Носорог для Папы Римского 48 страница

— Что это им в Ониче понадобилось от тощей старухи? — заканючил старик, слегка подвывая. — Зачем тебе туда идти?

Игуэдо заговорила отрывистее, чем прежде.

— Уссе вернулась.

Мальчик в изумлении вздернул голову.

— О, да посмотри-ка, как он ушки навострил! — протянул старик. — Слегка неравнодушен к ней, а, парень? М-м-м? Ты бы с этим поосторожней, а не то она откусит тебе твои маленькие яйца!

Он подтолкнул мальчика локтем, и тот нахмурился.

— Твои кто-то давным-давно откусил, — ощерилась на него Игуэдо. — Все равно они там гнили, ты же так долго не пускал их в дело.

— Вот почему у тебя изо рта так воняет, — рассмеялся старик, — ты ведь всегда сосала их, как только удавалось до них добраться.

При этих словах он сотряс воздух ветрами.

Игуэдо с секунду испепеляла его взглядом, затем подалась вперед и спокойно опорожнила свою чашу старику между ног. Мальчик смотрел то на одного, то на другую, уверенный, что на этот раз дело дойдет до драки. Старик опустил глаза на дымящуюся массу, потом поднял их на Игуэдо. Та не сводила с него взгляда. Он набрал горсть горячей слякоти, осмотрел ее, перебрасывая из одной руки в другую, отправил к себе в рот, прожевал и ухмыльнулся.

— Тупой старикашка, — сказала Игуэдо.

Все трое стали есть в молчании.

— Я думал, что Уссе умерла, — сказал мальчик, выдержав подобающую паузу.

Игуэдо помотала головой.

— Ее нашли иджо на берегу моря.

Тогда в разговор снова встрял старик, лепеча всякие глупости и поддразнивая мальчика, словно тот признался в какой-то великой страсти. Он изо всех сил старался не обращать на это внимания, продолжая есть и вспоминая, как эта внушавшая немалый страх дочь Анайамати, бывало, брела по деревне в мрачном молчании или дралась со своими братьями, пока у всех троих не шла кровь носом. Он, как и все его друзья, боялся Уссе. Они были маленькими мальчиками, а она — дочерью Эзе Нри. Потом в один прекрасный день она ушла из деревни и больше не появлялась, и их матери начали бранить их, ссылаясь на ее пример, веля не ходить туда, не ходить сюда, потому что «так делала Уссе, а вы сами знаете, что с ней случилось…».

Но на самом деле никто совсем ничего не знал. «Уссе» была чем-то вроде того мальчишки из сказки, который не хотел мотыжить участок своей матери, где росли масличные пальмы, удрал в лес, отрастил себе хвост и превратился в обезьяну. Что же с ним сталось? — гадал мальчик. Он не вернулся. А Уссе ушла не потому, что не хотела мотыжить землю, или носить воду, или рубить дрова, или даже готовить древесный уголь. Она исчезла из-за белых людей. А теперь вернулась обратно. Возможно, по той же причине, а возможно, из-за своего отца, который вот уже многие годы как не может проснуться… Или из-за чего-то совсем другого. Никто никогда не знал, о чем она думает, эта Эзе Ада.

Игуэдо принялась выскребать горшок. Старик похлопал себя по животу и огласил воздух затяжной отрыжкой.

— Что ж, завтра будем есть аду и пить воду из ямы, — проворчал он себе под нос. Потом обратился к мальчику: — Какой теперь высоты твоя куча угля? С тебя будет?

Мальчик помотал головой. Древесный уголь был свален в углу двора. Старик прекрасно знал, насколько она велика. Если сегодняшние труды принесут обычные два узла, тогда, прикинул он, эта куча станет выше его головы. Тогда с выжиганием будет покончено — и, может быть, ему удастся отправиться в Оничу, где он еще ни разу не бывал. Он никогда нигде не бывал, кроме этой деревни.

Старик поднялся и подошел к задней стене, где со штабелей деревянных лотков, которые благодаря ручкам и мелким отделениям походили на дурно изготовленные храмы чи, свисали многочисленные мешки. Неожиданно он повернулся и швырнул через комнату больший белый камень. Мальчик пригнулся, но камень ударился об пол перед ним. Старик что, пытается его убить?

