невидимая. На нее с ратью не ходят. Они нас струной, а мы их - стрелой.
- Ну да, конечно! - всплеснул руками капитан.- У наших генералов болит
душа за Отечество, а у нас, сирых и убогих,- пет. Мы ему за харч служим,
за доппаек!
- Не обижайся, капитан...
- Что я ребятам скажу? Тятька на войну не берет?- Кутасов резко
отвернулся, добавил: - Идите сами и говорите... За одного Пономаренко
хотят десять дублей. Опять на "Валькирию" собираются... Выйдут из-под
контроля и начнут молотить всех, кто не так посмотрел. Нельзя в мирное
время будить воинский дух. А его разбудили...
- Давай так, капитан,- Арчеладзе хлопнул его по плечу и встал.- Этого
разговора не было. Забыли! Не ожидал такого оборота...
- Тогда мы ждем приказа,- деловито заметил Кутасов.- Сколько можно
париться в этой сбруе?
Он рассчитывал вести войну в одиночку и приказывать только самому себе. И
отвечать за себя. Но теперь его толкали в спину...
- Ситуация изменилась,- проговорил он.- Работать придется без сбруи...
Начинайте немедленно готовить новую базу. На этой мы вряд ли просидим до
утра. Все оборудование, спецтехнику, оружие вывезти с территории сейчас
же. Это, во-первых.
- БТР жалко,- вдруг посетовал капитан.- Придется оставить, а мы из него
такую машину сделали...
В этом взбалмошном, веселом трюкаче с "Мосфильма" действительно разбудили
воинский дух...
- Во-вторых, отряди двух человек в гостиницу "Россия",- продолжал
Арчеладзе.- Там находится некто Альфред Каузерлинг. Живет в простеньком
номере, неприметный на вид, но при нем два профессионала типа этого
однорукого... Каузерлинг нужен мне живым.
- Понял,- деловито проронил Кутасов.- Пленных тоже вывозить? Вместе с
оборудованием?
- Зямщица отпустить.
- Он боится, не уйдет.
- Выгнать! Пусть спасается сам!... Оставить одного Виталия Борисовича,
которого взяли в Безбожном переулке.
- А этого, с протезом?
Полковник не ожидал, что разбуженный в нем воинский дух настолько силен и
потому жесток. На войне как на войне...
- В моей машине лежит арбалет,-тихо проговорил он.
- Понял,-сказал капитан.
- Труп со стрелой- в мусорный бак. Куда-нибудь поближе к редакции газеты.
Пока все.
Кутасов ушел отдавать распоряжения группе, а полковник сел и обхватил
голову руками. Он позволил расслабиться себе всего лишь на минуту и почти
физически ощутил, как дух войны на это время покинул его душу и завис над
головой.
Через минуту он позвонил по телефону спецсвязи дежурному помощнику,
намереваясь спросить о Воробьеве, и неожиданно услышал незнакомый голос.
Это могло означать, что в отделе уже хозяйничают люди Комиссара. Полковник
положил трубку.
Бойцы Кутасова деловито собирали свои пожитки: обычные фронтовые хлопоты
перед выездом к новому месту дислокации. Пристегнутый наручниками к
шведской лесенке, пленный стоял во дворе и ждал отправки. От воздействия
нервно-паралитического газа у него осталась икота, не позволяющая ему
держаться с высокомерием, хотя он и пытался смотреть поверх головы
Арчеладзе. Виталий Борисович не случайно являлся в часть майора Индукаева
в форме полковника. Он и в самом деле был профессиональным военным,
выправка которого не скрадывалась и гражданской одеждой.
- Майора Индукаева вы вербовали втроем,- сказал полковник.- Двоих я взял.
Где третий?
Он не надеялся услышать прямой ответ, хотя этот легионер выглядел не таким
фанатичным, как однорукий убийца.
- Я сделал ошибку,- вдруг признался Виталий Борисович.- Из вас следовало
сделать соратника, а не врага.
- Да, тут вы просчитались,- подтвердил Арчеладзе.- Так где же третий, с
язвой желудка?
- У нас с вами есть шанс исправить ее,- гнул свое пленный.- Мы ценим
способных офицеров.
В этой войне пленных можно было не брать: "языки" умели молчать...
- Это у вас есть шанс,- заметил полковник.- Как только доставят ко мне
Альфреда Каузерлинга, я вас отпущу на волю. А там вам немедленно наденут
на шею струну. Но если вы сдадите мне третьего, что был с вами, обещаю вам
достойную смерть, от стрелы.
Пленный хотел ответить резко, но предательская икота заткнула рот.
- Товарищ генерал, Воробьев на связи,- доложил Кутасов.- Что-то важное...
Арчеладзе чуть ли не вбежал в штабной коттедж, схватил трубку.
- Едва нашел тебя, Никанорыч! - возбужденно заговорил Воробьев.- В отделе
уже люди Комиссара...
- Знаю, докладывай!
- Я нашел барышню,- сообщил тот.- Отдыхала в квартире на Черногрязской...
- Где она сейчас?
- Недавно ушла, с час назад... Хозяина спать уложила и ушла. Хозяин еще
теплый.
Иносказание Воробьева переводилось очень просто и страшно...
- Езжай к ее дому, постарайся перехватить на подходе,- распорядился
полковник.
- Да я тут уже полчаса болтаюсь,- сказал Воробьев.- Пока не было. Маме с
папой не звонила.
- Сейчас приеду! - Арчеладзе бросил трубку.
Легионер Интернационала все еще сидел на привязи. Похоже, утратил
надменное спокойствие, дергался, переступал ногами, однако дожимать его не
было времени. Полковник бросил свою "Волгу" и взял одну из оперативных
машин Кутасова - старый с виду "Москвич" с форсированным двигателем.
Капитолина могла позвонить или появиться в любую минуту. Арчеладзе хорошо
представлял ее состояние: она перешагнула ту черту, которую не смогла
переступить даже после тяжелейшего оскорбления и унижения на посту ГАИ. Ее
нужно было спасать от этой войны, ибо, беспощадная, она бросала свои
семена, из которых вырастал монстр воинственного духа.
Благодатная почва для этих семян была подготовлена всей жизнью
Капитолины...
Арчеладзе проехал по пустынному Звенигородскому шоссе, обогнул дом
Капитолины, высматривая машину Воробьева, и был замечен его
оперативниками: на "хвост" сел "жигуленок", принадлежащий отделу.
Полковник остановился у обочины и вышел из машины. Его узнали и сразу же
отцепились. А через несколько минут подъехал Воробьев.
- Гони своих к моему дому,- приказал Арчеладзе
Пусть ждут там. Предупреди: может быть милиция и еще кое-кто из легиона
кожаных плащей.
- Что за легион? - не понял Воробьев.
- Потом покажу,- пообещал он.- Долго объяснять... Их видеть надо.
Около часа полковник бродил по Звенигородскому шоссе, вслушиваясь в каждый
ночной звук, иногда оживлялся, если в тишине раздавались одинокие шаги,
шел навстречу, а потом разочарованно отступал: опять не она...
И потому как приближалось утро, полковник вздрагивал все чаще на любой
стук каблуков, поскольку никогда не назначал ей таких свиданий, не страдал
от ожидания и не знал, как звучат ее шаги. На рассвете он неожиданно
разглядел решетку Ваганьковского кладбища и вспомнил Птицелова.
Кладбищенский парк был уже голый и черный, как весной, и морозный запах
осеннего утра, стойкая тишина, светлеющее небо - все с поразительной
точностью походило на тот весенний день. И оттого, что полковник до
предела напрягал слух, уловил едва различимый птичий крик. Он выключил
шипящую в кармане рацию и вплотную приблизился к забору.
Крик повторился! Чудесный голос неведомой птицы завораживал, очаровывал
слух, наполняя душу неуместным, каким-то ребячьим восторгом.
- Еще! Еще! - попросил полковник.
Однако за спиной, где-то в районе Краснопресненской набережной, гулко
ударили крупнокалиберные пулеметы, и эхо рассыпалось по городу тысячами
стучащих каблучков. А мгновение спустя тяжелой поступью загремели
орудийные выстрелы.
Но этот громогласный рев войны уже не в силах был заглушить голоса
одинокой птицы...
В Перми Мамонт попытался продать пистолет - последнюю, теперь ненужную
вещь, однако сколько ни бродил по рынку, а потом по окрестным магазинам,
найти приличного покупателя не мог. Здесь, как и в Вологде, было много
бананов, кавказцев - "Макарова" оторвали бы с руками, но Мамонта одолевала
неприятная мысль, что он продает чью-то смерть. На стоянке большегрузного
транспорта, где, ожидая выгрузки, тосковали шоферы, он высмотрел
подходящего, кому можно было отдать оружие, отозвал в сторону и показал
пистолет. Тот под видом того, что надо занять денег, ушел к своим
товарищам и привел с собой восьмерых здоровых мужиков. Если бы Мамонт за
несколько секунд до этого не ощутил опасности и не скрылся в базарной
толчее, его бы наверняка просто ограбили.
Отчаявшись продать опасный товар, Мамонт вернулся на вокзал, на оставшиеся
деньги купил синюю поношенную фуфайку, обменял свои дорогие ботинки на
кожаные армейские сапоги с портянками из шинельного сукна и купил билет до
Соликамска. В суматошном пригородном поезде гульба началась, еще когда
стояли у перрона,- создавалось впечатление, что весь разномастный люд
давно знаком, и лишь два вьетнамца, оказавшиеся в одном купе с Мамонтом,
да молодая женщина с девочкой лет четырех оставались незаметными и тихими.
Рассчитывать ни на верхнюю, ни на багажную полку было нечего: худенькие,
мальчикообразные вьетнамцы забили все огромными сумками. Когда с сумерками
поезд тронулся и включили свет, Мамонт заметил, что молодая мама одета
старомодно и оттого выглядит здесь как-то неестественно: приталенный жакет
со стоячим воротничком, ослепительно-белая кружевная блузка с черным
бантиком, шелковые перчатки и небольшая шляпка на гладко зачесанных и
свитых в пучок на затылке волосах. Пахнуло временем Тургенева,
провинциальным театром, милым очарованием. Девочка сидела у нее на
коленях, прижималась к матери и время от времени что-то шептала ей на ухо.
Они занимались только друг другом и от этого были счастливы.
Мамонт намеревался поспать сидя, однако вьетнамцы выложили на стол пакеты
и начали что-то есть - отвратительный гнилостный запах ударил в нос и
разнесся по всему вагону. Сдерживая тошноту, Мамонт попытался дышать ртом,
как в грязном туалете, но долго не выдержал. А вьетнамцы ели эту пищу и
тихо ворковали друг с другом, как два мышонка. Женщина достала тонкий
носовой платочек и теперь дышала через него, а дочка уткнулась ей в грудь.
- Убирайтесь отсюда,- сказал Мамонт.- Идите в тамбур.
Вьетнамцы переглянулись и невозмутимо, с каменными лицами продолжали
доставать что-то из пакетов и есть. Мамонт огляделся и повторил то же
самое на английском. Человечки мгновенно вскочили и исчезли вместе со
своей пищей. И вернувшись потом, забились в угол, застыли, не подавая
признаков жизни.
Мамонт пересел к ним, благо что места было достаточно, и освободил полку
для женщины с ребенком- Она подложила под голову сумочку, легла и уложила
рядом девочку. И снова до слуха сквозь лязг дороги долетел их шепоток. Под
него Мамонт и уснул, откинувшись спиной к жесткой стенке купе. И во сне он
продолжал прислушиваться к нему, чтобы отвлечься от грохота колес,
мно-гоголосого ора гуляющих пассажиров и звона катающихся по полу бутылок.
Когда же этот фон неожиданно стих и во всем мире остался лишь шепот матери
и дочери, Мамонт проснулся и заметил, что вьетнамцы в своем уголке
занимаются любовью, так же скрытно и тайно, как мыши: один из них был
женщиной, только который- определить было невозможно.
Сначала Мамонт подумал, что все пассажиры угомонились и заснули - был
четвертый час утра, однако, выглянув в проход, увидел, как по нему идут
двое- милиционер, обвешанный своими причиндалами от свистка до наручников,
и за ним - гражданский с длинной дубинкой в руке. Они кого-то искали,
неприкрыто, словно скот в стойлах, рассматривая пассажиров. Мамонт
огляделся - спрятаться было некуда, а уйти незамеченным невозможно.
Вьетнамцы же куда-то исчезли, хотя мгновение назад терлись друг о друга в
своем углу. Можно было лечь и укрыться фуфайкой, изображая спящего, но
было стыдно перед женщиной, которая, слушая дочку, чему-то тихо улыбалась.
Милиционер встал напротив купе Мамонта и подбоченился, гражданский был
рядом, поигрывал дубинкой, смачно стуча ею по своей ладони. Интерес к
Мамонту был написан на простоватых, самоуверенных лицах...
И вдруг девочка легко перескочила с рук матери на колени Мамонта, обвила
ручками шею и прижалась головкой к небритой щеке. Он инстинктивно обнял ее
и замер, глядя в надменное лицо милиционера. Тот уже отстегивал наручники,
а его помощник стоял в боевой позе. Они несколько секунд смотрели друг на
друга, после чего страж порядка мотнул головой и скорым шагом пошел из
вагона. За ним потянулся и гражданский, вяло опустив руку с дубинкой.
Мамонт отнял девочку и заглянул ей в глаза:
- Спасибо, Дара.
- Я не Дара,- поправила она.- Я Дарья.
- Это одно и то же. Девочка огладила колкую щетину на подбородке и
улыбнулась:
- Ты как ежик.
- Я отпустил бороду,- сказал Мамонт. Она перепорхнула к матери на колени и
зашептала и ее маленькое ушко с тонкой серебряной сережкой. Под ногами
что-то закопошилось. Вьетнамцы умудрились спрятаться под нижними полками в
пространстве между багажными ящиками и стенкой. Они сели на прежнее место,
и их сдвоенное очертание напоминало какое-то странное, двуликое существо.
Мамонт понял, что, пока эти мать и дитя рядом, ему ничто не грозит.
Девочка скоро уснула на руках, и женщина бережно уложила ее на полку.
Мамонт заглянул в соседнее купе, где после милиции пьяный ор стал еще
громче, и негромко произнес:
- Тихо, девочка заснула.
Его не услышали - таращили красные безумные глаза, кто-то потянулся рукой:
- Иди сюда! Чего тебе?!
- Заткните рты, изгои! Дева спит! - каким-то незнакомым, звенящим голосом
произнес он и сам испугался его. Прокуренное, воняющее винным перегаром
пространство вагона будто всколыхнулось, как от ударной волны, слегка
заложило уши. Стало тихо, лишь еще слышался стук колес да шелестящий звон
катающихся по полу бутылок.
Мамонт вернулся к себе и уже больше не спал до самого Соликамска. В
полумраке купе он молча переглядывался с молодой женщиной или смотрел на
безмятежно спящую девочку. Было предчувствие, что они исчезнут, как только
покинут вагон. Так оно и случилось. К рассвету поезд притащился в
Березники. Женщина взяла на руки дочку и пошла к выходу, опустив глаза.
Мамонт выбежал в тамбур и через открытую дверь вагона увидел, как она
прошла по перрону, поднялась по ступенькам виадука и, когда достигла его
вершины, вдруг истаяла в зареве восходящего солнца.
- Ура! - негромко сказал он, подняв руки. В Соликамске ему без труда
удалось найти попутный транспорт до Чердыни- на лесоскладе станции
разгружались лесовозы. Здесь уже не спрашивали денег и брали пассажиров
для компании в дороге. От Чердыни он ехал уже на перекладных, от села к
селу, и в Нароб добрался лишь к вечеру.
Испытывая волнение, Мамонт побродил по знакомому поселку: с восточной
стороны на горизонте стояли горы, и вершины их еще были освещены
отблесками зашедшего солнца. Потом он отыскал дом учителя Михаила
Николаевича и открыл калитку. Хозяин колол дрова, а его дети носили по
одному полену и укладывали в поленницу. Мамонт поздоровался, называя его
по имени, но почувствовал, что учитель не узнает его.
- Вы помните меня? - спросил Мамонт. Михаил Николаевич оперся на топор,
приставленный к чурке, глянул из-под рыжих бровей:
- Нет, что-то не припомню...
- Летом был у вас, мед привозил от Петра Григорьевича,- объяснил он.- Я
Мамонт, а теперь Странник.
- Извините, не помню,- признался учитель. Его дети, выстроившись в ряд, с
любопытством разглядывали гостя. Было странно, что его не помнили здесь,
однако Мамонт допускал и это: за лето пчеловод присылал сюда не одного
своего гостя...
- Вы не знаете, где сейчас Ольга? - спросил он.
- Какая Ольга? - насторожился Михаил Николаевич.
- Дочь участкового из Гадьи.
Он пожал плечами, помотал головой:
- К сожалению, нет... У нас свой участковый, а гадьинского не знаю.
Простите...
Вежливость учителя делала его неуязвимым, любой вопрос как с гуся вода.
Мамонт попрощался и вышел на улицу. За спиной снова застучал топор...
Больше не задерживаясь, Мамонт направился в горы, к Петру Григорьевичу.
Драга наверняка знал, где Валькирия, да и расставались они друзьями.
Ночная дорога его не смущала, напротив, идти в темноте было безопаснее,
хотя в горах бродили и люди генерала Тарасова и Савельева, и, возможно,
команды Интернационала из фирмы "Валькирия". В лесу стояла темень, и если
бы не золотистый палый лист, отражающий звездное небо, идти бы пришлось на
ощупь. Через несколько километров он услышал треск мотоцикла в горах и,
когда среди деревьев замелькал свет фар, свернул в сторону. Мотоциклист
пронесся мимо на большой скорости, так что ничего не удалось рассмотреть.
Мамонт осветил зажигалкой след: протектор был с крупными шипами - такие
колеса обычно бывают у спортивных кроссовых мотоциклов.
Часа полтора он шел в полной тишине, лишь шуршал лист на подмерзающей
земле да время от времени пошумливала на порогах далекая речка за лесом.
Потом неожиданно послышались песня и стук тележных колес. Голос певца,
нетрезвый и заунывный, доносился откуда-то с гор и будто стекал в долину.
Ой да ты калина, ой да ты малина,
Ты не стой, не стой, да на горе крутой.
Лошадь фыркала, почуяв на дороге человека, Мамонт отступил за деревья.
Телега протарахтела вниз, увозя с собой песню, и в лесу вдруг посветлело:
в горах повсюду лежал снег. Он ступил через его границу, четко отбитую на
проселке, и сразу ощутил зиму. Дорога оказалась хорошо наезженной
легковыми машинами и мотоциклами, а по обочинам бегали зайцы.
Пасека приближалась вместе с шумом воды на речке. Мамонт уже узнавал
очертания гор, заснеженные вершины которых поднимались к звездному небу,
машинально прислушивался, но вокруг стояло полное безмолвие. Ему
представлялось, как сейчас встретит его Петр Григорьевич, как темно
сверкнет его черный глаз и, радостный, шепотом сообщит, что Ольга, как
всегда, хлопочет в бане - кого-то выхаживает, отмачивает соль или огнем
выжигает болезни. И тогда Мамонт придет к ней и скажет:
- Ура! Я - Странник!
Или нет, не так! Лучше просто стать перед ней и сказать:
- Здравствуй, моя Валькирия. Я вернулся.
И все начнется сначала...
Собаки на пасеке почуяли его издалека, залаяли дружно и вмиг нарушили
безмолвие: эхо забилось среди гор, и пространство залилось нескончаемым
криком:
- Ва! Ва! Ва!..
Мамонт не выдержал и побежал, не ощущая усталости. Впереди, среди сосен,
уже зачернел дом с темными окнами, когда через дорогу перемахнула неясная,
расплывчатая тень- то ли лось, то ли огромная собака. Он замедлил бег и
приблизился к размашистому следу, пересекшему проселок.
На снегу были четкие отпечатки босых человеческих ног...
В этот же миг из Дома выскочили собаки, закружились возле Мамонта,
облаивая его со всех сторон, и растоптали следы. В окнах забрезжил
красноватый свет - то ли свеча, то ли керосиновая лампа. Увлекая за собой
всю свору, Мамонт подошел к крыльцу, и в это время из дома с ружьем в
руках выскочил Петр Григорьевич.
- Ура! Я Странник,- сказал Мамонт и вскинул руку.
- Странник?- настороженно спросил пчеловод и поставил ружье к ноге.- Я уж
подумал - медведь.
- Я не медведь - Мамонт! - пошутил он, несколько смущенный тем, как его
встречают.
- Ну, заходи, заходи, странник,- проговорил Петр Григорьевич, освобождая
дорогу.- Места хватит...
Мамонт вошел в избу- на столе светилась тусклая лампа с закопченным
стеклом. Обстановка никак не изменилась за это время: те же резные столбы,
щепки, запах меда и прополиса.
- Здравствуй, Петр Григорьевич,- сказал Мамонт.- Извини, что среди ночи...
- Ничего, брат, ко мне в любое время захаживают,- отозвался он, вешая
ружье на стену.- Сейчас чайком угощу, в печи стоит, поди, не остыл. Или
медовушки с устатку выпьешь?
Было непонятно, признал его хранитель Путей - Драга или все это -
обыкновенное его гостеприимство. Мамонт прибавил света в лампе, снял
фуфайку. На столе были разложены книги, открытые на закладках, и несколько
кип машинописных рукописей.
- Философией балуюсь,- объяснил пчеловод, доставая чайник.- Разрабатываю
одну любопытную теорию... Ты, странник, поди, голодный, так я щей
разогрею. Печь горячая, да и щи не совсем стылые.
- Ты что же, не узнаешь меня, Петр Григорьевич?- спросил Мамонт.
- Как не узнаю? Узнаю! - засмеялся он, орудуя ухватом у печи.
Мамонт сел на лавку, вытянул ноги- только сейчас почувствовалась
усталость...
- Я исполнил урок Стратига,- сказал он.- Я нашел золото... Но Стратиг
задал мне новый: хотел отправить на Азорские острова, Страгой Запада. И я
отказался... Он вручил мне посох и отправил Странником.
- А что в наши края-то занесло?- поинтересовался Драга.
- Ищу Валькирию,- признался Мамонт.- Пусть она решит мою судьбу. Что
скажет, то и будет.
- Она что, где-то здесь? Валькирия-то?- осторожно спросил он.
Мамонт смешался, не зная, как расценить поведение старика.
- Пришел у тебя спросить,- неуверенно проговорил он. Драга поставил на
стол два знакомых высоких стакана, налил медовухи из темного графина.
- "Летающие тарелки" здесь летают. Снежный человек у меня под окнами
ходит... А где Валькирии живут- не знаю.
Мамонт ощутил прилив негодования- старик актерствовал перед ним, как перед
изгоем!
- Не валяй дурака, Драга! - звенящим голосом проговорил он.- Я Странник,
но я- гой! Я избран Валькирией!
- Да вижу, вижу, что странник,- заохал Петр Григорьевич и коснулся лба
Мамонта.- Ты уж не волнуйся, жар у тебя. Эвон голова горит, оттого и
несешь околесицу. Выпей-ка медовушки.
Сколько ни всматривался, сколько ни вслушивался Мамонт, не заметил и тени
фальши: старик играл безупречно. Мамонта не признавал- Стратиг
предупредил, кто он теперь.
Все начиналось сначала...
Мамонт выпил стакан до дна. Петр Григорьевич тут же его наполнил снова.
- Выпей еще да ложись. А утром я тебе травы заварю, с маточным молочком...
От второго стакана на пустой желудок у Мамонта закружилась голова, онемели
губы.
- Хорошо,- глухо вымолвил он.- Понимаю, это мне наказание... Но ты же
можешь сказать, где Ольга?
- Это какая Ольга? - вскинул лохматые брови старик.
- Врач из гадьинской больницы. Ты ведь не можешь отказаться, что не знаешь
ее!
- Я не отказываюсь,- мгновенно согласился Петр Григорьевич.- Что знаю, то
знаю. Бывала у меня, больных пользовала...
- Где она?
- Слыхал, будто уехала в город,- охотно объяснил он.- Будто у нее жених
тут на лесосплаве погиб. Так после этого уехала. А что молодой девке
делать в наших краях?
- В какой город?
- Вот этого не знаю! Хорошая девка была, и докторша толковая, хоть и
молодая,- забалагурил старик.- Иная в ее годы укола поставить не может -
тычет, тычет... А эта в вену с одного раза попадала.
Глаз у старика неподдельно заблестел. Спрашивать о чем-либо еще было
бессмысленно. Мамонт попросил стакан медовухи, выпил и тяжело откинулся к
стене.
- Я гой! - предупредил он и погрозил пальцем: - Понимаю тебя, Драга... Но
я - гой!
- Гой! Гой еси, добрый молодец! - подтвердил старик.- Пойдем-ка спать
уложу. Утро вечера мудренее.
Он лег с этой последней фразой Петра Григорьевича, застрявшей в сознании.
Была надежда на утро: Драга мог с кем-нибудь посоветоваться, пока Мамонт
спал, и принять либо изменить прежнее решение. Утром его могли встретить
как гоя-Странника, признать избранного Валькирией, а не морочить голову,
как изгою. Пчеловод спать больше не ложился, хлопотал в другой половине
избы и тихо напевал:
Ой да ты калина, ой да ты малина,
Ты не стой, не стой, да на горе крутой.
Утром Драга стал поить его отваром горькой травы, чем окончательно
разрушил ночную надежду. Он считал странника больным, несущим бред, а это
значило, что решение Стратига в отношении Мамонта не изменено. Он
отказался пить лекарство, поскольку чувствовал себя совершенно здоровым,
через силу похлебал щей, чтобы не упасть в дороге от голодной слабости, и
стал собираться.
- Остался бы, пожил,- заботливо предложил старик.- Куда ты пойдешь на зиму
глядя?
- Куда глаза глядят,- неопределенно ответил Мамонт.- Я Странник.
- В горы пойдешь? - осторожно поинтересовался он.
- И в горы, и в долины... По всему миру.
- Тогда возьми шапку.- Драга сдернул с вешалки лохматый волчий треух.-
Поморозишься, уши-то и сегодня прихватит. Да еще вот котомку собрал. Какой
же ты странник без котомки?
- Спасибо и на этом,- Мамонт принял шапку и солдатский вещмешок, вышел на
крыльцо, щурясь от слепящего, сверкающего снега.
:- Счастливый путь!- сказал Драга.- Не поминай лихом и прости, что не так.
- Ура! - Мамонт взмахнул рукой и, забросив котомку за плечо, захрустел
стылым, сыпучим снегом.
Собаки провожали его с километр, облаивая, будто медведя, потом отстали,
исчезли за поворотом, а в ушах все бился долгий певучий крик:
- Ва! Ва! Ва!..
А еще через километр он услышал в горах монотонный, урчащий гул, и прежде
чем в небе показалось оранжевое крыло дельтаплана, Мамонт увидел
стремительную его тень, бегущую по голубоватым снегам. Драга держал курс
на запад...
Назад хранитель Путей возвращался на большой высоте, так что этот
маленький самолетик напоминал парящую в небе птицу. Тем временем Мамонт
стоял на дороге и ловил попутный транспорт до Гадьи. Редкие легковые
машины не брали и даже не останавливались, пролетая мимо: видимо, здесь
тоже боялись случайных попутчиков. Наконец ему удалось, махнув волчьей
шапкой, остановить лесовоз с громыхающим прицепом.
Водитель его был тот самый, что не однажды приезжал на пасеку и привозил
туда Ольгу...
- Ты меня не узнаешь? - спросил Мамонт.
- Не-а,- отозвался тот, не удосужившись даже толком посмотреть на
пассажира.- Вот шапочку узнаю. Знакомая шапочка.
И это был весь разговор за всю дорогу до Гадьи. На краю поселка Мамонт
спрыгнул на землю, махнул водителю. Не удостоив даже взглядом, он погнал
лесовоз куда-то в сторону поселка Дий: возможно, спешил, потому что опять
вечерело...
В Гадье было тепло, еще зеленела трава возле деревянных тротуаров, и
павшие листья, не успев почернеть, золотились на земле, однако с
северо-запада гнало низкие, холодные тучи, заслоняющие багровый солнечный
закат. Мамонту было тревожно и неуютно: чем ближе подходил он к "Стоящему
у солнца", тем меньше оставалось надежд.
В больнице горел свет, ветер разносил дым из трубы, и его запах
ассоциировался с запахом жилья. Мать Ольги была в приемной, переставляла
лекарства в стеклянном медицинском шкафу. Тяжелый свиток волос не умещался
под белым колпаком, пришпиленным к ним заколками. Это были космы
Валькирии...
- Ура! Я Странник,- провозгласил Мамонт от порога и снял шапку.
Она посмотрела с легким недоумением, прикрыла створку шкафа.
- Да, прошу вас, проходите...
- Конечно, вы меня не узнаете?- с легким вызовом спросил он.
- Нет,- напряженно вымолвила она, вглядываясь.- Хотя погодите. Вы были
летом у нас?
- Был! Был! - чуть не крикнул Мамонт.- Это я, я, Мамонт!
- Садитесь сюда, на кушетку,- пригласила она.- Не волнуйтесь. У вас что-то
болит? Вам плохо?
- У меня ничего не болит! - заверил он.- Но мне очень плохо, никто не
узнаёт. Я же гой! Странник! Это мне наказание от Стратига.
- Я ничего не пойму,- растерянно улыбнулась она,- Вы зачем пришли?
- Ищу Валькирию!
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |