На Урале леса, Вековая краса, - Зеленеют богато весь год. Над вершиной скалы Проплывают орлы, Над орлами плывет самолет. Под горою колхоз, Наш товарищ там рос, Его Павлом Морозовым звать. Наш товарищ герой, Он народа добро Не позволил отцу воровать. В непроглядную тьму Отомстили ему... Опустился топор кулаков. Его враг подстерёг, Защищаться не Мог Безоружный от стаи волков. Из орлят наш отряд, Он отвагой богат. Вам, ребятам, Морозов пример. Мы героев звено, Наш Морозов родной, Не забудет его пионер5.
Интересно, что здесь ради рифмы орудием убийства становится не нож, а топор. Алымов искажает не только обстоятельства преступлений, но и пейзаж малой родины Павлика. Даже при самой ясной погоде из Герасимовн невозможно увидеть горы: она находится более чем в пятистах километрах от Уральского хребта, ТавдинскиЙ район, сейчас являющийся Восточной окраиной Свердловской области, во времена Павлика составлял часть обширной Уральской области, простиравшейся к западу до Перми и далее, до отрогов Уральских гор. По словам уральского писателя Валерия Ермолаева, «Тавдинская земля административно является уральской, а географически это уже Сибирь». На ней нет ни гор, ни даже холмов, это лесистая равнина с торфяными болотами, заросшими густой травой, к осени приобретающей светло-ржавый оттенок.
Тавдинский район, подобно многим другим в Сибири, всегда был местом миграции, прибежищем социально-униженных, бедных и отчаявшихся людей. Коренное население района, как и большей части Евразии, составляли кочевые скотоводческие племена. Если взглянуть на современный список населенных пунктов, то бросается в глаза, что многие из них — около пятидесяти — появились в промежутке между 1900 и 1940 годами, т.е. прошло всего несколько десятилетий с тех пор, как это пространство отвоевали у леса6. Самый большой приток переселенцев в ТавдинскиЙ район (с 1900 по 1910 год) является следствием государственной политики того времени. В1868 году министр внутренних дел издал указ, поощрявший переселение безземельных крестьян: крестьянским общинам, готовым целиком переехать в новые места, предоставлялась государственная земля. Этот процесс продолжался до конца XIX-начала XX века, несмотря на неоднозначное к нему отношение со стороны государственных чиновников: их беспокоила растущая популярность идеи переселения среди крестьян в некоторых бедных регионах, таких как Центральная Россия, Украина и Белоруссия, Ранние мигранты в основном оседали в регионах с плодородной почвой, например в Алтайском крае, последующим приходилось селиться на землях победнее, в частности в Тавдииском районе. Тем не менее тысячи крестьян трогались с места и отправлялись в дальний путь, соблазненные обещаниями даровой земли, субсидий на путешествие и застройку, а также налоговыми льготами. Между 1895 и 1908 годами около четырех миллионов переселенцев добрались до Урала, при этом менее 4% из них осели в уральских областях. В целом мигранты из европейской части Российской империи составили 29% от общего числа переселенцев в период с 1900 по 1904 год. и 25% — с 1905-го по 1909-й7. Деревня Герасимовка приютила крестьян, приехавших главным образом из Минской и Витебской губерний8.
На вид это поселение мало отличалось от традиционной русской деревни и могло бы возникнуть в любой части России или Советского Союза. Она состояла (и да сих пор состоит) из двух параллельных линий деревянных домов. Они и поныне в основном одноэтажные. В1920-1930-х годах Такая изба, как правило, имела одну комнату, где вся семья по обыкновению спала на печи. Живые свидетели, помнящие время перед Второй мировой войной, рассказывают, что деревня была большая — линии домов простирались «от того леса до того леса». Населяли ее бедняки, и жилось тяжело. В1932 году в Герасимовке еще не было телефона-да что телефон, электричество провели только в 1947-м, отметив таким образом пятнадцатилетнюю годовщину смерти Павлика Морозова. И хотя по российским масштабам расстояние от деревни до административного центра не слишком велико, добраться до него было нелегким делом, особенно в весеннее время, когда люди шли по колено в вязкой грязи. В хорошую погоду от Герасимовки до Тавды целый день пешего ходу, с привалом где-нибудь по дороге, так что такое путешествие без крайней необходимости не затевали.