— Пчелиный воск, — сказал тот, идя обратно с пустым мешком. — Хочешь заняться этим вместо древесного угля?

Мальчик разгневанно смотрел на него.

— Успокойся, успокойся. Когда эти старые кости перестанут путаться под ногами, нам ничто не помешает взяться за работу. Этот воск, подними его — ну, давай же, — он для формы. Ты поймешь, в чем здесь штука. А это, — он поднял глиняный фаллос, — будет внутри его, точно так же, как вот это, — он сделал вид, что распахивает набедренную повязку, — будет внутри Игуэдо. А, Игуэдо? — Он стал хихикать, все громче и громче, а Игуэдо принялась визжать, хотя оставалось не слишком-то ясным, от ярости или же от счастливого изумления. — А, Игуэдо? Хе-хе-хе-хе…

Мальчик бросил воск и воспользовался случаем, чтобы выскользнуть за дверь. Грубые они и тупые. Но завтра, подумал он, завтра он научится литью бронзы. Если только старик не врет.

— …хе-хе-хе-хе…

— Ступай наружу. Рук, что ли, нет?

— Что? Стучать себя по брюху, когда у меня есть барабан? Хе-хе-хе-хе…

Звуки, доносившиеся изнутри, становились все более пронзительными, потом начали постепенно стихать. Сдавленный смешок мог принадлежать и старику, и Игуэдо. Последовало какое-то ворчание. Мальчик не прислушивался. Уссе — вот кого они все хотели и к кому никто из них не смел приблизиться. Он на пробу потянулся рукой к своему паху, но тут в хижине начал раздаваться гортанный вой — урчание, шедшее из глубин живота, которое затем поднималось и прорывалось через нос высоким попискиванием: «Ургх… ри-и-и! Еургх… ри-и-и! Ур… ри-и-и!»

Это был голос Игуэдо. Мальчик пытался от него отвлечься, но затем старик заворчал вместе с ней, возможно, даже стараясь ее переворчать, потому что производимые им звуки были по меньшей мере столь же громкими. Мальчик вспоминал, как выглядит лицо Уссе, но единственным, что всплывало в памяти, были шрамы ичи. Все равно сейчас она выглядит по-другому, заключил мальчик, и снова потянулся к паху. Там все сделалось мягким.

Ее волосы были заплетены в пучки: жесткие, окрашенные красным сандалом, они торчали во все стороны и падали ей на лицо, словно мясистые стебли плотоядного растения. Метки ичи отливали синевой там, где в шрамы были втерты ягоды ули. Кроме того, она жевала эти ягоды, так что нёбо ее потемнело, а зубы сверкали, что слоновая кость, стоило ей заговорить. Братья стояли позади нее, бесстрастные и неулыбчивые.

— Пойдемте. Сейчас отправляемся.

Сальвестро, Бернардо и Диего всеми способами старались скрыть, как потрясло их ее преображение. Казалось, она не принадлежит к этому месту, да и вообще ни к какому, если уж на то пошло. Они прошествовали к большой пироге, гребцы которой, должно быть, нервничали и при ее приближении стали мелко подергивать головами. Вскоре они уже разрезали воду — весла рассекали ее на ломти, увлекали их вперед, затем на мгновение замирали в людских руках, роняя обильные капли, и тут же наносили удары снова: двенадцать клинков, двенадцать ран в секунду, наносимых безропотной жидкости, которая с легкостью исцелялась позади них.

Уссе видела, что уже появляются первые песчаные отмели, длинные холмы из смеси грязи и песка — уровень реки понижался. Земли, расположенные выше по течению, присылали вниз разнообразный плавающий мусор, пристававший к отмелям: сломанные ветви, плоты из водорослей, утонувшую живность, которую крокодилы разорвут на части и поместят в свои мрачные хранилища под поверхностью воды. Голоса в реке были спутаны и нечленораздельны. Жители Гао, расположенного в нескольких неделях вверх по реке, во время каждого наводнения бросали в реку своих богов, и сейчас они тоже уткнулись в отмели, поврежденные, никому ненужные, ни на что здесь не способные. Она не обращала на богов внимания: ни на Баану, ни на Гангикоя, ни на Муссу, ни на Маму Кирию-прокаженную. Белые люди сидели впереди нее — их поместили подальше от гребцов, опасавшихся их прикосновений, но слишком напуганных, чтобы сказать ей об этом прямо. Вокруг не происходило ничего, кроме медленного колыхания реки, огромной расслабленной мышцы, чьи озорные подергивания напоминали Уссе, что эта мышца может — если пожелает — снести все, что перед ней, единым взмахом, расщепляя леса, разрушая горы, обращая землю в первоначальную грязь. Где тогда будет Эри? Кто помешает этому, если не нри? Белые люди были предостережением. Намоке понимал это, но ничего не сказал. Именно она нырнула в слепящую воду, позволила ей дергать себя и колотить, как только ей заблагорассудится. Она всплыла и вернулась, и это ей в уши барабанит голос Реки, голос, слышать который осмеливалась только она. Раскрашенная и вооруженная, она вела свое собственное войско против течения.

Братья у нее за спиной говорили о встрече в Ониче при помощи намеков и иносказаний, используя странные обороты речи и темные, замысловатые пословицы, чтобы их не могли понять гребцы из деревни. Они были взволнованы и встревожены — Уссе слышала по их голосам. Накануне ночью она почти не спала, так хотелось им услышать о том времени, что она провела с белыми людьми: все трое, широко раскрыв глаза, расспрашивали об их храмах (огромных, выстроенных из камня, но грязных), их священниках (так же богато одетых и столь же могущественных, как их собственные), их правителях (о которых она ничего не знала). Кто они — воины, кузнецы или пахари? Они — все сразу, все у них перемешано, так что почти не поймешь, Кто есть кто. Живут они в огромных городах, почти таких же огромных, как Бини, и дома там выстроены из камня, но в них — опять-таки — очень грязно, потому что туда свободно входят собаки и гадят на пол. Моются они лишь изредка. Она не упомянула о любви Фьяметты к ваннам. Еда у них очень обильная и зловонная. Зимой там в десять раз холоднее, чем во время гарматанов, но что такое снег, они представить так и не смогли. Подняв глаза, Уссе обнаружила, что братья недоверчиво поглядывают друг на друга, и тут же поняла, что они совсем не изменились. Она плюнула на пол перед ними, тремя своими глупцами братцами. Спросить о том, что происходило в Ониче, не было времени. Деревенские женщины убрали ей волосы, хватая их беспокойными пальцами и вытягивая пряди, в которые затем втирали густую сандаловую краску. Голова теперь была ясной, она чувствовала себя странно невесомой. Она не искала спящего духа своего отца, а тот, если и искал ее, не нашел. Она рассказала братьям истории, которые тем хотелось услышать, и описала им тех людей, что сидели теперь перед ней. Братья кивнули на манер мудрых стариков, все трое разом.

— Да. — Она помахала перед ними пальцем. — Все, как я вам говорила. Вы мне тогда верили, а? Слушали вы свою сестру Уссе?

Она заставила их ощупать свое запястье там, где оно было сломано и где теперь образовались маленькие костные наросты.

Так она их устыдила, а теперь они все вместе были в пироге, притиснутые друг к другу, и белые тоже: трупы в своих лохмотьях. Она глянула вперед, на солдата, вспоминая те случаи, о которых предпочла не рассказывать. Все, что она с ним испытала, совершенно ее потрясло — взять хотя бы то, как пыхало жаром от его тела, когда она ложилась с ним рядом, и каким неистовым было у него лицо, пока они совокуплялись. И этот его пот, пот белого человека. Она смотрела на его спину, когда та показывалась из-за спины великана. Третьим был тот, кто следил за ней той ночью, первой ночью, когда она искала и нашла своего отца в деревне иджо. В этом она была уверена и мысленно называла его теперь не иначе, как Вором. Солдат, Великан и Вор. Это было похоже на начало какой-нибудь детской сказочки: «Черепаха и Леопард прогуливались в лесу…» или: «Заяц и Собака встретились возле родника…» Она чувствовала, что ее усыпляют движения лодки, разлитый в воздухе илисто-водяной запах, негромкое ворчание гребцов, работавших веслами в неизменном ритме. Солдат, Великан и Вор плыли в лодке в загадочную страну вместе с жестокой принцессой по имени Уссе. Они хотели поймать самого безобразного зверя на свете…

…Эзоду и Эньи прогуливались в лесу… А, Уссе? Это ты помнишь, моя жестокая принцессочка?

Вздрогнув, она пробудилась. Блеск реки. Шлепанье весел. Апиа потянулся вперед и коснулся ее плеча. Она стряхнула его руку, погружаясь в себя, чтобы понять, откуда идет тот голос.

Отец?

Эзоду и Эньи были когда-то лучшими друзьями. Они обычно встречались у родника, а? Хе-хе-хе-хе…

А потом он исчез. Она быстро выпрямилась. Ушел так же внезапно, как появился. Ее отец играет с ней шутки? Странно. Не похоже на него. Может, это сон расположил его к играм? Потом она заметила Вора.

Тот сидел совершенно прямо, и лицо его было озадаченным. Она заметила это лишь потому, что он вертел головой по сторонам — ошеломленный, испуганный, недоумевающий. С выслеживающими глазами и подслушивающими ушами. Мог ли он слышать то же самое, что она? Возможно ли, чтобы белые слышали такие голоса? За Вором надо присматривать внимательнее. Он теперь снова устраивался поудобнее, поправляя свою обтрепанную шляпу и натягивая ее так, чтобы та прикрывала глаза. Теперь будет спать, подумала она, или притворяться, что спит. Нри выведет его на чистую воду. Нри всех их разоблачит.

Гребцы стали забирать к правому берегу, где сплошные густые заросли подкрадывались к самой кромке воды, вздымаясь перед ними, пока над лодкой не начали возвышаться плотные утесы растительности, в которых кроны огромных тополей выглядели колеблющимися уступами и навесами. Еще ближе — и стена раздробилась на сучья и ветви, колючие кусты, украшенные крошечными алыми цветами и петлями лилового вьюнка. Там и сям обнаруживались прогалины, через которые она мельком видела прохладную, тенистую лесную чащу. Потом берег снова отступил, а немного позже из леса вырвалась река Энгенни, чтобы смешать свои более яркие, но тоже коричневые воды с великим потоком, по которому они плыли; течением Энгенни пирогу оттолкнуло еще дальше. Они почти достигли Ндони, приближался вечер, но останавливаться они не захотели. Позже таким же образом покажется река Ораши с пучком меандров, который, казалось, отскочил от основной водной массы, а после этого слияния появится деревня Осомари. Но там они тоже не остановятся. Весла вздымались и падали, вздымались и падали. Спины людей сгибались и напрягались, чувствовалось, что они устали, однако ход пироги не ослабевал. У Атани река расширялась, и противоположный берег ужимался до далекого крохотного гребня, где многие годы назад, в другой жизни, какой-то мальчик ловил рыбу в затененной заводи, а она сидела, зарываясь пальцами ног в прохладную землю, и наблюдала за ним. Там они и остановились.

Сначала белые люди были болезнью, и никто не знал, что делать. Они являлись из-за моря в больших лодках с белыми крыльями, и рты их были полны крови и обмана, которые они выплевывали на тех, кого встречали. Их оружием были легкие мачете, слегка изогнутые, и огненные палки, которые они подносили к своим глазам. Раздавался мягкий хлопок, появлялся дым, а потом тот, на кого была направлена палка, падал замертво. Грудные клетки у них были толстыми как стволы деревьев, а ноги — тонкими, как прутья. Они молчали, часто целыми днями, а потом вдруг разражались криком, меж тем как их тела оставались совершенно неподвижны. Большинство из них были чрезвычайно уродливы и дурно пахли. Они не закапывали своих экскрементов. Они были задиристыми и могущественными волшебниками. У них не было женщин. Их речь походила на кашель. Суша их пугала, и они проводили на ней как можно меньше времени. Сильно разозлившись, они могли одним взмахом руки уничтожать целые деревни. Земля, на которой они стояли, взрыхлялась, а почва так разогревалась, что дымилась. Оскорбить их было невозможно. Никто не знал, что делало их такими злыми, или безобразными, или белыми, или красными, или какого там они были цвета, во всяком случае, не знал никто из племени иджо, а потому это, скорее всего, было какой-то болезнью, безумием, злым духом, поселившимся в их головах, заткнувшим им глотки и неизгоняемым. Большинство из этих домыслов, как понимал Намоке, были чепухой.

Четыре раза приходили и уходили дожди с той поры, когда они с Уссе сидели в хижине старого иджо и слушали, как тот ворчал и шкворчал, перепрыгивая от Нембе на морском берегу к акулам на их рыболовных участках, а затем, после калабаша пальмового вина, к белым людям… Анайамати еще не впал в свой сон, но уже был близок к этому, и он был осторожен, их Эзе Нри. Слишком осторожен, как считала его раздражительная и непоседливая дочь. Знатные люди усаживались рядом, разбивали кокосовый орех, передавали друг другу калабаш и говорили об этих «белых людях». И снова говорили. И опять. Она была слишком нетерпелива, дочь Анайамати, слишком необузданна, и в конце концов она взорвалась, высмеивая их осмотрительность, расхаживая перед ними с заносчивым видом и бросаясь предположениями, что никто из них и не пикнет, а потом разрыдалась, совершенно в них разочарованная. Была ли она права? Анайамати при виде такого позора покачал головой, а потом нарушил тяжелое молчание словами: «Иногда мне кажется, что она сама Эзоду…» Он комично закатил глаза, и все рассмеялись, щадя его чувства, а потом вернулись к томбо и пустопорожней болтовне. Слышала ли она их? Они были осторожными старыми людьми, действующими так, как обычно действуют осторожные старые люди, и принимающими решения, свойственные осторожным старым людям. Она все равно ушла бы, говорил себе Намоке.

Позже они узнали, что в племени бини, живущем к западу от них, на том берегу реки, уже были несколько белых возле Уготона, хотя в сам город их и не пускали, а еще больше их было на побережье моря, где они выстроили каменную крепость. Голод уводил людей племени нри все дальше, туда, где прежде они никогда не бывали, и, куда бы они ни зашли, везде теперь рассказывали об этих белых. На востоке и на юге, вплоть до Мпинде в землях, где правил Нзинге Нвембе, на западе и севере, вплоть до земель народа дьюла, снова и снова слышали они все те же истории. Однажды у побережья появлялись огромные лодки, увешанные белыми парусами, затем лодки поменьше гребли к берегу, и в них были белые люди, которые торговали, хорошо или плохо, а потом снова уплывали до следующего года. Каждый год они задерживались чуть дольше, и иногда некоторых оставляли (в качестве выкупа? или то было наказание?), а иногда строили для себя дома. Согласно Нвембе, они добрались до Нголы, населенной племенем мбунду, после него самого, точно так же, как до него появились в землях племени калабари, а до этого — среди нембе, иджо и еще западнее, в землях бини и варри, а в северных землях, дальше по побережью, вплоть до пустыни, где ничего не растет и обитатели которой ничего не строят, но каждый день, проснувшись, спасаются бегством от ярости солнца, пока не настанет ночь и они снова не уснут. Белые люди являлись с севера. Уссе отправилась за ними в погоню. Теперь она возвращалась. Люди нри слушали эти истории и отмечали, что рассказчики испытывают неловкость. Белые люди были слабы и малочисленны, но что-то в них пугало. Что-то скрытое от них самих. Возможно, глупые иджо были правы, думал теперь Намоке: белые люди были болезнью.

И никто не знал, что делать. Ни узама, вожди народа бини во главе с обой Эсиги, теперь пробиравшиеся вдоль берега реки и похожие на аистов в своих белых одеяниях. Ни советники Алафина из Ойо, мудро кивавшие друг другу недалеко от них. Ни Аворо из Эси, тайно совещавшийся с полусотней своих предков в изысканно выстроенном святилище джу-джу, которое его подданные воздвигли за хребтом, а по окончании переговоров разберут на части и унесут. (Когда же у них у всех иссякнет терпение? — гадал Намоке. Через неделю? Через месяц?) Ни Тсоеде, эзе племени Нупе, который прибыл в паланкине высотой с тополь, переносимом шестьюдесятью рабами, и которому еще предстояло с него спуститься. Ни Ачаду от аттахов Иды, постояносланцы властителя Конго, один из которых утверждал, что был в доме короля белых, но рассказывал лишь, что там было холодно, ни люди из страны Ндонго, правительница которой разрешила белым торговать, начиная от устья реки Данде. Ни одум — вечно пьяный вождь тех калабари, что живут на Авоме. Никто из племени аро, или племени урагга. или племени экверре, или племени этче, или племени аса, или племени ндокинор, или племени оки, — некоторые уже возвращались в свои деревни, те были всего в трех-четырех днях пути. Ни племя анам, жившее за рекой у Асабы, ни нди-мили-нну, ждавшие возникновения песчаного острова, который в это время года появляется посреди реки, медленно поднимаясь над поверхностью, прежде чем в одно прекрасное утро не вырастает до своих истинных размеров, ни иджо и нембе, мирно разбившие лагерь вместе — в своем роде чудо. Ни люди племени озо, которым принадлежит эта деревня или принадлежала раньше, прежде чем слово, посланное от нри, собрало более тысячи человек из примерно трех дюжин народов внутри лагеря, расползшегося по берегу реки почти до той излучины, где к широкому течению присоединялась Анамбра. Никто из них не знал, что с этим делать, как не знал, например, о том, откуда приходит дождь и куда уходит, или почему в один год ямс растет хорошо, а в другой — плохо. Поэтому они обратились к нри, и нри созвали всех на переговоры, ненадолго превратившие Оничу в город.

Земля по обе стороны лагеря слегка поднималась, образуя отлогие горбовидные гребни выглаженной дождями и высушенной солнцем красной глины, которая выступала из леса и внезапно обрывалась у края реки. Выбрав удобную позицию, Намоке глядел вниз на россыпь выстроенных наскоро хижин, навесов и святилищ, крытых циновками из рафии или из длинной травы, которая в изобилии росла после отступления половодья. Люди, сновавшие между домами этого неосновательного города, были советниками, вождями, священниками, принцами, носителями разных титулов, а с учетом сопровождавших их слуг и рабов население города было во много раз больше. Все они, так или иначе, желали этих переговоров, и теперь, спустя всего двенадцать дней после их начала, они выказывали нетерпение. Те, у кого уже имелись торговые сношения и договоры с белыми, разорвали их в знак уважения к тем, кто считал, что чужеземцы ничем не лучше крыс в курятнике. Никто ни в чем не соглашался с другими, а общим было лишь желание, чтобы нри ответили на вопросы, порожденные их беспокойством… Они хотели, чтобы на грозовом облаке перед ними явился Эзе Нри и сказал им, что делать, и это было крайне глупо, потому что люди нри никогда никому не указывали, что делать. Благодаря нри было созвано это собрание, не более того. Намоке шел, волоча обутые в сандалии ноги среди свежих побегов травы, пробивавшихся сквозь запекшуюся железистую почву. На отлогий глинистый берег, простиравшийся ниже, были вытащены не меньше четырех десятков пирог. Дальше по берегу стояло обири, со всех сторон открытое, с высоко поднятой над землей крышей, державшейся на толстых столбах дерева абара, и с полом, устланным циновками из рафии. Там уже сидели несколько икверре, ожидая начала сегодняшних переговоров. Его посох-офо — короткий сук и пучок палочек вокруг него — неустойчиво стоял на небольшом табурете, украшенном искусной резьбой. Эти палочки казались вполне безвредными, пока оставались там — так, немного дерева для растопки, разоренное гнездо, — однако же, если бы он прошел через лагерь, воздев их над головой, воткнул бы их в мягкую почву, потом выдернул бы их за корни, а затем разбросал вокруг эту почву, словно она была семенами, тогда все они вскочили бы на ноги и пустились наутек, Все до единого. Бежали бы так, как бегут от смерти… Какой соблазн! Над лодками нечетким зеленым пятном пронесся зимородок. Намоке обернулся и посмотрел вниз по реке. Прошло два дня с тех пор, как Гбуджо, Апиа и Онугу получили весть от иджо о том, что их сестра плывет через мангровые болота, и отправились вниз по реке, чтобы ее встретить. Но сейчас на реке не было ничего, кроме нескольких рыбацких каноэ и пирог, отчаливших от острова и доставлявших вождей нди-мили-нну на переговоры. Он повернулся и направился к обири, сопровождаемый взглфе, вместе с их (отдельными) эскортами слуг… Все они ждали его, ждали переговоров, ждали слов от Эзе Нри.

Слабое белесое свечение в небе, свойственное для времени гарматана, усиливалось, переходя в резкое сияние. Время шло, и люди медленно прибывали, разговаривая поначалу мягко, затем все более резко, собираясь в небольшие группы, которые быстро превращались в партии, в узлы разногласий и противоречий, пока перед Намоке не предстал целый лес машущих рук и указующих пальцев, а шум не сделался неистовым громыханием жалоб, негодующих восклицаний, неявных оскорблений, оправданий, обращенных к скептическому слуху, опровергаемых построений, основой для которых служили разные доводы, соперничество, тупоголовость… Как, размышлял он, спокойно расхаживая между бранящимися, изо всего этого может возникнуть согласие? Он снова посмотрел в сторону реки, частично закрываемой троими нупе, наседавшими на несчастного калабари, который возражал, что трое людей из его деревни были убиты белыми — во всяком случае, однажды утром отправились торговать с ними рыбой и больше не возвращались. Река в этом месте была очень широкой, длинный ее отрезок, тянувшийся до Асабы, нарушался только песчаным островом, где был разбит лагерь нди-мили-нну. Обычно там устраивалась большая ярмарка. Намоке поразмыслил о ежегодном возникновении острова посреди мутных речных вод, о твердой земле, поднимающейся из забитого илом потока, где могли в дружеской обстановке встречаться торговцы, чтобы покупать товары или обмениваться ими. Может, согласие возникнет таким же образом? Потом он вспомнил о явлении, которое жители Иды называли янгби, — о кратковременном вздутии реки, которое должно было произойти через неделю-другую, — тогда вода поднимется по колено. Янгби длилось всего несколько дней, ровно столько, сколько требовалось, чтобы смыть этот остров.

День клонился к вечеру, и дебаты в обири становились угрюмыми и сварливыми. Ока по имени Джиофо яростно спорил с рослым бини, который бесстрастно стоял перед ним, скрестив длинные руки под своим одеянием.

— Они нуждаются в золоте, рабах, бивнях Эньи, перце. Прекрасно! — Джиофо размахивал в воздухе пальцем. — Но это только сегодня. А завтра? Что им тогда понадобится? С каждым годом их прибывает все больше — вы и сами это признаете, — а вы, бини, предоставляете им землю, чтобы они там жили, и даже защищаете их, когда они грабят людей на побережье…

— Оба Эсиги изгнал их, когда начались переговоры, как и обещал. Кроме того, они слабые, и большинство из них мрут от лихорадки, — успел вставить бини.

— Да! — вскричал Джиофо. — Их даже воздух терпеть не может, на земле, которой они касаются, ничего не растет. Земля, к которой они притронулись, запятнана! Мертва!

Намоке переводил взгляд с одного на другого: с бини, раздраженно трясшего головой, на Джиофо, не прекращавшего орать. Подобные стычки постоянно случались на переговорах, и гам этих перепалок звучал для него жужжанием разъяренных шершней. Что хорошего могло из этого выйти?

— Погоди, погоди, — закончил Джиофо, поворачиваясь теперь к Намоке. — Когда Эзе Нри вынесет свое суждение, тогда и увидишь!

— Когда Эзе Нри заговорит, — произнес бини так, будто обращался к самому себе, — то все прояснится. Возможно, и в твоей голове тоже. — Он презрительно отошел в сторону.

Лишившись оппонента, Джиофо переадресовал свои сетования Намоке.

— Эти бини считают себя лучше всех остальных, а? Что вообще они делают? Только и знают, что посиживают да поглаживают свои красивые длинные пальчики, а толку? Посмотри-ка. — Он протянул к нему свои собственные руки с короткими и толстыми пальцами. — После прошлого урожая эти руки выковали сотню клинков, а уж сколько до того, не знаю — со счета сбился. А эти бини — тьфу!

Он сделал вид, что плюет на пол — в обири это было табу, — и запричитал снова, Намоке же спокойно кивал, ожидая возможности ускользнуть. Но Джиофо все бубнил и бубнил, и голос его впивался Намоке в голову, словно стреловидный червь, а там и без того звучало уже множество голосов, проникших в череп наподобие уховерток и теперь извивавшихся и глодавших его мозг. Когда Эзе Нри заговорит…

Где этот голос? Все ждали его, но запас терпения иссякал, что служило, например, причиной горячности Джиофо, продолжавшего свои громогласные обличения, которые все чаще повторялись: его горечь произрастала из того же беспокойства, которое привело сюда всех, а источником беспокойства было незнание. Железо сломано… Кузнец, должно быть, в этой именно пословице находит особый смак, мрачно думал Намоке, хотя, конечно, не находит его в тех обстоятельствах, на которые она намекает. …и никто не знает, что делать. Немного масла, чтобы легче было проглотить сухие слова. С благодарным удивлением он вдруг осознал, что его мучитель наконец замолчал. Поблизости располагалась группа жителей Иды, говоривших между собой. Когда Намоке перевел на них взгляд, они тоже замолчали. Внушающее суеверный страх молчание собиралось и вспухало у него за спиной — молчание, никого не примиряющее, словно соперники среди рыночного гомона заметили друг друга и прервались посреди фразы, уставившись друг другу в глаза так пристально, что коридор их внимания, все более безмолвного и густого, расширяется, вбирая в себя все сборище. Итак, рты либо закрывались, либо оставались открытыми, и через несколько секунд все обири умолкло, а все присутствовавшие там уставились вперед, на то самое место, где Намоке стоял раньше. Тогда он ощутил ее присутствие. Значит, пробормотал Намоке, поворачиваясь вместе со всеми остальными, она вернулась.

Уссе стояла на самом краю обири. Там на нее падал солнечный свет, и устремленным на нее глазам, привыкшим к тени, ее волосы казались ярко-алым головным убором, а лицо — эбонитовой маской с синими прорезями. Линия гребня рассекала ее надвое: красная обожженная солнцем земля и белесое небо над ней. Уссе сделала один шаг вперед, и те, что были ближе всех остальных, повалились навзничь, словно она толкнула их. По-прежнему никто ничего не говорил. Намоке стал пробираться сквозь безмолвную толпу. У нее расширились глаза, когда он протиснулся через тела, прижатые друг к другу в усилии сохранить защитную дистанцию между собой и ею, — живым джу-джу, противостоящим им и их ослепляющим. Намоке ощущал ее силу сквозь них — эта сила лежала, свернувшись кольцами, внутри раскрашенного тела, могучая и неприкасаемая, как питон. Ее дыхание наполняло их легкие, накачивало их так сильно, что если бы она с шипением потянула воздух в себя, они бы упали, рухнули наземь, как опустошенные оболочки, которых Нри лишил душ… Теперь она стала могущественнее, осознал Намоке. Она снова сделала шаг вперед, подняла и простерла вперед руку, тем самым вырезая собственные очертания в окаменевшем воздухе. Ее пальцы закупорили их напрягающиеся уши, и ей надо было только вытянуть из них пробки, чтобы поток слов хлынул в головы, изливаясь изо ртов. Они были заточены в клетки порознь друг от друга и связывались вместе лишь этой извивающейся рукой, которая вытягивалась из Уссе и охватывала их, каждого по отдельности, — она поворачивалась, но руки и ноги ее оставались неподвижны, точно ее позвоночник был столбом, воткнутым глубоко в землю, где Ала его ухватила сильными белыми подушечками пальцев и стала медленно вращать. Итак, она медленно поворачивалась между рекой слева от нее и лесом справа, и если бы она заговорила мгновением раньше, рассуждал позже Намоке, тогда все они образовали бы ту форму, в которую она их втискивала, пали бы в ее тень, не выходя за границы этой тени; образ ее проступал твердым островом тьмы на яркой, мягкой почве переговоров, в которых все они тонули, оплотом Эзе Ада… Ан нет.

Дата добавления: 2015-08-29