Тарантас для длинных туч 11 страница

- Что есть схомячить? Извините, перевести как?

- То же, что и украсть. Украсть втихую, переведите, будьте добры. Таким образом психика, одна только психика не способна удерживать схомячившего, укравшего власть в состоянии твёрдой устойчивости, это не природный талант, это не настоящее образование и даже не книжная начитанность. И. конечно же, не природным ум. Предлагаю, коллеги, поддержать меня в том, что психика напрямую связана с генетикой и, более того, является её основной, первейшей функцией проявления генетики любого человека в его времени жизни и в его действиях. Зная настройки психики человека, можно свободно определять любые его действия наперёд.

- Какая власть самая лучшая?

- Отсутствующая. Незаметная, как деятельность внутренних органов человека. Находящаяся в полной гармонии с желаниями нормального человека. Власть разума и совести, власть чести, но не диктаторская.

И немного о ошибках психики. Мы встречаем в жизни женщин с мужскими лицами, мужскими фигурами, мужскими элементами поведения. И наоборот, мужчин с признаками женщин. В основе ошибка генетического кода в отношении внешнего вида таких людей, то же самое, при ошибки психики, мы можем видеть в поведении, проявляемом через поступки. Подлинная, не шарлатанская психология, не болтовня не образованных, как происходит в моей стране на многих телеканалах, на самом деле даёт возможность отдалённого управления человеком и возможными процессами его деятельности. И психика проявляется, её не скрыть, проявляется она через общее выражение лица, через походку, жесты, глаза, показывающие подлинное содержание говорящего, через словарный запас и отдельные выражения, словесные. Мы имеем дело не с телом, умеющим стать закрытым одеждой вплоть до изменения фигуры человека, а с самым точным, даже при желании скрыть себя, - показом индивидуума.

Таким образом, уважаемая аудитория, все начала жестокости власти надо искать в психическом состоянии диктатора, и мы, как психологи, давайте попробуем здесь…

Коллеги предложили продлить время выступления. И готовую часть книги издать в Канаде на английском и французском одновременно. А коллеги из Пекинского университета пригласили приехать в Пекин и прочитать там курс лекций, осенью. С оплатой университетом дороги в оба конца, гостиницы, гонорара, - да всё как у нормальных людей, ищущих знания настоящие.

Елизавета подошла к своей квартире и увидела дверь распахнутой. Поднявшийся на задние лапы передними Пёскин затаскивал с лестничной площадки и скрученные, и обрывками набросанные куски толстоватой ткани.

- Приветик, Пёскин, ты где шлялся две недели? – присела в прихожей, в стороне от кусков. – Объявления с твоим фото мы клеили по столбам, тебя разыскиваем в городе. Куда смылся, немытый и нечёсаный?

- Смылся, смылся… Мыло смывается, не я. Сейчас работу закончу, помоюсь, причешусь, деревенские репейники повытаскиваю из хвоста, и на животе два колются. Шлялся, шлялся… Вы, Елизавета, девушка образованная, студентам лекции читаете, на семинарах с докладами выступаете, культурная вы, а почему со мной такими словами не культурными разговариваете?

- Пёскин, ты не обижайся? Я обрадовалась, ты разыскался.

Пёскин подумал, притормозил на том, что обижаться неинтересно, подошёл и присел рядом. Тоже на стул.

- Шлялся – слово не плохое, оно из народной культуры, мы в детстве с подружками в разговорах его всегда применяли и не обижались. Называется – просторечье, такое употребление, в основном оно звучит в деревнях.

- Тогда – для меня слово, тогда – вы на меня не обижайтесь, Елизавета. Я не шлялся и из дома специально не удирал, я самостоятельно отправился в исторический поход по заброшенным деревням, находящимся в северной стороне нашей родимой земли. Познакомился с тамошними собачками, но не подумайте, с ними знакомился не из-за ветреного своего поведения. Они мне помогали.

- Расскажешь, чего?

- Сами видите, - показал верхней лапой на серые, пыльные и в паутине, на старые куски без названия точного, напоминающие и остатки картины, и тряпичное одеяло.

- Так и для чего мусор натащил? Зачем он нам?

- Мусор, мусор… Историческое наследие называется, бесценное. Вы, Елизавета, вдруг разбогатеете и сможете кусочек золота купить, брошку золотую, колечко. Добытое мною и помогавшими сельскими собаками, с ними там знакомился, цены не имеет, сделано в веке может двенадцатом, может – в седьмом, когда люди ещё и разговорные слова записывать не умели. Историки в странах заграничных с ума бы соскочили как мы со стульев, когда бы у них появилась возможность узнать о моей добыче.

- Пёскин, давай со стульев соскочим и чай поставим? Я голодная?

- А я? Две недели бегал по деревням не зная, где и чем накормиться. Вы ставьте чай, еду для нас из холодильника разыщите, мне колбасу ливерную, любимую, я пока под душем отмоюсь, не могу же с культурной вами, Елизавета, сидеть немытым за одним столом?

- Историческое наследие, по всей правде цены не имеющее, - объяснял Пёскин, дуя на остывающий чай и прежде съев чашку студня мясного и колбасу ливерную, - я сначала протру сырой тряпочкой, пылесосить нельзя, нужные нити может пылесос затянуть в себя и погубить исчезновением. Разложу в большой комнате на полу, подумаю, попробую прикладывать кусками так и иначе. Буду сшивать, а недостающие места восстанавливать с нужными словами, знаю их. «Оборотись да и срастись, оборотись да прикрепись, оборотись да замягчись». Добавочные слова есть, их не скажу, произносить вслух мне запретили в северных опустевших деревнях.

- Кто запретил? Там люди не живут?

- Ветры запретили, продувные. Знаете, Елизавета, ветры продувные бывают? В избу одинокую заходишь – пол провален, под дверями порог сорван, и сквозит ветром продувным… Слушает – кому дадено, сообщения расслышит.

- Пёскин, ты потрудишься, потрудишься, и чего получится?

- Ковёр-самолёт не хотите? А, не ждали? Ковёр, сам летающий, старинный-старинный? Он и получится.

- Зачем он нам? У нас тарантас есть, конь гнедой с длинной гривой…

- Ага, тарантас… С вами, людьми… Вы на меня не обижайтесь заранее, Елизавета, не с вами лично, с людьми остальными… Ужаснее человеческой жизни ничего не бывает… С вами такого насмотришься, такого узнаешь… Страшнее не бывает. Самые страшные на земле всей – люди. C ними поведёшься – защиты не напасёшься. Извините, животные остальные не придумали, как пожары на всю Россию устраивать. Я после пожаров попробовал проехаться на тарантасе – никак, пока новые облака после дождей по северной части не протянулись. Я и задумался, на фиг – извините меня за крепкое выражение, с ними поведёшься – до гибели загнёшься. Отправился в старые деревни перенюхиваться с тамошними собачками, вызнавать, собирать куски и кусочечки… Добыл. Так и вот, Елизавета, отремонтирую – пригодится нам троим ковёр-самолёт, на задке тарантаса привяжем.

Пёскин весь вечер, и позже, и семь дней прикладывал кусочки, сшивал нитками, протирал влажными тряпочками с обеих сторон, смазывал для гибкости сливочным маслом и оно впитывалось, пятен не оставляя…

Напевая повторениями: - Горе горькое по свету шлялося и на наше село набрело…

Нашёптывал, нашёптывал…

Тарнов ему не мешал чего-то там задумчиво нашёптывать…

И в день десятый Пёкин приятельски раскачивал хвостом возле ковра, оборачивался вокруг себя на задних лапах, шептал секретное. Ковёр свернулся сам по себе, вылетел в раскрытую дверь балкона, немного в стороне повис волнами, встряхнулся сильно, полетал, скатался в длинную трубу и возвратился к своему хозяину в комнату, к Пёскину.

- Между прочим, - привстав на подоконник, показал Пёскин лапой в окно северной стороны, - начинаются длинные, тёмные низами тучи, светловатые по верхам, как на картине хорошего художника Владимира Стожарова. Так что настраивайтесь на путешествие, тучи длинные, длинные…

Елизавета подошла и погладила его по голове, между ушей, как Пёскину всегда получалось приятнее, чем погладить по спине. Но и спину он тоже прогнул, подставил, хитрый и хороший…

Замотаться в полы пальто, прижаться к мужу и катиться над землёй, над временем, медленно думая – был когда-то восемнадцатый век, и люди в нём жили приветливые, добрые люди, может быть, и… а я сама придумываю, что добрые? А я сама устала жить в веке двадцать первом, страшным в России?

Катиться над какой-то страной внизу, убирая из размышлений страну свою, не зная, добрые ли люди живут вон там, внизу, между серыми перед зимой полянами, синеющими лесами…

Зачем люди? Зачем вынуждена быть с ними? Хорошо тут, втроём, с мужем и Пёскиным, и лошадью молчаливой…

А у людей там, внизу…

Нет, не думать.

Не знать, не думать.

Не помнить.

Хорошего крошечки – плохое не помнить.

Длинная туча подвихривается, вздымливается самым верхом своим, взбугривается, не опасная провальностью мягких ям, переворачивая нижнюю свою темноту просветлённостью наверху, себя же меняя, переводя из тревожности в задумчивую спокойность…

У Пёскина глаза спокойные, умные-разумные, решает, решает в задумчивости, поднимает подзорную трубу латунную, старинную, смотрит через неё в сторону, вперёд…

- Пёскин, чего ты ищешь? – спросил муж, погладив его переднюю лапу.

- Новые места жизни.

- Обетованные?

- Нет, для нас никто обетом новые места жизни не обещал, самому найти требуется.

- Чего ты и грустный, и утром не ел?

- Люди довели. Не вы, вы – хорошие. Мою знакомую собаку убили. От людей, других, не от вас, хорошего ждать – напрасное ожидание. Найду новые места жизни, ото всех отделимся. Полагаю, на ковре-самолёте на днях один полетаю, в дальних высотах подходящее отыщу.

- Почему убили твою знакомую?

- Ни почему. Люди так сделаны природой, злобнее их не бывает, на земле. Она бегала по улице, жила и жила на окраине города. Какой-то убийца раздавил её машиной и уехал. Трезор, знаю его тоже, чёрный такой, высокий, любил её, с ней все года бегал. Сел рядом, выл, на людей лаял, их не подпуская. Глаза её облизывал, воем жить звал, с убийством не соглашался. Два дня и две ночи выл и выл, плакал, по-нашему. Приехали какие-то, отогнали, убитую любимую в кузов грузовика положили. Повезли из города, он бежал и бежал, за машиной. Запомнил, где похоронили, бегает туда. И тварь ту, убийцу разыскивает. Хочет перегрызть все колёса на его машине, за любимую отомстить. Говорит, запрыгну через открытое окно в машину, все сиденья порву и убийцу искусаю. Отомстить обязательно хочет, иначе, говорить, с убийцей не рассчитаться, за подругу не отомстить.

Насмотрелся я, Александр, чего на земле вытворяется. Я с людьми – ну ничего не хочу иметь из общих, совместных дел. Вы хорошие, а там, внизу… Хуже зверья лесного, носятся в жестянках на колёсах и ладно бы друг друга, а то и собак не виноватых убивают. Знают, твари паршивые, за собак уличных судить их не будут, с наказанием жестоким.

- Ты как бы наказал?

- А так, чтобы над ним выли, если его любит кто. Хотя любить убийцу невозможно, нельзя.

- Почему?

- Нельзя, непонятно разве? Некоторые слова принимаются без разъяснений, нельзя – и всё.

- Да я понимаю…

- Так вот, понимай. Чего там? Арктика забелела? Дай-ка гляну в трубу, вроде со старинных времён ходят разговоры, пальмовая страна посреди вечных льдов находится, тёплая, жаркая… Надо страну найти, переселимся, на что нам та, где от жизни отвращают?

Замотаться во всё хорошее, собранное в веках…

Выбранное из каждого века…

- Полагаю, уважаемая мною преданейше Елизавета, не получится у меня найти места новые, создадим сами. В виде диска, висящего всегда над тучами, и куда идёшь по нему на прогулку, к примеру, он сам по себе продлевается новыми пространствами.

- По пустому диску нам и ходить?

- Как же, по пустому? Ручьи на нём потекут по нашему желанию, леса зашелестят густейшие, захотим – горы появятся, по настоящей жёлтой пустыне бродить начнём, когда захочется. Дом построить – да запросто, по нашему хотению, по нашему велению. Сам по себе построится, нам только его нарисовать, всё и дело.

- А – люди?

- Нет, их не надо. Они сумасшедшие. Мне одна собачка рассказывала, её прадедушка жил в степи, там военные появились, место назвали Тоцкий полигон. Привезли в те места сорок тысяч живых военных людей, танки наставили, пушки, самолёты, дома специально настроили, мосты, блиндажи, окопы понарыли. Маршалы понаехали, военные так называются самые беспощадные, и беспощадные мордатые из правительства. Лётчики по их приказу взлетели и на живых солдат и офицеров сбросили атомную бомбу. Кто живой сразу остался – приказали идти в атаку на самый центр, где атомная бомба взорвалась, а что такое радиация и какая она смертельная – никакого маршала не потревожило. Назвали – военные учения. Вот и так, и все сорок тысяч солдат и офицеров быстро после учёний сильно болеть начали, умирать начали сотнями, а с них перед тем расписку взяли, нельзя родным говорить, где были, от какой причины заболели. Я и думаю, как так? Люди на живых людях, на людях своей же страны смертельное испытывали?

Той собачке я сразу не поверил, выдумала, ей говорю, твой прадедушка выдумал. Нет уж, возразила, все собачки, что к солдатским столовым понабежали подкормиться, в одну секунду полностью сгоревшими стали, такой огонь от бомбы налетел на них. Не поверил сразу, а у вас, Елизавета, в компьютере проверил, прочитал насчёт Тоцкого ужаса. Так что, друзья мои, в сторону от людей надо, в стороне от них жить. Думаете, зря они ищут и придумывают, каким способом на другую планету перебраться? Не успокоятся ваши сородичи, пока и сами себя, и остальных каким-нибудь новым открытием не уничтожат, сразу, сразу на всей планете. Не напрасно мы то и дело уезжаем, понимаю, и снова будем уезжать… Худо с ними, с людьми, жестокие они в безумности, жестокие…

Ехали, молчали…

На длинной туче впереди стояла одинокая женщина, одетая в ношеное, как деревенская женщина. Остановились.

- Вас подвезти?

- Спасибо, да мне никуда не надо. Я тут и везде. Хотите, проеду с вами?

Села, поднявшись в тарантас.

- Вы кто? – спросил муж. – Сколько ездим тут в тишине и одиночестве, первый раз встретили…

- Я Правда Исторьевна, присутствую где хочу.

- Вас так зовут? Редкое имя…

- Моё имя вечное, веками его ношу, веками…

Почему-то она стала похожа на молодую девушку, и одежда на ней переменилась.

- Можно пригласить вас к нам в гости? Адрес нашего дома назвать?

- Знаю ваш адрес, я буду у вас, при нужности, при необходимости.

И Правда Исторьевна вышла из тарантаса, поблагодарив…

Тренькнул звонок, и на пороге открытой двери оказалась Грета Фарафонова, с компьютером в чёрной сумке, повисшей на плече.

Грустноватая, ждущая глазами – я нужна кому-то…

- Заходи и сразу на кухню, чай поставлю. Может, кофе сварить?

- Давай кофе сделаем, кофе… Взбодриться нужно…

- Подруга, сидишь дома одна? Муж твой ненаглядный где?

- В районный городок уехал. У него там концерт, денег заработать надо, да главное там же человек один живёт, умный, культурный, редкий для провинции. Мужу либретто взялся написать. Муж мой долго обдумывал, почему за двадцать лет никто в стране новую оперу не написал. Хочет сам написать, а тема серьёзная, предательство государства. Опера будет называться «Андрей Курбский», когда он сказал одному из московских композиторов название и – о чём хочет сочинять оперу, ему ответил заевшийся, - вы что, с ума сошли? Вокруг предательства продолжаются, кто такую оперу ставить согласится? Мне без разницы, найдутся смелые, ответил ему муж.

- Правильно решил муж твой, в наше время лет мы на предательства понагляделись, телевизор хоть не включай, все они в нём, предатели. Всё, всё. Только не о политике, она у нас на самом деле – не отстирать ни в машине стиральной, ни вручную.

- Когда мы вырастали, люди были другими. Намного вежливее, и добрее.

- Да, Елизавета, люди стали другими. Даже мы – другими. Придавливает мадам узнаваемая жизнь, по асфальту жёсткому раскатывает. Пробует раздавить до тонкости носового платка.

- Не грусти, мы не покоряемся.

- А как же? Мы – да, не покоряемся. Собою остаёмся, и пошло всё под откос и в сторону, начиная… А, ну их всех… Пёс ваш приветливый где?

- Муж мой с собой забрал, по природе побегать. Там ведь леса, вокруг городка, там прогулки…

- Конечно, меня бы там с поводка отпустили – тоже согласилась бы, побегать, ни о чём серьёзном не думая… Ни за что не отвечая. Давит настроение, к измене погоды, разве? Дождь долгий собирается, не знаешь?

- Грета, под кофе рюмку коньяка налью, настроение успокоит, будешь?

- С тобой, Елизавета, да с радостью, да с долькой лимончика с сахарком поверх…

- А чему улыбаешься?

- Объявление прочитала из прежней жизни, советской. Касается танцев. Правила проведения коллективных танцевальных вечеров. Пересказываю по памяти. На танцевальные вечера трудящиеся обязаны приходить в лёгкой одежде и обуви, в сапогах воспрещается. Танцевать в рабочей одежде и фуфайках воспрещается. Танцевать в искажённом виде воспрещается. Что такое – не поняла, в каком искажённом. Дальше слушай. Танцующий обязан чётко владеть обеими ногами, правой и левой. Женщины обязаны танцевать на расстоянии в три сантиметра от мужчин. Мне особенно понравилось, в три сантиметра. Так и представила начальника с линейкой, измеряющего. И почему дураки всегда придумывают для нас обязан, обязан? Да поскакали бы они верхом на палочках подальше…

- Давит, давит… Грета, вчера я студентам лекцию читала, время на вопросы оставила. Ответила, ответила, и толковенькая девушка подкинула, а вы, - на себя показала пальцами, - верите как знающая психологию, что любой человек во времени последующем ответить за свои плохие поступки? Я не стала говорить, верю, не верю, я им, всей аудитории, пересказали свой разговор с одной из знакомых, она в театре работает. У них директор приказал рабочим осторожно снимать старинный дубовый паркет в фойе театра и класть вместо него керамическую плитку, Модно, решил ответом на все возмущения, и что плитка скользит при ходьбе по ней - ничего, решил, притрётся, не успеет никто упасть и покалечиться. Всю снятую плитку приказал отвезти на его дачу за городом. Дача в три этажа, домина та ещё. Он в выходной полез на крышу чего-то делать, сорвался и рухнул с высоты в три этажа. Обе ноги – перелом, пять рёбер – перелом, позвоночник – сильный ушиб, до паралича, голова – долго не приходил в сознание. И чего в результатике? Полгода лежит в больнице, весь в пролежнях, а инвалидом уже останется, когда из больницы на кладбище не попадёт, есть и такой вариант. Та знакомая мне рассказала – как узнала, что с крыши упал и разбился, в справедливость поверила, в наказание неминуемое. Судьба, рассказала, не финтифлюшка, она всё видит. Получается, выбирай, что делать, но и помни, - ответишь? Есть ситуации, где можно заступить за край и вернуться вовремя, а есть – шагнул, и расплата обязательна, навстречу.

- Елизавета, да сколько людей не учи, любой надеется, мимо ответственности проскочить получится. Ты сама говорила мне, люди не знают, как правильно жить, тыкаются слепышами… И сейчас время такое, в такое попали мы – многое, прежде запретное, из людей повылазило, но появилась лжи - масса. Показывают по телику косоглазую, с лошадиной челюстью нижней, и говорят о ней – безумно красивая, безумно. Да кошмар, смотри и не верь.

- Так у нас, Грета, точное восприятие не нарушено, - улыбнулась в ответ.

- Слава судьбе, с крыши трёхэтажной дачи не попадали, не нарушено.

- Ну да, в головах не перетряхнуло до неверного восприятия видимого и слышимого…

- Елизавета, ты серьёзно изучаешь психику, настоящее поведение людей. Как ты разок сказала, тебе интересно, какими люди на самом деле бывают, ну, помимо простых бытовых дел, помимо поездки по городу на автобусе, скажу так. Я принесла тебе в компьютере одну запись, хочу с тобой посмотреть и обговорить, чего в неё происходит? Настоящее, вылезающее из поведения человека неожиданно? Разболтанность, или сам человек ни при чём, если в него вложено от рождения? Может, такой он – на самом деле? По глотку коньячка под кофе и включаю? Вкусно, под кофе, нравится. Мне муж подкинул снятый кем-то сюжетик и спросил, а я так согласилась бы? Ответила искренне, не знаю, для такого настроение нужно, не скучная бытовуха.

Включила. Молодая женщина, их возраста, с густой широковатой каштановой причёской, в белом халате сидела за столом с какой-то медицинской аппаратурой, записывала в документы. Входили голые юноши лет двадцати. Сдвинь крайнюю плоть, покажи головку, говорила привычно и беспрекословно. Сдвигали. Подвигай туда-сюда? Подвигали. Пройти, сядь на свободный стул. Сидели. Семь молодых, смотрящих на неё и продолжающих сдвигать и надвигать.

Белый халат упал на стол, джинсовая курточка на него, полосатенькие серо-белые лифчик и трусы тоже - прошла по кругу, дотрагиваясь до каждого камня не каменного, сама сдвигая и надвигая, соглашаясь с руками на чуть обвисших грудях, на животе и кустике волосиков по сторонам обритого лобка, с поцелуями зада, встряхивая причёской, как отряхиваясь от лишнего, удерживающего, прижавшись спиной к одному из них и направив рукой захваченный, направила в себя, присела на каменный, обнимая второго рядом, гладящего её, нагнувшись к полукаменному второму и надвигая, отодвигая крайнее на нём, - глянула в камеру глазами веселейшими, охраняющими окружающих, окружающее её, улыбнулась добрейшей, достигнувшей мечтаемого долго исполнения, - глянув на чьи-то торопливые пальцы, наглаживающие лобок над вставленным, - мне кажется, открылось соревнование по моей способности принять в себя вас всех? – спросила без ожидания ответа, повернувшись передом к – Витя, дай-ка твой? – приподняв ногу, направила в себя новый, приседая и приподнимаясь, Витю обнимая, оглядываясь на несколько рук, гладящих по ногам, по задней тяжести, продавливаясь, заверчиваясь сильнее в нечто - спускай в меня, я требую, чтобы реально в меня спустил, - переступила к сидящему рядом, наседая раздвинутым низом на самую головку, под ней двигая и двигая тонкую кожицу, - чемпионский результат выдаю, - отметила как забранная в нечто неизвестное, неосознаваемое, - Никите как понравилось! - встала, выгнулась фигурой назад, присела на не пробованный, коротко приподнимаясь и падая бёдрами, захватив в обе руки два сразу, соскочила с законченного, принизилась, прихватывая ртом тот и тот, - ах! ах! – в лица всем сразу раскинулась глазами, улыбкой и сущностью, изворачиваясь на каменном другом, выворачивая бёдра, - в меня спускай, в меня сейчас спустишь, всех вас выдержу, - нагнулась к скромному, забрала из его руки в рот, сдвинула мешающие собственные волосы, подняв зад и поймав под ним ещё один в себя - запись оборвалась.

- Гретик, включи снова?

- Тоже я раз пятнадцать смотрела, тут никакое не порно, тут документ поведения редкий, по-моему… Как объяснишь, подруга?

- Подожди… Подумать надо… У неё улыбка добившейся, чего хотела, достигшей, и ни морщинки сожаления…

- Гляди и думай, сигарету и тебе прикурить?

- Давай.

- Знаю, редко ты куришь. С таким материалом можно и по сигарете, и по рюмочки добавить. Налью по грамульке?

- Как в анекдоте, Грета… Был у девушки молодой муж и четыре любовника, помнишь… Чего первое тебе скажу? Как бы мы не пробовали понять – делает девушка, значит, ей так захотелось. Как мы берём с тарелки одно яблоко, другое, любое по выбору, что глазами пожелаем… Я на самом деле такого никогда не предполагала, не слышала, что так бывает. В книгах одно, в реальной жизни завороты самые неожиданные… Ну мечтала она тайно, наверное, ну – вдруг получилось? Повезло девушке, осталось порадоваться за неё?

- Ты увидела по поведению, по выражению глаз и по улыбке, ведь она счастливейшая? Рвёт через все противно придуманные кем-то нельзя, через запреты, тащит за собой, увлекает остальных…

- Ну да, поразглядывай так возбуждающиеся один за другим коловороты, покомандуй – сдвинь, раздвинь…

- Ты как знающая психику людей, можешь мне объяснить, почему бывшие гимнастки отдаются в своих заученных гимнастических позах? Меня одна пригласила за хороший гонорар отснять, желаю, говорить, иметь качественное личное кино, - ни фига себе, чего выделывала! Мужчину своего обнимает и сразу одну ногу, сама стоит, ему прямиком на плечо, на стол садится и ноги растяжкой в стороны, и его подпускает понежничать языком, становится на одну ногу, вторую забрасывает себе на плечо, изогнув и придерживая рукой как на выступлении в гимнастическом зале, и подпускает любовника сзади, ложится на диван головой вниз, сгибается колесом, ноги наверх растяжкой, его на себя сверху, кладёт его на пол и садится на то самое, растянув ноги шпагатом, они как все, по обычному не способны? Как все отдаться не может?

- Да конечно, вот посмотри… Начинают заниматься гимнастикой с детского возраста, в психике откладывается единственное достижение – умение выделывать красивые позы, за что награждают, а постоянное внимание вызывает желание всегда отличаться. Она этим и привлекает, такой необычностью, чем же ещё способна отличиться? Это ведь для неё высшее достижение, в жизни, красивые и необычные позы, и плюс уверенность, именно в таких позах она неповторима, её в таких позах хотят мужчины, или наоборот, именно в таких позах она и мечтала отдаваться, когда в девчонках на тренировках себя начинала женщиной ощущать. Если другими достоинствами не показать себя, чем же ещё? Психика, изменённая в сторону тщеславия за много лет, перевернула такую на другой уровень, на другие формы действия, вместе с формами тела.

- Да, вообрази, у ней тело – твёрдые по виду мышцы, и ноги и руки, и спина и зад, сзади к себе подпускает не на коленях стоя, а прямиком, на одной ноге, вторую высоко подняв. У них есть чем удивить. Мне мой муж, Елизавета, как-то ни с того, ни с сего ляпнул в постели, только встречались тогда с ним, - у меня до тебя была гимнастка, я в неё – сильным обхватом обжала в своей, сдавила, еле вырвал назад, подумал, заклинило напрочь, придётся медиков вызывать, чтобы освободили его этот самый изнутри.

- Бычьими семенниками перестань кормить.

- Так то было до них, до меня.

- Смешная реальность, сколько ни живи – не привыкнешь, с чем-то да столкнёшься…

- Елизавета, я боюсь прожить и мимо нужного, мимо хорошего проскочить, как подумаю – другие узнают, а я останусь обделённой… На вечере с бывшей актрисой толстенную тётку, старую, она – толстый, трясущийся холодец, болтает о своих бывших четырёх мужьях. Трясущийся холодец, вместо изящной фигуры, её же, показываемой в купальнике и отснятой сорок лет назад. Да мужики всей страны на неё в кинотеатрах пялились, о такой же женщине мечтали, и во что превращает время? В никому ненужное, трясущееся, - я боюсь, жить толкает меня резче, закрученее, после такого кошмара.

- Её время закончилось, побыла среди зеркал, славы, обожаний и рукоплесканий. Сегодня нужна та, что не спрашивает, где края, где запреты и разрешения…

- И нисколечко не стесняется смотреть на снимающую камеру…

- Что чувствует, наслаждение для неё стеснение перекрыло…

- То-то она лицом гордится, гордость поневоле показывает. И правильно, а чего? Столько молодых мужчин, выбирай любого, все способны, все наготове.

- А тебе среди них было бы крутиться – слабо, Грета?

- Я всю себя не знаю. Завидно, признаюсь честно.

- Тоже мне завидно. Гляжу, и дрожать начинаю, рука сама тянется вот сюда, - дотронулась до груди Елизаветы, и под тонкий свитер залезла, на гладкую кожу живота.

Расширяясь глазами в упор…

Елизавета вздрогнула, и молчала. Как понимая провал во что-то.

- Гладенькая ты моя, подруга самая-самая, - зашептала тишайше, горячо расплавляя край настойчивый, - глядела и понимала, с тобой мне нужно не только глядеть… Никогда с девами не пробовала, на тебя тащит неотвратимо…

- Я мужу не изменяю.

- Тише, тише, измены быть не может, - протиснулась ниже, в юбку, скользя по самым трусикам, - в твоей мужской не побывает, откуда он тут возьмётся? Нас двое, не узнают мужья, попробовать самая возможность… Не понравится – первой остановлюсь, не переживай, приблизимся…

- Ближе некуда…

- Совсем, совсем…

С закрытыми глазами сидеть, туманно не видеть, куда потянула Грета, диван впереди или ковёр пола, в полумиг заметить сдвинутую с себя юбку, ощутить прохладу обнажённым полностью телом, пальцы, раздвигающие секретнейшее, поддающееся без спроса, шевеления губок нижних, запускающих в себя пальчик тонкий, играющий, твёрдый язычок, появившийся требовательно, разыскивающе, сопротивляться сдвигом ног и соглашаться раскидом неожиданным, на выгибах ног твёрдые груди почувствовав девы другой, не свои, - пальцы, оглаживающие, накручивающие на себя колечки волос те, по сторонам губ, волосы разглаживающие, разделяющие открыванием входа секретного, и над своими щеками обнаружив налёгшую тяжесть женских ног, повернувшихся сюда, над своими губами притягивающее узнать вкус вслед за запахом одуряющим, горько-нужнейшим… Выбритые губки не свои, наглаживающие безвольно-резкими ёрзаниями и нос, и губы, поймавшие высунувшийся, останавливающий ёрзанья край языка… Выстонать на встречные приливные дрожанья, догоняя выстанивания девы на себе, впиваясь ногтями в холмы задние, грудь пальцами окрутив…

- Не поднимайся, не торопись. Хочу так лежать, пальчики вставив в тебя, в ней стало масленно, - попросила дева Грета тишайше, головой к голове себя переместив, - не торопись, я сильно спустила, как та юношам говорила, и ты спустила, видишь, какие острые слова запомнились… Повторится, не торопись, не торопись, - пересела поперёк живота, нагибаясь, насасывая красные ягодки сосочков, намачивая живот истекающей сущностью тела, подрагивающего, как покалывающим током, током…

Дата добавления: 2015-09-29