Александра Витальевна Соколова 28 страница

– О чем ты?

Женя отвернулась, и отодвинулась дальше. Холод усилился.

– Я о той истории, что ты поведала мне, когда мы встретились в Таганроге. О твоем бурном клубном прошлом, о Марине и о… Саше.

И пришла боль. Она буквами разбилась о сердце и осколки впились изнутри в живот. Она едва слышала, что продолжает говорить Женя – так было больно, и так горько.

До ее ушей доносились обрывки слов о том, что она хочет знать правду, или даже уже знает, и ей нужно подтверждение, или знает, но не хочет знать…

А в душе набатом стучало: "она мне больше не верит".

И настал момент, когда Лека заговорила – только чтобы заглушить набат, только чтобы выключить эту безумную какофонию звуков.

– Марина рассказала тебе что-то, и ты решила, что это правда. Скажи, мелкая, а чем её правда лучше моей? Тем, что тебе она больше нравится?

Она била наугад, но видела, что удар достиг цели.

– Нет, не этим, – Женя отвела взгляд, – ее правду подтвердила Янка.

– А чем Янкина правда лучше моей?

Что они ей наговорили? Безумная сучка и любимая, но слишком любящая влезать в чужие судьбы, подруга? Что, черт возьми, они ей наговорили?

– А Саша? – Женькин крик кровью растекся по жилам. – Я была там, была в этой больнице сама лично! И там не было никакой Саши, а была только ты! В онкологии! Зачем ты выдумала её? Почему солгала? Что скрывала?

Она кричала, наседая на Леку, требуя от нее ответов на вопросы, которых та не понимала. Но видела, как важно и нужно эти ответы дать. Только как? Рассказав ей снова то,что уже рассказывала – с болью, с кровью, выплевывая ошметки слов и заржавелых чувств?

Лека остановила поток вопросов, молча встала и ушла в спальню. Она вдруг поняла, что делать. Достала из тумбочки альбом и, прижимая его к животу, вернулась обратно вниз.

Женька сидела, сжавшись, как нахохлившийся воробушек, и смотрела на нее снизу вверх заплаканными глазами. Леку затопила волна нежности к этому воробушку. Она села рядом и одной рукой обняла, а другой принялась листать альбом.

И снова было кино, кино про их жизнь, про их прошлое, но на этот раз они смотрели его вместе.

Рссматривая фотографии, Лека каждую секунду ощущала рядом горячее тело, и нежную кожу, и частую дрожь.

Сашка. Саша. Сколько десятилетий должно пройти, прежде чем можно будет смотреть на нее без боли, без огромного, затапливающего душу горя, без бессилия?

Это фото, эти глаза на нем будто говорили теперь: я была. Я была рядом с тобой. Я была в этом мире. А теперь тебе нужно идти дальше.

– Это единственный раз, когда меня приехала проведать одна из девчонок, танцевавших в шоу. – Сказала Лека. – И сфотографировала нас. Я отказывалась, боялась, что это может стать плохим знаком, но она захотела, и я… согласилась.

Она не видела сейчас ничего вокруг, и ничего не чувствовала. Она была сейчас там, в этом больничном дворике, рядом с той, за кого не задумываясь отдала бы жизнь. Она дышала с ней одним воздухом, и жила одной жизнью. Жизнью, которой вскоре предстояло закончиться.

– Она умерла через неделю после того, как был сделан этот снимок, – Лекин голос звучал для нее самой незнакомо и тихо, – а еще через два дня мне привезли готовую фотографию.

– Почему они сказали мне, что ты лежала в этой больнице? – Женя посмотрела на нее, и глаза ее были полны слез.

– Потому что это правда. Я плохо помню первые дни после её смерти. Кажется, я кричала, дралась. Мне было даже не больно. Это было что-то, что невозможно вынести и невозможно изменить. И они оставили меня там, на какое-то время. Пока я не смогла… идти дальше.

Она ощутила, как овивают ее шею ласковые руки, как приживается грудь к плечу и щека к щеке, и это вдруг помогло вернуться. Вынырнуть оттуда, с новой болью, с новой грустью, но теперь уже не такой колючей, не такой острой.

Лека все еще смотрела, в безумной надежде снова, еще на мгновение, вернуться туда, где еще была Саша, где еще оставалась жизнь. Но момент прошел, и рядом снова была Женя, и ноздри ощущали не осенний холод черноморья, а сладкий запах балийского воздуха. И Лека перевернула страницу.

– А вот уже Питер, – сказала она. – Никаких наркотиков, никакого алкоголя. Работа, работа, и только работа.

– Вот Янка, и вся банда. Это мы ездили в Петергоф на выходные. А это мы с Катей и её ребенком. Тут мы уже помирились, кажется.

– Подожди, – Женя положила руку на альбом и заглянула Лёке в лицо. Она больше не плакала, но следы дорожек на щеках остались немым свидетелем, – скажи мне еще вот что. То, что ты рассказывала о том, как закончились ваши отношения с Мариной. Ты ничего не выдумывала?

– Нет, – равнодушно ответила Лёка, – я никогда не вру.

– Но Марина рассказала мне совсем другое.

– И её правда понравилась тебе больше.

– Да нет же! Но пойми, я звонила Яне, и она подтвердила, что никакого скандала не было…

– Мелкая, – Лёка убрала альбом и взяла Женю за руки, – послушай меня. Ты пришла просить у меня правды. Я дала тебе её – такую, какая у меня есть. Я не знаю, какая правда у Марины, и какая у Яны, и я не готова отвечать за их правду. Если тебя не устраивает моя – что ж… Другой у меня нет.

Это была правда, и она была готова биться за эту правду до конца, но этого не понадобилось. Еще до того, как прозвучали слова, Лека поняла: все вернулось. Все снова как раньше. Она снова мне верит.

– Я строила стены, – услышала она тихое, – и настроила их столько, что перестала из-за них видеть людей. Я принимаю твою правду, чудовище. Я тебе верю.

И рухнул забор, забор длинною в десятки лет, отделяющих их друг от друга. И руки сами потянулись к рукам, и тело к телу, а душа к душе.

И обнимая Женьку, прижимая к себе, и вдыхая ее запах, Лека подумала вдруг:

– Все правильно, мелкая. Все верно. Все было не зря.

***

– А помнишь, как ты залезла к нам в комнату снаружи, вся промокшая, и мы тебя отогревали? Я тогда вообще, совсем не могла на тебя смотреть…

– А помнишь как мы решили сделать пельменный пирог, разморозили пельмени и размазали их по сковородке?

– А помнишь, как Кристинка орала на меня и обзывалась исчадием ада?

Стук в дверь прервал очередное "а помнишь?" на полуслове. Они одновременно посмотрели на дверь – испуганные, словно их застали за нехорошим делом рано вернувшиеся родители.

– Диана, – пронеслось в голове, – не выдержала…

Лека встала и на ватных ногах пошла открывать. И уже распахивая дверь, вспомнила, что у Ди есть ключи, и она не стала бы стучать.

Открыла и опешила. Прошлое продолжало врываться в ее жизнь, захлестывая с головой, сводя с ума – ну не так же! Не так! Дайте хоть отдышаться, передохнуть.

– Марина.

Она вошла в дом – загорелая, красивая, и с такими больными глазами, что хотелось немедленно завыть.

– Я пойду пока, – сказала Женя, и ее прощальный взгляд Лека не смогла понять.

Они сели друг напротив друга. И молчали.

– Ты ее любишь? – Спросила Марина, и Лека чуть не расхохоталась от безумия, сумасшествия ситуации. Но то, КАК Марина сказала это, то, КАК она смотрела Жене вслед, вдруг причинило боль.

– Зачем ты здесь? – Спросила Лека.

– Ты любишь ее? – С напором повторила Марина, и сила в ее глазах изумила Леку. И впервые за все время она подумала:"А может, я ошибалась? Может, она не так проста, как кажется?"

Лека молчала. Не потому что не знала ответа, а потому что чувствовала – от того, каким он будет, зависит так невыносимо много, как не зависело еще никогда.

– Подумай хорошо. Если ты ее любишь, правда любишь, я уйду. Но если у тебя есть хотя бы тень сомнения – я буду бороться за нее до конца.

Она говорила правду, Лека чувствовала это всем своим существом. Она видела перед собой сильную и одновременно слабую, мужественную до безумия женщину. Женщину, готовую на все ради своей любви.

– Я люблю ее, – сказала Лека, и где-то вдали послышался звук бьющегося стекла. Звук боли. Звук разбитых надежд.

Марина кивнула, и уже не поднимала головы. Грудь ее ходила ходуном, и видно было, как тяжело ей держать сейчас себя в руках.

– Зачем ты врала ей про нас? – Задала Лека мучающий ее вопрос. – Про меня?

Марина не поднимая головы пожала плечами.

– Я не врала. Я рассказала ей свою правду, только и всего.

Словно старушка, она с трудом поднялась на ноги и посмотрела на Леку. Разомкнула губы, намереваясь что-то сказать, и не смогла. Развернулась и ушла, тихо закрыв за собой дверь.

Лека как во сне прошла на кухню. На полу у холодильника она увидела десятки осколков. И в центре их – улыбающееся Дианино лицо.

Эта улыбка была последней, увиденной Лекой. Когда Диана поздно вечером переступила порог их дома, она не улыбалась. Вошла, избегая встречаться взглядом, вздохнула, и – усталая – прислонилась к стене.

– Что ты решила? – Прошелестел еле слышно звук ее голоса.

Лека стояла рядом, и мысленно била себя по рукам, которые словно с ума сошли – сами собой тянулись обнять, привычно погладить макушку, прижать плечо к плечу.

Но было нельзя. Ей все на свете теперь было нельзя.

– У меня нет решения, – сказала она, не двигаясь, – мне нужно время, Ди.

– Время чтобы провести его с ней?

– Да.

Это прозвучало очень похоже на "ад", и, наверное, для Дианы было именно им. Она так и не подняла глаз, только резко вдохнула в себя воздух и выдохнула так же резко.

– Я знала, что так будет. Но не ожидала, что настолько скоро.

Леке нечего было ответить. Сердце ее разрывалось от чувств, которые у нормальных людей всегда взаимоисключают друг друга, но, черт возьми, разве когда-нибудь, хоть раз в этой жизни, она была нормальной?

Она оказалась совершенно не готова к тому, что Диана сразу же начнет собирать свои вещи. Их недолгая совместная жизнь была упакована в две небольшие сумки, и три пакета. Фотографию с кухни Лека не отдала. Силой отобрала у плачущей навзрыд Дианы и спрятала за пазуху.

Не было разговора – говорить было не о чем. Не было прощальных объятий – Диана не дала Леке приблизиться. Зато была боль – оглушающая, тупая, не оставляющая ни малейшего шанса.

Ворота закрылись. Звук уезжающего байка стих за поворотом. Лека посмотрела на небо.

И боль прошла.

***

– Ты неправильно ставишь ногу, – терпеливо повторила Лека, стоя по пояс в океане на оживленном пляже Куты и держа за нос Женькину доску, – она должна стать ближе к носу и чуть боком. А так получается, что вес распределяется неверно, и вся конструкция заваливается.

– Вся конструкция заваливается потому что на ней не серфер, а медведь, – ворчала Женька, – а еще потому что этому невозможно научиться.

Лека на жалобы не реагировала. Заставляла пробовать снова и снова. Женька старательно училась, падала в воду, отфыркивалась, ругалась, и пыталась опять.

Она была такой молодой и непосредственной со своими мокрыми кудряшками, в обтянувшей тело лайкре и коротеньких шортах, что хотелось немедленно зацеловать ее губы,загладить спину и залюбить до безумия.

Наконец, усилия ее увенчались успехом, Женька встала на доску, и проехала на ней несколько метров. Удивилась, и от удивления немедленно упала в воду, где и была подхвачена ликующей Лекой.

– Видишь! – Хохотала та, целуя Женькины щеки. – Ты уже без пяти минут серфер!

– Как? Это еще не все? – Испугалась Женя.

– Конечно, нет! Завтра будем кататься уже на волнах, а не в пене. Увидишь разницу!

Она отцепила с Женькиной ноги лишь, и повела ее к берегу, не обращая внимания на причитания о том, что Женя – мать, и вообще уже немолода, и, может, ну его, этот серфинг, лучше полежим на пляже?

А уже ступив ногой на сухой песок, Лека вдруг почувствовала укол под лопаткой. Обернулась, и увидела чуть левее группу учеников, борющихся с досками и пеной. Немного в стороне от них стояла и смотрела на берег Диана.

Лека подняла руку, чтобы махнуть ей, и не стала. Перевела взгляд на Женю и повезла ее обедать.

***

Она не могла понять, что происходит, и как ей теперь с этим быть. Проводила дни с Женей в веселой болтовне, в катании на досках, в бесконечных прогулках, но чувствовала, как сосет что-то под ложечкой и покалывает иногда настойчивыми напоминаниями.

С друзьями Женю не знакомила. То ли делиться не хотела, то ли еще почему… Металась.

Много говорила о прошлом. Каялась, просила прощения, и снова заводила тот же разговор.

– Я все понимаю, Лена, – отвечала Женька на ее просьбы о прощении, – ты боялась близости, боялась стать ответственной не только за себя, и за другого человека. И сбегала сразу как только начинала привязываться. Я давно простила тебя, ведь теперь знаю – у каждого свой предел переносимости, каждый сам решает, насколько он готов приблизиться.

Говорили и о Марине.

– Я совсем другими глазами увидела ее за этот месяц. И по-другому посмотрела на все, что было между нами. Думаю, по-своему она правда любила меня. Но слишком разная унас была любовь.

– Она все еще любит тебя, – мрачно сказала Лека однажды. Они сидели на песке и смотрели на серферов вдали.

Женя коснулась взглядом Лекиного лица и грустно улыбнулась.

– Я знаю. Но остаться она не смогла. И это значит, что ее любви мне по-прежнему недостаточно.

– Что это значит? – И снова кольнуло иголкой под лопатку. Лека поморщилась. – Хочешь сказать, если бы она не уехала, у нее был бы шанс?

– Я не верю больше в шансы, чудовище. Я верю в выбор. Марина свой выбор сделала.

Лека задумалась и улеглась спиной на песок. А она? А ее выбор?

Вот Женька – рядом, живая, теплая, любящая. Почему же в голове то и дело всплывает Дианино лицо? Почему вокруг постоянно мерещится ее голос? Не потому ли, что выбор сделан… Неправильно?

– А как же Олеся, и все, что было? – Спросила вдруг Лека. – Неужели ты ей все простила?

По Жениному лицу птицей скользнула тень. Она замерла, ни единый мускул не пошевелился на ее теле.

– В смерти Олеси виноваты мы обе, – глухим, незнакомым голосом сказала она, – и пока я не прощу за это себя, ее я не смогу простить тоже.

Лека кивнула и отвернулась. Слово прощение камнем застыло в ее груди, придавливая к земле и мешая дышать. Казалось бы, как просто… Взять и простить. Но все внутри отказывается, кричит, стонет – нет. Нет. Еще не искупила. Еще не заслуживаешь. Еще слишком больно.

Вечером она как обычно отвезла Женю в отель. У дверей они остановились и долго смотрели друг на друга. В Женькиному взгляде, во всей позе тела читалось: заходи. И – видит бог – ей хотелось зайти. Но она лишь пожелала спокойной ночи и с топотом сбежала вниз по ступенькам.

Мотоцикл встретил ее привычным блеском хрома и теплотой кожи. Она надела шлем и выехала на Легиан, привычно разгоняясь и не понимая, куда едет.

– Все-то ты понимаешь, – кольнуло иголкой в обычное место, – все-то ты, милая, понимаешь.

Обгоняя редкие для ночного времени байки и машины, Лека свернула с трассы на Баланган и припарковалась у маленького домика с смешными выкрашенными желтой краской воротами.

Села на траву и стала смотреть.

В тишине и прохладе ночи она чувствовала себя одной в огромной вселенной, и лишь шум океана вдали говорил, что это не так.

На втором этаже вдруг зажегся свет. Лека вся подалась в сторону этого света, и разочарованно вздохнула, разглядев в окне Светку.

Свет погас, и темнота накрыла ее с головой.

С этой ночи так и повелось. Дни Лека проводила с Женей, а вечером, попрощавшись, ехала к этому маленькому домику, и, с замершим сердцем смотрела в его то темные, то загорающиеся светом окна.

Она чувствовала: конец близок. До сдачи фильма оставалось всего несколько дней, и решения ей предстояло всего два, хотя ей все чаще казалось, что решение на самом деле одно, и… Все-то ты знаешь. Все-то ты, милая, знаешь.

День, когда Женька купила билет на самолет, стал отправкой точкой.

– Когда? – Только и спросила Лека.

– Послезавтра.

И это "послезавтра" стало последним гвоздем, последним камнем, разбивающим лицо в кровь и отнимающим надежду на отсрочку.

– Я хочу поехать с тобой, – сказала Лека, и испугалась собственных слов, – раз уж ты не можешь остаться.

Они смотрели друг на друга, и любовь – острая, осязаемая, потоком кружила от одной к другой, разворачивалась вихрем и начинала кружить снова.

– Я люблю тебя, – говорила Женька сквозь соленые поцелуи. И это было правдой.

– Я люблю тебя, – откликалась Лека, и это было правдой тоже.

Они лежали на песке, обнимаясь, вжимаясь друг в друга каждой клеточкой уставших от разлуки тел, и словно пытались надышаться друг другом перед новой, новой и новой разлукой.

А потом была ночь, в которой Лека никуда не уехала. Она лежала без сна, глядя на Женькин затылок и сжимая зубы чтобы не позвать, не окликнуть, не прекратить к чертовой матери эту агонию, эту тоску и предчуствие расставания.

– Я нашла тебя, нашла наконец, и теперь должна отпустить, – думала она, мысленно касаясь губами Женькиных волос и затылка, – ты всю мою жизнь была рядом, даже когда тебя не было. И после стольких лет мы наконец-то встретились. Чтобы снова расстаться. Это несправедливо, слышишь? Это не должно быть так, не должно, не может…

Она плакала беззвучно, боясь разбудить, потревожить. И утром встала первой, чтобы успеть смыть следы слез на лице.

А потом был день, в котором они не могли оторваться друг от друга. Решали какие-то дела, собирали вещи, и боялись даже на секунду разомкнуть ладони.

Вечером приехали в любимый Джимбаран. Заняли столик, но есть не получалось. Смотрели друг на друга и молчали. Но в этом молчании было так много слов, и так много чувств, что от этого заходилось сердце и сжималось в маленький – словно бы детский – кулачок.

– Мне страшно.

– Я знаю. Мне страшно, конечно же, тоже.

– Чего ты боишься?

– Того, как мне жить без тебя.

– Боишься, не сможешь?

– Наверно, боюсь, что не сможем.

– И снова решим

– Что уж лучше совсем не любя.

– Не бойся разлуки, за ней будет новая встреча

– Тебя это греет?

– Наверное, все-таки да.

– Я думаю, время – оно может что-то и лечит.

– Но только не нас?

– Между нами года-города.

– Мне больно.

– Я знаю. Мне больно, конечно же, тоже.

– Останься.

– Не надо. Ты знаешь, что если б могла…

– Я знаю. Не можешь. Конечно, конечно, не можешь…

– Но если б могла – никуда б от тебя не ушла.

– Мы встретимся снова?

– Конечно, мы встретимся снова.

– Когда?

– Я не знаю. Мы обе не знаем, когда.

– Наверно, когда будем обе на это готовы.

– А если не будем готовы уже никогда?

– Останется память. Останется дружба и счастье.

– Какое же счастье?

– Любить до последней доски.

– Любить, отдавая. Любить, размыкая объятья.

– Любить, вспоминая. Любить и суметь отпустить.

Лека протянула ладонь. И Женя приняла ее. И больше не нужно было слов, и слез не нужно было тоже.

Она привезла ее домой, и целовала на пороге, и раздевала, и гладила. Чувствовала – сегодня ей можно все. И Женька открывалась под ее поцелуями, распахивала тело и душу, и откликалась, и ласкала в ответ.

Но ведя языком по ее бедрам, зарываясь в пушистый треугольник между ног, Лека чувствовала, как мало в этом сексуальности, и как много любви. Как мало желания, и как много… Прощания.

Она любила сейчас не эту взрослую женщину, а ту – юную, летящую, которую не единожды обретала и предавала не один раз тоже. Она ласкала Женьку, которая жила все это время в ее сердце, и, лаская, отпускала ее, выпускала из себя на свободу – с криками, стоном, шепотом.

Она вела ладонью по спине, целовала и чувствовала вкус соли на губах – соли океана, и соли собственных слез.

Она не думала ни о чем, и не вспоминала, не мучилась. Прощалась.

А утром не прятала опухших глаз. И в аэропорту, целуя Женькины слезы, с удивлением чувствовала, как дрожат руки и как заходится от тоски сердце.

– Я люблю тебя, – сказала она у стойки паспортного контроля, последний раз прижимая к себе Женю.

– Я люблю тебя, – услышала она, последний раз ощущая на губах ее губы.

И самолет улетел. А она осталась.

…Но сейчас отпускаю тебя, улетай. Улетай.

И среди облаков мои мысли читай.

Знай, что мне тяжело, я глазами в небе твой самолет ищу…

Отпускаю тебя. И, наверное, не отпущу.

Глава 18. Научились.

Приехав домой, Лека сразу позвонила в Москву.

– Вы выиграли, – сказала после короткого приветствия, – они останутся вместе. Мне нужна неделя чтобы доснять и смонтировать новый финал.

После короткого молчания она услышала участливое Ксюхино:

– Лен, что случилось?

– В двух словах не расскажешь, – честно призналась она.

В трубке послышался шум, а после приглушенное:

– Алла, перенесите совещание с пиар отделом на завтра, и ни с кем меня не соединяйте.

И уже громче, Леке:

– Рассказывай.

Лека с телефоном в руках вышла на балкон, упала на один из пуфиков и закрыла глаза. Мучительно хотелось курить.

– Последние дни я провела здесь с Женькой, – сказала она, – и теперь она улетела, а я приехала домой, и не знаю, что мне делать.

– Вы что, снова сошлись?

В Ксюхином голосе ясно звучал сарказм, да и слово она выбрала – хуже не придумаешь. Сошлись… Как будто из милицейских протоколов – гражданка Л. попрощалась со своей сожительницей Е. Навсегда.

– А как же Диана? – Не получив ответа на один вопрос, Ксюха задала новый.

– Не знаю. Мы не виделись эти дни, и не разговаривали. Ксюша, скажи, как ты поняла, что Ася – единственная для тебя?

Она почти увидела, как Ксюха там, в жаркой Москве, улыбается и пожимает плечами.

– Никак. Она всегда была единственной. Даже когда были другие, единственной была и оставалась она.

– Я чувствую нечто похожее, – призналась Лека, – словно Женька – это навсегда, но…

– Но?

– Но не для жизни, понимаешь? – Сказала, словно в омут бросилась. – Я люблю ее, но…

– Но жить ты хочешь с Дианой. – Ксюха усмехнулась в трубке. – Наконец-то, ты повзрослела, Ленка.

– О чем ты?

– О том, что ты готова теперь, похоже, любить живого человека, а не свои фантазии. Посуди сама – обе твоих великих любви всегда были и остаются малодоступны. А это –отличное поле для фантазий, страданий и представлений, как бы все было, если бы. А Диана – живая, рядом, и хочет быть с тобой. Это пугает, правда?

– Да, – Лека закрыла глаза. – Правда.

– Ты дошла с ней ровно до того места, в котором раньше всегда сбегала, и теперь чуть было не сделала то же самое.

Она была права, совершенно права, и от этой правоты сводило скулы.

– Всегда есть выбор, – продолжала тем временем Ксюха, – можно каждый раз находить нового человека, и начинать сначала, а можно остаться, и пройти с одним все стадии отношений. И решать, как всегда, тебе.

– Вы с Асей прошли все?

Ксюха захохотала.

– Надеюсь, еще не все, – сказала она. – Потому что последняя стадия – это расставание. И к этому я совершенно не готова.

В голосе ее ясным маячком зазвучала грусть. Лека вдруг ясно вспомнила их с Асей руки, сплетенные под столом, и испуганные глаза обеих.

– Ты боишься потерять ее?

– Скажем так… – В трубке послышался треск. Наверное, Ксюха перетащила языком свою зубочистку из одного уголка рта в другой и погрызла ее зубами. – Я знаю, что однажды это случится. Но сейчас… Да. Я боюсь ее потерять.

– Я не понимаю, – Лека перевернулась и теперь лежала на животе, согнув в коленях ноги, – у вас такие близкие отношения, и ты все равно боишься.

– Лен, – рассмеялась Ксюха, – прости, но ты ничерта не знаешь про наши отношения. И потом, если ты решила поговорить обо мне – давай прощаться, потому что на это у меня совершенно нет ни времени, ни желания.

В этом была вся Ксюха. Ни слова о себе, о своих желаниях, чувствах, мыслях. Только холодная голова и трезвый взгляд. Может, в этом и была их проблема?

– А тебя не беспокоит момент возвращения к Диане с точки зрения того, что ты ей фактически изменила? – Ксюха вернулась к старой теме легко и непринужденно, и – что особенно поразило – говорила о возвращении как о решенном факте.

– Откуда ты знаешь, что я изменила? – Глупо спросила Лека.

Громкий хохот был ей ответом.

– Ленка, ты чудо, честное слово. Неужели ты думаешь, что я поверю в то, что ты несколько дней провела со своей драгоценной и ни разу ее не трахнула?

Лека вдруг разозлилась.

– Поосторожнее с выражениями, – сухо сказала она, – не думаю, что тебе понравится, если я в таких же эпитетах начну говорить о твоей драгоценной Асе.

– Туше, – согласилась Ксюха, – а по существу ответишь?

– По существу отвечу. Формально я не сделала ничего плохого – не лгала ни одной, ни другой. А реально меня от себя тошнит, и как показываться на глаза Диане, я понятия не имею.

– А что если просто прийти и сказать, что выбрала ее?

– Что значит "выбрала"? – Возмутилась Лека. – Она что, вещь, чтобы ее выбирать? Я сделала ей больно, и боюсь сделать еще больнее.

– Тогда для начала тебе надо определиться, какого черта ты хочешь, а потом уже морочить людям голову. Определишься – звони.

И повесила трубку.

Лека швырнула телефон на пол и закрыла глаза. Легко сказать – определиться, чего хочешь. Разве это не было всегда самой большой ее проблемой? Выбор… Ехать в Таганрог за Женей? Но она была права – после всего, что произошло, Лека едва ли сможет бросить свой дом, друзей, любимое дело, ради того, чтобы в очередной раз попытаться.

Она представила себе серую таганрогскую зиму и застонала сквозь зубы. Слишком высока цена. Но разве она была когда-нибудь маленькой? Нет.

Остаться здесь, на Бали? Но Ксюха права – Лека понятия не имеет, как дальше строить отношения с Дианой. Она не может, не умеет, и кто может дать гарантию, что она не бросит ее через пару месяцев ради новой симпатичной девочки с пляжа? Нет такой гарантии. И быть не может.

Она перегнулась через столик и нашла телефон. Набрала номер.

– Помоги мне, – попросила, – я не знаю, что мне выбрать.

В ответ послышался смешок.

– А между чем и чем ты выбираешь?

Лека озвучила все аргументы, толкающиеся у нее в голове, но Ксюху такой ответ не устроил.

– Чепуха, – сказала она, дослушав, – такое ощущение, что ты выбираешь, где тебе жить. А это в твоей ситуации вторичный вопрос. По идее, выбор должен происходить между Женей и Дианой, а не между Таганрогом и Бали.

Лека задумалась. Она была права, конечно, права, но это было еще сложнее.

– Женю я люблю, – начала, было, она, но Ксюха перебила:

– Подожди. Я не хочу слушать твои за и против. Невозможно выбрать себе партнера, написав на бумажке его положительные и отрицательные стороны. Ответь просто: без кого из них ты не сможешь дышать? Без кого твоя жизнь будет унылой и безрадостной?

И пришел ответ, от которого Лекины волосы встали дыбом.

– Я смогу жить и без одной, и без другой.

– Это понятно, – хмыкнула Ксюха. – Будь это не так, и выбирать бы не пришлось. Вот только без Жени ты прекрасно прожила пятнадцать лет, а к Дианиному дому каждую ночь мотаешься. Подумай об этом.

И снова повесила трубку.

Лека молчала, оглушенная. Все так. Все триста раз так. Она отпустила Женю, как отпускала много лет назад, а смогла бы она так отпустить Диану?

Минута ушла на то, чтобы спуститься бегом на первый этаж, еще минута на вывод мотоцикла на улицу, и целых пятнадцать понадобилось чтобы на бешеной скорости, обгоняядаже самых смелых балийцев, влететь в ворота серф школы.

Мотоцикл на подножку, шлем на траву, пронестись мимо бассейна, кивнуть на ходу ошарашенной Свете, и наконец схватить в охапку ту, без которой если и можно дышать, но не полной грудью, без которой сердце хоть и бьется, но ровно и потихоньку, и без которой жизнь хоть и продолжается, но совсем не так, как с ней.

Глава 19. Прощать.

Лека едва успела увернуться, но это не помогло – ее левую щеку обожгло сильным ударом. И еще раз. И еще.

– Да что ты творишь? – Закричала она, хватая Диану за кисти рук и пытаясь удержать.

– Это ТЫ что творишь? – Лицо Дианы исказилось от гнева, голубые глаза стали почти синими и сверкали яростно. – Как ты вообще посмела прикасаться ко мне после того, что сделала? Ты что, думаешь, со мной так можно? Бросить, на моих глазах обжиматься с другой женщиной, а потом явиться как ни в чем не бывало? Да за кого ты меня принимаешь?

Она вырвала правую руку и снова ударила Леку по лицу. И, как будто этого было мало, Лека увидела, с каким вниманием на скандал взирают Света, пятерка учеников и кто-то из местных.

– Давай поговорим в другом месте, – сквозь зубы сказала она, уворачиваясь от новой пощечины.

– Да что ты? Вспомнила о приватности? А то, что вся Кута уже две недели обсуждает наш с тобой разрыв, тебя не беспокоило? А целоваться со своей любовью на глазах у всех моих друзей – это, значит, можно, да?

Лека почувствовала, как по лицу разливается жар. И не только от оглушительных пощечин, а от оглушительности Дианиной правды.

– Что, улетела она? – Продолжала кричать Диана. – Не захотела с тобой остаться, так ты решила обо мне вспомнить? Ну конечно, милая Ди же спит и видит, когда же прекрасная Лека нагуляется и вернется, чтобы милостливо продолжить с ней отношения!

Дата добавления: 2015-09-28