Деревня жила обособленно, с трудом приноравливаясь ко всему новому, в том числе и к советским законам. Своей церкви не было, но в каждом доме висели иконы. До ближайшей церкви во Владимировке километров десять, так что часто на службу не находишься. Тем не менее все праздничные дни аккуратно соблюдались: по словам женщины, родившейся в 1922 году, «праздники справляли, справляли четко. Вот летом хоть какой праздник, сено сухое, не сухое, мы на работу не пойдем. Гуляли, за карту мужики». На святые дни, бывало, «коней красят, колокол там»9. К основным праздникам, помимо Пасхи и Рождества, относились день Святого Михаила («Михайло»), а также деревенские свадьбы. Тогда украшали лошадей и повозки гирляндами и разъезжали цугом по всей деревне, звеня колокольчиками на сбруях. Без таких редких проблесков суровая, монотонная деревенская жизнь стала бы совсем невыносимой, особенно для женщин («У женщин была работа — ой-ой-ой!»), которых с шести-семи лет учили прясть, и долгими зимними вечерами они сидели за своими веретенами, разгоняя скуку сплетнями или пением, в то время как мужская половина коротала время за рассказами случаев из жизни или за игрой в карты0.
Кулаки-белобандиты
Привить коллективизацию в обычных бедных, традиционных деревнях было трудной задачей, но еще большую проблему представляли собой деревни с переселенцами, покинувшими родные места ради земли. В1900 году один сибирский поселенец сказал английскому путешественнику: «Вся эта земля будет наша»11. Очевидцы вспоминают, что крестьяне, решившиеся ехать на восток, имели независимый, крутой характер и не терпели прекословия12. Герасимовку населяли как раз такие. Наделы у них были невелики — в несколько гектаров пригодной для обработки-земли, не больше, но держались за них крепко. Большинство жителей не хотели сдавать свою личную собственность в колхоз. Число крестьян, якобы вступивших в колхозы в Тавдинском районе к февралю 1930 года (80 %)13, — явная выдумка. В отчетах местные власти признавали, что дезертирство из колхозов было массовым14. В январе 1931-го всего лишь 9,5% хозяйств района и только 4,2% крупного рогатого скота принадлежали колхозам. (В это же время средние показатели по всему огромному Уральскому региону составляли 38,8% и 25,9% соответственно15.) К апрелю в Тавдинском районе цифры увеличились лишь до 13,1% и 6% (сравнительно с 32,9% и 27,3% по всему Уральскому региону)16. В октябрьском отчете 1934 года зафиксировано, что к 1 января 1932-го 31,4% крестьян-единоличников Тавдинского района вступили в колхозы, что казалось большим продвижением. Но к февралю 1933-го эта цифра возросла не более чем до 33%, а к июлю 1934-го — только до 36 %17.
По мере того как средние показатели коллективизации увеличивались, давление на местные власти-чтобы они встроили в общую линию строптивых «единоличников» — возрастало. До сего дня старожилы Герасимов-ки помнят, как то и дело увеличивались поборы («молоко ждай, мясо ждай, шересть ждай»). Но нежелание крестьян отдавать землю, ради которой они уехали с семьями за тысячи верст, оставалось непоколебимым. Большие расстояния между поселениями, разбросанными по труднопроходимым просторам, еще больше осложняли властям ситуацию18. Сообщения о неподчинении крестьян достигали районный центр только на вторые сутки, и требовался еще день для того, чтобы послать уполномоченного разбираться с проблемой. К тому же партийным руководителям заметно не хватало опыта, навыков работы и просто элементарной грамотности19.
Недостаток знаний и опыта руководящей работы с лихвой возмещался энтузиазмом. Так, в местной печати и на партийных собраниях на районном и более низком уровнях все чаще стало употребляться слово «кулак». Оно использовалось почти исключительно как идеологический, а не экономический термин: «кулак» — значит классовый враг, и этот ярлык наклеивали направо и налево: саботажникам, хулиганам и вообще любому, чей социальный статус вызывал сомнение. Часто такие словесные нападки бередили еще не зарубцевавшиеся раны Гражданской войны, которая с яростной неистовостью пронеслась по этому краю и оставила по себе страшную память. В период между июлем 1918 и августом 1919 года Тавда находилась под контролем белых. В июле 1919-го они расстреляли тринадцать коммунистов; перед отступлением нанесли значительный ущерб товарной станции Тавда. Многие рабочие ушли в тайгу и там организовали партизанские отряды. Однако среди сельских жителей поддержка красных не была очевидной. С января 1921 года по всей Западной Сибири начались восстания крестьян. В марте жители деревни Тонкая Гривка, находившейся всего лишь в двенадцати километрах от Герасимов-ки, напали на шестерых красноармейцев, посланных конфисковать зерно, и пятерых из них убили20. При коллективизации распространилось выражение «кулаки-белобандиты»: раньше «белобандитами» называли только офицеров и солдат Белой армии, теперь же оно стало повсеместно употребляться в адрес саботажников, поджигателей и просто местных членов партии, до которых доходила очередь во время чисток21.
«Классовая борьба» среди местного населения разгорелась не на шутку. Жертвой раскулачивания, проводящегося с неоправданной жестокостью и с полной конфискацией имущества, мог стать кто угодно, что, впрочем, характерно не только для этого района. В феврале 1930 года, например, приехавший домой с производственного слета лесник обнаружил, что хозяйство его разорено, а сам он признан кулаком. В том же месяце с другого раскулаченного крестьянина сняли его новые рубаху и тулуп, а взамен под издевательское улюлюканье надели поношенную телогрейку22. Случаи подобных злоупотреблений, а также драконовские штрафы, налагавшиеся не только на богатых, но и на бедных крестьян, безжалостное раскулачивание и продажа конфискованных вещей с целью личной наживы происходили еще в течение двух лет23.
При этом даже местные издания не напечатали ни одного материала о правонарушениях во время коллективизации. Сельское хозяйство, в любом его аспекте, мало занимало тавдинских журналистов. Какивцент-ральной прессе, акцент в районных органах печати делался на индустриализацию vi достижения первой трудовой пятилетки. Само название тавдин-ской газеты, органа районного комитета коммунистической партии, отражает эти приоритеты. Газета, изначально выходившая под названием «Пила», превратилась сначала в «Тавдинскую лесопилку», а потом, а 1931 году, ей дали менее оригинальное, но более живучее название «ТавдинскиЙ рабочий». Местные журналисты были полностью поглощены событиями на лесокомбинате, поддерживавшем жизнь населения на реке Тавда и объединявшем лесопилку и деревообрабатывающую фабрику, которая производила фанеру и, с конца 1930-х, лыжи, лодки-плоскодонки и другой потребительский продукт. Газета, кроме того, публиковала резолюции руководства по развитию промышленности. Материалы на более маргинальные темы отражали городские будни и обычно подавались в оптимистическом ключе: открытие нового Дома культуры, строительство детских садов и небывалые успехи учеников образцовой начальной школы.
Урбанистическо-пролетарский уклон прессы сочетался с большой степенью нетерпимости по отношению к глубинке. Очерки о передовых колхозах сопровождались изображениями патриархальной деревни как мира, населенного косными и просто антисоветски настроенными личностями, которых необходимо взять под жесткий контроль и «СЛОМИТЬ ОППОРТУНИСТИЧЕСКИЕ РОГАТКИ», как призывала статья, опубликованная 30 ноября 1930 года, обличавшая крестьян в несвоевременной сдаче зерна. На кулаков возлагалась ответственность и за все несчастные случаи, происходившие в Тавде, например пожар в местном клубе в конце декабря 1930-го. И конечно, все газеты публиковали сообщения о кулацких нападениях на активистов, напоминая о коварности классового врага. Обычно репортаж об убийстве сопровождался призывом к фабричным рабочим требовать сурового наказания для преступников. Такие народные обращения публиковались в последующих номерах газеты.
«Позорно плетется в хвосте»
Как правило, для гонений выбирались отдельные деревня или человек. Дальше дело брали в свои руки «селькоры», которые любили подписывать свои статьи эффектными псевдонимами, такими как «Бич» — это означало, что автор выявляет и «бичует» зловредную сущность отдельных черт характера или вообще личность, подвергающуюся гонениям. Такой-то и такой-то «кулак-белобандит» тайком вырезал свиней, такой-то и такой-то председатель замечен в постоянном распитии спиртного вместе с кулаками24,
В течение последующих двух с половиной лет местная газета напечатала немало обвинительных статей подобного рода о саботаже в деревнях — касались ли они сдачи зерна, уплаты налогов или поставки рабочей силы во время авралов на предприятиях (так называемые «штурмовые недели»). Герасимовка очень часто оказывалась среди отстающих и либо висела на «доске позора», либо «позорно плелась в хвосте». Подозрительно плохое руководство герасимовского сельсовета стало предметом двух больших скандалов в 1930 и 1931 годах. «Тавдинская лесопилка» с возмущением написала 24 октября 1930-го, что Герасимовка выполнила всего лишь 44% годовой нормы по сдаче зерна и что кулаки вообще почти ничего не сдали. «Здесь классовый враг обнаглел до безобразия, задания по заготовке картофеля 900 пудов и сена 11130 пудов до сих пор не выполнены». Причина такого положения дел объяснялась в газете тем, что районный уполномоченный находится в сговоре с сельсоветом, председатель которого Филиппов, в свою очередь, — заодно с кулаками. Он, например, среди прочих уклонений от своих обязанностей, пожалел и не выслал кулака. Газета большими буквами взывала к возмездию: «ПОД СУД КУЛАЦКИХ АГЕНТОВ!» Были названы два таких «агента» — члены сельсовета Коваленков и Лисицын, которые открыто выступали в защиту кулачества. Другой председатель, Новопашин, изобличенный в бездеятельности и непотизме, подвергся гонениям 31 августа 1931 года: вместо исполнения своих прямых обязанностей он помогал своей жене, заведующей кооперативным магазином, составлять инвентарный список.
Эти репортажи, как и многие другие, отражают два важных момента относительно Герасимовки. Во-первых, очевидно, что в местной администрации довольно высокого уровня были проблемы — довольно редкая ситуация даже для трудных районов. В Герасимовку один за другим посылались новые уполномоченные, но все без толку: как сообщала газета «Пила» 25 сентября 1930 года, кому-то из них с большими усилиями удалось национализировать одну-единственную козу. По итогам закрытой партийной экспертизы, к августу 1931 года в Тавдинском районе были коллективизированы всего 32% хозяйств, причем процент сильно отличался в зависимости от конкретного сельсовета: от нуля (Герасимовский) до 93%*
Во-вторых, по утверждению местной пропаганды, Герасимовка представляла собой «гнездо кулаков». В самом деле, коллективизация проходила здесь очень медленно. Но сопротивление кулаков тут ни при чем, просто герасимовская община делилась на бедных и еще беднее. Согласно официальным цифрам 1927 года, с экономической точки зрения кулаки в Тавдинском районе вообще отсутствовали, и только 27% населения можно было причислить к «середнякам»26. В таких условиях решить, кто подлежит раскулачиванию, — задача практически невыполнимая. Свидетели вспоминают, что выбор жертв осуществлялся в общем и целом произвольно — опасность угрожала любому, «которые хорошо работали», или любому, «у кого была корова»27. В то же время в других частях Урала кулаком считался тот, кто имел два дома с конюшнями, фруктовым садом мастерскими и складами и кто попутно держал еще какое-нибудь дело31. В Тавдинском же районе о таком богатстве и не слыхали, и выделить кого-либо из общей деревенской массы было просто невозможно.
Яркими свидетельствами чудовищной нищеты в Герасимовке служат материалы личных дел и описи имущества семьи Морозовых, а также их родственников и свойственников. Сергей Морозов, по его собственному свидетельству на допросе [105]29, родился в 1851 году в Витебской губернии в семье безземельного крестьянина. Его отец служил тюремщиком. Подростком Сергей жил у родственников (вероятно, в качестве наемного рабочего — обычное дело в сельскохозяйственных районах европейской части России). В двадцать лет он женился и переехал к жене, семья которой имела землю и небольшое хозяйство. Согласно традиции, жена обычно переезжала к мужу, так что этот факт свидетельствует о крайне низком имущественном положении Сергея. Сергей и его жена Ксения (1853 г.р.) приехали на Урал в 1910-м, где получили сорок пять десятин (приблизительно пятьдесят гектаров) земли, большую часть которой занимало болото. Десять десятин этого участка Сергею удалось распахать, он обзавелся двумя лошадьми, двумя коровами и пятью мелкими домашними животными (скорее всего свиньями, овцами и курами).
В советское время дела пошли хуже. Начнем с того, что Сергей отдал часть земли своим выросшим сыновьям: Трофиму (вероятно, 1890 г.р.) — он и его жена Татьяна (ок. 1893 г.р.) были родителями Павла и Федора Морозовых — и Ивану (1888 пр.). Самому Сергею осталось лишь полдесятины. Уменьшилось и количество скота: к 1927 году у него остались только одна лошадь и одна корова, а также свинья, овца и пять кур. А в 1932-м в инвентарном списке, составленном в ходе расследования убийства, значилось, что движимое имущество Сергея состояло в основном из сельскохозяйственного оборудования: телеги, нескольких колес для нее, двух серпов, пилы, бороны, четырех топоров и различных частей лошадиной упряжи (в том числе седелка, которая перекидывалась через лошадиную спину и к которой с помощью ремней крепились оглобли телеги или плуга). Эти подробности сыграли важную роль в следственном деле. Кроме этого, имелось еще ведро для дойки и четыре деревянных ведра, восемнадцать с половиной пудов ржаного зерна и воз сена30. Домашняя утварь и личное имущество — очень немногочисленные; однако в семье были самовар — признак какой-никакой зажиточности — и лампа. Но тарелок — всего две, одна сковорода, несколько чугунков и еще кое-что из домашней мелочи. Как и вся Герасимовка того времени, Морозовы носили домотканую одежду: в сентябре 1932 года в доме нашлось восемь предметов льняной одежды31. Крестьянскую пищу ели из одного котла — распространенный обычай русской деревни начала XX столетия. Деревянные ложки, необходимые для приготовления и раскладывания еды, в описи не значатся, видимо, потому, что они не представляли собой никакой ценности [56-7].
С другой стороны, две из трех морозовских дочерей жили значительно лучше. Хима, старшая дочь, родилась в 1872-м — в год, когда Морозовы поженились. «Интересное положение» Ксении к моменту свадьбы могло послужить причиной выхода замуж за безземельного Сергея. Хима вышла замуж — по ее воспоминаниям, в 1899 году [92], и ее замужество оказалось намного более удачным с социально-экономической точки зрения. В отличие от многих тавдинских поселенцев, родительская семья Арсения Кулуканова (1862 г.р.) имела землю — правда, всего пять десятин на девятерых детей, так что особенно не разживешься. Так что Арсению пришлось батрачить с пятнадцати лет, а с двадцати пяти — заниматься разной черной работой. Положение изменилось, когда он с женою приехал в Герасимовку в 1909 году. Арсений стал хозяином восьми с половиной десятин пахотной и пастбищной земли. Правда, в конце 1920-х его надел сократился вдвое, так как половину он поделил между двумя сыновьями, но у него остались две лошади и некоторые мелкие домашние животные. Когда в 1931 году Арсения арестовали за укрывательство зерна и приговорили к пяти годам ссылки с конфискацией имущества, его движимость состояла не только из двух лошадиных упряжей, телеги и нескольких колес, которые все время фигурировали в деле, но также из «двух сундуков одежды» [96]. На тот момент в семье Кулукановых-старших было еще двое младших детей — Матрена семнадцати лет и Захар пятнадцати, они жили вместе с родителями, когда произошло убийство Павла и Федора.
Арсений Кулуканов грамоты не знал — подобно Сергею и Ксении Морозовым, он подписывался, прикладывая к бумаге большой палец. В записях следственного дела Арсений Кулуканов фигурирует как человек умный и решительный (в газетных репортажах эти качества превратились в «кулачью хитрость»). Например, он не побоялся оспорить в кассационном суде свой приговор к ссылке — что в тавдинском районе было явлением редким — и выиграл дело [97]. А его показания на суде по поводу убийства — в отличие от показаний других обвиняемых — изложены последовательно и ясно. Кулуканов отказался признать свою вину, и, вне всяких сомнений, после оглашения приговора именно он стал инициатором подачи жалобы в «судебно-кассационную комиссию Верхсуда РСФСР».
Младшая дочь Морозовых Матрена (ок. 1897 г.р.) тоже выбрала в мужья крепкого мужика. Арсений Силин, в отличие от большинства жителей Герасимовки в возрасте от тридцати и старшебыл местным. По его словам, в 1932 году ему было сорок, то есть на пять лет больше, чем жене. Начав всего с 0,3 десятины в 1918году, онк 1929-му увеличивает свое хозяйство до полутора десятин и приобретает двух лошадей и двух коров. Однако в 1931-м его тоже привлекают к суду за укрытие зерна и приговаривают к штрафу в 200 рублей, т.е. почти полному годовому доходу [98/ об., 184]. В1932 году у Силина пятеро детей от одиннадцати лет и младше- четыре мальчика и девочка [129- 130]. I
Средняя дочь Морозовых, Устинья (ок. 1879 пр.), не смогла устроить свою жизнь так же хорошо, как сестры, — по крайней мере в традиционном понимании русской деревни. Ее муж Денис Потупчик не был таким зажиточным, как Кулуканов или Силин, и, по заявлению самого Дениса, обличавшему кулаков Герасимовки, в 1922 году работал у последнего по найму [44]. Но Потупчик, с точки зрения нового советского порядка, занимал правильную позицию. Осенью 1932 года он был заместителем председателя сельсовета и энергично способствовал следствию, предоставляя обвинителям материалы об имущественном положении арестованных (в частности опись имущества Сергея Морозова). В письме, которое он представил следствию 12 сентября [446], Арсений Кулуканов и Арсений Силин прямо названы им кулаками. Возможно, отчасти такое рьяное желание Дениса услужить властям объясняется страхом из-за своего небезупречного прошлого: в судебных материалах о нем сказано, что он был «судим» по уголовному делу, но не дается при этом никаких подробностей ни о собственно преступлении, ни о дате его совершения [231 об.]. Сын Дениса Иван, 1911 г.р., представляет собой еще более удивительный образчик нового времени, чем его отец: он был грамотным (знал ли грамоту Денис, неясно) и, будучи осодмильцем3?, играл важную роль в советской администрации.
Оба морозовских сына — Иван и Трофим — по разным причинам отсутствовали в деревне во время совершения преступления. Иван, видимо, старший из двух братьев: по словам его матери, в 1932-м ему сорок четыре года, однако она, как и многие другие безграмотные многодетные женщины того времени, не может служить достоверным источником. К1932 году Иван уже уехал из Герасимовки и проживал в двадцати километрах от нее в Киселева — эта деревня интересна для нас тем, что в ней, одной из немногих в Тавдинском районе, в 1929 году был успешно организован колхоз «Красный Октябрь»33. Как сказал Данила, сын Ивана, отец разошелся с первой женой, вероятно, в 1927 году, когда сам Данила переехал жить к деду и бабке [78- 78об.]. Данила родился в 1913 или 1914 году и получил какое-то образование — начальная школа постепенно становилась обычным явлением в советской деревне. На одном из допросов он утверждал, что окончил три класса [78об.]. Даже если Данила учился с перерывами, он все-таки мог написать свое имя четким и ясным почерком.
Второй сын Морозовых, Трофим (моложе Ивана на несколько лет), отсутствовал в деревне на момент убийства по другой причине. По словам отца, в 1931 году его сослали куда-то на север за махинации с поддельными документами [106]. Неважно, насколько правдиво это заявление (как мы увидим, в деле нет других свидетельств по обвинению Трофима), но ясно одно: Трофима в деревне не было, когда убили двух его сыновей, иначе он оказался бы первым подозреваемым в деле. Поскольку Трофим отсутствовал, его точка зрения на события нигде не отражена. С точки зрения его жены Татьяны (она моложе мужа года на три), Трофим представлял собой деревенского грубияна: водил пьяную дружбу с кулаками, греховодничал, бросил семью ради другой женщины и находился в родственных отношениях с Кулукановыми [228об и далее]. Примечательно, что с первых дней следствия Татьяна все время повторяла, что у нее не сложились отношения с семьей мужа: «я с ним дружбы нимела» [1]34 На основе материалов дела можно предположить, что Татьяна родом не из Герасимовки. Заявив о пропаже сыновей, она первым делом отправила милицию искать детей у их бабки в Кулуховке, деревне в пятнадцати километрах [234]36. Похоже, Татьяна не имела кровных родственников в Ге-расимовке, а согласно традиционным представлениям, к вдове или разведенной женщине в мужниной семье относились с пренебрежением. Какова бы ни была правда об исчезновении Трофима, положение Татьяны оставалось безысходным, в том числе и с материальной точки зрения. Четырнадцатилетний (или около того) Павел, хоть и считался достаточно взрослым, чтобы помогать по хозяйству, с работой на такой твердой почве справлялся плохо. Оба — брошенная женщина и подросток — дошли до крайнего изнеможения. Никаких документов об имуществе Татьяны не сохранилось, но вряд ли можно предположить, что она и ее сыновья жили лучше, чем Сергей Морозов и его семейство. щ Некоторые из окружения семьи Морозовых не попали в число обвиняемых. Занимаемые Потупчиками должности в советском аппарате отвели от них подозрение. Кроме того, к делу не привлекались состоявшие в родственных отношениях с Морозовыми дети и подростки, за исключением двоюродного брата Павлика Данилы36. Не привлекла внимания и Матрена Силина, в начале сентября, видимо, болевшая37. Основное подозрение легло на морозовский клан и еще на нескольких местных жителей, которые были привлечены к делу в том или ином качестве. Последние в большинстве случаев проходили свидетелями или давали характеристики подозреваемым и пересказывали обрывки подслушанных разговоров. Трое свидетелей на какое-то время перешли в категорию подозреваемых.
Первым из этих трех оказался Владимир Мезухин; это имя впервые всплывает в материалах дела 12 сентября в длинном и путаном рассказе Сергея Морозова о том, как Мезухин будто бы хотел «купить» у Кулу-канова жеребенка, которого тот утаил при конфискации его имущества, Павлик Морозов сообщил об инциденте в милицию. После этого события Мезухин говорил на каждом шагу: «Етак ребят надо убить» [41]. Нарушения, связанные с укрытием имущества, в сочетании с угрозами физической расправы навели следователей на мысль о возможной причастности Мезухина к убийству. Но его подозревали недолго. Мезухин проживал в другой деревне — Владимирова, за несколько километров от места происшествия, и в самом деле не имел отношения к Герасимов-ской общине.
Куда больший интерес вызвала у следователей семья Шатраковых. Они не были связаны с семьей Морозовых родственными отношениями ни по крови, ни через женитьбу или замужество, но их земельные наделы находились по соседству, а старший сын Шатраковых, Ефрем был сверстником Данилы Морозова. В семью также входили Антон, отец, 55 лет, Ольга, мать, 40 лет, и семеро братьев и сестер Ефрема. Большинство из них не имели никакого отношения к делу Морозовых38. Исключение составлял Дмитрий, обнаруживший в лесу тела Павла и Федора и некоторое время находившийся под подозрением. Ефрем и Дмитрий сообщили, что они «малограмотные», да и по их почерку видно: в грамотности они уступают Даниле. Нить, ведущая от Шатраковых к убийству, протянулась в связи со свидетельскими показаниями, будто Павел Морозов собирался донести на них за незаконное хранение ружья39 — факт, который братья не отрицали. Они также показали, что считали, будто бы донос в милицию по поводу ружья состоялся; однако, когда дело приняло серьезный оборот, Ефрем стал отрицать, что они подозревали в доносительстве Павлика. В конце концов следователи по какой-то причине приняли объяснения Ефрема и сняли с него подозрение.
Согласно официальным документам, имущественное положение Морозовых, Кулукановых и Силиных существенно друг от друга не отличалось. По «Справке об имущественном положении жителя Тавдинского района...», выданной сельсоветом, скорее всего, поздней осенью 1932 года, земельный надел Кулукановых составлял 2,8 десятины; морозовский и силинский наделы — около полутора десятин каждый [181-186]. Но Кулуканов и, в меньшей степени, Силин явно считались более состоятельными, чем средний крестьянин деревни. Справедливо или нет, но Кулуканова объявили в местной газете владельцем двухэтажного дома. По словам их свойственника Дениса Потупчика, Кулуканов и Силин использовали наемный труд [44- 46]. Главное же обвинение состояло в том, что оба уклонялись от сдачи зерна. Кулуканову удалось отвести от себя это обвинение, но в атмосфере всеобщего недоверия в Советском Союзе начала 1930-х выдвижение обвинения значило намного больше, чем его последующее опровержение.
Понятия «благосостояние» и «бедность» были растяжимыми; Из того как составлена опись имущества Сергея Морозова, ясно, что он не считался нищим. Также в посмертном обследовании тела Павлика Морозова записано «питание среднее», а не «истощенное» или «с симптомами дистрофии», как указывалось в случаях постоянного недоедания [10]. В то время у детей в сельскохозяйственных районах — если только там не свирепствовал голод — жизненные условия были лучше по сравнению с городскими детьми.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |