- Красиво, видно тканей у них много, ведь у нас вон как трудно хорошую ткань достать. Я смотрю тебе хитон, совсем впору. Нравиться, - спросила меня мать, уткнувшись в меня лицом.
- Да, мама, очень нравиться, теплый. Спасибо тебе, ты же сама выткала, я знаю, - говорил я ей и гладил по голове.
А она, улыбаясь, печально вспоминала, как подходила к станку сметала рукой паутину, гладила уже готовую прочную ткань, плакала от дум своих про сына, что где-то странствует. Успокаивалась, бралась за нити и добавляла новые ряды, пока нить не заканчивалась. Потом, посидев немного, уходила к делам обыденным, время незаметно бежало и, собрав снова нитей, продолжит. И сейчас, уткнувшись лицом в ткань, забывала о годах печали и тревоги, радуясь мне возращенному.
- Эх, смотри, так выплясывает с твоим другом девица в красной юбке, огонь – не девица, земля под ногами горит, - уже с улыбкой говорила мать и я посмотрел туда, где в веселой толпе Мария танцевала с улыбающимся Петром, братом Андрея. Петр, увидя меня и увлекая за собой девушку, подошел. Мать кем-то позванная ушла. А они, запыхавшиеся от быстрого танца, говорили:
- Вот он, Мария. Иисус, какую музыку подсказал, ноги сами в пляс идут, не остановишь. Это Мария, родственница невесте, - Петр, говоря, смотрел поочередно на меня и на нее, а она с любопытством смотрела на Петра и на меня.
- Здравствуй Иисус, ну и заставил ты Ивана-жениха поволноваться, если бы не собака…, а ты как думаешь, угадал бы? – спросила она и посмотрела мне в глаза.
- Сердце, влюбленное подсказала бы, нашел обязательно, а пес да, повеселил всех. Да и задача у Ивана простая, любовь как жар тонкой тканью не укроешь, руки все равно жжет. А вот среди людей многих, распознать ее бывает трудно, - сказал я ей, не отводя взгляда и она за улыбкой задумалась и глаза стали красивей от серьезности. И будто подтверждая слова, ритм музыки сменился на печальную мелодию флейты, в которую, перенося свои мысли, заиграл один из музыкантов, а остальные заслушались. И грустная музыка полилась между домов селения, между стволов деревьев, которые притихли, прислушиваясь, между травинок стоящих несчетными рядами в долине за селением, между суровых каменных стен гор – прямо в небо. Небо, по которому также медленно как мелодия разливался рассвет. И мы, попрощавшись с уставшими веселиться всеми, вышли на пыльную извивающуюся дорогу, идя в утренней тиши, каждый устало думал о своем, мать, братья и Мария, сказавшая, что пойдет с нами так как ей по дороге, по дороге из мягкого ковра земляного, еще не затоптанной и не раздавленной смолисто-каменным наростом асфальта, по которому под шорохи шагающих вокруг людей я шел, чувствуя такие же твердые сердца идущих, сердца, с самого детства затаптываемые равнодушием и раздавленные жестокостью. Впереди над головами людей, я рассмотрел символическую букву "М", означающую, что уже вскоре я смогу опуститься в прохладные тоннели, лишенные живого солнечного света и тепла, но насыщенные искусственным электрическим. Где, нарушив сырое темное червячное царство, шумными бурильными машинами и отделив отвоеванную у червей территорию бетоном, наполнили подземелье не стихающих гулом энергетические помощники человека и затрачивая на производство энергии столько всего: времени, сил и здоровья, что смертельно усталые сами же люди засыпали в трясущихся вагонах метрополитеновских поездов, не успев и воспользоваться искусственным подземным миром, спеша поскорей взбежать по эскалатору, к аркам тоннелям, выпускающих их к солнцу, из тоннелей-штреков пробитых в глубинах земли и ведущих несчетные вереницы людей по своим темным коридорам.
Большие стеклянные двери, свернув подбадривая входящих, впустили меня и отдав должное пожиравшему жетоны автомату, я шагнул на гофрированную ступень. И поплыли навстречу, со скоростью механической дорожки лица, удивленно-возбужденные тех, кто впервые побывал под землей, скучающе-усталые тех, кто успел изучить даже трещины на стенах проезжая мимо в тысячный раз, отрешенно-задумчивые тех, кому все равно под землей ли, в небо ли, лишь бы быстрее, но все с надеждой смотрящие вверх вперед.
Резиновые ступени, провернувшись, уехали в обратном направлении, мы же сойдя с них на гладкий блестящий каменный пол, разошлись кто куда. Всегда чистые поезда метро, с шипением открывали и закрывали свои прозрачные двери. Войдя в вагон поезда почти последним, замыкая торопливое шествие толпы, я развернулся лицом к двери и стал у бокового поручня. Вот тут-то сквозь негромкий гул голосов и характерный звук в тоннелях метро, сначала послышался стук пустотелой металлической палочки о мраморный пол, а вслед за звуком из-за колонны вышел и хозяин стукающей трости, приподняв голову, а вместе с ней и ничего невидящие водянистые, широко открытые глаза, слепой мужчина лет сорока. Потертый с чужого плеча пиджак, не говорил, он просто кричал каждой своей ниткой о богатстве своего хозяина. Стоящие у дверей и довольные, что успели в вагон, как и наверное машинист, смотрящий в зеркало за посадкой пассажиров в вагон, жалостливо но с выражением "мы тебе ничем уже не поможем", опускали глаза вместе с машинистом поспешившим закрыть двери вагона, который просто хотел, чтобы слепой поехал на другом, следующем поезде, не из-за предвзятости, нет, просто так спокойней, пусть кто-то другой решит проблемы, которые могут возникнуть, ведь не он же его ослепил. Закрывающиеся двери своим шипением заставили слепого немного отшатнуться назад и он вдвойне растерянный затоптался на месте. Но двери не закрылись, упершись в мою ногу упрямо, но безрезультатно и зашипев громче не помешали мне голосом провести слепого в вагон:
- Давай, иди, я дверь держу, не прижмет, - громко заговорил я и мужчина, повернув голову ко мне, пошел на голос.
Привыкнув за долгие годы, извиняться перед теми, кого не видит и перед кем ни в чем не виноват, он тихо извинился, проходя осторожно через шипящие двери, ловко прижимая свою трость-глаза к телу, что бы не задеть кого. Взяв за локоть и отойдя немного в сторону, я поставил невидящего мужчину на свое место и сказал:
- Становись здесь и держись за поручень.
Он сделал то, что я просил, слушая меня характерно повернув голову в мою сторону и говоря: - Спасибо, - рукой с повешенной на кисть тростью, нащупал мою руку и крепко обхватил.
Последний раз раздраженно прошипев, двери окончательно сомкнулись и поезд, напрягшись, чтобы столкнуть свое длинное железное тяжелое, еще и от набившихся в его внутренность людей, тело с мертвой точки, вздрагивая покатился в черноту тоннеля. Буквы начертанные на гладком стекле дверей, вылезли из простенка и сложились в призыв "не прислоняться", ярко выделялись на черном фоне застекольной тьмы, вместе с отражением пассажиров, которые впрочем ни к чему и не прислонялись, а просто устремили взгляды в ничто, в темноту. И глаза их стали похожи на глаза, стоящего рядом со мной слепого человека. И в предпоследнем вагоне, у стоящего у закрытых для него теперь навсегда дверей парня, буквы однообразного призыва на дверях, поменяли свой смысл и расположение. Сначала они рассыпались по черному экрану и закружились в хаотическом танце, чем испугали паренька, что он заморгал, надеясь вернуть привычное расположение их, но… После семнадцатого закрывания глаз веками, открыв их, буквы на стекле сложились в новое словосочетание, на которое он перестав моргать недоуменно смотрел "не принят" – на одной половине двери, и "не прощен" – на другой. И почти не успев осознать, что же это может значить, в вагоне потух свет. Он тут же вновь зажегся для всех, кроме молодого парня, который стеклянными мертвыми глазами смотрел уже дальше, чем в пустоту застеколья, медленно оседая на пол, скрипя прижатой кожей лба по стеклу с надписью "не прислоняться". К стеклу, такому же холодному и гладкому, только вставленном в другую механическую игрушку и в другое время, но по которому также скрипела кожа тех, кто умирал из-за него, а он не замечая, сквозь эйфорийный опиумный экстаз, что-то кому-то кричал и через многословье прорывались громче других слова "не прощать, не принимать". И глаза умирающего в вагоне отразились в стекле пустотой и стали похожи на водянистые невидящие глаза слепого, стоявшего возле двери, крепко держа свою драгоценную палку-поводыря в дрожащей от напряжения руке. Слепой почти незаметно поворачивал голову в разные стороны, слушая поток разнообразных звуков, пытаясь воссоздать в воображении их источники, но как же трудно представлять то, чего никогда не видел, и о чем только слышал из описания видевших. Люди вокруг, много людей, они говорят тихо, громко, шипят, приговаривают, свистят, шмыгают носами, шуршат одеждами и обувью, прикасаются к нему, а он к ним. Вагон метро, не очень мягкие сидения как и в автобусах, трамваях. Чувство движения в метро быстрого, гул механизмов и тьма. И во тьме постоянно со страхом определять степень опасности каждого звука, потому что ошибочный выбор обернется ударом, падением, раной, оскорблением. Отдых приходит во сне. Сны что-то непонятно-фантастическое, яркое, блестящее, цветное, как часто приходит мысль остаться во сне навсегда, но почему-то говорят нельзя, неправильно. Говорят нужно жить, надеяться, что жизнь замечательная и прекрасная, она ярче снов, она настоящая, а сон иллюзия, возможно, только если жизнь видеть, а не постоянно придумывать и представлять.
- Станция "Спортивная". Будьте осторожны при выходе из последней двери последнего вагона, - монотонно-надоедливо проговорил женский голос из динамиков в вагоне. Двери выпустили и впустили привычно всех. Где-то в толпе захныкал ребенок. Слепой заволновавшись, повернул голову в сторону плача.
- Видимо, испугался немного, людей много, - сказал я и слепой сосредоточился слухом на моих словах, и не поддался всеобщей взволнованности, выражающейся в основном в различного рода возгласах, типа "Что такое?", "В чем дело?", "Как?", "Свет", "Почему?, м..м…м…", Ну вот" и тому подобных. Звучащих многоголосьем в абсолютно темном вагоне, свет, привычно для завсегдатаев метро, потух, но не загорелся. Скорость движения поезда, из-за отсутствия освещения, казалась увеличилась и возгласы пассажиров стали приобретать истерические нотки.
- Не бойся! Сейчас свет включиться и все его увидят и радуясь, заговорят о нем, поверь им. Слушай их, и мчись через тьму быстрее и быстрее. Темнота кончается. Вот слышишь. Смотри, смотри вдали точечкой яркой – это он. Спеши, верь и не бойся, - проговорил я незрячему мужчине и мои последние слова почти утонули в радостном восхвалении вспыхнувшего в вагоне света. А слепой, приподняв голову к горящему прямо над ним вагонному фонарю, широко раскрытыми глазами, став похожим на остальных, которые щурясь и улыбаясь смотрели на потолок, смотрел и моргая веками вытесняя из глаз мутную влагу, которая катилась по щекам, к губам, тихо шептавшим:
- Господи, не может быть. О, Господи, вижу звезды, как звезды, все больше и больше. Свет. Боже мой.
Немного удивленно входили новые пассажиры со станции в подъехавший поезд, видя загадочную радость и слова повсюду "Свет, Свет"…
Но я уже уходил, на ходу поддержав, хотевшего упасть и разбить себе голову о гранитный пол, выпившего мужчину и усадил на лавочку под колонной. И на эту же лавочку присел, ощупав ее тонкой тростью, говорящий возбужденно сам с собой, выйдя из вагона, слепой:
- Это просто чудо какое-то, они расплываются разноцветными волнами. Эх, вот это да. Господи, но как же.., - не замечая никого, громко разговаривал он, подняв голову, будто обращался к молчаливым сводам тоннеля метро. А выпивший, вокруг которого бы уже хлопотали добрые люди с работниками станции, пытаясь ему хоть чем-нибудь помочь и испытывая неосознанный волнующий трепет при виде расползающейся по блестящему граниту крови из разломившейся его головы, недовольно скривившись смотрел на бормочущего что-то соседа.
Такими я их и запомнил, этих двух таких непохожих друг на друга, нашедших глубоко под землей, освещенной сотнями электроламп, спасенье, которое еще не осознавали и эта неосознанность, придала их лицам что-то детское и наивно простое. И идя по переходу, заполненному идущими в одном направлении людьми, почти не видя лиц, я вспомнил такие же добрые и старающиеся понять лица тех, кто тогда, восторженно говорили; "Верим, Господи!", "Вижу" Вижу, могу видеть.", "Чудеса". И под шелест шагов шли мы по согретому ласковым светом солнца степному песку и извилистая дорога исчезала в темной арке городских ворот. Городской привычный шум уже тихо доносился к нам, а глаза людей идущих рядом с нами становились с каждым шагом, приближающих их к городу, напряжение, сосредоточение с легким оттенком тревоги. И иногда пересекаясь, можно было прочесть в них поиск поддержки, перед заворотной неизвестностью. Из-за холмов выезжал разноцветный шумный караван, везущий в город товар из дальних стран. Оживив своим появлением нищих калек, отверженных городом, толпой стоящих под стенами у ворот и под равнодушными взглядами охраняющих ворота стражников, они напрягая свои увеченные тела, потянулись худыми костлявыми руками к богатому каравану с мольбой в глазах. Сказав матери, что я устал и с друзьями отдохну здесь, а позже приду. Мать с расстроившейся Марией, она с трудом сдерживала слезы, глядя на толпу нищих, попрощалась с нами и они с матерью и с братьями ушли сквозь ворота к родственникам в город. Мы устало присели на невысоком, поросшем редкой чахлой травой возвышение у дороги, а у ворот сквозь возгласы нищих слышалась ругань караванщика с сборщиком платы за вход в город. Караванщик, привычный к базарному шуму громко возмущался постоянно повышающееся плате, сборщик же, невозмутимо вторил, что, мол, закон есть закон. Рядом с нами у самой дороги, протянув руку в прошении, добавленном словами "Подайте слепому, что есть!" сидел в грязной оборванной одежде старик, а в слепых как стеклянных глазах его отражались плывущие по небу облака.
- Андрей, подай мне одну лепешку. Поешьте, – сказал я и, взяв у Андрея хлеб, подошел и присел рядом со слепым. – Возьми ешь, со свадебного пира медовая лепешка, - протянув в руку слепому хлеб, заговорил я с ним.
- Спасибо тебе, добрый человек. Свадьба. Свадьба – чудесное событие, все веселятся. Эх. – ответил старик, улыбаясь и прислушиваясь одновременно ко мне и к спору между купцом и сборщиком платы. А спор между тем набирал не только в громкости голосов спорящих, но и в глупости предмета спора. Дело в том, что жадный сборщик въездной платы, заметил, что одна верблюдица в караване вот- вот должна разродиться и так как плата взималась с каждой головы скота, принадлежащих купцу, то сборщик посчитал и находящуюся в утробе скотину, на что не менее жадный караванщик возмущенно вытаращив глаза кричал, что заплатит только за то количество скота, которое уже родилось на свет и в данный момент поднимает пыль дорожную своими копытами, а за то, что в чреве у его верблюдицы, платы не будет и что вообще может она обожралась чего-то и ее раздуло. Чувствуя, что как бы ни было, а молчаливые и устало-равнодушные солдаты с мечами тускло блестящими и без дела болтающимися на поясах, будут на его стороне, сборщик издеваясь, предложил купцу проверить и сейчас же вспороть брюхо верблюдице и прекратить уже успевший его утомить спор. Меняясь в лице и не находя слов против столь издевательского отношения, купец покраснев от гнева, швырнул горсть монет в сборщика, купив себе и своему каравану право на проезд в город, гордо подняв голову ушел за медленно бредущим скотом в арку ворот. Монеты же, освободившись из руки купца, летя и кувыркаясь, блестя на солнце своими сверкающими боками, ударились об обдиру-сборщика и рассыпались с веселым звоном по земле.
Услышав такой привычный и ставший приятнее всех остальных звук, толпа нищих встрепенулась и измученная голодом, бросилась в дорожную пыль собирать брошенный дар. Поднявшийся шум немного пробудил от дремоты солдат и те, не зная как поступить, затоптавшись на месте, вопросительно уставились на сборщика денег. Тот же, глядя на происходящее все увеличивающимися глазами, раскрыл было рот и уже начал складывать в голове фразу для окрика, как вдруг крик разнесся над толпой, только кричал не сборщик, нет, тот услышав и став задавать себе целый ряд вопросов: "Что?", "Где?" и бессмысленно вертя головой в разные стороны, уже и забыл, что он за фразу складывал в уме и зачем.
- Вижу! Вижу! Ви-и-жу-у!, - становясь все громче и пронзительнее разносился над людьми у городских ворот, крик.
Дело в том, что всего за несколько минут до того как монеты совершат свой полет и заставят людей исполнять полный уродства танец в их честь, я говорил, жующему сладкую лепешку слепому старику:
- Да, свадьба – веселое празднество, все счастливые глаза, наполненные радостью и блестят, кажется, что от их блеска все вокруг светлеет. Да ты ведь столько раз бывал, ел, пил и веселился со всеми, только не видел ничего. Я знаю, ты привык видеть ушами, улавливая каждый звук как ночная птица, видеть на ощупь руками, распознавая любой предмет. Ты слеп, но у тебя есть глаза, заставь их видеть, ты же можешь заставить себя продолжать жить, можешь. Ведь можешь заставить себя молчать, слыша идиотский спор этих глупцов. Я знаю, как ты устал от темноты, как ты хочешь увидеть солнце, чувствуя его теплые лучи на своих руках, лице. Ты знаешь, какая на ощупь темнота, липкая холодная пустая, избавься от нее, отвернись. Почувствуй тепло, дай его теплым волнам пролиться в твои глаза, открой их широко и пусть солнце заливает все светом…
Луч, уже победив в борьбе с плотными как вата облаками, промчался сквозь них, как раз тогда, когда одна из монет, брошенных в сборщика, перестала кружиться на ребре и выбрав сторону поярче, легла успокоившись затертой спиной-стороной в пыль, с неимоверной скоростью он ударился, не причинив ему вреда об начищенный нагрудник странника, от которого отлетел, концентрируясь на маленький бок монеты и став тоньше самой тонкой иглы, воткнулся в хрусталик глаза слепого. И слепой замер, вместе с теплом солнца, теплом слов, темнота, будто разогретая, стала темно-красной. Глаза изрезала мгновенная боль. Но тут же стала быстро уходить, а вместо себя, на все светлеющем фоне красноватом, проступили очертания чего-то. И под шум голосов, бросившихся собирать деньги нищих.
- Живи со светом в душе, с добром в сердце и в мире. Прощай, вижу уже. – сказал я, положив, выпавшую у него из рук лепешку ему на колени и отошел.
А уже не слепой, набирая во дрожащую от сердечную стука грудь воздух, все громче от восторга закричал:
- Вижу!
Сборщик, видимо стараясь понять кто и что видит, беспокойно и бессмысленно забегал глазами, солдаты не получающие никакого приказа, пялились друг на друга, щурясь от блеска на своих доспехах. И в этой общей суматохе я, проходя мимо сборщика платы, поманил рукой восторженно наблюдавших с холма друзей, тихо сказал ему:
- Они будут благодарны тебе, а ведь это так много, и простят тебе. – Показав рукой, еще не все понимающему сборщику, на поднявших столб пыли, предавшей контуры солнечным лучам нищих. И уже проходя по узким сумрачным улочкам города, до нас тихо донеслось ликование за воротами. И еще плохо видящий бывший так долго, что думал навечно, слепой, будет по привычке с помощью рук, прикасаться к людям и спрашивать их непонятные для них "Кто это?", "Кто это был, вы не знаете?", "Вы его не видели?", а те, сочувственно, в который раз попросят рассказать, что произошло. И он сбивчиво от волнения, начнет рассказывать, а сам, превозмогая боль еще не привыкших видеть глаз, будет стараться найти его в толпе, как и уже одетый совсем по-другому мужчины, будет с трепетом входить каждый раз в один и тот же вагон поезда метро, становиться на одно и то же место у поручня возле дверей и в отражении на стеклах всматриваться в лица, вслушиваться в голоса пассажиров, и выйдет на той же, уже ставшей ему такой знакомой станции "Спортивной", и немного посидев на той же самой лавочке у колонны, чуть печальный уйдет, но вновь вернется и вспомнит каждое тогда услышанное слово.
Все это будет потом, а пока, шелест шагов, похожий на шорох листьев, упавших, вел меня по переходу подземелья. И потом будет метаться среди толпы, бросивший деньги, понявший сборщик Левий, и с искренней радостью найдет, что искал. Найдет то, что уже никогда не потеряет и солдат, запыхавшись от бега, сбиваясь от непонятного, потом расскажет, волнуясь перед чинами слушающих о том, что что-то произошло у ворот. И те выслушают, и поблагодарят за службу и отпустят солдата, а сами настороженно переглянуться, и в их глазах засверкает отблеском факелов зловещий огонь. Устав от подземного шуршащего сводными звуками мира, я поспешил из метро вверх к солнечному дню. К наполненному жизненным теплом свету, который в отличие от людей не меняется.
Люди не всегда осознающих последствия своих желаний, не потому, что они злы, а больше от того, что не настолько разумны многие, к которым себя причисляют. Ошибка за ошибкой, вовремя не исправленные, а результат – печаль для всех.
В подтверждение этого, выйдя на широкий проспект, меня окружило большое количество людей, схожих друг на друга переполненными болью глазами, многие из них безвозвратно покалеченные, а вдали горизонт закрывало высокое здание, блестящее своими большими окнами, будто пытаясь отражением своих стекол зажечь в усталых от боли глазах, новый полный жизни и радости огонь. Величавость здания подчеркивало то, что для многих в него входящих оно будет последним. А странноватое название дополняло печальную торжественность "НИИ здоровья". И снова остались никем не замечены озорные веселые, ищущие понимания глаза, лежащих на траве газонов псов. И не наполняясь слезами, а чуть озаряясь жалостью, проведут взглядами суетливый бег людей, и уткнув мохнатые морды в лапы, продолжат ждать долгожданного оклика, и так запомнившегося ласкового чего-то прикосновения и такого нужного сейчас. И простят людям, людям уходящим искать не то и не там, как они на ходу, больно задевая их, оставляя шрамы, простят. Только вот люди, не каждый сможет простить ближнему, хоть и такому же как и он человеку, и будут калечить друг друга, используя холодный метал машин. Потрепав ласково за уши, самого смелого веселоглазого пса, игриво скачущего у больших стеклянных дверей входа, я прошел внутрь здания. И вновь из солнечного живого мира я попал в сумеречный, наполненный шорохами, шуршанием, шепотом мир, мир холодно поблескивающих керамических стен и монотонно гудящих ламп, уставших бесперебойно освещать лабиринты людских страстей. И замелькали среди людей устало-равнодушные глаза врачей, одетых в мягкие шуршащие скафандры из прорези которых они смотрели на тех, кому они знали что не помогут. Равнодушные, победившие в долгой борьбе с каждодневным ликованием смерти отражающейся в слезах, усталость пришедшая на смену надежде, так и не приходящее чудо. Также медленно и неохотно разъехались двери большого лифта и попав в этот медленный безнадежный ритм, я и врач везущий пациента на каталке вошли в кабину и когда створки дверей уже начали закрываться, вдруг за нами быстро, прижав уши, в лифт заскочил тот озорной собачонок, что встречал меня у дверей института. Никем не замеченный, он ловко спрятался под саваном, накрывающем каталку и того, кто на ней лежал. Вместе с толчком тронувшегося и тяжело гудя, лифта, открылись болезненно красные глаза лежащего на каталке мужчины, и пусто уставились в мутное стекло лампы на потолке. Такая же мутная пелена на никогда не моющейся лампе, покрывала эти не желающие больше бороться глаза и когда привыкший не спрашивать врач отвернулся, чтобы нажать кнопку нужного этажа, я проведя рукой над глазами больного, разорвав гипноз мутной безжизненной лампы, нагнувшись тихо сказал:
- Боль не вечна, отпусти ее, не дай ей заполнить всего тебя, помнишь, в детстве как-то было очень сильно больно и все утешали, мол, до свадьбы заживет, а ты злился на них, но ведь прошло и ты забыл. Вот и теперь злись и забывай.
Из-под прикрытых век его выкатилась мутная слеза и проскользив по лицу, унося с собой боль и сырой холод могилы, исчезла в складках простыней. И в раскрывающуюся дверь лифта хлынул новый яркий свет с широкого коридора этажа, и ярко мигнув последний раз умерла старая усталая лампочка, чтоб на ее месте засверкала новая и врач чуть бодрее толкнул каталку к выходу, и пес, глянув на меня, шмыгнул в двери, за ним вышел и я. И как и тогда в такой же солнечный день могло произойти непоправимое, ведь смерти главное чтоб в нее верили и если верят – она неизбежна. И здесь в большом здании, в переполненном людьми и той небольшой деревне, в которую я пришел с друзьями, лица людей были схожи на то, что их разделяло больше чем расстояние.
Их разделяло время, схожесть в безутешном горе и печали, которые так щедро дарит смерть всем участникам ее действа. И среди всех этих людей, одно лицо отличалось от остальных, лицо живого с чертами умершего человека, лицо матери пытающейся осознать, что ее ребенка в живых уже нет. И часть ее оборвалась и умерла, но она живет и твердит себе:
- Не может быть, нет, это не правда, так не может быть.
И от непослушной этой ноши, голова ее склоняется, руки безжизненно висят плетьми, а глаза так глубоко, что кажется, что их вовсе нет и глазницы пусты чернотой. И смерть кружит, не уходя, желая все больше и больше. И все что могут сделать все вокруг, держать ее за руки, не давая упасть ей в пропасть. Вот и здесь кто-то поддерживая женщину под руки, а врачи пряча от нее невиновные глаза, двигались по широкому коридору больничного этажа мне навстречу, как и в деревне несли мальчика, опустив взгляды, несли за край деревни, чтоб зарыть молодое тело в землю. И кто-то тихо воровато прошепчет, что, мол, жаль мать, осталась одна, без кормильца, тяжело ей придется. А мальчик лежал на руках у несущих и безмятежно устремив лик к небу с зарытыми как во сне глазами. Поравнявшись с шедшими я отошел от друзей, подойдя к мальчику, приостановил тех, кто его нес чем слегка их удивил, нагнулся я к мальчику, сказал им:
- Он спит, зачем хотите хоронить его? - и, не дав хаосу мнений слиться в один противоборный поток, направившийся на меня, громко сказал:
- Встань!
Хорошо, что доска на которой несли мальчишку была в метре от земли, и что-то придумал носить умерших головой вперед, потому что открыв глаза и неосознанно оглядываясь по сторонам, мальчуган испугал тех двоих что несли его в ногах, и они инстинктивно отпустили доску, чем и помогли пробудившемуся окончательно сбросить оковы сна, вернув его в почти вертикальное положение. Передние же, не видя пробуждения, продолжали держать доску. Мать же разорвав нависшую безмолвную тишь громким возгласом:
- О, мой Бог! – упала на колени, обняв сына, умыла, его еще мало что понимающее лицо, слезами счастья, слезами, блистающими как кристаллы, наполненные верой. И прижав сына к груди, крепче самой драгоценной ноши, подняла лицо к небу и сквозь слезы все шептала и шептала что-то, но в поднявшемся шуме ее уже было здесь не слышно. Да и шепот этот был не для них. Люди же вокруг, кто в страхе озирался по сторонам и назад в деревушку, кто изумленно смотрел в глаза того, кого считал мертвым. Я же вернулся к своим изумленным друзьям, что стояли у дороги, слыша, как они говорили деревенскому старику, что-то вроде: "Не знаем, его спросите, Иисус, не знаем, нет " и т.д.
- Пойдем в деревню, - тихо сказал я своим друзьям, а старик, посмотрев на меня своими мудрыми жизнью глазами, пошел рядом с нами, и все спрашивал и спрашивал и мы говорили. И позже придет этот парень и переборов трепет и смущение, расскажет, как бродил по каким-то волшебным долинам, как услышал в вдалеке мой голос и деревня ликовала и глаза всех искрились от радости и солнце играя лучами и глаз разукрасило всю деревню в цвета, и ветер подхватывал слова, сочетал их с шуршанием листвы и, посвистывая, наполнял всю деревню музыкой смеха и радости.
- Собака. Кто пустил собаку. Господи, какой бардак. Эй, стой, ловите собаку.
Под сводами широкого больничного коридора, голос детонировал эхом, а из смысла стало ясно, что мой маленький лохматый попутчик замечен. По коридору забегали врачи, а пес, решив, что это такая игра с удвоенной резвостью стал носиться по этажу.
Избежав лишних вопросов, я вошел в открытую дверь палаты, где на кровати лежала накрытая простыней с головой, девушка. Девушка, так уставшая от унижений, непонимания и упреков, так ждавшая его, когда врачи, найдя опухоль у нее, предложили пройти курс лечения. И лицо его даже дождь рисовал ей на стекле, а он не знал, он был очень далеко. Она же все больше не хотела просыпаться, ведь там во снах он всегда был с ней. А здесь что, врачи вечно твердящие про какую-то опухоль, которая действительно стала иногда болеть. Ей было жаль мать, но она решила, что мама поймет и вот ушла во сне за большую белую гору. И вдруг она так захотела назад, ведь так много надо сказать и сделать, но что-то словно магнит держало ее и она, впервые во сне, заплакала.
Я уже подходил к накрытой девушке как врач сидящий в палате спросил:
- Вы родственник? Она умерла два часа назад. Мы не смогли ничего сделать.
Посмотрев на врача и не сказав ему ничего, я нагнулся к лежащей и положил руку на ее голову. Даже сквозь простынь чувствовался холод. И ей стало очень холодно у подножья белой горы.
- Иди на собачий лай. Иди, не бойся.
Под звонкий собачий лай, я сказал, повернувшись к врачу:
- Она не умерла. Позовите мать.
Врач очень странно посмотрел на меня, видимо взяв под сомнение мои слова, но увидев раскрытое мною ее лицо и моргающие ее глаза, он схватился и убежал в коридор. Сначала беззвучно ее губы прошептали "мама" и совсем тихо через хрип слово "мама" полетело через комнату навстречу вбегающей в палату матери. Женщина так стремительно бросилась к постели, что не заметила меня, я же будучи в дверях сказал забегающему в комнату псу:
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |