Хороший вспомогательный материал для научной диссертации, отметила профессионально.
Вспоминая самые разные полусерые, бледноватые фотографии тех самых довоенных женщин, с одинаково короткими причёсками, ровно подрезанными под ушами, почему-то перенапряжёнными вниманием лицами, глазами со зрачками обязательно в центре, строгими глазами, жёсткими…
Настырно вытаращенными на фотоаппарат, настырным желанием остаться в том дне…
Тихое, тихое настроение.
Ни телевизора с поганью президентов, воров, убийц, показывающих, как и где убивали, прокисших бывших певичек, в шестьдесят пять хрипящих воспоминаниями неизвестных и не бывших успехов…
Тихое настроение для жизни души.
Настоящей. И души настоящей, своей, и жизни.
Своей.
Неповторимой, - посторонний в тебя не войдёт, не разместится…
Тогда получилось отодвинуть и весь город, и всю ерунду, забивающую мелочностью единственное бесценное, о чём основное количество людей не догадывалось от юности до старости, – время, время.
Жить во времени самим собой.
Отделившись от общности…
А не понимающие ценили ерунду: свои квартиры, шкафы и кресла, холодильники, жестянки на колёсах, блистающие никелем недолго, - так себе, чепуха, зарываться носом и всею мордой, и всею сущностью в быт, соглашаясь с непонятной сразу повторимостью свинства, - ройся и ройся в вещах, в выборе продуктов для жратвы, в таблетках от перееданий…
От пережора…
Не ценя себя…
Не сохраняя себя… и не проявляя в единственной жизни.
Приятель-художник оставил ключи от деревенского дома, понадобилось ему уехать в дальний район. Попросил пожить, чтобы его не ограбили.
Грабили дачи и деревенские дома, срывая железные решётки с окон, разбивая и стёкла, и деревянные переплёты рам окон тёмных, темнотой показывая ворам беззащитность.
Тогда начинал расснеживаться декабрь, и снег мокрый не снег, и мороз слабоватый для зимы, - тогда и поважнее вышло, несколько свободных от преподаваний институтских дней у Елизаветы…
Разом получилось отодвинуть, - сумки с продуктами в руки, зубные щётки со своими пододеяльниками, простынями, на автобус и тю-тю, до нужной остановки. И там до деревни по зимней дороге наверх, на всхолмие…
Ниже тишели зелёно-чёрные зимние леса. Настоящей тишиной.
Может в ней утонув, Тарнов спал, спал, спал. Ночь, день без еды и чая, без сигарет и листов, расчерченных нотоносцами, - к вечеру проснулся пустоватым после обновления, вычищенным состоянием и души, и тела…
Лёгким, похожим на вышедшим из бани…
Подвернув под себя ноги, на широком кресле Елизавета читала стихи Анны Ахматовой.
- Муж мой, чего-нибудь хочешь?
- Свободы от желаний.
- Поняла, молчу…
Тарнов разглядывал деревенский дом приятеля, изнутри сделанный без комнат, как его придумали сто двадцать лет назад, - кухня за отгородкой и всё.
Конечно, стояла печка, на всякий случай. За печкой на стене висел прибор, автоматически отапливающий газом, подогревающий воду в батареях под окнами.
Тогда снега хотелось, для перевода в настроение нужное.
Настоящего снегопада. Чтобы снежинки падали хлопьями, каждая прямо, прямо вниз, неторопливо, как в театральном спектакле.
Мягкими, крупными хлопьями. Так бывает.
- Гулять пойдём?
- Сейчас соберусь, - оглянулась на окно Елизавета. – Я сегодня пошла на улицу, там впереди поворот, пошла по второй улице до самого конца деревни. Впереди лес начался, следы на снегу крупные, волки бегают ночью, что ли? Побоялась и назад повернула.
Шли. Немного вечерело. Вся улица засыпалась, выровнялась снегом. Без машин, оставшихся в стороне, в городе.
- Мне в Москве рассказывал композитор Евгений Дога, он приехал сюда, когда был ещё неизвестным, не академиком. В этих местах в тридцатых годах при Сталине в лагере находились его родственники, он поехал искать их могилы, сидел в тракторной тележке с местными колхозниками. Трактор гусеничный, дороги никакой, через тайгу ехал, переезжал здоровенные лужи, ручьи, полз краем болота. Разыскал… Он скоро будет у нас в городе, с тобой познакомлю.
- На концерте?
- После концерта, на банкетике.
Из налёгшего на верха лесов серости неба сильно, густо начал опускаться снег. Тысячами, тысячами лохматеньких парашютиков. Зависающими, немного плывущими на сторону…
- Я на твоём концерте удивлялась, Александр. Ты – мой муж, всегда могу до тебя дотронуться, и ты на сцене – ну совсем иной. Играешь на рояле, встаёшь, берёшь с подставки саксофон, с ним подходишь ближе к микрофону – чего-то вокруг тебя, ты свой и отстранённый, божество, до тебя не дотронуться… Облако вокруг тебя…
- Музыка вокруг меня, она обворачивает… Как мне нравится, что в редких домах золотятся окна, и на улице никого из деревенских. Не отходи от меня, сейчас серый волк утащит.
- Муж мой, не пугай, ты спал, а я вчера вечером на улицу выходила, на метель долго смотрела. С крыши завихривало, закручивало вниз и на наши окна, так нравится… В тревожность закручивает почему-то, как будем Новый год праздновать, думала, стояла…
Хлопья снежинок и в сумерках особенно отчётливо выделялись на фоне мягкой черноты бревенчатых стен, как подходили к следующему дому. И в редких лампах на столбах, треугольно раздвигающих темноту шириной книзу…
Снежинки застывали в воздухе, качались, пробовали приподняться вверх…
Снежинки начинались мелодией, светлейшей на фоне тяжёлых вступительных аккордов. Тяжёлых, заставляющих думать.
Получилось и главное, зачем я здесь, - отметил.
- Стояла, думала и затревожилась, ещё вчера захотела обязательно спросить, - а ты меня всегда будешь любить? Ты не поменяешь меня на другую?
- Да что за глупость?
- Пусть глупость, глупой тоже быть… может, и требуется. У нас на кафедре один преподаватель ушёл от своей жены к другой, на семь лет она его старше, во как…
- Я с тобой не из-за возраста, - прижал тёмной стене дома, отодвигая надутые волосы со щеки под её шаль, - я с тобой вот почему, - переменил её слова ответные на задыхание от поцелуйности длинной, длинно согревающей на зимней улице…
И Елизавета поцеловала, коротко, коротко и быстро, отвечая.
Далеко отсвечивался улицами в небе город, посторонний сейчас.
- Моя и моя, вот и всё.
- Ну… Ну – хорошо… Мне хорошо… Знаешь чего? Я тебя накормлю, муж мой.
- Спасибо, вообще-то я забыл насчёт поесть, всё спал и спал, на сон переключился, что ли… За год отоспался.
В доме Александр достал с верха шкафа маленького Деда Мороза, запылённого с давнего праздника. Вымыл его под краном, вытер. Снял с верха печи золотистую длинную гирлянду, обернул Деда Мороза, край гирлянды прицепил повыше, к краю оконной занавески.
Набросал начало мелодии. И аккорды. Основная разработка потом…
Елизавета пожарила порезанные сосиски, посыпанные луком, залила яйцами, сварила кофе. Сидели, без посторонней болтовни не включенного телевизора ужинать получалось человечнее.
Сильнее дул ветер на улице, наверное, опять метелило. На стене слабо подсвечивала всего одна лампочка под толстым матовым плафоном, оставленная включенной.
Опять потянуло спать, лёг под одеяло. Смотрел. Елизавета раздевалась напротив кровати, складывая снятое на спинку кресла. Расширенная без ничего бёдрами, пальцами взъерошила кучерявость волосиков внизу, шагнула, неся поверх постели тёплый запах обнажённой женщины. Укуталась, прижавшись спиной. Поправив его руку на верхней груди, прижавшись и ногами по всей длине.
Навертел на палец колечко волос за её ушком, засыпая и на ушко дыша…
- Ничего себе, какой мне сон приснился, - прошептала тайно, тайно среди ночи, развернувшись и приплотнившись грудями, коленями…
- И хочешь рассказать?
- Хочу, только стесняюсь…
- Я же никому не передам…
- Я сплю, сплю, чего-то мне мешает, наталкивается чего-то… Оставьте меня в покое, думаю во сне, наталкиваетесь в опасном месте, не трогайте… Наталкивается, наталкивается, не отстаёт, чья-то рука властительно приподняла верхнее бедро, чего-то стало прорываться, наткнулось на не туда, чья-то рука властительно за шею пригнула меня вниз, согнув тело углом, приподняла верхнее бедро снова и чего наталкивалось воткнулось далеко, до конца, я протянула руку узнать что такое и схватилась за тугой мешочек с двумя шарами, в меня долбился и долбился не спросивший дозволения, я вскрикнула и облила его, и снова облила, и он тогда облил меня во мне, ещё подвигался и остался, и я так заснула спать дальше… Такой сон приснился, бессовестный… и приятнейший сон, нужнейший, - нашёптывала, обнимая, обнятая…
- Какой бессовестный здесь домовой…
- Да, да, а я его не боюсь, пускай снова приходит, заснём и снова приходит… Насколько у него тугой, настырный, я боялась во сне, им разорвёт мою несчастную пипочку…
- Утром появится…
- Так хорошо, пускай появляется, опять тебе расскажу… А тебе снилось?
- Мне на живот давила круглая горячая попа, в тумане сна приподнял половину, поискал, воткнулся во что-то совсем горячее, был там, и из меня рванулось резко…
- Ты немного похож на того домового…
- Хотела новенькое узнать, другого?
- Не знаю, - шепнула честно, - снилось…
Перед рассветом начались непонятные для декабря звуки.
По стеклам окон тарабанил зимний дождь.
- Вот хорошо мне понимать, куда не гляну – Россия вокруг, Россия, своя страна, - сказал Виктор Андреевич, как подумал.
Разговаривая, они ушли далеко от районного городочка.
Александр Тарнов стоял рядом с ним на высоком береге реки, поворачивающей за зелёный лес, сжавший реку высокими деревьями, растущими у самой воды, по обеим берегам. Пёскин сидел впереди, вытянув шею, смотрел сверху на дали.
Тут берега зелёными лесами заросли вплотную к воде, голубой, белеющей пятнами отражённых мутновато белых облаков. Сегодня и небо голубело, и земля холмами теми, дальними, перекрытыми отчёркиваниями холмов приближенных, голубела лесами хвойными, темнеющей дальней густотой закрывающих все видимые пределы. И зеленела лесами ближними.
Холм перед ногами мягчел ковровой яркой травой, доцветали одуванчики, позднемайские, жёлтыми лепестками превращаясь в шарики паутинок воздушной тонкости.
- По новому паспорту мне запретили русским называться, как и вам, Александр, я намного старше вас и не полагал, что в России из паспорта выбросят графу о национальности. Те подлецы, содеявшие данное своей личной подлостью, мне, как и вам, не смогут запретить душой чувствовать себя русским, душой воспринимать своё, национальное, потребным для себя. Для нас, русских в своей стране, есть что-нибудь своё, дающее силы для надежды – наша страна выдержит, переменится через подлинное обновление в сторону прекрасного?
- Виктор Андреевич, есть. Точное узнавание многих событий, без цензуры и скрывательства. Люди многие, многие начали жить в открытую, их как прорвало показывать себя в подлинности. А подлинность оказалась не радующая, не блестящая, не героическая, не работающая на будущее достижениями серьёзными. Когда двадцать лет назад отменили понятия совесть, честь, достоинство, необходимость уважения людьми со стороны, соседями, например, да? Стремление к высокой цели заменили на скорейшее достижение бытовщины, - квартира в три этажа, пять машин во дворе, семь-восемь шуб, двадцать ковров и тонна тряпья остального, часы дорогущей марки, и помчавшемуся за барахлизмом дурачью вдули во все уши и ноздри, - добившись обозначенного уровня, ты стал успешным человеком, ты достиг всего! И что же оно, такое всего? Цель жизни? Как у свиньи, жрать и жрать, пока не зарежут и сало нажранное не сдерут?
В России веками уважалось совсем иное. Вспомним честное служение государству? Вспомним «положить живот за други своя»? Когда слово живот означает жизнь?
И заповеди Владимира Мономаха вы тоже помните… Наверное, в России многие должны были обожраться пакостным, обожраться до блевотины, став историческим примером для народов остальных стран на тему как жить можно, но – не нужно. Больная страна, больная. За болями возможно исцеление. Возможна и гибель. Наше дело в любом варианте будущего - работать над оперой. Вы всю жизнь преподаёте литературу, сочинили две книги рассказов, как выстроить сюжет – понимаете и умеете.
- Я напишу либретто для вашей оперы, напишу. После вашего телефонного звонка я зарылся в книги, нашёл много пояснений по теме. Предательство государства и письма Андрея Курбского царю с советами, как надо правильно управлять Россией… Тема, да, тема, предатель советует, иногда оправдываясь.
- В Москве был, сказал начальнику всех композиторов России, буду писать оперу. Тема, спросил. Услышал название и сразу с оскорблением, вы с ума сошли? Двадцать лет оперы в России не пишутся, а вы сразу – за такую серьёзнейшую тему? Вы бы разрешение спросили… Чего? Разрешение на месте моей потребности? Я свободный, сказал ему, разрешение на творчество даётся судьбой и никем больше, во всём мире, ни королями нафталинными, ни скопищем жулья с названием депутаты парламента, ни самозванцами, ложью захватившими власть и требующих возвеличивания.
- Александр, а как вы догадались до темы?
- Виктор Андреевич, друг мой, на наших глазах произошло предательство настолько явное, - не мы с вами, вся страна сразу не осознала, а попозже не поверила, - да, на самом деле предательство. И читал книги, сборники древнерусской литературы. Письма Андрея Курбского к Ивану грозному. Там жутким примером на века вперёд, в наше время тоже на века вперёд… Оглянуться не получилось – уже в теме, и начались первые музыкальные наброски. Я вижу так: писать оперу не на тему Курбского – писать наше время, но обе темы в действии должны проходить параллельно. Они – два главных мотора, вытаскивающих действие на нужное нам восприятие.
- Предательство чьё вами мыслиться изобразить, показать?
- Самого главного руководителя государства. Давайте посмотрим, как получилось в близкой нашей истории. Враги страны умно разобрались в том, что открытая война армии с нашей армией при атомном оружии – неизвестно, может ли вообще быть победа. Чего можно завоевать, даже в случае нашего поражения? Территорию, имеющее сильное заражение радиацией, с невозможностью устраивать на завоеванной территории предприятия для добычи любых полезных ископаемых? В результате страну не ограбить, не жить за счёт страны другой? Тогда вариант предательства. Враги поняли, купить самую верхушку в количестве одного вождя – только бы продался. Не дураки, отлично просчитали. И – продумали.
Сильная сторона в устройстве в прежней стране была – всеобщее подчинение дисциплине, указам, приказам, постановлениям, распоряжениям, особенно в армии. Она же – сторона слабая, она же – сторона уничтожения власти и государства, если идти через самый верх, через предательство руководителя страны. Верх перетянуть на свою сторону – всё запутает, всё разрушит через систему подчинения. Так и получилось в современной истории. Фамилии не обязательны, итоги предательства руководителя страны, и предательств многих, следующих за ним, чувствуем на себе и мы здесь, и оторванные от России куски бывшего общего государства, и страны европейские, и азиатские, все почувствовали, до самой нами с вами никогда не виданной Кубы. И вспомните времена горбачёвщины, времена ельцинские, разве кто-то мог поверить тогда в предательство с самого верха?
- В каком виде вы представляете постановку самой оперы?
- В традиционной, русской. Я смотрю современные постановки итальянских опер. На пустой сцене лежит бревно, к нему поодиночке выходят певцы и исполняют свои арии. У них на сцене оставлены одни голоса. Нет, мне нужно чтобы были и настоящие декорации, обязательно симфонический оркестр, все нужные костюмы, и точные голоса певцов, где тенор – тенор, где бас – бас. В самой традиционной манере, в русской, без современной ободранности самой сцены и самого содержания. Широкая должна быть опера, как наши русские реки. Богатая, как видимая нами природа.
Пёскин обернулся на них и гавкнул.
- Видите, Александр, и ваш пёс с нами соглашается. Тема, тема… Пословица вспомнилась: на троне вор — в стране мор.
- Следствием предательства есть всегда гибель, и, когда предательство идёт от руководителя страны – гибель государства.
- Вы сами видели, близко, предателя? Общались с ним?
- Знал такого, разговаривал с ним о некоторых делах. Он руководил всей областью, был главным партийным начальником. Ему холуи быстро создали образ любителя художников, писателей, артистов, учёных, врали, необычно простой в общении. При первом разговоре со мной я от него услышал мат, обращение на «вы» ему было неизвестно. Хам, обыкновенный хам, быдло настоящее. После предательства Горбачёва он оказался в Москве, руководил чекистами, при Ельцине. С показом по телевидению передал американцам портфель секретнейшей информации, что изобразилось знаком дружбы с бывшими врагами. Враги так и остались врагами, он сейчас на пенсии, в Москве, мне говорили, подрабатывает смотрителем в картинной галерее. Вот и настоящий облик высоко интеллигентного руководителя области, как его подавали газетные и телевизионные холуи у нас, здесь. В истории остался предателем, то и дело возникает требование судить его. Будут судить, не будут, - где сейчас у нас честность, во власти? Он судом истории уже определён предателем, навсегда. Сам себя назначил, а выбор, предать или от должности отказаться – был.
- И о нём упомянуть в либретто?
- Нет. Надо показывать только главнейшее, что же такое предательство своей страны и почему оно, как бы предатели не оправдывались, народом, в истории, ненавидимо.
- Спасибо, Александр, что приехали ко мне. Люди думают, всё настоящее только в Москве и делается…
- Я с самого уничтожения прежней страны думаю, как хорошо, не до нас, не до творческих деятелей власти, а то давно бы нам новые тюрьмы и лагеря они построили. Или просто поубивали бы, в разных городах. Им интересны только деньги, только разграбление страны, у них нет никакой национальной идеи и, само по себе, выводом отсюда, идеологии. И мы можем творить спокойно, в полной независимости от них.
Да шут с ними, с глупыми ворами, не понимающими значение творчества, значение созидания.
Понимаете, почему я приехал к вам… К моему сомнению о некоторых композиторах московских, давно музыкой не занятых, а вместо него деньгами и устанавливанием себе памятников за деньги, прибавились и их подтверждения, творческим людям они завидуют. Они на нас злы из-за своей творческой неспособности писать новое, а новое невозможно им писать – предали сами себя, предали, но воспоминания о настоящем творчестве из души не вырвать, не зуб заболевший…
В Москве зашёл в Союз писателей – пишу пьесы, как вступить в ваш Союз? Десять тысяч заплатите за вступление, двенадцать за вступление в секцию драматургов, заплатите двадцать пять – сразу получаете премию имени Чехова, медаль чеховская стоит восемь, орден пятнадцать, орден имени Горького вместе с премией тридцать… Поступление на заочные курсы с вручением диплома через год сорок…
Разве можно у вас за тысячи купить талант, умение писать пьесы? – спросил.
Прогнило там всё, провалилось в пустое, обманное торгашество. И в Союзе композиторов то же самое, давай деньги, деньги, мы вас сразу на телевидение, три тысячи за подачу заявки – да провались они все! Делом надо заниматься, не их самодельными медальками.
Пойдёмте в сторону леса, теперь не по дороге полевой, а напрямую, в сторону вашего дома? Понял я в пустой по нашим делам столице, где искать, куда мне ехать. Люди в тихих местах чище, совестливее. Тут и нужно искать сообщников для дел редчайших…
Конец четвёртой части
15.02.2012 года.
Часть пятая
Надо было жить, а жить стало противно.
В сторону государства лжецов, воров, убийц, подлецов и придурков.
Потому что лжецы, воры, убийцы, подлецы, придурки и называли себя важнее важного: государство.
Придумывающие правила жизни…
Обалдеть!
Жить, от их скопища отстраняясь…
Диктующих свои законы для общей жизни.
Жить невозможностью…
Не-а.
* * *
Что-то никак не проявлялось.
Никак.
Что-то и называлось, и понималось самым главным понятием, творчество.
Почему-то не получалось.
И объяснения невозможны. И что-то отладить, подкрутить – так не бывает.
Не техника и не инструмент.
Творчество. Руками не трогается.
Ну… подождать? Подождать сколько-то, посторонним занимаясь? Дозреет, проявится само по себе?
А надо сейчас, сейчас…
Когда и некогда…
Елизавета понимала и гладила платье, тихо.
* * *
- Пора, - посмотрел Пёскин на него внимательно.
И – значительно, знающим, как будет впереди.
- Отъезжать?
- Да. Да, на волю, друзья мои, на волю! Присядем на дорогу по русскому обычаю, присядем, Елизавета, помолчим.
Вокруг люстры звенела муха.
- Ну – в путь, друзья! В путь – к себе! К себе!
Ковёр-самолёт, вроде сначала маленький, по маху лапы Пёскина раздвинулся в ширину и в длину, ещё не трое уместились бы, и легко вскользнул с балкона, сразу под низкие сегодняшние облака. Он и сквозь облачную мутноватость проскользил, повернул в нужную сторону, исполняя бормотания Пёскина, развернулся краями левее и выше, - над облаками показалось вроде острова с деревьями немногими, всего пять шесть, снизу прикрытого туманом мягким, синеватым, не тяжёлым, сверху от желаний чужих спрятанным под облаками сиреневыми, сиренево отзеркалеными в тумане ниже, - на острове и приземлились, сойдя на землю.
- Такой маленький остров в небе, и на маленьком жить?
- Елизавета, Александр, сейчас он увеличится, и объясняю самое важное: сколько бы мы не шли в любую его сторону, он начнёт продлеваться сам по себе, и продлеваться будет до бескрайности, по волшебности своей. Здесь о чём подумаешь, то и появится, вот увидите сами.
- Пёскин, лес какой-то хиловатый, кусты и мало деревьев. Сделай настоящий лес, как вокруг того городка, куда ездили с тобой? Высокие сосны, холмы, речка неспешная, трава высокая…
- Пока вы, Александр, говорили – появилось, появилось.
- А где мы будем жить? – подошла ближе Елизавета.
На берегу пруда сами по себе заскладывались большие округлые камни, становясь ровным фундаментом, на них легли жёлтые, ошкуренные брёвна, ровно выкладывая сруб первого этажа, с окошками и дверью, и над ним появился сруб второго этажа, с крышей бочкообразной, с трубой фигуристой-расфигуристой, узорчатыми петухами железными украшенный дымник поверх крышки маленькой над самой трубой, чтобы дождём не заливало, - беседочка образовалась на верхнем крае лестницы перед входом на второй этаж, где и посидеть можно, отдохнуть, на стороны посмотреть, - стены жёлто-золотистые, сосновые, сами по себе покрылись поясами досок узорчатых, с прорезной резьбой русской, старинной, и беседочка украсилась досками с резьбой тоже, треугольно на лицевой стороне, и на самом верху крыши четыре лебедя резных в четыре стороны света заглядели, роскошные.
- Наш дом, Пёскин?
- Нет, только наша баня, сначала. Подумал насчёт бани – надоели примитивные, деревенские, сильно низкие. Дома у нас видел в вашем одном альбоме такую, называется – баня по архитектуре в стиле первой половины девятнадцатого века, вроде возили на международную выставку иностранцев поражать. В бане посмотреть можно – печь готова, дрова в кладке лежат в предбаннике, как зайдёте. Вода потечёт – только кран откройте. Теперь - каким нужен нам дом? Из того же альбома копией девятнадцатого века, середины его, подойдёт?
- Давай…
- Сей же час, на пригорочке поставим.
И присев на зад столбиком, как сурок, заводил передними лапами в воздухе, неторопливо.
Дом начал показываться тоже в два этажа, тоже золотисто-бревенчатый, над крыльцом навес опрокинутой луковицей прогнутой и выгнутой двухскатной, и луковки двухскатные карнизами над каждым окном, резьбой впереди украшенные тоже, - веранда летняя слева, на первом этаже, с балясинами токарными, под крышей над ним своей балкон выступающий справа на втором, беседка просторная на башенке над самым вторым этажом с крышей шлёмом круглым, богатырским, на четырёх витых столбиках, с оранжевым радующим цветом флагом на шпиле, легко шевелящимся ветерком.
- В доме как – сейчас расскажу. Комнаты я надумал похожими на наши в городе, пускай станет привычней. Те же наши картины по стенам, библиотека вся на таких же полках в порядке расставлена. Резная наша мебель и скульптуры наши, да всё по точности повторено. Захочется изменить, новых комнат добавить - подумайте насчёт желания, оно исполнится, комнаты сами прибавятся.
- Пианино для меня есть? И нотная бумага?
- Без них – никак нельзя, я помню. И для Елизаветы большой настольный компьютер, ей ведь тоже работать надо, по всему миру через компьютер бродить, понимать людские действия. Тут желания загадывайте осторожно, плохое подумаете – оно и исполнится. А так-то – в доме комнаты наскучат или чего не так – подумайте, сколько ещё комнат надо, они и появятся. Холодильник и плита на месте, насчёт продуктов тоже – чего подумаете, то и появится, поняли?
- Я поняла и поверила. Подошла к берегу речки, подумала, а где река молочная с кисельными берегами? И река забелела молоком, я вошла в неё, зачерпнула – да, молоко, назад обернулась – берег на всю длину кисельный, белого цвета кисель и сладкий, в детстве я такой ела. Подумала – как в детстве кисель, и сошёлся он, по вкусу.
- Так-то, так-то вот, - гордо погладил себя Пёскин между ушами. – Оставайтесь здесь, побудьте, как желали, в стороне от плохого, а я домой отправлюсь, сторожить тоже надо. Напомню напоследок, плохое не загадывайте, насчёт плохого опасно, тут же исполнится. Ну, не скучайте, приеду вас проведать, на днях. Чего по почте пришлют на дом тот наш, привезу.
Улетел, помахав хвостом с ковра-самолёта.
Елизавета в мужской рубашке, свойски застёгнутой на одну пуговицу, быстро проходит к утреннему умывальнику с зубной пастой, полотенцами, быстро назад в комнату - руки на стороны, взмахи, взмахи похожего на гимнастику, пролётно проходит к плите, ставит вариться кофе, на шаге широком отлетает край низа рубашки, показав и закрыв цвета мальвы треугольник трусиков впереди – вытянутой ногой не худой и не толстой на валик дивана, нагибы, нагибы, нагибы новые, переменив ногу, заброшенную на диван…
Утро летнее, не скучное погодой в окнах…
Села напротив за стол, поставив на стол налитый кофе и положив хлеб, масло, села на широкую скамью, подняв ноги ступнями на неё же по сторонам от себя…
Сразу ворошение глазами в глаза, и – весёлое, и – хитроватое, а вплотную – словами…
- Сию минуту – как подумал, по теме?
Вкручиваясь глазами штопорно…
Не дозволяя отстраниться, вильнуть…
- Насколько тонкой тканью прикрыто между ног, чего показываешь.
- Ну… - прикрылась ресницами с пробегом улыбки быстрой. – Ну, подлинный мужчина и должен думать о таком, о нормальном. Для точного отражения себя мужиком, не промежуточным студнем.
- Поймал значение сразу.
- Муж мой, современный деятель культуры, извести-ка меня, ты читал книгу Набокова с названием коротким, «Лолита»?
- Да, читал, давно. Купил, как только её издали впервые в перестройку и читал. Мне было интересно, за что же её, эту книгу, запрещали в нашей бывшей стране СССР. Те, кто решал, что мы можем читать и знать.
- Расскажи мне, как женщине, да вот как бабе расскажи, простой, деревенской, и противоположно, как психологию знающей молодой учёной, неужели настоящее то, что в ней написано? Со стороны психики настоящее в смысле проявления в жизни и нормально? Вот посмотрим на изложенное автором. Девочка, мало знающая о жизни, по дальнейшему тексту глупая, девочка-подросток покажет лодыжку, а пожилой мужчина обалдевает и у него начинается – не стану навязывать, что. Неужели такая разница в возрасте нормальна для сам понимаешь каких отношений?
- Я читал Лолиту и понимал всю книгу описанием… нет, и не какого-то нового отклонения от принятого всеми, - как недоразумение, да, недоразумение. Так не должно быть.
- Набоков написал, значит, бывает? И в его книге основное не сексуальное притяжение, он ведь любовь изобразил как художник, он показал притяжение, как оно устроено изнутри, в скрытой глубине психологического устройства…
- Наверное, бывает. Каждый по-своему с ума сходит, народная мудрость, да?
- Так объяснять – проще простого. Давай раскручивать до последней клеточки обсуждаемое? У мужчины, им описанного, должна быть полнейшая пустота на месте нормального восприятия женщины его возраста, ну, может, женщины помладше, но подходящей по возрасту, так ведь?
- По-моему, им написана как раз человеческая ненормальность, как раз то, что вылезает за все рамки нормального отношения к жизни… Сегодня подобное называют педофилией.
- Нет, педофилия – прямое половое влечение с половыми актами, а у него сплошная психика, психика, у него обалдевания пожилого от вида только этой девочки - читаешь и удивляешь, только ведь читаешь – и противишься?
- Правильно противишься, без набоковщины зашкаливаний вокруг нас хватает, люди на самом деле как нарочно показывают свои гнусности, свои замутнённости сознаний и дел на месте уважительного, да ещё требуют их за пакости уважать…
- Наши современники – с ними мне понятно, у них перевозбуждённое желание единой цели, чтобы их все знали. Любым путём добиться запоминания, и чтобы их все знали. По ненормальностям всяким, по общему виду, - ненужным среди лета шарфам, ненужным в помещениях шапкам, фуражечкам, шляпам, дичайшим напоминаниям то тюбетейки, то чалмы… Смотрю фото в Интернете – какой-то похожий на обезьяну, весь в наколках синих до самых ушей стоит рядом с президентом на кривых, уродливо кривых ногах, и президенту безразлично. Странно, странно… Лучше напрямую с шимпанзе фотографироваться… Навернут на себя тряпку вместо рубашки, раскрашенные длинные перья, какую-то погань вместо шляпы, лишь бы стать на минуту заметным, у них зашкаленная потребность тщеславия, напрасной славы, пустой по содержания и наоборот, отталкивающей от них, зверушки и есть зверушки… А написанное художником Набоковым? От вида лодыжки, - не грудей, не живота женского, бёдер обнажённых, да? – от вида самого низа ноги девочки подрастающей отражением в психики получает восторг – ну не понимаю, как психолог не понимаю.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |