В мыслях моих проходя по Вселенной, 12 страница

"Тем не менее, – утверждали ведущие, – причины катастрофы совер­шенно ясны. В крови у погибших найдены следы наркотика. Разрушенная дорожная ограда, расстояние, которое пролетел "Тритон", характер его повреждений позволяют оценить скорость в момент падения под откос: двести тридцать – двести сорок километров в час. Безумное лихачество в состоянии наркотического опьянения, проклятье наших транспортных артерий, до каких пор будет оно губить человеческие жизни?!.. Вместе с тем, нельзя не сказать и о низком качестве антиобледенительной об­работки шоссейного покрытия. Дорожная служба области, как всегда, оправдывается недостатком средств и ссылается на малую интенсивность движения. Но наши налогоплательщики..."

Все комментаторы пели почти одно и то же. Явно озвучивали, с не­большими вариантами, единственную полицейскую версию. Но я не сомне­вался, что в фирме "ДИГО" случившееся поймут по-своему: как продолже­ние военных действий со стороны "РЭМИ". Опять разбитая машина, опять двое погибших.

Однако мне сразу бросились в глаза и настораживающие различия с катастрофой у Речного вокзала. Если тогда городские телевизионные программы захлебывались подробностями, то сейчас всё шло как-то под сурдинку. Никто не искал родных и знакомых погибшего Эдуарда Просец­кого, чтобы взять у них интервью. (В архивах мэрии, куда я заглянул, дутик числился одиноким, но хоть какие-то близкие у него же, наверное, были?)

Еще любопытней выходило с покойным Чуборем. Никого из комментато­ров почему-то не распаляла загадка его неопознанного трупа. (А уж чем не сенсация!) Никто из петроградских жителей не заявил в полицию о его исчезновении. (Правда, если верить архивам мэрии, он тоже не имел семьи.) Но самым поразительным было поведение фирмы "ДИГО". Я про­смотрел в Интернете ее текущие сообщения: обычный поток деловой ин­формации. Ни слова о том, что у них пропал сотрудник. (И какой! На­чальник отдела по связям с общественностью, он же начальник службы безопасности!) Ни звука, ни малейшего намека. Что жил на свете госпо­дин Чуборь, что не стало его – никакой разницы. Неужели они собрались вообще скрыть его гибель? Но такое просто невозможно в бессмертную и компьютерную эпоху...

Я переключил большой компьютер с текущего приема в режим глубокого поиска информации. Последние новости были важны, и я собирался за ни­ми следить, но главное сейчас скрывалось в дебрях Интернета. Задача, которую я сам себе поставил, подавляла масштабами. Я вовсе не был уверен, что мне она по плечу. Конечно, я мог бы связаться с нью-йорк­ским Управлением и потребовать, чтобы там мобилизовали бригаду анали­тиков. Раз уж Беннет обещал моему расследованию высший приоритет, пусть выполняет все мои капризы. Однако я был сердит на Беннета. Он скрывал от меня важнейшую информацию. Ему, видите ли, казалось, что так будет лучше для дела. В результате я чуть не погиб. И теперь, в свою очередь, я хотел доказать ему, что справлюсь со всей проблемой вообще без посторонней помощи.

Я вывел на экран компьютера карту мира и удалил с нее окрашенные голубым ооновским цветом зоны протекторатов и лагерей. За исключением этих аномальных регионов, вся обитаемая территория планеты, все стра­ны, как единое целое, должны были стать объектом моего исследования.

Вначале я собирался установить глубину поиска в десять лет. Потом, испугавшись объема, сократил до пяти. И наконец, подумав, окончатель­но принял семь. Я должен был отыскать – ни много, ни мало – все сооб­щения мировых и местных агентств, телевизионных каналов, периодичес­ких изданий, вплоть до самых захолустных, о случившихся за эти годы катастрофах, несчастных случаях, самоубийствах, загадочных исчезно­вениях. И проанализировать, сопоставляя с одновременными коллизиями экономической жизни: с колебаниями курсов акций, банкротством фирм, их слиянием и возникновением новых; с изменениями цен, течением то­варных и денежных потоков, инвестициями, переделом рынков сырья и сбыта; с принятием законов, регулирующих предпринимательскую деятель­ность, с налогами, тарифами, учетными ставками; наконец, с политичес­кой борьбой, программами партий, результатами выборов.

Объем информации, который предстояло перемолоть, был чудовищным. Первые двое суток ушли у меня на составление программы, способной с ним справиться. Я говорю "суток", потому что работал днем и ночью. Когда усталость одолевала, валился на диван, забывался сном на неско­лько часов, затем вставал, пил крепкий кофе и опять садился к компью­теру. Беннет один раз попытался было вызвать меня по шифрканалу, но я огрызнулся на него так, что он вмиг исчез.

Мне помогло полученное когда-то высшее образование химика-техноло­га. Вернее, то, что от него осталось в памяти – не компьютерной, а моей собственной. По аналогии с моделированием химических реакций, я сумел – для укрощения лавины информации – придумать нечто вроде теку­чего трехмерного графика событий. Влияние чрезвычайных происшествий должно было проявляться в нем яркими пятнами – препятствиями и завих­рениями, изменяющими поток.

В середине третьих суток этой сумасшедшей работы, когда мне пока­залось, что отладить программу лучше, чем есть, я уже не смогу, я за­пустил ее в действие. Мой большой компьютер тихо заурчал, погружаясь в архивные глубины Интернета, просеивая, как песок, миллионы фактов, сообщений, комментариев, нащупывая связи, выстраивая последователь­ности. На экране успокоительно искрились бессмысленные звездные узо­ры. Теперь мне оставалось только ждать. Я не мог даже приблизительно представить, сколько времени займет весь процесс.

"Медленно тянулись часы..." Кажется, я начал мыслить фразами из плохоньких детективных романов своего детства. Но часы, действитель­но, тянулись и тянулись. Компьютер еле слышно стрекотал, перерывая недавнее всемирное прошлое. Я курил, поглядывая на фотографию старо­го Петрограда, на полки с книгами. Хорошее мне досталось наследство: русские классики, поэтические сборники. Дед любил поэзию.

На одной из полок, за томами, укрытые на всякий случай от любопыт­ных взглядов подруг, которые порой посещают меня в квартирке-офисе, стояли несколько толстых тетрадей – дневники деда. Когда я был под­ростком, он, по его словам, провел их ревизию. Попросту говоря, вы­драл то, что могло смутить мою неокрепшую душу. Наверное, там было кое-что о женщинах, которых мой добрый дед Виталий – в молодом, да и в немолодом возрасте – щедро одарял своей любовью. (Бабушка никогда ни о чем не догадывалась. Дед, похоже, удивительным образом сочетал в себе нерушимую преданность семье с неутолимой влюбчивостью. Я сам, с немалым удивлением, узнал об этом лишь после его смерти, когда слу­чайно наткнулся на кое-какие старые письма. И пожалел, что мне и здесь досталась только часть его таланта.) А всё оставшееся в дневни­ках после удаления опасных страниц дед мне читать разрешил. Даже со­ветовал: может пригодиться!

Он ведь мечтал, чтобы я занимался наукой. Но никогда, ни к чему меня не принуждал. Всегда говорил: думай сам, Виталька, выбирай сам. Из его дневников я понял, что это была мудрость, купленная горьким опытом. Со своим сыном, моим отцом, дед был далеко не таким терпимым. И потом всю жизнь мучился раскаянием.

А началось с того, что в год московской олимпиады и разгоравшейся афганской войны деда выгнали из любимой физики не просто так, а с хо­рошим волчьим билетом. Теперь не то, что в другой научный институт, – на любой мало-мальски приличный завод ему не было хода навечно (каза­лось, именно такой срок отмерен тогдашней власти). Помогли прияте­ли-скалолазы: устроили его мастером в телевизионное ателье, и он на­чал ходить по квартирам.

Нет худа без добра. Именно так, явившись по вызову с паяльником и тестером, холостой тридцатитрехлетний дед познакомился с клиенткой, которая стала моей бабушкой. Потом на свет появился мой отец. А потом – начало рушиться всё вокруг.

Может быть, то, что детство отца пришлось на эпоху всеобщего рас­пада, тоже сказалось на его психике? Говорят, для ребенка мир всегда устроен разумно, а взросление – постепенное познание неразумности ми­ра. Но это относится к временам спокойным. Отцу, родившемуся в год смерти Брежнева и поступившему в первый класс в 1989-м, когда уже на­чинался голод, когда экран телевизора ежевечерне, как дверца адской топки, открывался в пылающий кошмар всё новых национальных погромов, когда взрослые вокруг захлебывались от взаимной ненависти и яростных обвинений, – моему бедному отцу почти не досталось младенческих иллю­зий мировой гармонии.

А тут еще – дед, который упрямо пытался лепить из него нечто прямо противоположное тому, что ежедневными, ежечасными ударами выковывала жизнь. Поблекшие каракули шариковой ручки на пожелтевших, истрепанных страницах дедовых тетрадей донесли до меня страсти тех далеких дней.

При Горбачеве дед вернулся было в науку, откуда уже бегом бежали в коммерцию травившие его когда-то партийно-комсомольские активисты и гэбэшные стукачи, и где уцелевшие исследователи работали теперь за гроши, на одном энтузиазме. Но тут распался Советский Союз, начались злополучные рыночные реформы. Россия была отброшена в первобытный ка­питализм, научная система ее развалилась, да и сама наука вызывала у новых хозяев жизни – перекупщиков и бандитов – только презрение.

Руководители института, где трудился дед, советские ученые номен­клатурщики, недолго колебались в выборе между наличными долларами и туманными перспективами сверхпроводимости. Они распродали эксперимен­тальные установки на цветной металл, а помещения лабораторий сдали коммерсантам под склады и офисы. Дед, которому было уже под пятьде­сят, снова оказался на улице – мрачной и голодной питерской улице се­редины девяностых.

Он не хотел эмигрировать, не хотел ездить "челноком" за польскими рейтузами, не хотел разливать по бутылкам поддельную водку, служить сторожем или торговать в ларьке пивом и тайваньскими презервативами. И нашел, наконец, в родном городе работу по специальности: какой-то бизнесмен, оценив познания деда в физике и электронике, нанял его со­бирать металлоискатели. (В тогдашней очумевшей России целые отряды авантюристов кинулись просвечивать землю. Кто надеялся найти клады, кто – оружие на местах боев.)

Когда его сын-подросток, мой будущий отец, возвращался из школы, дед обычно сидел с паяльником или отверткой в руках, выполняя очеред­ной заказ. И у них начинались разговоры о науке, быстро переходившие в споры.

– Интеллект движет историю, – говорил дед, – мыслью всё создается! Додумался человек до паруса – будут корабли, торговля, географические открытия. Додумался до железобетона – будут небоскребы, тоннели, мос­ты. Что один раз придумано, вечно потом работает и пользу приносит. Вот это урожай! Только у мысли такое чудесное свойство! Нам семьдесят лет всякую чушь про классы талдычили. А на самом-то деле, интеллиген­ция на свете – единственный класс-производитель!

Возражения моего отца дед записывал в дневник не так подробно, как собственные рассуждения, но я мог догадаться о причинах отцовского скепсиса. Бедность действовала на молодое сознание убедительней любо­го красноречия.

– Да, – горячился дед, сидя с отцом над скудным обедом, приготов­ленным бабушкой, – сейчас мы нищие, а торгаши и разбойники в роскоши купаются. Так это же безумие! Какие, к черту, реформы? Перевернули человеческое естество, брюхо и кишки поставили над мозгами – вот и все реформы! Кошку вместо наших реформаторов посадили бы, она бы та­кие реформы не хуже провела.

И начинал снова и снова уговаривать отца, которому хотелось после школы пойти учиться на юриста:

– Хочешь всерьез послужить России, иди в науку! Не может сумас­шествие длиться бесконечно. Отрезвление придет – и оживет страна! При нашем безлюдье и наших просторах – одно у нас спасение: в высочайшей науке и технике. Не на кого России больше рассчитывать, кроме своей собственной интеллигенции… Да ведь если уничтожат ее сейчас, как Ста­лин крестьянство уничтожил, не только в России, во всем мире свет по­гаснет! Ну, не полных же кретинов мы себе выбираем! Они поймут, нако­нец, поймут!

Один тогдашний ответ отца сохранили страницы дневников:

– Ты на меня так давишь, как будто выбор есть.

И дед сникал. Своей кустарщиной он зарабатывал семье на еду и на одежду из "секонд-хэнда". Оплатить учебу сына на юридическом факуль­тете он и мечтать не мог.

Отец поступил на пока еще бесплатный радиотехнический факультет. Время перевалило рубеж нового века. А отрезвление России всё не на­ступало. Одуревшая от нефти и крови, она, как по булыжникам, в тяжкой тряске, тащилась уже по двухтысячным годам, теряя остатки разума. Дед пытался еще бороться за душу отца, но, видно, что-то упустил.

И гром грянул. На старших курсах института отца занесло в какую-то националистическую партию. Он и домой стал таскать ее издания. Между страниц дневниковых тетрадей сохранился, спрятанный дедом, потемнев­ший, сухой и ломкий газетный листок: над крикливым заголовком – вас­нецовские "Три богатыря" в шлемах, украшенных черными завитками, на­поминавшими свастику.

Теперь споры отца с дедом обрели страшноватое звучание. От этих записей мне всегда становилось не по себе.

– Как ты не хочешь признать?! – кричал отец – Трагедия русская – дело одних евреев! Целый век они вертели Россией, как хотели! Сначала развалили империю, создали Советский Союз и социализм, потом переду­мали, развалили Союз, вернули капитализм, чтоб легче наживаться!..

Дед пытался возражать:

– Россию погубили не евреи и социализм, ее сгубила извечная рус­ская бюрократия! Она сожрала революцию, она душила русских работни­ков – от крестьянина до ученого! А как только ей удавалось хоть не­много раздуться на их трудах, сразу начинала жаждать мирового гос­подства, разорила страну безумной гонкой вооружений!..

Отец (мой отец!) впадал в истерику:

– Не смей защищать дельцов!!

Тогда и дед срывался на крик:

– Я презираю дельцов, хоть в кипе, хоть с крестом, хоть с полуме­сяцем! У них нет национальности, и это так же верно, как то, что твои новые приятели – фашисты!

– Они патриоты!!

– Они – фашисты, и служат тем же самым дельцам! Только дельцам фа­шисты и нужны – то как пугало для народа, то как дубинка для него!.. Нашел себе идею, придурок! Не победит в России никогда ваш идейный фашизм, и не мечтай об этом со своими дружками! Слишком стар наш на­род, обескровлен, не поднять его даже на гибельное буйство! Всё, что вы сделаете, болваны, – приведете на наши и на свои головы фашизм бандитский!..

Отец ушел из дома. Потом – вернулся, плакал, просил прощения. По­том еще не раз уходил, порой на несколько лет, и снова возвращался. Он уже крепко пил. Дед с бабкой всякий раз принимали его.

Наконец, отец женился на моей матери. Оказалось, и при диктатуре ПНВ, при том самом бандитском фашизме, в бедности, в скудости, воз­можно семейное счастье. Больше того, бедность и скудость служили за­щитой. Грозное ПНВ не интересовалось теми, у кого нечего было взять. А мою мать отец любил, при ней он стихал. Кто знает, как всё оберну­лось бы, если б она внезапно не умерла от инсульта, когда мне испол­нилось всего два года. Отец какое-то время крепился, потом стал сры­ваться в запои, потом – окончательно бросился в бега, оставив меня на руках деда и уже тяжко болевшей бабки...

Тихонько гудел мой большой компьютер. Его экран, словно подбадри­вая меня, осыпали огненные пылинки: меняли цвет, гасли, сменялись но­выми. И вдруг я подумал, что мечта моего деда сбылась. Я всё-таки за­нялся наукой. Да еще каким исследованием! Да еще по собственной ини­циативе! Если бы старик увидел меня сейчас, он бы от души порадовал­ся.

Я открыл книжный шкаф и достал наугад одну из тетрадок дедова дневника. Бережно пролистал выцветшие страницы почти вековой давно­сти. Дед говорил, что писал всё это для себя, и наверное, почти не лукавил. Почти – потому что любой, кто пытается отделить свою мысль, закрепить ее, хоть с помощью копеечной ручки в школьной тетради, – сознает он это или нет, – уже обращается к кому-то другому. К тому, кто может прийти, как в конце концов к деду пришел я, а может не прийти никогда:

"Июль 1992. Сегодня, к годовщине смерти Высоцкого, показали известную запись, где он поет "Купола". Десятки раз слышал, знаю каждое слово, каждую модуляцию его голоса. И всё равно, когда на тебя опять обрушивается:

В синем небе,

колокольнями пр-роколотом,

Медный колокол,

медный колокол

То ль возрадовался,

то ли осерча-ал...

– стесняет дыхание в груди и перехватывает горло, как было впервые от этой песни.

Я уже не юноша, и то, что я испытываю – отнюдь не мальчишес­кая восторженность, а какое-то очень взрослое, с житейским опы­том и жизненной горечью возросшее чувство. Какое?

Оно неощутимо в ежедневной суете, беготне, усталости, будто дремлет в какой-то дальней клеточке. Но его так легко разбу­дить. Дать толчок могут строки нескольких стихотворений. Смешно и просто фальшиво называть их "любимыми". Скорее, это тяжелые, колючие крупинки металла, застрявшие в душе, в то время, когда всё остальное, читанное, слышанное, непрерывно вымывается новы­ми впечатлениями.

Хотя бы вот это:

Сегодня ночью

ты приснилась мне...

Не я тебя нянчил, не я тебя славил,

Дух русского снега и русской природы.

Такой непонятной и горькой услады

Не чувствовал я уже многие годы.

Но ты мне приснилась

как детству – русалки,

Как детству – коньки на прудах поседелых,

Как детству – веселая бестолочь салок,

Как детству – бессонные лица сиделок.

Прощай, золотая,

прощай, золотая,

Ты легкими хлопьями вкось улетаешь.

Меня закрывает

от старых нападок

Пуховый платок

твоего снегопада...

Или это:

Мой век был шумным,

люди быстро гасли.

А выпадала тихая весна,

Она пугала видимостью счастья,

Как на войне пугает тишина.

И снова – бой.

И снова пулеметчик

Лежит у погоревшего жилья.

Быть может, это всё еще хлопочет

Ограбленная молодость моя...

Только слова. Казалось бы, одни простые слова. А оно уже разрастается в груди, давит, но не сгибая, а поднимая тебя.

Или вот – вспомнилось всё-таки детское: нечто подобное чув­ствовали мы, мальчишки, когда в начале шестидесятых, в празд­ничные майские дни смотрели на стоявшие посреди сверкающей Невы огромные, и в то же время необычайно изящные и легкие, голубые "Киров" и "Свердлов". Остальные суда и подводные лодки, выстро­ившиеся вдоль всех невских набережных, тоже вызывали интерес, но так приковывали и волновали – только эти два великана.

Теперь, когда они оба давно ушли на слом, когда остались только на фотографиях, стало понятно, что эти спроектированные Масловым крейсера не только были лучшими военными кораблями своего времени, но были и навсегда останутся самыми КРАСИВЫМИ кораблями всех времен.

Что же это за чувство?.. И только сейчас, когда Высоцкий пел, до мельчайшего струнного звона, до последней хрипотцы зна­комое:

Грязью чавкая жирной да

р-жавою,

Вязнут лошади-и по стремена-а,

Но влекут меня сонной

дер-жавою...

– я вдруг ясно осознал: это ГОРДОСТЬ.

Такое крохотное и грязное существо – человек. Комочек слизи, непрерывно пачкающий всё вокруг себя, для которого даже высшее из его природных проявлений – любовь – тоже в осуществлении своем грязь и слизь. Такой ничтожный в сравнении с окружающими его огненными и ледяными массами великолепно чистой мертвой ма­терии. И вот он, оказывается, способен строить эти сверкающие купола, поднебесные колокольни, голубые корабли, чистые, пре­красные. Строить то, что будет существовать, если не вечно, то несоизмеримо долго в сравнении с его жизнью. А мгновенность и убожество собственного бытия способен оплакать уже действитель­но вечными песнями...

Да, это – ГОРДОСТЬ. За творчество, в котором человек стано­вится равным Богу. Не случайно среди всех имен Бога, рожденных разными народами, единственное, равно приложимое к человеку – ТВОРЕЦ, СОЗДАТЕЛЬ.

Потому так смешны становящиеся уже навязчивыми церковные службы, молебны, освящения, все эти карнавалом отдающие замени­тели прежних идеологических ритуалов. Потому с такой радостью (пусть горькой) ощущаешь в душе напряженный ток гордости при соприкосновении с ТВОРЧЕСТВОМ. Это голос того единственного Бо­жества, от которого только и можно ожидать оправдания и спа­сения нам, скоропортящимся капелькам белкового студня, копоша­щимся в собственных нечистотах, ненавидящим и пожирающим друг друга".

Дата добавления: 2015-09-29