гладь, провинциальная благодать. Но в глубине все пропитано ядом. Кругом одна ненависть, зависть и страдания людей, изнывающих от одиночества.
— То же самое можно сказать о чем угодно и о любом месте. О любом месте, где существует определенный уровень жизни.
— Легче от этого не становится.
— Все что угодно — легче, чем определенный тип страха.
— Вы хотите сказать, что страшна настоящая бедность. И вы, конечно же, хотите сказать, что я совершенно не в состоянии этого понять.
В ответ на это Пол быстро взглянул на нее, взглянул удивленно, потому что она столь упорно отстаивала свою точку зрения, и, как почувствовала Элла, с уважением. В этом взгляде не было ничего от того, как мужчина смотрит на женщину, оценивая ее с точки зрения сексуальной привлекательности, и она почувствовала себя более непринужденно.
— То есть вы хотели бы запустить по всей Англии гигантский бульдозер?
— Да.
— И оставить только несколько соборов и прочих старинных зданий, да парочку хорошеньких деревенек?
— Да.
— А потом заселить людей в прекрасные новые города, каждый из которых — мечта архитектора, и сказать им всем: вот, живите, нравится вам это или нет.
— Да.
— Или, может быть, вам нравится старая добрая Англия с ее забавами и утехами, с девушками в длинных домотканых платьях?
Она сказала, сердито:
— Конечно нет! Я ненавижу всю эту дребедень в духе Уильяма Морриса. А вы ведете себя нечестно. Посмотрите на себя, — я уверена, что большая часть ваших сил ушла на то, чтобы просто преодолеть классовый барьер. И я уверена, что нет никакой связи между тем, как сейчас живете вы, и тем, как жили ваши родители. Скорее всего вы стали для них просто чужаком. Скорее всего вы внутренне расколоты надвое. И так устроена вся страна. И вы это знаете. Так вот, я это ненавижу, я все это ненавижу. Я ненавижу страну, которая расколота так… так, что я не знала о ней ровным счетом ничего, пока не началась война и пока мне не довелось пожить вместе с теми женщинами.
— Ну-у-у, — протянул он наконец, — а они вчера были правы: вы действительно революционерка.
— Нет, это не так. Все эти слова не значат для меня ничего. Политика меня вовсе не интересует.
На это он засмеялся, а потом сказал, да так искренне и тепло, что это ее растрогало:
— Если бы вы преуспели в строительстве своего нового Иерусалима, это было бы все равно, что убить растение, внезапно пересадив его в неподходящую для него почву. Во всем происходящем есть поступательность и непрерывность, всему присуща своя невидимая логика. Если бы вы все сделали по-своему, вы бы убили сам дух людей, лишили их моральной силы.
— Поступательность и непрерывность: а стоит ли их так беречь, беречь просто так, ради них самих?
— Да, Элла, да. Стоит. Поверьте мне, стоит.
Его слова прозвучали настолько искренне и лично, что настал ее черед посмотреть на него с удивлением. А посмотрев на него, она решила промолчать. «Он говорит мне, — подумала Элла, — что от этого внутреннего раскола страдает так сильно, что иногда и сам сомневается: а стоило ли все это того?» И она отвернулась и снова стала смотреть в окно. Они уже ехали по другой деревне. Эта была лучше предыдущей: в ней был старый центр, домики под разноцветными, прогретыми солнцем крышами. Но вокруг центральной части — безобразные новые дома, и даже на центральной площади — очередной «Вулворт», неотличимый от своих собратьев, и поддельный паб «Тюдор». Теперь такие деревеньки пойдут одна за другой, похожие друг на друга как две капли воды. Элла сказала:
— Давайте уедем в сторону от деревень, в которых нет вообще ничего.
На этот раз Пол посмотрел на нее с откровенным изумлением, и она это заметила, но что за этим стояло, она поняла только потом, позже. Какое-то время Пол ничего не говорил, но когда показалась дорожка, петлявшая среди густых, залитых солнцем деревьев, он туда свернул. Он спросил:
— Где живет ваш отец?
— А, — сказала она, — понимаю, к чему вы клоните. Что ж, он совсем не такой.
— Не какой? Я разве что-то сказал?
— Нет, но вы все время на это намекаете. Раньше он служил в армии, в Индии. Но мой отец не похож на персонажа с карикатур на эту тему. Он оказался непригодным для военной службы и какое-то время работал в администрации. Но он и не такой тоже.
— Ну и какой же он?
Элла засмеялась. В ее смехе прозвучала любовь, искренняя неподдельная, но также и горечь, неожиданная для нее самой.
— Когда он вернулся из Индии, он купил старый дом. В Корнуолле, маленький домик, в уединенном месте. Домик очень хорошенький. Старый, — вы меня понимаете. Он человек, который любит, да и всегда любил, уединение. Он много читает. Он хорошо разбирается в философии. И в вопросах религии, — много знает о Будде, например.
— А вы ему нравитесь?
— Нравлюсь ли я ему?
Этот вопрос поразил Эллу. Не единожды она задавалась вопросом, нравится ли она своему отцу. Она развернулась к Полу, смеясь, в порыве узнавания родственной души:
— Вот это вопрос. Но, честно говоря, я этого не знаю.
И она добавила, очень-очень тихо:
— Нет, если задуматься, то нет, и никогда не нравилась, думаю, что не нравлюсь, по-настоящему — нет.
— Конечно же нравитесь, — сказал Пол слишком поспешно; было очевидно, что он жалеет о своем вопросе.
— Никакого «конечно же» здесь быть не может, — и Элла замолчала и задумалась.
Она чувствовала, что Пол поглядывает на нее тепло и виновато, и ей очень нравилось, что он так тревожится о ней.
Она попыталась объяснить свои слова:
— Когда я приезжаю домой на выходные, отец рад меня видеть — это заметно. Хотя он никогда не жалуется на то, что я бываю у него нечасто. Но когда я нахожусь там, у него, похоже, это ни на что не влияет. Он следует своему раз и навсегда заведенному порядку. Одна пожилая женщина приходит к нему убираться. Что до еды, он к этому относится спокойно. Есть определенные продукты, к которым он привык и которые у него есть всегда, как, например, говядина для варки и стейки для прожарки, яйца. Перед ленчем он неизменно выпивает свою порцию джина, а после ужина — пару-тройку порций виски. Каждое утро, после завтрака, он отправляется на долгую прогулку. Днем он работает в саду. Каждый вечер он допоздна читает. Когда я там, все происходит точно так же. Он даже никогда со мной не говорит.
Элла снова засмеялась.
— Как вы это называете, я — на другой волне. У отца есть один очень близкий друг, полковник, да они и внешне похожи друг на друга: тощие, сухие, с густыми дикими бровями, и вот они-то и общаются между собой, издавая высокие, неразличимые для человеческого уха попискивания. Бывает, что они часами сидят друг напротив друга, не говоря ни слова, и только пьют виски, да изредка, вспоминая Индию, перебрасываются парой коротких фраз. А когда мой отец остается один, я думаю, он общается с Богом, или с Буддой, или с кем-нибудь еще. Но не со мной. Обычно, если я что-то говорю ему, он отвечает мне смущенно или же заводит разговор на другую тему.
Элла замолчала, думая о том, что это была самая длинная из ее речей, обращенных к нему, что было странно, поскольку, вообще-то, она редко говорила, и даже редко думала, о своем отце. Пол не стал развивать эту тему дальше, а вместо этого резко спросил:
— Как вам здесь?
Ухабистая дорожка, по которой они ехали, закончилась, упершись в небольшое поле, обрамленное живой изгородью.
— Ой, — сказала Элла. — Да. Сегодня утром я надеялась, что вы привезете меня на какую-нибудь лужайку или небольшое поле, да, точно как вот это.
Она быстро вылезла из машины, успев, однако, заметить его изумленный взгляд; но она тут же об этом забыла, а вспомнила только потом, позже, когда рылась в своей памяти, пытаясь понять, что он по отношению к ней чувствовал в тот день.
Какое-то время Элла бродила по поляне, трогая цветы и травы, поглаживая их, нюхая, подставляя солнцу свое лицо. Когда она не спеша развернулась и пошла назад, к нему, она увидела, что Пол расстелил на траве коврик и сидит на нем, поджидая ее. Его выжидающий вид разрушил ту легкость, которая в ней зародилась благодаря маленькой свободе, царившей на этой солнечной лужайке, и заставил ее напрячься. Она подумала, быстрым и легким движением опускаясь к нему на коврик: «Он что-то замышляет. Боже мой, он что, собирается так быстро заняться со мной любовью? Нет-нет, он не станет этого делать, пока еще нет». И все же она легла рядом с ним и почувствовала себя счастливой, она радовалась тому, что все идет своим чередом, и она этому не противится.
Позже, и довольно скоро, Пол, поддразнивая ее, станет говорить, что она заманила его туда, потому что решила, что хочет заняться с ним любовью, и что она заранее придумала весь этот план. А она всякий раз будет приходить в неистовство и спорить с ним, а когда он будет продолжать настаивать, Элла будет чувствовать в своем сердце какой-то холодок по отношению к нему. А потом она об этом забудет. А позже Пол снова к этому вернется, и она поймет, как это важно для него, и от этого их повторяющаяся перебранка оставит маленький, но ядовитый след в ее душе. Пятнышко, которое станет постепенно разрастаться. Он говорил неправду. Да, в машине Элла поняла, что он станет ее любовником, это понимание пришло к ней, когда она слушала его голос, потому что она этому голосу доверяла. Но случиться это должно было когда-нибудь, неважно когда. Он, казалось ей, поймет, когда наступит правильное время. И если это время наступило тогда, в тот самый первый день, то, значит, тогда все и должно было случиться.
— И как ты думаешь, что бы я стала делать, если бы ты не стал заниматься со мной любовью? — спросит она его потом, позже, с любопытством и враждебно.
— Ты бы страшно разозлилась, — ответит он, смеясь, но с какой-то непонятной печальной ноткой в голосе.
Эта печаль, печаль искренняя, будет притягивать ее к нему и их сближать, словно они — товарищи по несчастью, жертвы чего-то жестокого, с чем они не могут справиться и что присуще самой жизни.
— Но ты же это все подстроил, — будет говорить Элла. — Ты даже по такому случаю и коврик прихватил. Полагаю, ты всегда, отправляясь на загородную прогулку, кладешь в машину коврик. Так, на всякий случай.
— Конечно. Что может сравниться с уютным теплым ковриком, лежащим на траве?
При этих его словах она всегда смеялась. А еще позже она станет думать, холодея: «Полагаю, он и других женщин возил на ту лужайку, может быть, у него так заведено».
Однако сейчас она была совершенно счастлива. Она больше не чувствовала тяжелого давления города, и аромат травы и солнечного света был чудесен. Потом она заметила его ироничную улыбку и резко села, готовая защищаться. Пол вдруг заговорил, заговорил в нарочито ироничном тоне, о ее муже. Она ответила на все его вопросы, кратко, поскольку вчера уже изложила ему все основные факты. А потом Элла рассказала ему, тоже очень кратко, о ребенке; но на этот раз она была поверхностна, потому что чувствовала себя виноватой, она была здесь, на солнце, а ведь и Майклу тоже очень бы понравились и поездка на машине, и эта солнечная лужайка.
До нее вдруг дошло, что Пол что-то говорит о своей жене. Ей потребовалось некоторое время, чтобы осмыслить это. Еще он сказал, что у него двое детей. Элла испытала шок, но не позволила этому убить ее веру в происходящее. То, как Пол говорил о своей жене, торопливо и почти раздраженно, подсказало Элле, что он жену не любит. Про себя она уже произносила слово «любовь», и так наивно, что это было совсем непохоже на то, как она обычно анализировала человеческие отношения. Она даже вообразила себе, что он, наверное, живет отдельно от жены, раз говорит о ней так небрежно.
Он начал заниматься с ней любовью. Элла думала: «Что ж, он прав, это и есть самый подходящий момент, здесь, где так красиво». Ее тело хранило слишком много воспоминаний о муже, и поэтому до конца расслабиться она не могла. Но вскоре она сдалась, полностью ему доверилась, потому что их тела хорошо понимали друг друга. (Но это только позже, потом, она употребит такое выражение: «Наши тела понимали друг друга». А сейчас она думала: «Мы понимаем друг друга».) И все же, один раз приоткрыв глаза, Элла увидела его лицо, а оно было жестким, почти в этот момент безобразным. И она снова закрыла глаза, чтобы этого не видеть, и снова стала наслаждаться движениями любви. Потом она заметила, что он отворачивается, и лицо его снова было жестким. Она инстинктивно попыталась от него отстраниться, но его рука, лежавшая на ее животе, ее удержала. Пол, слегка ее поддразнивая, сказал:
— Ты слишком худенькая.
Элла засмеялась, совсем не обижаясь, потому что его рука, лежащая на ее теле, говорила ей, что она нравится ему такой, какая она есть. И она, обнаженная, тоже себе нравилась. Ее тело было хрупким, легким, с острыми углами плеч и коленей, но грудь и живот были белыми, гладкими, а маленькие ступни — деликатными и нежными. Часто ей хотелось быть другой: Элла мечтала стать крупнее, полнее, более округлой, «больше женщиной», но то, как ее касалась его рука, заставило ее забыть об этих мыслях. Она была счастлива. Какое-то время они так и лежали, его рука мягко покоилась на ее беззащитном животе, а потом он резко убрал руку и начал одеваться. Она, чувствуя себя покинутой, тоже стала одеваться. Неожиданно ей сильно захотелось плакать, а собственное тело снова показалось ей слишком тонким, слишком легким. Он спросил:
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |