Он ненавидел, когда Лиза начинала напоминать ему, что он «не смеет оскорблять свою мать, кричать на свою мать». Ведь она сама отказывалась исполнять материнские обязанности, она никогда не обнимала его тепло и нежно, она не целовала его ласково в лоб, не завязывала ему перед школой шарф зимой. Она не запрещала ему босиком шататься по морозу в одной ночной рубашке, несмотря на то, что он мог наткнуться на маньяка-убийцу или просто попасть под машину. Он никогда не воспринимал ее, как мать, не мог воспринимать даже, как сестру. Она просто не заботилась о нем никогда в жизни. Ее двойные стандарты вызывали праведный гнев и желание судить, судить, судить и наказывать по всей строгости. Коул мечтал совершить самосуд, чтобы испортившая ему жизнь ответила по заслугам так, как ему хотелось. Он считал недостаточным просто мучения, он хотел безумных мучений.
-Как ты смеешь... — начала было Лиза, когда рука безмолвного маньяка вдруг разжалась, и получилось встать на пол. Она держалась руками за шею, терла ее и кашляла. — Как ты, мразь, смеешь...
-Я всегда мечтал об этом, — протянул Коул задумчиво, сам осознавая это в ту же самую секунду.
Он уверен был, что стоит возле раковины, а за воротник блузки Лизу схватил высоченный утопленник.
И только Лиза вдруг поняла, что у ее сына были совсем не черные глаза раньше. Они были цвета соснового леса, а сейчас вдруг стали полностью черными, безумными. Он душил ее, прижимая к холодильнику, а она вдруг не смогла вырваться. Это было впервые в жизни, ведь она всегда была сильнее. Она привыкла, что он боится ее, маленький мальчишка, ребенок, «козявка», над которой она имеет власть. Сейчас он, худой и костлявый, вдруг стал сильнее Якоба, даже двух Якобов, наверное. И эта широкая, полная восторга и возбуждения ухмылка выбила из Лизы последнюю уверенность в ее силах.
-Я всегда мечтал об этом, — на самом деле здорадно, слащаво сообщил Коул, размахнувшись и ударив ее в лицо еще раз крепко сжатым кулаком. Его разодранная рука уже была красной от стекающих по коже струек крови, но он будто не чувствовал.
Он не стал мешать маньяку еще раз, еще и еще бить его мать в лицо, пока не разбил ей губы, нос и не заставил закрывать лицо руками. Вырваться не получалось, левая рука крепко держала за блузку.
-Ты такая красивая, — сообщил он. — Всегда была такой красивой. Почему же ты тогда обратила внимание на моего отца? Почему я на тебя совсем не похож? У нас нет ничего общего, вообще ничего, мы совсем разные. Значит, я весь в него? Полностью, да? И внешне похож? Ему же, получается, было не намного больше, чем тебе? Ну, когда вы меня делали?
-Да ты один в один — он, — брезгливо сообщила Лиза, усмехнувшись, снова стараясь ударить в душу побольнее. Она от души плюнула ему в лицо, так что брызги крови его не особо украсили. — И психом таким же был. Кого попало метелил, даже меня. Может, поэтому мы и переехали оттуда.
-Значит, ты все наврала, что не помнишь его? Ты его прекрасно помнишь, дрянь. Ему было пятнадцать? На два года больше, чем тебе?..
-Семнадцать, — засмеялась Лиза истерично, понимая, что даже не представляет повзрослевшего отца Коула. Она помнила его именно таким, каким был Коул сейчас, больше они не виделись. Коул и его отец в памяти Лизы отличались только прической и манерой одеваться, но это уже было не так важно.
-И с чего же ты ему вдруг дала, если он был такое ничтожество и урод, а?..
Коул удивлялся, почему маньяк играет на его стороне, почему он держит Лизу, пока Коул говорит и выслушивает ответы. Оправданий он так и не слышал, но очень хотелось.
Лиза же не удивлялась совершенно, вообще не представляя, к чему спятивший сын клонит.
-Он был крутой.
-Чем? Тем, что метелил всех?
Лиза промолчала, морщась.
-А ты его любила?
-А тебя не касается, выкидыш.
-Значит, любила, — Коул усмехнулся. — Потому и меня не любила? Потому что я похож на него, а ты не знаешь, какой он сейчас? Ты же его помнишь таким, какой я? Ты его до сих пор любишь?
-Ты несешь бред, — Лиза застонала.
-Да мне плевать, что это бред, — снова разозлился Коул. — Что хочу, то и несу, я же сильнее. Ты просто пропустила момент, когда я стал сильнее тебя, ты же просто баба! Просто дешевая шлюха, прикинутая в дорогие шмотки. Какая мать справится со своим сыном? — он закончил пафосную речь, которую мечтал сказать, но о которой боялся раньше думать. И опять не стал мешать, пугаться, возмущаться, когда Дэзире швырнул его мать на пол, так что она ударилась спиной. Он порвал дорогую блузку, запачкав ее кровью с ободранной руки и кулака.
Коул смотрел, не смущаясь. Сколько раз он уже видел такие откровенные сцены с участием собственной матери и незнакомых мужчин... Он даже все вспомнить не мог, но упругое, разрисованное татуировками тело он видел очень много и часто, во всех ракурсах. Оно было гладкое, красивое, разноцветное. И маньяк это тоже оценил, по-кошачьи обтираясь о ее грудь и живот. Он порвал не только блузку, но и бюстгальтер, задрал юбку и пытался насладиться теплом. Ему было холодно, несчастному мертвецу, и он грелся о горячее, красивое тело, от которого пахло духами и свежестью. Лиза материлась такими словами, которых Коул даже от нее раньше не слышал, но Дэзире этого слушать просто не хотел, он левой рукой сжал ее горло, и Лизе пришлось замолчать, извиваясь на полу в обрывках собственной одежды.
Вида расстегнувшего штаны трупа Коул тоже не испугался и не смутился, находясь под влиянием момента. Да и чего он там не видел, он уже насмотрелся на множество разных тел. Даже на тело Якоба и все его части.
Коул не мог отрицать. С покойным маньяком его мать смотрелась намного лучше, чем с накачанными здоровяками, бородатыми, бритыми наголо, сильными, волосатыми. Он был какой-то не такой, какой-то другой, и она смотрелась эффектнее, а не просто по-женски жалко под ним. Лица Мэрилин Монро, Мэрлина Мэнсона на ее ляжках, ленточки, цепи вокруг рук, пломбирные рожки, русалки, ангелы, черти, черепашки на ступнях, терновое ожерелье вокруг шеи, закрывающее ключицы. Огромный леопард во весь левый бок, лапами закрывший большую, тяжелую и упругую грудь. Хвост леопарда обвивал ногу, голова была чуть ниже ключиц, так что терновое ожерелье Лизы служило ему терновым венком. Колючие розы на животе Дэзире как раз нежно целовал. С его лица стирались капли слюны и крови, которой Лиза так эмоционально в него плюнула.
Сама она уже почти перестала сопротивляться, подавая бедрами навстречу шарившей у нее под юбкой руке и мучительно краснея. Коул не понимал, чего он стыдится. Она никогда не краснела, даже когда занималась этим с тремя мужчинами сразу прямо у него на глазах, когда ему было четырнадцать. А сейчас она смущалась делать это всего с одним человеком и вполне приличным образом. Она не боялась, не верещала от того, что это был жуткий труп. Она вообще вела себя странно, как Коулу казалось.
А Дэзире наслаждался предоставленной возможностью по полной программе. Он правой рукой подхватил ее ногу, задрал ее, левой рукой перестал Лизу душить и зарылся пальцами ей в волосы. Коул удивленно на это смотрел. Он удивлялся тому, что не было обычного отвращения к матери и брезгливости, не было ужаса от того, что она делала. Он с удовольствием смотрел, как она сама обняла ногами пояс привидения, обвив его, как диковинный, радужный цветок. Руками она хотела было обнять его за шею, но потом передумала и обняла спину. Длинная коса постоянно мешала, свисая с плеча привидения и щекоча ей лицо, поэтому Лиза раздраженно стянула резинку и растрепала косу руками, вцепилась в волосы.
Коул вытаращил глаза, его зрачки снова уменьшились. До этого их разнесло до размеров радужки, потому глаза и казались черными, как у инопланетянина. Рот в ужасе приоткрылся, и Коул шарахнулся назад, ударившись о раковину поясницей.
Маньяк куда-то исчез, на его матери лежал он сам, это он обнимал ее, это к нему она прилипла, как мартышка к ветке.
«К...Как это может быть?!» — пронеслась в голове идиотская мысль, Коул понял, что не может находиться в двух местах одновременно...
Он кончил, открыл глаза и увидел перед собой окровавленное, но безумное, улыбающееся и немного недовольное лицо Лизы.
-О, господи... — он заорал, отодвинулся, посмотрел на дело всего тела своего и, схватившись за штаны, уже шарахнулся назад. Штаны он застегивал дрожащими руками. Правая горела от боли, раны на ней начали подсыхать.
Лиза продолжала лежать, быстро одернув юбку и зло всхлипывая. Она не проронила ни слезинки, она не была расстроена, она была зла до предела.
И на себя тоже. Она ненавидела себя уже за то, что забылась на несколько минут и позволила себе насладиться происходящим, простить то, что он избил ее, что он вообще вытворил такое.
Коул боялся сойти с ума и задохнуться, такая у него началась гипервентиляция. Ему казалось, что он вообще не дышит, голова закружилась, стоило подняться и прижаться к холодильнику. Лиза села, выглядя даже в таком виде потрясающе. Она была, как модель извращенного журнала — вся в татуировках, с разбитым носом и губами, растрепанная, но с потрясающим телом, божественной грудью и в порванной блузке. Она уставилась на Коула, как назло, чтобы ему было еще совестнее и хуже. Он таращился на нее, пока это не прервал звук открывшейся двери и звенящей связки ключей.
-Я дома, — мрачно сообщил Якоб. Он собирался разобраться с женой наедине. И он думал, что даже если Коул уже дома, он попросит его уйти в комнату или пойти прогуляться. Да и вообще, нужно было как-то решать ситуацию, в которой не только Лиза врала, но и сам Якоб был хорош — переспал с собственным пасынком, с сыном своей лгуньи-жены. Он так запутался в своей вине и в чужой, что сначала не посмотрел на кухню, а просто закрыл входную дверь.
Грохот упавшего тела заставил его поднять взгляд, и волосы Якоба чуть не поседели все сразу за несколько секунд. Кухня напоминала поле битвы. На полу лежала кастрюля, разбитая тарелка, разлит был суп. Измазанный кровью холодильник внушал ужас сам по себе, а уж практически голая Лиза с разбитым лицом и корчащийся на полу Коул...
-Что...Что... Что это?! Что случилось?! Что с ним?!! — Якоб выронил свой кожаный портфель и бросился к Коулу, которого ломало на полу. Он рычал и мычал сквозь стиснутые зубы, пальцы на руках скрючились, позвоночник сам выгибался, будто это делал не Коул. Он только перебирал ногами по полу, пытаясь сопротивляться, и таращился пустым взглядом в потолок. Он сам был в ужасе, он абсолютно все понимал, он видел краем глаза Якоба, который сначал схватился за него, а потом бросился к Лизе. Но Лиза отпихнула «любимого мужа» и на коленях переползла к Коулу.
-Эй! С ума сошел?! Ты сдохнуть решил, что ли?! А ну успокойся! Что ты еще такое придумал?! Я не буду орать, перестань! — она хлопала его ладонью по щекам. Лицо его побелело и было холодным, липким от выступившего пота. Глаза снова почернели, так что даже Якоб вздрогнул и испугался, прижимая почти ломающиеся ноги Коула к полу. Лиза перестала думать, что это просто шутка и коварный ход, чтобы избежать скандала. Она бросилась к телефону, пытаясь запахнуть блузку, но все пуговицы разлетелись по кухне, когда Коул ее порвал.
-У него эпилепсия?!.. — Якоб вдруг вспомнил, что однажды видел такое на работе и много раз видел по телевизору. Но там это было не так страшно. И даже у его работника, обычного офисного работника приступ эпилепсии не выглядел так страшно. У него шла изо рта пена, расширились зрачки, он трясся, согнувшись в позу зародыша.
«Или нет...» — Якоб сам засомневался. Коул не сгибался, он выкручивался, будто его разрывали на части четыре человека, каждый из которых держал его за ногу или за руку. Он запрокидывал голову, выгибая шею. И у него не были стиснуты зубы.
На работе женщина, знавшая кое-что об эпилепсии пыталась разжать эпилептику зубы, чтобы он не проглотил язык и не задохнулся. Но Коул себя почти контролировал в этом плане, он наоборот — кричал, широко открыв рот. Крик переходил в визг, потом в вой, а затем становился совсем страшным. Он хрипел горлом и рычал, как зверь.
-Да не было у него никогда никакой эпилепсии! — рявкнула Лиза уже в адрес мужа. Она перестала объяснять девушке в «Скорой», «какие симптомы у больного», и просто назвала адрес, потребовала приехать немедленно. — Что с ним?! — она застонала, схватилась за голову и впервые за этот день не смогла сдержать слез.
Якоб, чуть ли не подпрыгивая вместе с жутко сильным, трясущимся пасынком, на котором буквально сидел верхом, внезапно заметил порванные детали нижнего белья, лежавшие на полу в кухне.
-Что здесь произошло?..
-Ничего! — так гавкнула Лиза, что он вздрогнул. — И тебе лучше не спрашивать, что здесь произошло, еще раз, если ты не хочешь рассказать мне, что произошло утром у вас... — она прищурилась, и он побледнел, а затем побагровел. Они уставились друг на друга, будто не слыша жуткого воя и смеха. Коул захохотал не своим голосом, так и выгнув шею, сведенную судорогой. На ней проступили все вены, дрожал кадык, стоило закричать. Смех превратился в мерзкое хихиканье, напоминавшее лягушачье кваканье.
-Обсудим это позже, — предожил Якоб, даже не моргая, не отрывая взгляда от Лизы. Она молчала и думала всего несколько секунд.
-Нам вообще нужно серьезно поговорить.
Якоб кивнул, подумав, что его ждет нелегкий вечер.
* * *
Коул лежал, приоткрыв рот, глядя в потолок и чувствуя себя мошкой в обработанном янтаре. Закат в этом городе напоминал не кроваво-розовый кисель, а плавленое золото, не сочетавшееся цветом с сине-зеленой стеной леса. Сине-зеленые глаза Коула из-за коричнево-желтого солнца, залившего комнату, стали темно-серыми, почти кофейными. Он ничего не чувствовал, не улыбался, просто водил взглядом по потолку, как обкуренный. Вокруг все плавно качалось и кружилось, легкие цветные разводы завораживали.
Коула привязали к кровати.
Врачи, которые приехали на вызов, констатировали самый настоящий приступ психоза, вкололи ему успокоительное и уехали. Правда перед уходом они решили, что ему не хватает витаминов, и воткнули в зад толстую иглу, вкачали болезненный укол витаминов. Коул продолжал метаться еще какое-то время, чуть не упал с кровати, на которую Якоб его уложил, и Лиза предложила привязать его чем-нибудь. Якоб сначала отказывался, но потом согласился нежно примотать запястья пасынка к спинке кровати галстуками. В обычной ситуации Лиза в шутку предложила бы приковать его наручниками, которые Коул опять где-то прятал, но она была точно не в том настроении и состоянии. Она думала о чем-то таком серьезном, что Якоб с дрожью представлял себе ожидавший его разговор.
Коул не знал, о чем они говорили в кабинете, в другом конце коридора. Он не знал, что они вообще решили поговорить «серьезно» на тему его поведения и их собственных поступков. Он даже не слышал и не прислушивался, ему в уши будто набили ваты, а глаза горели, но не слезились.
Минут через сорок, когда галстуки сами ослабли, и Коул машинально вытянул руки вдоль тела, солнце зашло. На улице царили сумерки, сиреневые, прохладные, пахнущие морозом и дымом от костров. Они заползали в окно комнаты, и Коул решил, что он больше не мошка в янтаре. Теперь он был мухой, вляпавшейся в черничное желе. Муха не могла выбраться, билась, ломалась, выкручивалась, но поняла, что все бесполезно. Она расслабилась и дрейфовала по «течению» в куске огромного дрожащего желе куда-то ко дну.
Коул ждал, когда же он достигнет дна своего искусственного, медикаментозного спокойствия. Когда он сможет осознанно шевелить конечностями, а не размахивать ими, как жертва таксидермиста. Он просто не чувствовал руки и ноги, даже пытался ударить кулаком по тумбочке возле кровати, но не почувствовал боли, только легкое ощущение прикосновения.
Лиза с Якобом сидели друг напротив друга в кабинете. Якоб уступил место за столом даме, при том еще и собственной жене, сам же сел в кресло для гостя. Говорить о вещах, подобных произошедшему за последние двое суток, было сложно, стыдно, неприятно. Но они по-деловому обсудили все и свалили финальный вывод полностью на психику Коула, которого нужно было лечить.
Он домогался Якоба. Он сам провоцировал его, Якоб ничего не смог сделать. Такова была версия Якоба, и Лиза, как ни странно, в нее верила. Она прекрасно знала Коула и представляла себе, что сопротивляться ему невозможно. Якоб не мог оттолкнуть его всерьез, пришлось бы его ударить, а он не имел права этого делать. А по-другому Коула убедить невозможно, он никого не слушает, не обижается на слова, не видит и не слышит ничего, кроме себя и своих желаний. Он получает то, что ему нужно.
Якоб же полностью поверил версии жены о банальном изнасиловании. Мелких подробностей, вроде мимолетного удовольствия, которое она случайно получила, вообразив, что это был отец Коула, а не он сам, она не упоминала. Но Якобу было достаточно и ее разбитого лица, с которого она смыла кровь, которое снова припудрила. Но воспаление все равно было, трещины на губах и припухший нос.
Теперь Коул становился в глазах Якоба не просто взбалмошным, капризным подростком, а настоящим антихристом, который просто аморален в своих мыслях, фантазиях и поступках. Пусть он совратил его, Якоба, ведь Якоб сам виноват, что пошел на такое. Но изнасиловать беззащитную женщину, да еще собственную мать...
«Если бы он отвечал за свои действия, я бы его убил», — подумал Якоб сурово, строго приговорив Коула к обязательному лечению. Сдавать его в психбольницу никто не собирался, да и врачи бы не позволили после единственного приступа психоза. Это даже не была эпилепсия, в него будто демоны вселились.
Но что-то обязательно нужно было делать, и Якоб снова стал главой семьи, отчимом и мужем. А Лиза просто обрадовалась, что про ее слова об импотенции супруг забыл. Сама она не хотела даже думать о том, что чувствовала и ощущала во время происходившего на кухне. Она не хотела вспоминать собственные мысли, потому что догадывалась — они тоже будут не вполне пристойными.
И она не хотела видеть Коула. Она не испытывала ни жалости, ни ненависти, ни обиды, но не хотела его видеть.
«Пусть извинится», — подумала она. Родив его в тринадцать лет и бросив на попечение собственных родителей, возненавидев всех троих, она сбежала и тем самым избежала бутылочно-пеленочного периода. Она забрала его лишь в восемнадцать, получив на это полное право, а ему тогда было уже пять. И она, всего лишь подросток, воспринимала Коула, как младшего братишку, который жутко надоедал и мешал. И они буквально взрослели вместе, никогда не общаясь, как мать и сын. Он ненавидел ее за то, что у него не было матери, что даже он сам не считал ее матерью. Она ненавидела его за то, что он мешал ей всю жизнь. И теперь она не чувствовала никакого порыва пойти и утешить его, успокоить, простить, снять груз вины с души, чтобы он смог спокойно заснуть без жутких мыслей.
Она хотела извинений, чтобы он сам, как совершенно посторонний человек, признал себя виноватым и попытался ситуацию изменить.
Если бы ее мысли знала ее покойная мать, она бы обязательно сказала, что Лиза такая же сумасшедшая, как и отец Коула. Именно поэтому Лиза никогда не делилась своими мыслями ни с кем, кроме себя самой, а мать презирала.
-Я думаю, нужно позвонить в школу, — выдал Якоб, когда они закончили обмениваться короткими, холодными, стыдливыми фразами о том, что произошло. Решено было не забыть об этом, но больше не вспоминать и не напоминать друг другу. — У них должен быть школьный психолог. Пусть он пока походит к нему после уроков, он же ничем не занят. Не будет бездельничать заодно.
-Школьный психолог? Смеешься? — Лиза усмехнулась. — Ты его видел? Я сама его боюсь. Ты видишь, что он сделал? — она показала плавным движением на свое лицо. — Ты видел, когда пришел, в каком виде кухня была и я? Он мне одежду порвал, он всю кухню разгромил в одиночку. Я не знаю, как эти «врачи», но я не думаю, что это просто «нервный срыв».
-Они сказали, что это приступ острого психоза. Это не просто нервный срыв, — скромно уточнил Якоб.
-Я тоже срываюсь, — отмахнулась Лиза. Она оставалась непреклонна, материнского всепрощения и следа не было, была задетая гордость и желание возмездия. — Но ты не видел, что с ним было. У него зрачки раздались вот так, — она сцепила большие пальцы рук с указательными, поднесла их к глазам, изображая огромный размер зрачков Коула. — Этого от простой истерики не бывает. Он меня ПОДНЯЛ одной рукой, представь себе? — она подняла голову, и Якоб вздрогнул, увидев следы на ее шее. До этого они оставались незаметными. — Ты вообще можешь себе представить, как он поднимает меня одной рукой? Он весит, как кошка, сплошные кости, как это может быть? От истерики становятся суперменами? Он больной, как в газете писали, они реально психи, они могут что угодно, когда у них припадки.
-Ну, ты мать. А какая мать справится с сыном? Он же мужчина, даже если ты его считаешь еще ребенком, — напомнил Якоб.
-Я его никогда не считала ребенком. Он маленький псих, который сам не знает, чего хочет.
-Он твой сын.
-Это не значит, что он сверхчеловек, и ему позволено больше, чем остальным. Я объективна, — Лиза двинула бровью и откинулась на спинку кресла, скрестила руки на груди, взглянула надменно. — Его нужно лечить. Нужен нормальный психиатр, чтобы он сказал — стоит нам врубить замок на дверь спальни или нет. А еще лучше — на его дверь снаружи, чтобы запирать его на ночь. А то мало ли.
Якоб промолчал, глядя на свое колено. Казалось, что он расслабленно развалился в кресле, но тело было напряжено, он кусал щеку изнутри.
«Мне не понять, конечно, что такое изнасилование для женщины... Но я не думаю, что он, как она сказала, с весом кошки и вообще, такой... мог причинить ей серьезный вред. Она не девственница, не малолетняя девчонка, что он ей мог сделать такого, чего она не делала со мной сама? Может, психологически это и сложно, но ее должна волновать не опасность, которая от сумасшедших исходит, а причины его поведения. Или я совсем ничего не понимаю».
-Хорошо, я все сделаю. Запишу его к психиатру, здесь отличная платная клиника. Но я не думаю, что он поставит какой-то серьезный диагноз. Сумире нормальный, он просто очень... Ну, ты сама знаешь, что он капризный.
-Он темпераментный, — Лиза машинально хмыкнула.
-Весь в тебя.
-Весь в папочку, — огрызнулась она, холодно на мужа посмотрев. Якоб остался несогласен. Этот взгляд его по-настоящему пугал, но если от Лизы он выглядел просто попыткой напугать и сулил максимум женский бойкот... То точно такой же взгляд Коула, сочетающийся с его дурацкой ухмылкой, заставлял с дрожью ждать, когда же он сделает пакость. Его взгляд буквально угрожал и предупреждал о грядущих проблемах.
«Да, черт возьми, согласен. Он болен, он сумасшедший. Но он адекватный. И в этом проблема», — подумал Якоб. Ему казалось, что невменяемые психи куда безобиднее, ведь их можно запереть, они сами не знают, чего хотят. А у Коула что-то не в порядке с отдельной частью мозга, и нельзя угадать, что у него на уме, как он воспринимает чужие слова и действия, что он задумал. Это пугало.
-Может, пойти и посмотреть, как он там? — предложил Якоб.
-Хочешь? Иди, я не пойду. Я насмотрелась на него за сегодня, мне хватит.
-Развязать же надо.
-Ой, ты так привязал, что еще бы бантики скрутил, да. Он давно уже развязался, его так выкручивало. И твои врачи, и ты сам сказал, что это «просто острый психоз». Чего волноваться? Поорет и перестанет, если это просто психоз.
Якоб не выдержал, ему надоели эти оговорки.
«Я, кажется, начинаю его понимать. Не изнасиловать ее — грех, если она так доставала его всю жизнь. Кто бы мог подумать, что она такая истеричка. Господи, о чем я думаю, он ее изнасиловал, собственный сын, как еще она может вести себя? Я совсем рехнулся тоже... Идиот. Хватит работать, включи мозги. Нужно пойти и принять душ, а потом проверить, как он там, спит уже или нет».
-Тогда разговор окончен, я хотел бы отвлечься и поработать немного. Пойди, отдохни, наверное, посмотри сериал или ужастик. А твой сын, наверное, уже развязался, как ты сказала, и ходит по дому. А дом большой, везде темно. Иди, отдохни, — он насмешливо на Лизу взглянул. Она встала резко, так что он вздрогнул, вышла из-за стола и пошла на выход.
-Вот и пойду. Научись пугать. У него лучше получается.
Лиза вышла, Якоб остался в кабинете, чтобы успокоиться. Она решила не бояться, ведь глупо бояться собственного сына, который сам боится темноты и даже кукол.
Она спустилась на первый этаж, оглянулась и дернулась, вытаращив от испуга глаза. Это был всего лишь Коул, быстро прошедший от кладовки обратно к своей комнате. Он держал в руке какой-то чемоданчик из толстого, серого пластика, не смотрел на Лизу, но в сумеречном полумраке так напоминал жуткое привидение, что Лизу затрясло.
«Я же говорила, что уже развязался. И уже может ходить, а ведь ему неплохо воткнули успокоительного. Монстр», — подумала она, успокаивая себя и направляясь к телевизору.
Коул нехотя включил свет, из-за успокоительного ему было совсем не страшно. Более того, когда он слушал, что говорили врачи, он запомнил, что они говорили. Что у него из-за психоза могли быть галлюцинации, и он был здорово не в себе.
Коул решил, что маньяк-утопленник — всего лишь галлюцинация, порожденная его больным мозгом.
«Так вот, какого черта они от меня шатались все», — вспомнил он про Дина и его дружков. «Нереально. Это я его избил? Не было никаких рук? Или это не галлюцинация? Или да? Что знают эти врачи. Хотя, мне казалось, что это он Лизу... А оказалось... Черт», — он застонал, швырнул чемоданчик с набором инструментов на закрытый крышкой унитаз, вытащил плоскогубцы и кусачки. И те и другие кровожадно щелкнули, оказавшись у него в руках.
«Не может быть. Правда. Как я мог избить его, да еще при них? Он бы меня пополам сломал в одиночку, не говоря уже о том, что они оттащили бы меня. Или он правда позволил мне себя отметелить, а сегодня говорил именно об этом? Жесть. Я псих. Не может этого быть», — он захихикал. «У меня нервный срыв, у каждого бывает. Просто дело в том, что ни одна нормальная мать никогда не станет обзывать своего ребенка выкидышем и выродком. Она довела меня, она сама виновата, а я всю жизнь вижу ее чертовы сиськи и все такое. И не то чтобы дело только в том, что я извращенец и хочу ее. Я не хочу ее. То есть, я в порядке, я же би, я хочу ее, она красивая. Но это просто объективная оценка. Она же женщина, она крутая, это факт, это все знают. Ее не хочет только импотент, реально. Но дело не только в этом. Она получила по заслугам, тварь. Впервые в жизни она получила от меня, мразь. Пусть теперь ходит с синяками и радуется, что зубы на месте. Шлюха. Шлюхи так и должны жить, когда неприятно кому-то давать, но все равно приходится. Не все же ей радоваться».
Коул себя практически оправдал, груз вины упал с души, улыбка отразилась в зеркале. Он открыл рот, засунул в него кусачки и, зажмурившись, переломил дугу, соединявшую крепления на зубах. Она чуть не впилась в губу изнутри, но он успел прижать ее пальцем.
Из ванной послышались вскрики и стоны, вздохи, но никто этого не слышал. Якоб был в душе, а Лиза — на первом этаже. Коул сражался с надоевшими брекетами в одиночестве, не боясь, что зубы у него потом разойдутся. Он в это просто не верил. Больнее всего оказалось не отдирать плоскогубцами крепления на задних зубах, которые фиксировали давление дуги, а отдирать замочки на передних верхних зубах. Коул думал, что вырвет их из челюсти, если дернет, но обошлось без потерь. Зубы болели, гудели, он даже не мог закрыть рот полностью. Но самым мерзким оказался состав странного клея, которым брекеты крепились к зубам. Клей остался, и Коул не знал, как его убрать. Он нашел в ящике под раковиной маникюрные ножницы, раскрыл их до упора и принялся счищать клей, просто соскребая его с поверхности каждого зуба. Он нечаянно ткнул пару раз в десну, зажмурился, выдавил слезы, но не остановился. Хотелось нормальные зубы, нормальную улыбку, которую гарантировал дантист. И Коул не подумал о том, что мог содрать еще и эмаль. Он взял зубную щетку, выдавил мятную пасту не на нее, а просто в рот, на язык, так что его начало жечь, и принялся с ожесточением драить зубы, стискивая их и терпя боль. Челюсть просто гудела, но хотелось побыстрее перетерпеть и закончить с этим. Коулу все не нравилось, его не устраивали желтоватые пятна на зубах, которые остались то ли от креплений, то ли от клея. Он несколько раз снова выдавливал пасту, тер жесткой щетиной щетки в разных направлениях, и когда прополоскал рот в очередной раз, побагровевшие десны продолжили кровоточить. Розовые струйки крови ползли по верхним зубам, рот горел.
Коул остался доволен и принялся раздеваться. Без брекетов он однозначно казался себе в разы круче, да и вообще, ощущение собственного сумасшествия его не напугало, а наоборот — придало уверенности в себе. Он не верил в реальность диагноза, но само предположение радовало.
Душ призван был его успокоить, и теплая вода действительно успокаивала, пока что-то не начало барахлить. Коула дважды ошпарило, потом облило холодной водой, но потом снова пошла обычная, теплая. Он решил, что Лиза или Якоб включили кран на кухне или где-то в уборной спустили воду.
И все мысли вдруг исчезли, когда свет погас.
В обычной ванной Коул свихнулся бы от ужаса, но в его новой ванной было окно, и темнеющее с каждой секундой небо давало какой-то свет. Правда его не хватало, чтобы что-то увидеть, а Коул не сразу привык к темноте. Вода перестала течь из распылителя, который он держал в руке, она просто капала, да и стала очень холодной. Коул чуть не отбросил дурацкую, бесполезную железку, но вынудил себя спокойно повесить ее в крепление наверху. Он застыл, не зная, что делать. С одной стороны, нужно было выйти, взять полотенце, замотаться в него и пойти в комнату, потому что стоять в кабине абсолютно голым просто неприятно и жутко. Но с другой стороны, в комнате тоже не будет света, а она огромная, там бардак, и ждут очередные галлюцинации. Скорее всего, выбило пробки, и пока Якоб все поправит, пройдет не одна минута, далеко не одна минута. Коулу не хотелось шататься по темному дому именно сегодня, когда его боялись и даже презирали, ненавидели. Еще меньше ему хотелось сидеть в своей комнате и ждать, когда Якоб спустится в подвал и включит свет.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 33 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |