В мыслях моих проходя по Вселенной, 4 страница

Нам ничего не нужно от Кавказа. Нам не нужны кавказские зем­ли. Нам не нужна кавказская нефть. Нам нужно только спокойствие России..."

Депортация, начавшаяся в тот же день, явилась настоящим шедевром организованности. Ее главным действом стали не сами по себе аресты и выселения, они проводились по уже отработанной схеме. Сутью всей опе­рации оказался мгновенный перехват собственности. Все банки, торговые фирмы, рынки, магазины, предприятия, принадлежавшие выселяемым, не­медленно занимались подготовленными заранее новыми владельцами. (Со­всем уж мелкие магазинчики, ларьки и кафешки, не возбуждавшие аппети­та власть имущих, отдавали с большой помпой "представителям народа".)

Дело облегчалось тем, что бандитские этнические группировки, при­крывавшие бизнес своих земляков, были разгромлены еще в ходе кампании по борьбе с преступностью. Тогда национальное происхождение репресси­руемых специально не подчеркивалось, средства массовой информации до­зированно подавали русские и мусульманские фамилии осужденных, власть не хотела заранее спугнуть следующую жертву. Конечно, кое-кто из крупных воротил вовремя понял ход событий и предпочел сбежать, поте­ряв часть капитала. Но большинство предпринимателей-кавказцев и вы­ходцев из Средней Азии, занятых главным образом всевозможной торгов­лей, остались. Без вооруженной защиты бандитов-соплеменников они сде­лались легкой добычей и потеряли всё. Теперь ПНВ стало полновластным хозяином России и могло уже без всяких помех доить страну.

"Освобождение от кавказского ига" (понимаемого, как исламское и инородческое вообще) широкими слоями населения было воспринято с эн­тузиазмом. На экраны телевизоров и страницы газет изливалась бурны­ми потоками радость "освобожденных" простых людей. В хоре славосло­вий никто и не пикнул о том, что малолюдная, отягощенная переизбытком стариков Россия вместе с "игом" избавилась и от нескольких миллионов работников, хоть тех же торговцев, добиравшихся со своими товарами в самые дальние уголки страны.

Генерал Глебовицкий безошибочно просчитал и вялую реакцию Запада на российские дела. Всё ограничилось невнятным ворчанием по поводу "московской хрустальной ночи". (А французский Национальный фронт име­ни Ле Пена даже послал в Кремль приветствие.) В конце второго десяти­летия XXI века Западу было не до России, ему хватало собственных про­блем: разгоралась "всемирная интифада". Хаос и террор и так нараста­ли неуклонно вместе с умножением населения отсталых стран, а тут еще всепланетный взрыв ускорили сразу два фактора, соединившиеся в одно историческое время, как половинки критической массы.

Во-первых, в науке наметился, наконец, прорыв в деле управляемого термоядерного синтеза. Тогда – только наметился, мировая потребность в нефти еще не уменьшилась. Но энергетические корпорации уже стали переводить потоки инвестиций с развития нефтедобычи в сферу экспе­риментальной физики. Доходы мусульманских нефтяных режимов поползли вниз, и становилось ясно, что в недалеком будущем они просто обвалят­ся. А вместе с ними рухнет и вековая зависимость экономики Запада от ближневосточной нефти. Та, что заставляла Запад заискивать перед вла­дельцами месторождений, к месту и не к месту защищать их единоверцев, бомбить Югославию, предавать Израиль и Македонию, сдерживать собст­венные ответные удары по террористам.

И вторую половинку критической массы тоже приготовила наука. Нача­тые еще в девяностых годах ХХ века работы по клонированию человечес­ких органов дошли в западных странах до внедрения в медицинскую прак­тику. "Запасные части" для человека стали выращивать из клеток самого больного, что исключило иммунное отторжение. Замена старых органов – сердца, почек, печени – на новые позволила исцелять самые опасные бо­лезни. Клонинговая медицина дала прирост средней продолжительности жизни лет на пятнадцать-двадцать. Немного, по сравнению с пришедшей впоследствии генной медициной, но тогда и это было грандиозным проры­вом. Все понимали: сделан первый шаг к бессмертию. Самым нетерпеливым грезилось, что уже достигнуто само бессмертие.

Но клонинговые технологии получились на первых порах весьма доро­гими. То, что в государствах бедных, таких как Россия, они стали при­вилегией кучки власть имущих и богачей, казалось естественным и не вызывало протестов задавленного народа. Однако в странах Запада обще­ственность не потерпела бы, чтобы продление жизни было доступно толь­ко избранным. Там привыкли к системе страховок, которые, если и не обеспечивают всему населению равноценное медицинское обслуживание, то уж, во всяком случае, не допускают кричащих разрывов. А поскольку на этот раз без некоего неравенства было не обойтись, жертвой оказались иммигранты. Их становилось слишком много и отношение к ним стреми­тельно ухудшалось, причем не только из-за бытовой расовой неприязни и нарастания террора, но и по экономическим причинам. Слишком многие из них занимались неквалифицированным трудом, который с развитием техни­ки становился всё менее нужен западному обществу. Пособия же их мно­годетным семьям тяжким бременем давили на бюджет.

Во всех странах "золотого миллиарда" – в Европе, в США, в Канаде, в Австралии, в Японии и Корее – была принята согласованная многосту­пенчатая система страховой медицины. Высший приоритет получили корен­ные жители. А для иммигрантов – арабов, албанцев, выходцев из Африки и Юго-Восточной Азии – доступность клонинговых технологий зависела от срока натурализации, их самих или их родителей. Исключение делалось для специалистов, занятых в научных программах. Практичный Запад не опускался до вульгарного расизма и ценил таланты независимо от проис­хождения. В самом невыгодном положении оказались иммигранты недавние, не говоря уже о незаконных.

Свершалось неизбежное. Неравенство в научном развитии между мало­численными западными нациями и многомиллиардными народами нищего Юга превращалось в неравенство главное – неравенство в самом праве на жизнь.

Критическая масса оказалась превзойдена. Если Россия двадцатых го­дов, скованная железной лапой ПНВ, существовала сравнительно спокой­но, то всё, что творилось тогда во внешнем мире, было одним нарастаю­щим взрывом ненависти. Смертоносными осколками его гремели взрывы на улицах европейских и американских городов.

А в двадцать седьмом году на границе США и Канады была запущена первая промышленная УТС-электростанция.

(Я помню, как позже, в тридцатых, мы изучали в школе ее устройст­во, и дед Виталий, помогавший мне готовить урок по физике, объяснял:

– Вот, видишь, весь секрет камеры этой – в сверхпроводящей обмот­ке. Мы такие сверхпроводники еще в девятьсот восьмидесятом получили, как раз перед тем, как нашу лабораторию разогнали. Да, точно, в вось­мидесятом: тогда Высоцкий умер, а в Москве олимпийские игры шли. А два американца за такую же штуку нобелевскую премию отхватили в две тыщи пятнадцатом. Вот и считай, насколько мы их опережали.

– Деда, – не понял я, – за что разогнали-то вас?

– Кому-то, значит, мешали.

– Да чем?!

– Вот этим самым и мешали, – серьезно ответил дед. – Тем, что ра­ботали.

И, видя мое недоумение, усмехнулся:

– Эх, Виталька! Да если б нам только работать давали, ты бы сейчас в Советском Союзе жил, при самом шикарном социализме. А я... – он за­думался, приоткрыл проваленный рот и облизнул маленьким язычком голые десны, – а у меня бы сейчас были зубы... вот такие! – и он пальцами показал, какие именно: сантиметров пять.

Я хохотал, а дед всё качал лысой головой, и морщился, и усмехался:

– Ого! Да если б нам только работать давали!..) УТС-электростанции, в отличие от прежних атомных, были безопасны – никаких радиоактивных отходов. Их дешевая электроэнергия могла использоваться не только для снабжения городов и промышленности, но и для электролиза воды с выработкой громадных количеств водорода. А он уже был способен заменить бензин, керосин, солярку в автомобильных и авиационных двигателях. Сами двигатели при этом почти не требовали переделки, их работа на водороде становилась экологически безвредной: единственным выхлопным газом являлся чистый водяной пар.

Уже тогда, в середине двадцатых годов, было ясно, что при перехо­де на УТС-энергетику и водородное топливо мировая потребность в неф­ти упадет раз в десять, нефть останется нужна только как сырье для химической промышленности. Но этот великий переход требовал соответ­ственных своему масштабу грандиозных инвестиций, он требовал согласо­ванных действий всех развитых государств. А экономика Запада не была полностью свободна в своих маневрах, пока на нее тяжким грузом дави­ли триллионы нефтедолларов, накопленных в предыдущую эпоху. Вовлече­ние их хозяев – шейхов, султанов, диктаторов, аятолл, зачастую скрыт­но финансировавших мировой терроризм, – в программы перестройки тех­нических основ цивилизации грозило непредсказуемыми последствиями.

И страны "золотого миллиарда" провели единую финансовую реформу, включавшую в себя отмену банковской тайны и отсекавшую от новых гло­бальных проектов почти все исламские нефтяные капиталы. То был сокру­шительный удар по элите развивающихся стран.

А клонинговые технологии продолжали совершенствоваться. И на гори­зонте науки просматривались контуры будущей генной медицины, в пер­спективе куда более дешевой, чем клонинговая, и сулившей несравненно большее продление жизни. Делиться бессмертием с "третьим миром" и в итоге раствориться, как щепотка соли, в его людском океане, Запад не желал. Были приняты законы, воспрещавшие передачу новых медицинских технологий в страны, где не осуществляется эффективный контроль над рождаемостью. Это било по интересам уже не только мусульманских на­ций, но и Индии, и Китая.

"Всемирная интифада" сменилась еще более яростным "всемирным джи­хадом" – террористической войной всего многомиллиардного афро-азиат­ского мира против окруженной им горстки развитых стран. Ежедневно гремели взрывы на улицах западных городов, разваливались в воздухе авиалайнеры, задыхались от ядовитого газа пассажиры на станциях ме­тро. Самолеты с белыми звездами и трехцветными кругами на крыльях яростно бомбили в ответ горы и джунгли, пустыню и какие-то глиняные хибарки. А мы с дедом по вечерам наблюдали всё это в "последних из­вестиях".

В тогдашнюю Россию террор почти не проникал, и за это полагалось воздавать хвалу мудрому ПНВ. Но больше благодарить власть нам было не за что. Мы жили в бедности, в нищете. Я, мальчишка, постоянно чувст­вовал себя голодным. К концу двадцатых годов цены на российский экс­порт – нефть, газ, лес, металлы – скатились вниз, а спасительный бум редкоземельных элементов еще не начался. Безработицы не было, ее и не могло быть в стране, где старики составляли свыше половины населения и каждая пара рабочих рук числилась на счету. Но зарплаты, не говоря уже о пенсиях, были ничтожны, а цены в магазинах росли и росли.

В специальных торговых пунктах для пенсионеров сравнительно недо­рого продавали крупу, макароны, кое-какие концентраты, плесневеющую картошку. Туда надо было выстаивать огромные очереди, порой с утра до вечера. И в таких случаях я сам стоял вместо деда, пропуская заня­тия в школе. Старики и старухи в очереди ворчали. Они боялись при незнакомых людях бранить Глебовицкого, но вспоминали, как хорошо жи­лось при Ельцине и при Путине, когда повсюду, на рынках и в ларьках, обильно и дешево торговали "черные".

Дед Виталий со своим пенсионным удостоверением появлялся тогда, когда я уже подходил, наконец, к дверям торгпункта. Я тихонько пере­сказывал ему, о чем говорили в очереди. Он посмеивался:

– Да они же сами "черных" ненавидели, и кавказцев, и среднеазиа­тов. Сами нарадоваться не могли, когда тех выселяли.

– Так что же, – спрашивал я, – они всё забыли, или врут?

– Не забыли и не врут. Просто люди так устроены. Вырастешь, Ви­талька, – поймешь.

Сам дед не мог подолгу стоять в очередях, у него отекали ноги.

А бюрократическая машина ПНВ работала еще исправно. В тридцатом году нам переслали официальное известие о смерти моего отца и остав­шиеся от него документы всего через две недели после того, как самого отца захоронили без гроба в общей могиле, в секторе для лиц БОМЖ на одном из подмосковных кладбищ. Бедняга отравился, выпив по ошибке вместо спирта какой-то растворитель.

Больше всего меня поразила тогда реакция деда. Дед не заплакал. Он несколько раз перечитал извещение, потом отложил его и полез в наш единственный платяной шкаф. Долго рылся там, в самом низу, под кучей старых свитеров и рубашек. Вытащил какой-то не виданный мною прежде пыльный альбом. Сел за стол и принялся спокойно, только чуть хмурясь, его листать.

Я подошел, заглянул. В альбоме были фотографии, совсем старые, черно-белые. Снимки какого-то мальчика. Сперва крохотного, наверное годовалого, потом – постарше, лет четырех-пяти. Нежное смеющееся ли­чико, трогательные кудряшки колечками. И я догадался, кто это: мой отец в детстве.

Дед спокойно переворачивал картонные листы альбома.

– Тебе его не жалко? – спросил я.

– Жалко, – ответил дед. – Но с ним я никогда, ничего не мог поде­лать. Может быть, если бы не умерла твоя мама, он бы и не допился до погибели. Она одна как-то умела его сдерживать. А теперь ничего не изменишь... Зато со следующего месяца мы сами будем получать твое детское пособие. Хоть лишний кусок хлеба в день сможешь съесть, всё легче тебе будет выжить.

Я молчал, у меня выступили слезы. И дед, угадав мой невысказанный вопрос, быстро заговорил:

– Ну, и я тоже! Куда я денусь, как тебя оставлю? Вместе будем тя­нуть! Мне помирать нельзя, не имею права.

Лысый, с круглыми выцветшими глазками, с большим носом, торчавшим словно клюв, с тонкой морщинистой шеей, он был похож на птицу, на старого грифа, которого я видел в зоопарке. Он улыбался и успокаивал меня, а я не чувствовал ни покоя, ни защищенности. Я понимал, как мы с ним слабы и уязвимы – десятилетний ребенок и восьмидесятидвухлетний старик. Но мы были вдвоем, только вдвоем, против всего остального ми­ра. И всё, что нам оставалось, – это держаться друг за друга.

Правительство национального возрождения пало в начале тридцать второго года. Вернее, ушло само, никто его не подталкивал. Не было ни демонстраций, ни митингов, ни забастовок. Просто была очень холодная зима, еле теплые батареи отопления, протекающие по стыкам ржавыми каплями, пар от дыхания, лед на стеклах. А на улицах – бесконечные и недвижные на морозе очереди стариков к торговым пунктам с дешевой крупой.

В один из вечеров в "последних известиях" как-то буднично объяви­ли, что в России скоро состоятся свободные выборы, после которых ПНВ сложит с себя полномочия. На экране телевизора замелькали новые лица, на стенах домов появились плакатики с портретами кандидатов. Началось то, что с самого начала прозвали Второй Перестройкой.

Дед Виталий ходил и плевался:

– Эх, мать его ети, что за Россия страна бестолковая, ничего в ней построить не удается! Коммунизм строили – обосрались, капитализм строили – не получился, фашизм попробовали – опять ни хрена не вышло!

Кое-какие главари из тех, что явно или тайно ворочали делами ПНВ, перебрались за границу заблаговременно, когда решили, что из этой страны больше ничего не высосешь. Генерал Глебовицкий остался – и умер под домашним арестом. Говорили, что он отказался от пересадки клонированного сердца. Передавали его слова: "Я не хочу, чтобы меня лечили люди, которым я не доверяю, только для того, чтобы отдать под суд, которого я не признаю".

Кого-то еще из оставшихся собирались судить, да так и не собра­лись. С Запада потекла гуманитарная помощь (я до сих пор помню вкус той мясной тушенки). Символом надежды зазвучали слова "редкоземель­ные элементы, лантаноиды". Они оказались важнейшими компонентами для изготовления сплавов – поглотителей водорода. Пористые как губка, эти сплавы могли впитывать сотни объемов газа на единицу собственного объема, а потом, при работе двигателя, постепенно отдавать. Такое ре­шение избавляло от перевозки водорода в баллонах, исключало опасность его утечки и образования взрывчатой смеси с воздухом. Для того, чтобы выпускать автомобили, самолеты, корабли с двигателями на новом топли­ве, требовалось много, невероятно много лантаноидов. И России, владе­лице половины всех мировых запасов "редких земель", это сулило огром­ные доходы.

Посмеивались над ПНВ, у которого не выдержали нервы: чуть-чуть бедняги не дотянули до экономического подъема. Предвкушали, каким бу­дет этот подъем, теперь, когда Россия стала свободной страной и Запад нам доверяет. Но еще до того, как начался подъем, совсем скоро после крушения ПНВ, в Россию пришел террор.

Я помню, как мы, подростки, впервые бежали туда, где приглушенный корпусами домов раскатился удар взрыва. Помню ошеломление при виде покореженных, дымящихся автомобилей, выбитых окон, иссеченных оскол­ками стен. Сквозь стекавшуюся толпу с воем сирен и вспышками мигалок выбирались машины "скорой помощи". Растерянные полицейские стояли над красными блестящими лужицами, в которых плавали клочки тряпья. Всё то, что прежде казалось нам несчастьем одного Запада, всё, что мы ви­дели только на экранах телевизоров, пришло в российские города и ста­ло повседневным ужасом.

Дед Виталий потерял голову. Он вздумал каждый день провожать меня в школу и встречать после занятий. А мне было уже тринадцать лет, од­ноклассники без того дразнили меня "дедушкиным сынком". Я сердился на деда: "Не смей за мной ходить! Чем ты поможешь, если на улице рванет? Тебя скорее, чем меня прихлопнет! Дома сиди!"

Он соглашался, кивал, а когда я утром уходил, тихонько крался сле­дом. И днем, когда мы гурьбой вываливались из школы после уроков, я замечал его, сидевшего в отдалении на скамеечке, понурого, совсем ма­ленького, с круглой и блестящей, как у кегли, лысой головенкой.

Я приходил в ярость, я убегал с приятелями, зная, что дед на боль­ных ногах за нами не поспеет и поневоле побредет домой. Чтобы его на­казать, я нарочно болтался по улицам до позднего вечера и возвращался тогда, когда он сидел оцепеневший от страха за меня, с выключенным телевизором, с нетронутой едой в тарелке. Я кричал на него, я требо­вал, чтобы он больше никогда, никогда не смел за мной ходить! Он ви­новато моргал прозрачными глазками. А на следующий день всё повторя­лось... То, что я испытываю, когда теперь вспоминаю об этом, даже не­льзя назвать стыдом. Это приступы боли.

А по телевизору тогда часто показывали выступления идеологов тер­рора. Дед Виталий их всех называл "шейхами". Одни шейхи были вполне благообразны: в округлых тугих чалмах, с холеными лицами, с гладки­ми бородами, зачесанными волосок к волоску. Они прекрасно говорили по-английски, они спокойно и чуть насмешливо объясняли, что требуют только справедливости. Заблокированные нефтекапиталы должны быть до­пущены в построение новой мировой энергетики, любые ограничения на распространение медицинских технологий – немедленно отменены. Все лю­ди равны перед Всевышним, и арабы, африканцы, индонезийцы заслуживают продления жизни ничуть не меньше, чем европейцы, американцы, японцы. То, что происходит сейчас, есть нетерпимая дискриминация большинства населения планеты ничтожным меньшинством. Но воля большинства священ­на! Если западные лидеры такие убежденные демократы, как сами уверя­ют, они должны признать, что принципы демократии действуют без исклю­чений в масштабах всего земного шара.

На экране появлялись и другие шейхи – в мятых чалмах, с измятыми лицами, с растрепанными, клочковатыми бородами. Они не говорили, а кричали. Они кричали, что только в исламе и только того направления, которое они исповедуют, – спасение всего человечества. Этот мир про­гнил! Сотни миллионов истинно верующих и миллиарды тех, кто близок к истинной вере, живут в нищете, голодают, страдают и умирают от болез­ней. А в это время ничтожная кучка западных наций погрязла в роскоши и чудовищном разврате. Эти презренные дошли до того, что пытаются – вопреки своему неверию – превратиться в сатанински бессмертных су­ществ. Мир прогнил, и исцелит его только очистительное пламя джихада! Тот, кто примет истинную веру, получит пощаду, все остальные будут уничтожены! Когда речь идет о спасении человечества, жалости места нет! А тот, кто за истинную веру погибнет, угодит прямо в райские са­ды, для вечного блаженства.

Отечественные телекомментаторы объясняли нам с дедом, что террор теперь проникает в Россию не с Кавказа, а из Средней Азии, и что он является своего рода платой за свободу. Нынешняя демократическая власть не может бороться против него такими драконовскими мерами, как фашистское ПНВ. Или кто-то хочет, чтобы мы опять ощетинились по всем границам? Чтобы на улицах опять хватали подряд всех прохожих с "не­правильной" внешностью и отправляли в телячьих вагонах – кого на юг, на историческую родину, кого на север, на смерть? К тому же, Россия просто слабеет с каждым годом – всё больше стариков, всё меньше мо­лодых, способных быть защитниками.

Находились аналитики, излагавшие свои проекты спасения. Кто-то на­поминал, что на нашем Дальнем Востоке живут не то десять, не то пят­надцать миллионов китайцев, их чуть не вдесятеро больше, чем оставше­гося там русского населения. С китайцами и ПНВ ничего не могло поде­лать, а потому предпочитало их не замечать. Да и сами китайцы, осте­регаясь ПНВ, вели себя тихо: занимались сельским хозяйством и местной торговлей, в европейскую часть страны без крайней необходимости не выезжали. "Надо признать реальность, – убеждал аналитик, – и дать им всем российское гражданство. Неважно, какую политику сейчас проводит Пекин. Китайцы – народ дисциплинированный. Когда нашим "хуацяо" выда­дут паспорта с двуглавым орлом, они станут честно служить новой роди­не. Мы получим прекрасный дополнительный контингент для армии и поли­ции!"

Шейхи грозили и насмехались, телекомментаторы судачили, а взрывы гремели и гремели. Они стали такой жуткой обыденностью, что их пере­числение вместе со списком погибших приводили уже не в начале, а в конце ежевечерних "последних известий". О еще более многочисленных взрывах в европейских, американских, японских городах и вовсе упо­минали скороговоркой. Так же, мельком, проходила информация о бес­численных требованиях западной общественности к своим правительствам: действовать, остановить террор любой ценой! Всем было ясно, что это – не более, чем беспомощные крики отчаяния, что сделать ничего нельзя и страшная необъявленная война будет только разрастаться.

И вдруг – неожиданно, поначалу непонятно, а потом всё более явно и сокрушительно – пошла война совсем иная. Та, что изменила лицо плане­ты сильнее, чем все предыдущие войны. Та, которую мой дед всегда на­зывал Третьей Мировой, но которая вошла в официальную историю под нелепым аптечным названием – Контрацептивной.

4.

Мы с дедом принимали в той войне самое активное участие. В качест­ве болельщиков. Так он говорил, посмеиваясь. Но, в действительности, всё было куда серьезней. И не только потому, что на экране нашего старенького телевизора, искажавшем цвета, развертывалась величайшая драма истории. Те месяцы и годы стали временем нашего с дедом настоя­щего сближения. Всё, что я сейчас собой представляю, – мои знания о мире, мой образ мыслей, – всё оттуда, из тех вечеров, из разговоров с дедом, превращавшихся в его монологи.

– Двести лет назад, – рассказывал дед, – жил великий поэт немец­кий – Гейне. Вы, обормоты нынешние, даже имени такого не слыхали. И вот, он писал: "Под каждой могильной плитой лежит своя всемирная ис­тория". Да это самое точное определение человека, Виталька! Понима­ешь? Каждый человек, даже тот, кто считает, будто ему плевать на про­шлое и на всё, что в настоящем его прямо не касается, – даже он, в конечном счете, итог собственного варианта всемирной истории.

– Это – как память у компьютера, – догадывался я. – Какие файлы и программы в ней скопились...

– Тьфу! – сердился дед. – Конечно, память. Только не компьютерная, а человеческая, осмысленная!

Спасибо, дед. Благодаря тем нашим разговорам, затягивавшимся до глубокой ночи, твой вариант всемирной истории не ушел с тобой в моги­лу. Хотя бы часть его осталась в моей памяти и вместе с моим телом, прошедшим генную профилактику, обрела продление жизни, которое в оби­ходе называют бессмертием. Впрочем, и бессмертие, – ты сам учил ме­ня, – есть не что иное, как неограниченно долгое сохранение непрерыв­ной и непрерывно пополняющейся памяти.

– Третья Мировая была неизбежна, – объяснял дед. – Всё можно было предвидеть заранее, по меньшей мере лет за семьдесят, в шестидесятых годах прошлого века. Предвидеть – и в то еще время понять, что Рос­сии, тогдашнему Советскому Союзу, надо с Западом прекратить вражду и объединиться для общего спасения.

Как предвидеть за такой срок? Но ведь шли очевидные процессы, то­лько их почему-то долго не желали замечать. Просто поразительно, что на решающее для всемирных судеб явление – демографический переход – обратили внимание лишь в самом конце двадцатого века, уже после двух мировых войн и после начала террора, который вел к третьей. Да и то, поначалу смотрели на этот переход, как на некое природное явление. И не могли толком объяснить: отчего это малочисленное и спокойное насе­ление какого-нибудь отсталого региона вдруг за считанные десятилетия увеличивается во много раз и извергается, точно лава из вулкана, сжи­гая всё вокруг.

Как трудно далось понимание: в том, что происходит с человечест­вом, природа на вторых ролях, а главная причина всему – научно-техни­ческий прогресс. Находятся и сейчас такие дураки, что кричат: "Сколь­ко зла от прогресса! Ах, если б не было его, и жили мы всегда, как в Древней Элладе!" Что с дураков возьмешь? Запретить прогресс – всё равно, что сказать ребенку: не расти! Как программа роста у младенца, так и научный прогресс у человечества, заложены в генах. Ребенок рас­тет и умножает свои возможности, точно так же и всё человечество. Но рост, особенно быстрый, вызывает сопутствующие болезни. Вот и научный прогресс порождает уйму болезненных явлений. Самое опасное среди них и есть демографический переход.

– Тебе уже пятнадцать лет, Виталька, – говорил дед, – и ты, конеч­но, знаешь, откуда берутся дети. Не ухмыляйся, не ухмыляйся, в по­дробности мы не полезем! Главное – помнить принцип: дети берутся от матери и отца в процессе их совместной жизни. Так? А теперь, слушай: любой народ, пока не захвачен потоком научно-технического прогрес­са, живет сельской жизнью, с низкой производительностью труда и высо­кой рождаемостью. Детей плодят не только от бескультурья (не ухмыляй­ся ты, черт!), но и оттого, что они – единственная гарантия на ста­рость, и оттого, что царит огромная смертность, детская в особеннос­ти. Она-то и гасит прирост, население растет понемногу.

Но уже на ранних стадиях прогресса первые ручейки знаний, культу­ры, науки начинают размывать вековой уклад. В чем это проявляется прежде всего? Конечно, в элементарной гигиене, в борьбе с инфекцион­ными болезнями, в прививках. Детская смертность сразу падает, населе­ние начинает расти! А прогресс уже изменяет и основы привычного хо­зяйства: вместо мотыги и деревянной сохи появляются стальные плуги, за ними – трактора, удобрения. Поднимается урожайность, растущему на­селению хватает продовольствия. Так естественные ограничители размно­жения устраняются прогрессом, в то время как новые, самим прогрессом создаваемые, не успели еще набрать силу. Происходит демографический взрыв – начальная фаза демографического перехода.

Несколько поколений подряд, пока при новой, сократившейся смерт­ности сохраняется высокая – от прежней отсталости – рождаемость, идет бурный прирост населения. Потом, постепенно, по мере роста образова­ния, оттока из деревень в города, из сельского хозяйства в промышлен­ность и сферу обслуживания, темпы прироста снижаются, и, наконец, чи­сленность населения стабилизируется: на уровне, многократно превыша­ющем первоначальный. Так – в идеальном варианте, без катастроф – за­канчивается демографический переход.

В действительности этот переход нигде и никогда не проходит спо­койно. Всегда и везде сопровождается страшными потрясениями. Любой народ в стадии демографического взрыва вскипает энергией и яростью громадных масс молодежи, переполненной гормонами и вдобавок неприка­янной, потому что старые жизненные устои сокрушаются, а новые – толь­ко создаются. Такой народ, зачастую, просто не в состоянии осмыслить свое поведение, речь идет о безумной стихии.

Движения, возникающие в этой стихии, направляются любой идеологи­ей – социальной, религиозной, националистической, лишь бы она была достаточно радикальной, чтобы соответствовать душевному состоянию мо­лодой толпы, очумевшей от ломки традиционных укладов, от неутоленных страстей, от собственного избытка, ощущаемого всесокрушающей силой. Здесь настоящее раздолье для авантюристов, жаждущих власти и крови, вождей, фюреров, аятолл, фанатиков и маньяков всех сортов и просто патологических насильников и убийц.

Самой первой из европейских стран свой демографический переход прошла Франция. В конце восемнадцатого века она опережала всех сосе­дей и по развитию, и по рождаемости. Ее население составляло двадцать пять миллионов человек, вдвое больше, чем в тогдашней Англии. Резуль­тат известен: страна сорвалась в "Великую революцию", пережила само­истребительный террор, эпоху захватнических войн. И потом еще долго ее сотрясали более мелкие революции и государственные перевороты, по­ка – уже к концу века девятнадцатого – она не пришла успокоенная, с низкой рождаемостью и постаревшим, стабильным по численности населе­нием.

Дата добавления: 2015-09-29