государственный гуманитарный университет 23 страница

Поведенческое пространство предполагает символические формы поведе­ния: клуб или лагерная сцена понимаются как места, где бывают только чужие в арестантском братстве заключенные. Негативно окрашены также такие локусы, как место работы заключенных и столовая. Тюремно-зоновское пространство не нейтрально, каждый его локус занимает определенное место на лестнице честно­сти-подлости, чем оно сходно со средневековым пространством, перемещение в котором также осмысливается как духовное продвижение к святости (в мона­стырь, святую землю) или к греху.

Определенное место в камере (у окна или, напротив, у параши) является зна­ком того места, которое заключенный занимает в коллективе: уважаем он или презираем, вор в законе или новичок. Привилегированное, козырное, место в ка­мере и в бараке — дальний угол у окна, где и светлее и не видно в глазок надзира­телю, — называется воровским углом или воровским кутком. Здесь располагается отрицаловка — идейные воры. Воровской куток — место почетное, у параши — место позорное.

Для характеристики пространства тюрьмы актуальны оппозиции откры­тый/закрытый (свобода — открытое пространство, тюрьма— закрытое: закры­тая, закрытка, мешок, торба, сумка, крытая, крытка), а также верх/низ: тюрь­ма — нижний мир {трюм), камера — нижний мир (окоп), камера — это простран­ство не только закрытое и замкнутое, но и предельно ограниченное, маленькое: кружка, стакан, солонка деревянная. Восприятие тюрьмы как ящика или сундука зафиксировано в арго разных европейских народов (фр. caisse, нем. Kasten, исп. banasto). Наряду с этим в жаргоне зафиксировано восприятие тюремного мира как «своего», «родного». Тюрьма — «дом родной», «дача», «курорт». Общеевро­пейским является жаргонное определение тюрьмы как «академии»: здесь нови­чок проходит свою воровскую школу.

Как отмечал И.А.Бодуэн де Куртенэ, «блатная музыка» с внутренней сто­роны, со стороны свойственных ей идей и отраженного в ней мировоззрения, является продуктом международного общения того класса общества, к которому принадлежат ее носители [Бодуэн де Куртенэ 1963:162].

В закрытом тюремно-зоновском пространстве человек лишен возможности свободного передвижения, он характеризуется как сиделец. Но, как это ни пара­доксально, основным образом тюремной картины мира является путь, дорога. «Достойный арестант», человек, живущий по тюремно-арестантским законам, обязан принимать участие в построении дорог — налаживать межкамерную связь. Тюремные дороги представляют собой сеть коммуникаций, по ним передается определенная информация — синхронная и диахронная: практически вся тю­ремная культурная традиция в письменной форме.

«Между камерами натягиваются специальные дороги, — рассказывают за­ключенные. — Они плетутся специальным способом из веревок, из ниток шер­стяных, ну, различных. Натягиваются дороги. Они сдавливаются. Тоже такое выражение, характерное для тюрьмы, — сдавливаются. То есть выставляются удочки: из одной камеры, из другой, вот они цепляются, натягиваются дороги. Ну, за эти дороги приходит помощь какая-то заключенным, различные запис­ки — малявы, мульки, ксивы, как их только ни называют» [ЖК].

Наряду с секретной и значимой для всех арестантов информацией по доро­гам распространяются любовные письма, возникающие на периферии тюремной субкультуры и являющиеся отдушиной в строго регламентированном тюремном мире.

Дороги недаром в тюрьмах называют святыми: их функция — обеспечить преемственность и стабильность тюремно-арестантского мира.

Время

Для носителя тюремной традиции (в отличие от случайного в тюрьме человека) тюрьма — константа и в его жизни, и в жизни России. Для тюремной картины мира характерно не современное векторное время, а архаичное циклическое время, возвращающее арестанта «на круги своя».

Отсчет времени в тюрьме и на зоне иной, чем на воле. «Запомни, год как три проходят здесь», — говорит об этом песня [ДК]. Самая крупная единица измере­ния времени — срок наказания. Вместо 1 января днем Нового года становится день начала наказания. В тюрьмах и лагерях отмечаются и «вольные» традицион­ные праздники — Новый год, Пасха, дни рождения заключенных, но они вос­принимаются иначе, чем на воле: трагизм собственного положения, оторван­ность от дома в дни традиционных праздников ощущаются заключенными осо­бенно сильно. В «неофициальных» тюремных песнях контраст между праздни­ками на воле и в неволе особенно подчеркивается: зэк — герой песен — вообще лишен возможности отмечать «вольные» праздники: «Споем, жиган, нам не гу­лять по воле / И не встречать весенний праздник май». «Сегодня праздник, ну а здесь лишь белый снег», — так поют колонисты [ДК]. Дни рождения в неволе отмечены грустью. «День рождения — тоже грустно, как и проводы, — говорят заключенные. — Потому что еще и не дома и плюс еще — вот этого пустого года, ушел из твоей жизни. Даже стараешься человеку приятно сделать, спеть. Вот сколько я замечала — не идут песни» [ЖК].

Подлинными праздниками на зоне становятся дни, когда истекают какие- либо значительные части назначенного срока наказания: четверть, треть, поло­вина. Как отмечал исследователь тюремной психологии М.Н.Гернет, наблюдав­ший жизнь заключенных в тюрьмах Москвы и Петербурга в начале XX в., осуж­денные на срок более года ведут свое «летоисчисление»: «Стены камер испещре­ны так называемыми “календарями”. Их составляют грамотные и неграмотные арестанты» [Гернет 1925: 11]. Традиция ведения подобных календарей сохраня­лась в советских тюрьмах и лагерях. Политические ссыльные 20-30-х годов от­мечали части пройденного срока-пути на бревнах дома. «Календари» вели также невесты и жены осужденных, они хранятся в семьях бывших лагерников как па­мять о времени ожидания, терпения, верности, любви, как прошлое, имеющее материально-вещественный облик. Календари — материализовавшееся, зримое и осязаемое время. Знак креста, которым отмечается в подобных календарях ка­ждый прожитый день, имеет амбивалентный смысл: день может восприниматься как выпавший из жизни (зачеркнутый крест-накрест) и тем самым значительный как день не-жизни, но может быть и особо отмечен крестом («запомнить!») — как день, достойный памяти. Именно так воспринимала свой календарь невеста политического заключенного Софья Матвеевна Доброва-Зотова, начавшая со дня ареста своего жениха вести «Блокнотик с крестиками» (постоянные обыски в сталинское время не давали возможности вести другой дневник), который 60 лет спустя расшифровала, дав подробное описание почти каждого дня, отмеченного в блокноте крестом.

Современные осужденные по-разному относятся к ведению календарей. «Ну как, я раньше не вела, а вот сейчас мне осталось полтора года, я считаю дни, за­черкиваю. У меня срок шесть лет», — рассказывает осужденная [ЖК]. На стенах ШИЗО (штрафного изолятора) часто отмечаются проведенные здесь сутки: «Когда попадаешь в штрафной изолятор, то ищешь какой-нибудь острый пред­мет или просто кусочек штукатурки и пишешь вот эти числа, сутки, которые тебе здесь сидеть. Это такая застаревшая, укоренившаяся в сознании заключенных привычка оставлять свои надписи, свои автографы» [ЖК]. Но с другой стороны, ведение календарей часто воспринимается как проявление слабости и малоду­шия; рецидивисты, старые сидельцы относятся к этой традиции отрицательно. «Сейчас очень большие срока и нет смысла их считать, зачеркивать на календа­ре» [ЖК]. Эта мысль звучит в тюремном стихотворении осужденной: «Время от­считывать — / Вырывается стон, / Душу испытывать / На разрыв, на излом, / Сердце расстраивать — / Вырывается плач, / В голову мысли — / Поднял саблю палач» [ЖК].

Тема времени, срока характерна для тюремных афоризмов и песен. «Снеж­ные хлопья плавно и нежно / Падают с неба на землю грешную / 365 день неиз­бежно / Подходит к концу» [ДК], — так пишет человек, для которого значим ка­ждый прожитый день. Срок заключения осмысливается как время пустое, вы­рванное из жизни, пропавшее: «Жизнь — это книга, Тюрьма — это страница, вы­рванная на самом интересном месте из этой книги» [ДК]. Метафора жизнь — книга, тюрша — страница встречается и в стихах заключенных: «Моя жизнь, как собака побитая. / Страниц испытаний книга открытая» [ЖК]. Хотя, с другой сто­роны, срок заключения — время облагораживающих душу Испытаний. «Научил­ся здесь верить, ждать, любить и мечтать», — поют заключенные о том времени, которое было прожито вдали от дома, за колючей проволокой [ДК].

Потребность не только видеть самому, но и дать возможность увидеть дру­гим размеры срока своего заточения столь велика, что заключенные отмечают его на собственном теле, накалывая на бедре, икрах, предплечьях символическое изображение срока: когда татуируется «церковь на ладони», количество куполов обозначает количество лет, на которые был осужден носитель татуировки, коло­кол внизу обозначает: вышел со «звонком».

Предметный мир

Деньги

В иерархии ценностей криминального мира на высшей ступени, на первый взгляд, стоят материальные блага. Но при этом в самих терминах, обозначающих деньги, проявляется пренебрежительное к ним отношение. Деньги на воровском жаргоне — гроши, деревяшки, звон, капуста, бабки, голье, бумага, вошь. Ср.: в не­мецком арго деньги — пыль /Staub/, пепел /Asche/, в английском — навоз /тиск/. Валюта — вашингтон, география, морковка, попугайчик. Деньги — не только по­ложительная, но и негативная ценность: кости, кровь, пули, слезы. Признавая, что в мире правит случай, что «жизнь — игра», «то деньги есть, то денег нет» [ДК], настоящий блатной не дорожит деньгами. Он сохраняет достоинство вне зависи­мости от того, способен он «крупную валюту зашибать, девочек водить по ресто­ранам» [ДК] или является на настоящий момент босяком. Ведь его принцип — «отдать последнюю рубаху» братве [ДК], «всегда поделиться последним с таким же, как и он» [ДК]. Настоящий блатной никогда не станет коммерсантом, бары­гой (вот почему «честные воры» не признают сейчас воровских званий новичков, многие из которых куплены за деньги) — он не должен ценить в жизни ничего, кроме воровской идеи, собратьев-воров и собственной духовной свободы.

Оружие

Какие бы новые виды оружия ни изобретало человечество, непременным ат­рибутом блатного неизменно является нож. На ноже даются клятвы верности криминальному братству, ножом казнят предателей воровского закона. Большое внимание ножу уделяет жаргон. Нож — беда, жало, крест, перышко, пика, писал- ка, пырялка, рапира, штык и т. д. Нож воспет в тюремном фольклоре. Обязатель­ной принадлежностью урки в блатных песнях является перо (для мусоров более характерны шпалеры или наганы). Нож — символ вора в законе, его правоты и силы, а также — символ мести: убийство сук совершается ножом: «Нож приме­няется только к гадам, это те, кто ломал или помогал ломать людей. У них руки в крови», — пишут современные воры своим собратьям-арестантам [Анисим- ков 1993: 54]. Зэки начала XX в., закалывая приговоренного ворами к смерти, по­ворачивали нож в ране, чем подчеркивали непримиримость к предателям воров­ского закона.

Хранение оружия носит в ИТУ в большей степени ритуальный характер. В детской колонии мальчик из блатных, который через две недели должен был ос­вободиться, хранил под матрасом заточку и другие запрещенные предметы. На мой вопрос, зачем они ему нужны, он не мог ответить. Хранение запрещенных предметов — знак вызова администрации, несогласия с законами ИТУ, демонст­рация внутренней свободы. «А почему нельзя? — говорил он мне. — Даже пилоч­ку для ногтей нельзя» [ДК]. Для блатного сам факт того, что он имеет при себе оружие, даже если исключена возможность его применения, является знаком его принадлежности к воровскому миру. Нож в кармане — элемент поведенческого арго блатного и вора. Тот же символический смысл имеет изображение ножа на татуировках и в тюремных альбомах: нож, пронзающий УК, — знак непримири­мой вражды между воровским законом и законами государства.

Пища

Тюремный язык особенно выделяет предметы, являющиеся атрибутами тю­ремной жизни. Выделена суточная норма хлеба заключенного (горбыль, костыль, птюха, кровная пайка) — важнейшая метафора тюремной субкультуры. Мотив пайки встречается в тюремных пословицах и поговорках, наивной литературе осужденных. Вкушение тюремной пайки хлеба имеет евхаристический смысл единения тюремного братства.

К тюремной пище, называемой сечкой, заключенные испытывают непри­язнь. Воры и блатные ее вообще не едят. Посещение зоновской столовой рас­сматривается как нарушение табу: блатной не должен принимать навязываемые ему тюремные законы и нормы, отказ от тюремной пищи носит символический характер, является знаком активного изгойничества и независимости. В связи с этим особую роль на зонах играет собственно зэковская еда, приготовленная са­мими заключенными. Вкушение ее является знаком принадлежности к тюремно­воровскому миру.

Из числа традиционных зэковских блюд особую популярность имеет чифир, в женских камерах называемый просто чифом. Как готовится чиф? «Наш леген­дарный чиф. На трехлитровую банку 12 надо упаковок этого чая. Чтобы элик­сир», — поясняют заключенные [ЖК]. Но женщины в основном пьют купчик: «Она выглядит как заварка, крутая такая заварка. Это два коробка на поллитро- вую банку, а коробок на майонезную баночку. Ну, это купчик» [ЖК].

Чифирят в тюрьмах каждый день. Зоновскую привычку сидеть на корточках заключенные связывают с ритуалом чаепития, поскольку чифир пьется не за сто­лом, а где придется, и банка с напитком стоит на земле. Вокруг чифирбака объ­единяется арестантская семья. «Ведь одна в КПЗ есть отрада — / Чифирнуть да базар погонять», — пишет в тюремном стихотворении вор-рецидивист [СР]. Чай и сигареты (куреха) в тюрьмах называют святым. Мысль о том, что все тюремные блага, в первую очередь — чай и сигареты, в равной мере принадлежат всем аре­стантам, находит свое воплощение в круговом чаепитии, совместном курении, запрете благодарить за эти предметы — это общак, принадлежащий всей аре­стантской семье.

Одежда

В тюрьме и на зоне вообще высока символическая роль одежды: отклонения от установленного образца — знак особого положения зэка. Воры в законе имеют право носить особую одежду: в прежние времена они подбивали сапоги звеня­щими подковами, ушивали форму, шапки носили набекрень, вставляли фиксы и пр. В настоящее время воры и блатные отличаются от остальных заключенных более богатой и нарядной одеждой, в тюрьме они имеют возможность одеваться так же, как на свободе. В женских колониях одежда и прическа маркированы у лесбиянок (кобелов) — они носят брюки, в том числе под юбку, коротко постри­жены «под мальчика». Внешне их трудно отличить от мужчин. Лесбиянок отли­чает и соответствующее поведение: они ухаживают за женщинами, говорят хрип­ло, стараются не носить необходимые в женских ИТУ платки.

Одежда играет важную роль в тюремных песнях: по одежде отличают своих (блатных) от чужих (фраеров, мусоров и сук/ В старых советских блатных песнях чекисты и ссученные, т. е. люди, принадлежащие враждебному зэкам лагерю, ха­рактеризовались как «люди в кожанках». Для своего мира характерна пестрота одежды: жиганки и шмары отличаются роскошью туалетов: «Зачем тебе я желтые ботинки, шелка и крепдешины Покупал?» [ДК]; «Кольца и браслеты, юбки и жа­кеты разве я тебе не покупал?» [ДК]; «Или тебе было худо между нами, / Мало было форсу, барахла?» [ДК] — спрашивают ссученную жиганку урки. Смена одежды символизирует смену образа жизни, имеет высокую степень знаковости. Потеря воли изображается как переодевание: «И вот меня побрили, костюмчик унесли, / На мне теперь тюремная одежда» [ПН: 124]. Однако фраера, бобры и их подруги также часто носят богатую одежду: «А на ней была шубка беличья, / А на нем воротник из бобра», — поется в популярной песне «Кирпичики» [СЖ: 21]. Блатные подчеркивают свое презрение к' одежде, что фиксирует и жаргон: «Вы присядьте-ка на кирпичики / И снимайте свое барахло» [СЖ: 21], в то время как для фраеров одежда, деньги, золото обладают безусловной ценностью.

Наиболее знаковы предметы, связанные с «телесным низом»: носки и сапо­ги, а также белье. Аристократизм вора проявляется в его пренебрежении к этим предметам — он никогда не будет чистить себе сапоги и стирать носки, он дела­ет это через шестерок или обиженных. Униженное положение обиженных ак­центировано тем, что они вынуждены постоянно соприкасаться с телесным ни­зом, стирать носки и чистить сапоги (свои и чужие). В старину знаком унижения в криминальной среде был поцелуй сапога. Совершивший это ритуальное дейст­вие становился шестеркой или обиженным, его насиловали и отводили ему низ­шее положение на иерархической лестнице преступного мира.

Предметы быта

В местах лишения свободы большой популярностью пользуются самодель­ные предметы, многие из которых запрещены на зонах: четки, сделанные из орг­стекла или хлеба (заключенные, подчас не зная, что существуют монашеские четки, по которым читаются молитвы, говорят: «Ну, это наверное, где-то в буд­дизме», а четки зэкам нужны, «чтобы нервы успокаивать» [ДК]), красиво орна­ментированные ручки из клейстера и разноцветных ниток, накрученных на газе­ту, тюремные альбомы с вызывающими текстами и рисунками, марочки — носо­вые платки или лоскуты простыней, подарочно оформленные, раскрашенные ка­рандашами и фломастерами. Особенно большое количество марочек в женских камерах. Как свидетельствуют заключенные, именно эти марочки, украшающие женское жилище, производили на них самое гнетущее впечатление при первом знакомстве с тюрьмой. «Простыни развешаны, причем держатся эти веревки со­вершенно непонятно на чем, — к стенам. И потом уже узнали, что снимается воск с сыра и привязываются веревочки за шубы. И очень большое количество ладанок, марочек. Все такое нищее, и жутко вот именно то, что таким образом женщины пытаются украсить свой быт, обычные, в основном — нормальные женщины, — из мелочей, из ничего пытаются создать какую-то видимость дома и уюта. На марочках в основном, конечно, Христос. Ну и кошки — кошки у нас везде нарисованы, кошка — это воровка. Розы, конечно, за колючей проволокой — вроде как все мы тут розы» [ЖК]. Марочки — не только украшение жилища. Это маркеры принадлежности к криминально-тюремному миру, на них изображают­ся символы активных изгоев: черепа, хищные животные, чудовища, кошки.

На марочках и в тюремных альбомах — предметы, запрещенные в ИТУ: ножи, пистолеты, карты, наркотики; изображения носят символический смысл и являются во многом знаками протеста против законов ИТУ. Показательно и то, что эти предметы быта изымаются во время проверок и создатели их нака­зываются.

Популярны здесь также символы изгойничества и страдания: руки в наруч­никах, розы за колючей проволокой, изображения святых, кресты. О том, что крест не является собственно христианским символом для блатного, говорит тот факт, что на рисунках он оказывается в одном ряду с оружием и афоризмами, пропагандирующими насилие. Крест как символ страдания часто изображают висящим на подсвечнике с горящей свечой, символизирующей сгорающий срок. Показателен в этом отношении рисунок из альбома колониста, на котором изо­бражены нательный крест на подсвечнике, решетка и доллары. Рисунок сопро­вождается афоризмом: «Жизнь — это волчья тропа, по которой нужно идти оска­лив зубы» [ДК]. По поводу популярной в настоящее время в тюрьмах песни «Ко- лыцик», заканчивающейся словами «Крест коли, чтоб я забрал с собой / В избав­ление, но не в покаяние», одна из заключенных отметила: «Да, не в покаяние. Мы не каемся» [ЖК]. Человек, связавший себя с криминальным миром, не дол­жен раскаиваться в совершенном преступлении — покаяние было бы отступ­лением от воровского закона. Вот почему покаянные мотивы звучат в стихах и письмах людей, случайных в тюрьме.

В большинстве своем самодельные предметы в ИТУ — это вещи, сделанные ради их знаковой функции.

Тело и телесность

Жаргон фиксирует основное внимание на лице и частях телесного низа. Линг­висты отмечают в жаргоне «засилье слов анально-генитальной тематики» [Балда- ев 1992: 8]. Это и понятно, ведь тюремная субкультура — часть «низовой» культу­ры, для нее характерно нарушение всех норм, в том числе этических и языковых. Приведем некоторые жаргонные слова и выражения, обозначающие части те­лесного низа: туз, валторна — задняя часть тела, жмень — ягодица, гитара, бабья совесть — женский половой орган. Особенно много слов, обозначающих муж­ской половой орган: балун, банан, хам, вафля, пистолет, коряга, бабья радость и пр. Можно сказать, что «потенциально весь мир становится смешным фаллом, пробуется, обновляется через эмблему фалла», происходит «смеховое очелове­чивание мира», «тело становится той смеховой призмой, через которую интер­претируется мир» [Елистратов 1994:662].

Остановимся на таком виде телесной практики, как татуировка. Татуиров­ка — своеобразное клеймо на теле преступников, накожные узоры в виде ри­сунков или надписей. Это не только украшение, но и своеобразный тайный язык преступного мира. По ней можно узнать, где и за что человек отбывал на­казание, каково его положение на иерархической лестнице преступного сооб­щества.

Татуировка возникла в условиях первобытнообщинного строя и первона­чально была опознавательным знаком этноса, определяла социальную принад­лежность, имя и возраст их носителя, в ней отмечались основные этапы его жиз­ни и статус в обществе. Первобытные люди верили в магическую силу татуиро­вок и поэтому часто наносили на тело изображения тотемных животных или растений, разнообразных предметов культа. В Европу татуировки завезли моря­ки из Полинезии в XVII-XVIII вв. Но у современной татуировки есть и другой источник — не иноземный, а отечественный. Клеймение, «пятнание» преступ­ников, в первую очередь воров, было известно на Руси с XIII в. В XVII в. на ли­це вора выжигали буквы ВОРЪ, в это же время преступников «орлили» (на теле преступника выжигали знак орла). С Уложения 1845 г. появились клейма КАТ — каторжник, СК — ссыльно-каторжник, СП — ссыльно-поселенец, Б — бродяга. Татуировки КАТ, ВОР, знак орла сохранили свою популярность в современной тюрьме.

Особенно популярны в настоящее время татуировки-аббревиатуры, имею­щие множество смысловых значений. В аббревиатурах имеет место взаимодей­ствие явного и скрытого смыслов. Так, аббревиатура ДНО означает «дайте немного отдохнуть»: блатной с ее помощью демонстрирует собственную при­надлежность низовому миру и, с другой стороны, выражает пессимистиче­ский взгляд на жизнь, свидетельствует о своей усталости от жизни. Татуировка БОГ имеет несколько скрытых значений: «буду опять грабить», «будь осторо­жен, грабитель», «Бог отпустит грехи». Имея тенденцию к правильным ритмам, татуированная надпись и расшифровка аббревиатуры могут являться моности­хом, двустишьем, трехстишьем. Некоторые аббревиатуры читаются как справа налево, так и слева направо: татуировка ПОСТ, по свидетельству ее носителя, означает: «прости, отец, судьба такая» и «твоя судьба, отец, похожа» [СР]. Та­туировка ЗЛО может читаться как трехстишье: «Завет любимого отца» — «Отец любимый завещал» — «За все легавым отомстить» [СР]. В татуировках исполь­зуются двусложники, трехсложники, дольники, акцентный стих. Стихотвор­ную форму имеют объяснения татуировок-рисунков: «Плыви туда, где нет за­кона и суда» — стихотворное объяснение татуировки, изображающей парусник, «Оскалил пасть на советскую власть» — объяснение татуировки, изображающей оскалившегося тигра [СР].

Татуировка — визитная карточка осужденного, она отражает то, что в собст­венном «я» мыслится ему особенно значимым. Если для мужчин, оказавшихся в тюрьме, главной задачей становится завоевание авторитета в воровском мире, то для женщин основным в жизни остается любовь, потому они часто наносят лю­бовные татуировки. Любовная татуировка — это письмо любимому, содержащее вопросы, обещания, обращения, угрозы: КЛЕН — «клянусь любить его навек», ЛЕДИ — «люблю, если даже изменишь», ЯПОНИЯ? — «я прощаю обиду, не из­мену, ясно?» и др. [Т]. Так, молодая заключенная не без гордости показывала свои татуировки на бедре и руке, свидетельствующие о ее независимости: на руке выбита надпись КУЛОН — «когда уходит любовь, остается ненависть», на бедре корона и буквы SS — «сама себе королева». Татуировки появились у заключен­ной в тюрьме в память о разводе с мужем.

Татуировки в поэтической форме выражают жизненную философию пре­ступника, его веру или безверие, взгляд на пройденную жизнь и мир в целом.

Тюремная ритуалистика

Бытовая и социальная жизнь трактуется в тюремном тексте в ритуальном плане, особо маркированы моменты перехода. Помещение в тюрьму относится к пере­ходным обрядам, в которых главный герой играет пассивную роль: обряд совер­шается над ним, посвятителями в обрядовом «входе» в тюрьму являются предста­вители тюремной власти. Картина первого тюремного дня строится при помощи неопределенно-личных предложений: «взяли», «повязали», «закрыли». Пассив­ность персонажа подчеркивается и в тюремном фольклоре: «повели нас мыться в баню», «нас отдали корпусному» и т. п. [СР]. Лишение иницианта его стату­са особенно выражено в первой фазе ритуала, значимыми элементами здесь являются побои, инвективы, раздевание, бритье, символизирующие ритуаль­ную смерть и унижение. Унижение имеет социальный и религиозно-этический смысл: преступник, грешник должен занять предписанное ему низкое положе­ние на иерархической лестнице социального мира.

Конечная цель тюремных процедур — «перерождение», «воскресение из мерт­вых». Это «воскресение» как в дореволюционной, так и в постсоветской тюрьме связывается с обращением к христианским ценностям. В пропагандистских тю­ремных изданиях сюжетная судьба персонажа-заключенного выстраивается по легендарной кризисной схеме: падение, кризис, возрождение. В советский пери­од последний элемент не имел открытого христианского смысла, хотя сюжет в целом строился так же.

Что касается не официального, а собственно тюремного текста, то он дает два пути перерождения: покаяние и единение с тюремным братством. Вероят­но, можно говорить о двух вариантах тюремного текста: первый носит универ­сально-тюремный характер, второй — тюремно-воровской. Перерождение пер­сонажа первого варианта текста, как правило, оценивается тюремной общиной как проявление «чуждости», оцениваемой в пространственных категориях («слу­чайный пассажир»). Для тех, кто связан с воровским законом, переход на другой путь — раскаяние, стремление к свободе — невозможен.

Третья фаза лиминального периода — инкорпорация иницианта в социум в новом статусе — для «случайного пассажира» связывается с освобождением, для «вора» и «блатного» — с вхождением в тюремный мир, «пропиской».

Таким образом, все перемещения иницианта от дверей СИЗО в момент заключения до дверей КПП («откидон») для персонажей двух вариантов тю­ремного текста имеют различный, а порой и противоположный символический смысл и практическую направленность

Суд имеет сложную смысловую организацию. Это — орган государства, рас­сматривающий уголовные дела, разбирательство и приговор по преступлению. Над этим эмпирическим выстраиваются универсальный и библейский уровни смысла: символический сюжет тюремной биографии заключенного объективи­рует эсхатологическую ситуацию — смерть и Страшный суд. В ритуале прово­дов на суд главным является противопоставление тюремное/вольное, тюремное при этом понимается как мертвое, адское, актуализируется также оппозиция свой/чужой внутри тюремного мира: сокамерник начинает восприниматься ка­мерой как «гость». Действия членов «семьи» призваны воздействовать на резуль­таты суда, их смысл сводится к выпроваживанию арестанта из тюремного про­странства и установлению границы: уходящего снаряжают необходимой пищей, используют при проводах формулу «мы тебя не ждем», моют полы, не садятся на кровать ушедшего.

Ритуализовано также отправление на этап, во время которого вновь актуали­зируется такое свойство заключенного, как пассивность. В этой части посвяще­ния тюрьма наделяется свойствами своего, а ИТУ — чужого пространства.

Покидая зону, заключенные, связанные с тюремной традицией, ритуально оборачиваются, для «случайных пассажиров» актуальны запреты, в числе кото­рых запрет огладываться, запрет забирать с зоны вещи (о них говорится: «они уже нехорошие») и т. п.

Тюремно- воровская субкультура Представитель тюремно-воровского: хищник—жертва—актер

Криминальная субкультура входит в круг «экстернальных» культур, аккумули­рующих свои нормы и символику, свою систему ценностей, специфические стандарты мышления и поведения. Преступный мир находится в подчеркнуто антагонистических отношениях с «легальным» обществом, не признает его юри­дических и этических законов, отвергает его правила и нормы.

Статус преступника подразумевает положение выключенное™ из основной социальной иерархии: преступник пребывает вне общества и активно ему проти­востоит, будучи активным изгоем, он находится вне культурного пространства [Лотман, Успенский 1982: 116]. Пространственное положение преступника за­фиксировано в жаргоне: представители криминального мира называют себя бро­дягами и характеризуют свою жизнь как странствие. Идея бродяжничества сбли­жает современную криминальную субкультуру со старинной культурой разбой­ников и пиратов, также именовавших себя бродягами.

Преступная жизнь — это жи.знь «иная», она строится по особым законам. Для преступников характерны специфические «свои» законы и нормы поведе­ния, «свой» иносказательный язык, их поведение — это антиповедение, мир — антимир. Преступник воспринимает себя хищником, диким зверем, воспитан­ным «иным» пространством. Он добровольно обрекает себя на особую жизнь и особую смерть, потому «изнутри» криминального мира воспринимается как высокий герой: он выступает одновременно и в роли хищника, и в роли жерт­вы. Помимо этого представитель сообщества, называемого «честным» или «бла­городным воровским миром», настоящий вор или блатной живет по принципу: «жизнь — игра». В среде заключенных популярен афоризм: «Жизнь — игра, сво­бода— козырь» [СР]. Рискованная игра лежит в основе воровской эстетики. Вор — игрок, шулер, актер. Абрам Терц, изучавший поэтику блатной песни, пи­сал, что русский вор склонен к фокусу и жонглерству и в каждодневной практи­ке, и в поэтике [Терц 1991:164].

Дата добавления: 2015-08-29