Носорог для Папы Римского 49 страница

Им повезло, думал Намоке позже, ночью того же дня, когда она сидела перед ним просто как Уссе. Она была дочерью его брата, плотью от плоти его, — та маленькая девочка, что любила болтать и сочинять небылицы о встречах с Игуэдо в лесу. Теперь он ее узнавал. В обири она предстала незнакомкой, слишком изменившейся для того, чтобы он мог разглядеть ее под видением, которое обратилось к собравшемуся там народу. Белым повезло, что их не разорвали в клочья. Или, может, Алуси спустились с небес и укрепили крошившиеся стены, которые удержали людей перед видением Эзе Ада на достаточно долгое время, чтобы успели явиться ее братья и утащить прочь незваных гостей. На мгновение он подумал, что тот, кого она называла Солдатом, вытащит свой клинок, который носил сбоку в длинном металлическом мешке. Его рука скользнула было в ту сторону, но Уссе заметила это и что-то прошипела на его языке. Гбуджо схватил его за плечо. Тот позволил повернуть себя таким образом, а двое других, Великан и тот, которого она называла Вором, убежали.

— Вы должны были держать их у пироги, — презрительно распекала она теперь своих братьев. — Глупцы вы, все трое. Ничего не изменилось.

Ее испепеляющий взгляд вызывал их попробовать это опровергнуть. Все трое хмурились и ничего не говорили.

Это произошло очень быстро. Оборванные одежды сбили с толку людей в обири, и какое-то время они просто не понимали того, что сообщали им глаза. Потом они поглядели на лица тех — и понимание пришло. Намоке вспомнил звук, который издали глотки собравшихся, — это было удушье, шедшее из самого нутра. Трое белых вошли в обири, Солдат встал между Эзе Ада и ее слушателями и заговорил на своем языке, звучавшем так, словно рот у него был забит землей. Казалось, он обращался… К нему. К Намоке.

Остальные двое держались позади, замечая, что лица смотрящих на них людей становятся все более враждебными, замечая, как по плотной толпе прокатывается узнавание, прокатывается ужасающее изумление. Появились Гбуджо и его братья, запыхавшиеся, взволнованные, и это всколыхнуло людей. Они двинулись вперед, и Уссе повернулась. Тогда пришел его черед быть изумленным, разгневанным, потрясенным до оцепенения. Она схватила его посох-офо и стала размахивать им, как оружием, пока ее братья утаскивали незваных гостей. Сколько времени требуется, чтобы гребень волны людского гнева опрокинулся и разбился, обрушившись кулачным ливнем на их стиснутые тела, на их ошеломленные красные лица? И сколько времени надо на то, чтобы утащить их в безопасное место? Один удар сердца? Два? Я потерял тогда голову, признался себе Намоке. Действовал не думая.

Сейчас отчетливо слышалось шипение масляной лампы. Снаружи было темно, в хижине — сумрачно. Трое братьев избегали взгляда своей сестры.

— Ну и?.. — угрюмо окликнул ее Гбуджо.

— Никто из них ничего не знает, кроме этого Папы. Зачем еще он прислал этих белых? Что он велел им ему привезти, а? Черепаху? Бабуина?

— Они ничего не помнят, потому что помнить нечего.

— Значит, люди нри тоже хотят забыть. В костре снаружи много пепла. Вотри его себе в лицо, и ты станешь похож на белого человека, а забывать, как они, ты и так научился. Какие у меня забывчивые братья! Забыть, что белых людей надо держать в лодке, забыть свою сестру, забыть Эзоду. А теперь смотрите, белые в Орибу, сестра вернулась, а Эзоду…

— Эзоду — это сказка, которую матери рассказывают своим детям… — презрительно сказал Гбуджо.

— У женщин нри хорошая память. Это мужчины нри бегают, словно цыплята с отрубленными головами. Они хотят ощущать себя важными, собираться в одном месте с другими цыплятами и вести серьезные переговоры. Это же так чудесно — булькать горлом и всем вместе важно расхаживать. Вы знаете, кто такие белые. Люди нри знали белых с тех пор, как Эри взял клинок у кузнеца из племени ока. Люди нри ждали белых с тех пор, как Эньи и Эзоду…

— Хватит, Уссе! Это старые истории, на них табу…

— Табу? Да их дети распевают! И не собираешься ли ты рассказать их народу бини? Народу ифе? А как насчет иджо? Они тоже любят истории. Зачем эти большие переговоры, когда люди нри уже знают, кто такие эти белые люди? Это дело нри, оно началось вместе с нри. И теперь к ним вернулось. Хочешь рассказать всем им об этом? Подумай, каким большим и важным ты мог бы выглядеть. «О люди леса! Люди нри однажды нарушили свое собственное табу. О люди соленых вод! Это было давно, во времена Эри. О люди Реки! Люди нри пятнали землю…» Хорошая будет речь, а, братья? Все бы слушали вас, так и навострив уши.

Она окинула яростным взглядом всех четверых.

— Ты так уверена, Уссе? — Намоке говорил мягче, чем ее братья. — Так убеждена, что это то, из-за чего белые пришли сюда? Так уверена в том, кто в действительности они такие?

— Из-за чего они пришли сюда? — эхом отозвалась она. — Они сами не знают. Кто они такие? Да, я уверена. Я жила среди них, а ты — нет. Какое мне дело, если ты не можешь в это поверить без того, чтоб у тебя заболела голова? — Она повернулась к братьям. — Верьте нашему отцу. Он видит их даже сейчас, в своем сне. Скоро он тоже узнает их и поймет. Или трое моих мудрых братьев видят дальше своего отца, яснее, чем сам Эзе Нри?

Она замолчала. Намоке смотрел, как она выпрастывает из-под себя ноги и вытягивает их перед собой на подстилке. Чье любопытство, гадал он, могло бы заставить его попросить у сестры объяснений? Ее деланое безразличие лишь прикрывает подлинное, думал он, настолько она уверена, настолько убеждена в том, что знает, или полагает, что знает. Переговоры теперь казались чем-то очень далеким, и сам он очистился от их назойливого шума. Ей нет необходимости понимать себя, подумал он. Это лишь истощало бы ее силы.

— Это чепуха, — спокойно сказал Гбуджо. — Наш отец… Уссе, ты ведь знаешь. Железо сломано. Оно было сломано еще до того, как ты исчезла. Наш отец… — Его слова иссякли.

— Мертв, — прямо сказала она.

Намоке слышал, как Апиа с шумом перевел дыхание. Он удивился и собственному своему потрясению от удара, нанесенного самим этим словом, — надо же, выплюнуть этакое слово прямо в лицо Эзе Нри.

— Ты несешь чепуху, — холодно повторил Гбуджо. — Железо сломано, как сказал я и как, должно быть, сказала моя сестра, потому что я не слышу своей сестры, когда рот у нее забит навозом. Это чепуха, потому что наш отец никогда не видел белых людей и никогда их не увидит, а если ты доставила сюда этих троих по его, как ты говоришь, просьбе, то это лишь доказывает, что ты почтительная дочь… — Он снова замолчал. — Ты хорошо поступила, сестра, что привела их так далеко. Твои братья приветствуют тебя, тебя, Эзе Ада. Привести их так далеко лишь затем, чтобы увидеть их гибель, — это тяжелый удар. Нести тяжелый груз лишь затем, чтобы рассыпать его у двери…

И здесь он вынужден был прерваться: в том, как его сестра подтягивала к груди колени, как обхватывала их руками, как раскачивалась взад-вперед, и в ее негромких мяуканьях и вздохах, — все это говорило не о слезах горького разочарования, хотя братья ожидали именно этого, но о буйном веселье. Она смеялась над ними. Она смеялась над всеми ними: Гбуджо, Апией, Онугу, даже над ним. Намоке озадаченно нахмурился, вспоминая, как он бросился к ней, испугавшись силы, скрытой в офо, которым она замахивалась на бурлящую толпу, думая, что сила эта может превратить ее руки в обгорелые обрубки, пронзить ее, прорасти в ней и разорвать своими ветвями ее плоть, вспороть ее, вскрыть… Он ринулся тогда вперед, и огромная масса людей ринулась вместе с ним, стена, за которой Уссе их удерживала, раскрошилась, и тела стали изливаться бурным потоком… Они загнали троих белых в лес, где те должны были умереть. Белые люди не знают, как жить в лесу. Все, что она сделала, ни к чему не привело. А теперь она над ними смеется.

— Бедный Гбуджо! — выпалила она. — Думаешь, я не знаю, что это ты привел их к обири? Бедный Апиа! Думаешь, я не слышала, как ты кричал, призывая всех гнаться за ними? А ты, Онугу, маленький мой братик, думаешь, я не видела, как ты раздавал им дубинки — там, за кокосовыми пальмами? Думаешь, я не догадалась, что там будут припасены дубинки? Глупые, глупые мои братья: если вы не слушаете, то как же можете понять? Представьте себе, что то, о чем я говорю, правда — пусть у вас слегка поболят сейчас головы, — представьте себе, что они — это именно то, что я вам говорю. Думаете, Алуси позволят вам пролить их кровь? Думаете, они позволят людям нри снова запятнать землю?

Все трое избегали на нее смотреть. Да, подумал Намоке, она к нам безразлична. Понимает, что мы ничего не значим. Как бы ее братья ни старались, никакой роли в этом им не отведено. Она подалась вперед, смотря прямо им в глаза и предпочитая думать, что за их потрясением стоит непонимание или тупость.

— Две сотни человек загоняют троих белых в лес. И белые ускользают. Скажите-ка теперь, мои умные братья, как такое происходит? Они что, бегают как леопарды? Летают как птицы? Исчезают? Трое ничего не знающих белых, которые и ходить-то едва могут, чтобы не упасть, которые крушат все вокруг себя, что твои буйволы…

Она поворачивалась от одного к другому, выкрикивая каждому в лицо один и тот же вопрос:

— Отвечай, как?!

Братья молчали.

— Они у Игуэдо, — сказала она категорическим тоном. — Неважно, верите вы или нет. Они живы. И скоро будут в Нри.

У всякой мерзости есть своя патология. Мелкие ручейки и притоки размывают отдаленные возвышенности, а затем лесные реки делят между собой водосборные площади, отлагая тощие слои драгоценного черного ила вдоль украшенных сочной растительностью берегов. Каждый такой берег — это пышная лента камышовых и тростниковых зарослей, где в поисках рыбы бродят цапли и красноногие утки, это зеленый палисад волокнистых стволов, могучая живая изгородь, укоренившаяся в мелкозернистой рыхлой почве. И это обманка, потому что через три шага почва делается тощей и песчаной, начинается лес, в котором узловатые канаты разветвленных и неглубоких корневых систем извиваются, поднимаясь и погружаясь снова в выщелоченную и изобилующую гравием землю, ища в дальних землях фосфаты для лесных великанов с непомерным аппетитом — красных, железных и камедных деревьев, абаши и эритрофлеумов, которые истощают и без того бедные почвы на мили вокруг, не питая ничего более полезного, чем самонадеянная потребность быть выше своих соседей.

Блуждающие корни этих многоногих монстров, напоминающих Гидру с ее волосами-змеями (Сальвестро вот-вот споткнется об один из таких корней) закачивают древесную пищу на высоту в сотню футов и более, где глянцевитые кроны впитывают дополнительный солнечный свет, словно объемистые зеленые губки, и производят ярко окрашенные цветы, по большей части маленькие и изысканно задуманные. Птицам они очень по душе. Все остальное пребывает ниже и находит свой путь во мраке, потому что все проблески и промельки способствующих росту солнечных лучей, проникающие сквозь светопожирающий лиственный полог, перехватывают самые сильные из претендентов, в число которых входят пятидесятифутовые бальзамические деревья, мягковолокнистые атласные деревья, рожковые деревья с перистыми листьями и длинными подвесками стручков, сенегальские пальмы, образующие плотные заросли, гвинейский перец, андироба, и все они простирают жадные до солнца листья, подбирая оставшиеся лучики и беглые вспышки, так что дно леса освещается лишь самыми смутными крапинками и отблесками, тем, что случайно утекло сверху. Здесь растут папоротники, а иногда — пушица. Лианы забрасывают свои лассо, ползут вверх, перепутываются и снова спускаются. По-настоящему здесь процветают лишайники и мхи, а сами деревья роняют семена, у побегов которых вряд ли достанет времени, чтобы образовать непроходимые заросли, прежде чем их родители заморят их голодом. Земля внизу перегружена и опустошена взаимоисключающими аппетитами древесных чудовищ, меж тем как солнце вверху умело на этом играет, чтобы завлекать их все дальше и дальше от их тощего основания, чтобы они тянулись все выше и выше в отчаянном состязании, целью которого является удушение всего вокруг, — и вот корни оказываются неспособными питать крону, листья истончаются, затем жухнут, коричневеют и опадают, медленно кружа вниз, к лесному дну, где быстро начинают становиться перегноем у подножия стофутового ствола, совершенно бесполезного и уже гниющего, который рано или поздно — неизбежный финал — обрушивается среди своих соседей-победителей: разящее, сокрушительное, катастрофическое падение гигантского древесного трупа, сплетения ветвей, сучьев и ярких орхидей. Пища для термитов.

Но временами — или изредка, или всего раз-другой — лиственный купол разрывается. Открывается залитая солнцем гавань. Из земли выпрыгивает ползучий пырей и живет в счастливом дружестве с маленькими кустами и цветами, ярко-красными рододендронами, например, со случайным диким ямсом. Растения цветут, дают семена, и из значительной части этих семян получаются обновленные версии того, что цвело здесь раньше, не настолько большие для того, чтобы удушать соседей, но вполне достаточные для самовоспроизведения. Проблема питания разрешается путем бессловесных подпочвенных переговоров, итогом которых становится справедливое распределение благ, удовлетворяющее все стороны. Вокруг жужжат и танцуют неторопливые, лишенные страхов и предпочтений пчелы, занимаясь опылением внутри этого маленького парадиза — хотя и окруженного хмурыми утесами давящего леса, — этой счастливой экотопии, где вокруг прыгают воловьи птицы, невзирая на отсутствие волов, где прекрасные цветы можно собирать целыми охапками, хотя никто их никогда не собирает, где нет места паразитирующим лианам, и поэтому те ничего здесь не душат, где все остается нетронутым, чистым и мирным.

Затем гниющий ствол весом в двадцать пять тысяч тонн, воздев плеть, сработанную из собственных ветвей и шести видов ползучих растений, обрушивается из ниоткуда и разравнивает все вокруг, а злобные маленькие ростки дают побеги, чтобы укрыть эту область светонепроницаемым лиственным занавесом, убивая все, что внизу, и заново утвердить мерзкие нормы леса, которые, начиная со скудости почвы и кончая плохим освещением, от стержневых корней до самых верхушек крон, сводятся к медленной голодной смерти, детоубийству, древесной жестокости и жадности. Так все происходит в вертикальном направлении.

Но по сторонам-то, по сторонам… Гигантские черные стволы вздымаются из крапчатых горбов нижних древесных крон и поддерживают пустотелые купола вверху. В лишенном земли и неба слое воздушного пространства, подвешенном между нижним и верхним пологами, снуют плодовые голуби и цесарки. «Верх» несколько светлее «низа», но оба составлены из непрочной зелени, словно один есть точное отражение другого, так что вдоль и поперек простираются сплошные отражения. В этой промежуточной зоне с измерениями полная неразбериха (что есть высота?), белки, ящерицы, небольшие обезьяны и шимпанзе взбираются и спускаются, не различая особо этих диаметрально противоположных движений, а высокомерные и забывчивые деревья, отнюдь не способствуя правильной ориентации, десятилетиями поощряют эту смертоносную чехарду. Неудивительно, что крыланы спят вниз головой: «вверху» и «внизу» здесь являются зыбкими понятиями, вертикаль становится невозможной, превращаясь в серпантинные петли, причудливые извивы, лемнискаты поворотов и разворотов… От слова «верхушка» здесь, вверху, нет никакого толку, да и внизу пользы от него ненамного больше.

Внизу, под нижним пологом, и пребывает сейчас Сальвестро, на земле, или даже на уровне земли, ибо он только что споткнулся об один из зловредных, узловатых, трудноразличимых корней. Встревоженный глухим ударом зяблик всматривается вниз и видит то, что представляется ему очень большим и неубедительно окрашенным под краба коричнево-белым существом, неподвижно лежащим в грязи. Похожее на хомячка животное, уши которого украшены кисточками, подергивает носом, выглядывая из норки, и замечает единственный почернелый палец, видимый через дыру в подошве башмака Сальвестро. Запутавшись при падении в лесной растительности, Сальвестро умудрился набрать в рот земли, кислой на вкус и очень скрипучей из-за обилия песка. Потеряв на мгновение возможность дышать, он не в состоянии выплюнуть землю и вынужден ее проглотить. Похожее на хомячка животное удаляется обратно в норку. Зяблик осознает, что ошибся, и утрачивает интерес к происходящему. Заблудившийся муравей-солдат, несущий в своих жвалах веточку, сталкивается с огромным и необычайно трудным препятствием. Сальвестро кашляет. Землетрясение? — гадает муравей и роняет веточку. Сальвестро принимается двигать пальцами ног, потом и другими членами, поочередно проверяя их на предмет возможных порезов и переломов, тратя на это много времени, потому что он все еще не выпутался и все равно не может встать, потому что последние звуки погони растаяли несколько часов назад и, наконец, потому что начиная с того мгновения он оказался безнадежно затерянным посреди этого леса за тысячи миль от дома (что бы ни понимать под домом) и, не имея ни малейшего представления о том, где сейчас находится, не видит необходимости идти куда-то еще, где он точно так же не будет знать, где он. Если его обнаружат, то, видимо, забьют насмерть дубинками — это сделает маленький отряд горланящих черных людей под предводительством братьев Уссе. Толпа, готовая вершить самосуд. Кажется, он всю жизнь собирает такую толпу вокруг себя.

Итак, он лежит какое-то время лицом вниз, прямо в грязи, глотая воздух и вихляя ногами, а потерявшийся, как и он сам, муравей, резонно предположив, что это нечто, значительно превосходящее его по размерам, может и двигаться намного быстрее его, карабкается по рукаву рубашки, пролезает в маленькую дырочку и запутывается среди вьющихся волос подмышки Сальвестро, где и укусит его ровно через восемь минут. Пора подниматься, одновременно думают Сальвестро и муравей, пусть даже один клочок леса очень похож на другой…

Он встает и вглядывается во мглу. Бесформенные пятна менее плотной листвы и нерешительные просветы во мраке, так напоминающем подводный, плывут и дрейфуют, как шаткие облака, нависая над землей и направляясь наобум, иногда сталкиваясь друг с другом и сливаясь, иногда разбухая или же усыхая и сходя на нет. Теней здесь нет — свет слишком расплывчат, — только пасмурная светотень, налетом покрывающая лес и смазывающая контуры его обитателей, ломая очертания и обескровливая краски, так что они мутнеют и накладываются друг на друга, в избытке производя усредненные оттенки светло-коричневого и хаки. Увиденный в полусвете лесного дна, один кусок леса в самом деле почти неотличим от другого. При взгляде сбоку то же самое касается и всего, что в пределах этого куска находится. Вдоль горизонтальных осей соответствий и иерархий массивные контрфорсы тополей вполне могут оказаться двадцатифутовыми термитниками, или гниющими пнями умерших кедров, или задыхающимися от лиан атласными деревьями, в то время как сами лианы и другие ползучие растения напоминают — отнюдь не отдаленно — змей, больших и маленьких, причем маленькие желтые змеи выдают себя за молодые пальмовые ветви, молодые пальмовые ветви — за бамбук, а бамбук — за различные виды слоновой травы (которая, однако, не имеет к слонам никакого отношения, хотя существует некий жук — очень острый в зажаренном виде, — обожающий трухлявую древесину и добывающий ее с помощью изогнутого и заостренного рога, расположенного на кончике его носа…). Сок, стекающий по стволам копайских деревьев, бродит и пахнет как лесные орхидеи, или так оно было бы, если бы сами орхидеи не пахли падалью. Леопарды на отдыхе выглядят (и так же редки) как смутно пестреющие пятна солнечного света, падающего на влажную черную землю. Леопарды в движении похожи на умирающих и падающих из своих похожих на стручки гнезд трутней, а последние напоминают высоко ценимые, но ядовитые клубни тололо. Нелетающие насекомые притворяются сучками, листьями, ядовитыми плодами и несъедобными лишайниками. Лес распространяется во все стороны посредством имитации и поиска аналогов. Попугаи — его герольды, а первобытный хамелеон — его король: вот он идет, пестрясь и переливаясь в соответствии с местностью, поднимая за раз лишь одну лапку и опуская ее снова с преувеличенной осторожностью, как если бы земля все еще оставалась мягкой, как если бы один неверный шаг мог привести к тому, чтобы он с верещанием погрузился в грязь, покрывавшую все в те времена, когда Эри еще не сделал ее твердой, превратив ее в ту землю, которая все здесь определяет, для всего является и патологией, и вылинявшей основой… Все здесь в конце концов лишается корней, опрокидывается, падает, возвращается в ожидающую почву, откуда когда-то поднялось. А в промежутке все здесь выглядит, или пахнет, или ощущается на вкус, или звучит как что-то другое.

— Ay!

Кроме Сальвестро. Потерявший шляпу, натерший мозоли, исцарапавший ноги, с грязью во рту, с дырой в башмаке, оборванный, потный, голодный Сальвестро пока что не похож ни на что другое в этом лесу. Было время — давным-давно и далеко-далеко, — когда он почувствовал бы себя здесь как дома. Эти деревья и кусты, кедровые чащи и колючие кустарники вызывали в его памяти другой лес, более влажный и холодный, но все равно узнаваемый в этой своей чудовищной и преувеличенной версии. Может ли он снова в него погрузиться? Может ли этот лес в каком-то смысле сделаться тем? Сальвестро грязен и растрепан, волосы его взъерошены и все в репьях. Если бы он мог снова разучиться говорить, смешаться со всем этим, раствориться в мелких шорохах и потрескиваниях, свистах и жужжаниях, скрипах, карканьях и кашлях, потерять себя в этом лесу, как если бы он был тем… Сможет ли он снова стать таким, каким был тогда? От чего именно убегал он несколько часов назад, когда они втроем ворвались в лес, разделились там, чтобы сбить с толку преследователей, и бросились вперед, даже не договорившись о месте встречи? Сальвестро, опять спасающийся бегством с места преступления, преследуемый праведным гневом толпы, орущей вослед вору, укравшему самого себя прямо у них из-под носа. Может он вернуться в прежние времена или нет?

Нет, они или слишком далеки, или недостаточно далеки. Если он и вернется куда-то, то не в лес. Не в тот и не в этот. Он задолжал себя где-то в другом месте, другим кредиторам.

Так или иначе, муравей кусает Сальвестро, и Сальвестро раздавливает муравья. Затем он отмечает, что день идет на убыль и прохладная утроба леса становится еще мрачнее, и бредет меж гигантских стволов или перелезает через их подобные плавникам контрфорсы, ногами расчищает себе путь через заросли папоротников и заносы ярко-желтого хлопчатника, карабкается через овражки, в которых плещутся и журчат крохотные ручьи, задирает голову, чтобы увидеть высоко вверху сплетения ветвей, украшенных гирляндами лиловых вьюнков и опутанных одеревеневшими лианами, следует вдоль полосок голой земли, которые ведут по всем направлениям к местам пересечения, откуда исходит еще больше полосок, — и, насколько понимает Сальвестро, он никуда не идет, а просто двигается через лес, принюхиваясь и неверно истолковывая летучие запахи земли, древесной плесени, свиного навоза, грибных спор, виноградного лука, кисло-сладких перцев, меж тем как земля поднимается длинным вогнутым склоном, по которому Сальвестро, кажется, взбирается целую вечность, потом она выравнивается, и некий новый запах, клубясь, доносится к нему сквозь деревья, острый, знакомый, процеженный через лес, спеша наполнить его подрагивающие от любопытства ноздри… древесным дымом.

След запаха извивается и поворачивается, ведя Сальвестро за нос вокруг зарослей усыпанных цветами кустов в два раза выше его роста. Он крадется и подбирается ближе, продолжая принюхиваться. Потом останавливается.

Десять тысяч человечков висят, раскачиваясь, среди ветвей дерева офо. Их руки, ноги, головы и туловища — это палочки, соединенные узелками и разбухшими наростами, приблизительно обозначающими локти, колени, лодыжки, шишковатые плечи, паховые области, телесные сочленения и хрупкие конечности. Трупы упавших грудами лежат вокруг ничем не примечательного ствола. Среди веточек растут редкие черные цветки, совсем небольшие. Деревья офо кровоточат, если их надрезать, но никто их не надрезает, никто не прикасается к ним, никто даже не приближается к рощам, где они растут.

Но Сальвестро не замечает деревьев офо. Его внимание привлечено другим: длинная упитанная ящерица жарится на костре под присмотром древней старухи, этакой живой котомки из кожи и костей, которая скачет вокруг, тычась и клохча, разрываясь между ящерицей над костром и двумя сидящими на земле мужчинами, которые вроде бы заняты только тем, что тупо глазеют на языки пламени. Теперь уже почти совсем темно, но костер отбрасывает достаточно света на лица этих двоих. Он идет вперед, к старухе, ящерице и двум своим неподвижным товарищам. Ящерица пахнет на удивление аппетитно. Краснолицые в свете костра, Бернардо и Диего выглядят довольно угрюмо. Мое возвращение непременно их взбодрит, думает Сальвестро.

Впоследствии он пришел к убеждению, что все началось с воска. Конечно, в действительности это началось гораздо раньше, но для него точкой отсчета стал кусок грязно-белого воска. Старик раскалывал его, пока у него не оказалось два ломтя, каждый величиной с его кулак. В свете лампы они выглядели желтыми, затем, когда он поднес их к огню, стали красными, а в чаше для плавления приняли цвет самой этой глиняной посудины, которая была черной как сажа. Сальвестро уставился в чашу и увидел, что на него смотрит его собственное лицо.

— Красавчик, — прокаркал старик. — Теперь нам нужно ведро воды. Ступай и полюбуйся собой в нем.

Мальчик ожидал обычного сопровождающего остроту смешка, но на этот раз смешка не последовало. За последние несколько дней старик стал тише и раздражал его не так сильно, хотя все же порядочно. Его насмешки стали неуверенными, почти угрюмыми. В отсутствие Игуэдо ему не перед кем было разыгрывать сценки, и, возможно, причина крылась в этом. Или, может, в том, что вскоре они должны были заняться литьем, потому что в отличие от дерева, или глины, или воска бронза сохраняется вечно, а стало быть, литье — это дело серьезное. Эзе Нри находят друг друга, когда заканчивают видеть свои сны, первый и последний, Эри и его собственный Анайамати. Их ммуо никогда не умирают, чего не скажешь об их телах. Им приходится сбрасывать тела, чтобы закончить видеть свои сны, так что литейщики изготовляют их образы для людей нри, чтобы люди помнили, как они выглядят. Эзе Нри хранит воспоминания своих предшественников в голове, а их тела — в виде бронзовых статуй, так что тела тоже не теряются. Они тоже важны.

Мальчик шел под лиственным шатром, раскачивая ведро за ручку. Листья на кустах выглядели черными, а не багровыми. Было почти темно. Он крепко врезал ведром по термитнику. Отсюда до развалившегося поселения Анайамати было несколько сотен шагов вниз по реке, но никто туда не входил года три или даже больше, и Нземабва — высший совет — собиралась у Намоке. Он всегда полагал, что Эзе Нри живет в самой дальней части деревни. Теперь он был там и ждал, когда придет Уссе. Неся воду, он обернулся на кокосовые пальмы Игуэдо. Кусты и деревья за термитным холмом казались непроницаемой чащей, хотя пройти через них было очень просто. Может быть, поэтому он никогда ничего не знал об участке старика, пока не началось это его странное ученичество, хотя обманчивые свойства чащи не объясняли того, почему он неизменно оказывался перед обветшалой дверью, какой бы тропой ни пошел. Литейщики бронзы — люди таинственные и со странностями. Это хорошо известно.

— Фенену.

Он вскинул голову, в равной мере испуганный обращением к нему по имени и внезапным появлением Игуэдо. Женщина стояла у края кокосовых пальм.

— Для воска? — спросила она, когда мальчик приблизился; тяжелое ведро при каждом шаге тянуло его в сторону.

Он кивнул. Они молча зашагали между огромными стволами трехгранных тополей.

Спустя какое-то время мальчика одолело любопытство, и он спросил:

— Значит, ты вернулась из Оничи?

Игуэдо недоуменно на него посмотрела, прежде чем проворчать, что да, вернулась, но предпочла больше ничего не говорить.

Мальчик прикусил язык на минуту или около того. Ему не терпелось узнать новости о состоявшихся там переговорах, о людях нри и других народах, о ком-то еще, кто мог туда прибыть.

— Ну так что они говорят об этих белых людях? — беспечно спросил он.

Вопрос по какой-то причине прозвучал смешно. Возможно, из-за его голоса. Игуэдо тихонько захихикала, и мальчик ощутил знакомый прилив раздражения и смущения одновременно. Это утомительно, когда тебя поднимают на смех, стоит тебе раскрыть рот. Деревенские мальчишки сбивались в ватаги и выкрикивали оскорбления в адрес кого-нибудь одного; иногда он сам был жертвой, а иногда оказывался в ватаге. Поодиночке, однако, никто так не поступал. В одиночку, смутно думал он раньше, старуха вела бы себя по-другому. Он вспыхнул и отвернулся, топая через кусты с ведром, через край которого выплескивалась вода. Затем старуха окончательно сбила его с толку.

— А ты хочешь увидеть белого, Фенену?

Он резко повернулся, поначалу заподозрив, что она его разыгрывает. Игуэдо положила руку ему на плечо, и оба они остановились. Она не смеялась, во всяком случае, не смеялась над ним. Он осторожно кивнул.

— Не теперь, — сказала она, — но скоро. — Потом, заметив в его взгляде недоверие, добавила: — Их трое. Трое человек, которых доставила Уссе.

— Где они? — спросил мальчик.

Почему-то они говорили шепотом.

— Здесь, — сказала она. — Здесь, в Нри.

Когда он внес ведро с водой, старик оторвал взгляд от плавильной чаши. Он уже открыл было рот для обычного оскорбления, когда на пороге появилась Игуэдо.

Дата добавления: 2015-08-29