Они выбрались на берег, не глядя друг на друга. Быстренько оделись. Я в это время деликатно разглядывала слизняка, ползущего по стебельку ромашки.
— Посмотри, какое небо, — сказал принц.
Я тоже посмотрела вверх. Луны не было, зато горели звёзды. Именно горели: их было здесь мало, но каждая сияла, как небольшой прожектор.
— Мне кажется, это твои глаза смотрят на меня сверху, — сказал принц.
Я вспомнила слова Оберона: «Если не будет Королевства — ни один влюблённый не скажет: её глаза как звёзды. Он скажет: у неё богатый отец, женюсь-ка я…»
Но принц-то каков! Я-то думала, что у них с Эльвирой — война!
— Ты преступник, — сказала принцесса. — Государственный преступник. И я — преступница. Скажи, тот белобрысый парень в страже — он в самом деле…
— Да. Он не любит об этом говорить. Но он палач, а не стражник. И я видел его работу.
— Правда?!
— Это было до того, как ты к нам пришла. Дело о государственной измене.
Сделалось тихо.
— Александр, — наконец сказала Эльвира. — Я согласна умереть. Если мне предложат выбирать, быть с тобой или…
Я потихоньку улеглась в траву. Влюблённые вздохи — не по мне, я их по телевизору в сериалах наслушалась, скукота, короче. Но о каком преступлении они говорят? И при чём здесь палач? И не того ли белобрысого они имеют в виду, что не давал стражникам браниться при мне?
Если дать сейчас знак, что я здесь, — выйдет просто неприлично. Один выход — подождать, пока они уйдут. А пока уши заткнуть, что ли?
— Ты доверяешь Лене? — спросила Эльвира.
Вот и затыкай после этого уши!
— Совершенно, — сказал, подумав, принц. — Она благородный человек.
— Но ведь она предана Оберону?
— Разумеется. Но она уже имела множество случаев на меня донести — и не сделала этого.
— Если она узнает нашу тайну…
— А что нам скрывать? За нами — естественное человеческое право на жизнь и судьбу. Кто сказал, что Королевство — превыше всего? Королевство, а не наша любовь?
И они стали целоваться при звёздном свете. Я легла на пузо, закрыла глаза, опёрлась подбородком о ладони: имеют же влюблённые люди право на уединение?
А вот что у них за тайны — подумаем завтра.
Назавтра выяснилось, что поселение речных земледельцев не подходит для Королевства. Собственно, это всем было сразу понятно, кроме меня.
— Мало места, — сказал Гарольд, видя моё разочарование. — Это же тупик, понимаешь? Где тут город строить, какой тут порт, на мелкой-то речушке? Хутор, одним словом.
— Тут скалы кругом красивые…
— Одних скал мало! Мы должны выйти на берег моря.
— Так что нам — снова тянуться через эту пустошь?!
Гарольд сдвинул брови:
— Ты присягала на верность Королевству? Через пустошь, через что угодно, под землёй, если прикажут!
Так можно всю жизнь проходить, подумала я обиженно. Но вслух ничего не сказала.
День мы провели, отдыхая. Стражники соорудили удочки и ловили рыбу на берегу зеркального озера; я присматривалась к белобрысому. С первого взгляда он не отличался от прочих, но, если призадуматься, кое-какие различия всё-таки находились. Например, у него не было герба на плаще. И вооружён он был не мечом, как прочие, а топором странной формы. Этот топор болтался у него на спине даже тогда, когда он азартно следил за поплавком…
Он палач?
В каждом Королевстве должен быть палач? Неужели Оберону случалось выносить смертные приговоры?
И что за тайна у принца и Эльвиры (кроме того, естественно, что они целуются при звёздах)? Целоваться — дело нехитрое, вряд ли за это рубят головы. Но почему они говорили о преступлении?
Эх, если обо всём задумываться — мозги засохнут. Влюблённые всегда молотят чушь. Это и в сериалах показывают; я решила не заморачиваться ерундой.
Попросила у белобрысого удочку на полчаса — и вытянула огромную серебряно-розовую рыбину.
В тот же день оказалось, что не только я хотела бы остаться здесь, на лужайке, не только мне сводит челюсти при мысли о новой дороге в никуда, по никудышным землям. Из поселения, где отдыхали принцессы, был послан гонец к королю.
Гонец до короля не дошёл (местные вообще робели и не осмеливались приближаться к шатру), а передал письмо первому встреченному человеку из Королевства. И этим человеком, как назло, оказалась я: сняв сапоги и подвернув штаны, я бродила по щиколотку в воде, пытаясь поймать нежно-розовую лягушку, которая никак не давалась в руки. Это была необыкновенная, резвая и красивая тварь, она будто дразнила меня, всякий раз выскальзывая из-под пальцев. Наконец я захватила её двумя руками — вместе с пригоршней донного ила, вместе со стебельками травы и мелкими камушками, но поймала-таки! Лягушка была здесь, она возилась и щекотала мои ладони, оставалось только вымыть её, как старатели вымывают золото из песка, и рассмотреть…
— Господин! Добрый господин, маг дороги!
Я обернулась. Плечистый дядька, усатый, серьёзный и одновременно напуганный, держал в перепончатых лапах свёрнутый трубочкой лист.
…Письмо не было запечатано, и по дороге я его случайно прочитала. Их высочества Ортензия и Алисия уведомляли короля Оберона, что измучены дорогой, восхищены миром речных жителей и намерены остаться здесь навсегда, вне зависимости от того, какое решение примет Королевство. Оберон был у себя, и его, по счастью, не отвлекали никакие важные дела. Я нерешительно вошла в шатёр и остановилась у порога.
— Что случилось, Лена? Кто тебя напугал?
Я протянула ему письмо. Вот уж не думала, что придётся выступать в роли почтальона Печкина. Оберон просмотрел письмо сперва мельком, потом ещё раз, внимательнее.
— Ты прочитала?
— Случайно. Оно развернулось…
— Брось, я не собираюсь тебя ругать. Что ты такая нервная?
— Вы же не отрубите им головы… за измену?
— У тебя прямо мания — всем рубить головы. Послушай: если бы Алисия и Ортензия хоть на минутку поверили, что я их здесь оставлю, они не написали бы такого письма ни за какие коврижки. Ну подумай, что им тут делать? Быть смирной женой при донном земледельце ни одна не согласится. А принцессы здесь не нужны — нет такой должности, понимаешь? Так что это письмо — каприз в чистом виде, ещё одна попытка привлечь внимание Александра…
Он выглянул из шатра и приказал кому-то:
— Позови принца. Быстро.
Ответом был удаляющийся топот.
— Спасибо, Лена, — вернувшись в шатёр, король бросил письмо на низкий столик. — И не забивай себе голову ерундой… Завтра мы выступаем. Постарайся как следует отдохнуть.
Принц вышел из шатра красный как рак, чем-то очень недовольный. Вскочил на коня и ускакал; через час все пять принцесс, накануне ночевавших в селении, были водворены на место.
После ужина меня опять вызвали к королю. Оберон был в шатре не один: в одном из раскладных кресел сидел, виновато улыбаясь, наш трубач. Он был без сапог, правая нога обмотана тряпкой, и бурые пятна на серой ткани становились всё больше.
— Несчастный случай, — сказал мне Оберон. — Вот что бывает, если упражняться в фехтовании, хлебнув перед этим вина… Да перестань! — Это трубачу, который виновато опустил голову. — Я же тебя не ругаю? Лена, — это мне, — ты, надеюсь, знаешь в общем, как устроен человек?
— Ну да, — в горле у меня почему-то пересохло. — Кости там, вены, артерии… в животе желудок и печень, в груди — сердце, в голове — мозги…
— Мозги — это замечательно, — сказал Оберон без улыбки. — Сращивать кости тебе рановато, да и необходимости такой, по счастью, нет. Рассечены мягкие ткани, повреждено сухожилие. Осторожно собираем всё обратно, перед тем обезболив. Давай.
Трубач принялся разматывать ногу; я смотрела на него в ужасе:
— Как? Я?!
— Маг дороги обязан врачевать раны, — сухо сказал Оберон. — До сих пор обходилось. Но что-то мне подсказывает, что наше везение — ненадолго. Возьми посох, направь на повреждённое место, представь, что у тебя немеют ладони.
Трубач вытянул окровавленную ногу — и тихо охнул.
Боюсь крови. У меня от одного её вида в глазах темнеет. Я глянула на рану — и тут же отвела глаза. Желудок, запрыгав, поднялся к самому горлу.
— Ему больно, между прочим, — тихо сказал Оберон. — Очень. Ты когда-нибудь резала себе руку или ногу?
Я только палец однажды резала. Не помню боли — помню страх…
Взявшись за посох, я поднесла красно-зелёное круглое навершие к изуродованной, расползающейся ноге.
— Немеют ладони, — всё так же тихо подсказал Оберон.
Руки, сжимающие посох, одеревенели. Трубач вдруг перестал улыбаться, вздохнул сквозь зубы… И обмяк в кресле. Расслабился. Я только теперь поняла, как он был до сих пор напряжён.
— Умница, — тихо сказал Оберон. — Соединяем ткани, начиная с самых глубоких. Видишь сухожилие?
Я выбрела из шатра на слабых ногах, ощущая себя мясником и почти героем. Трубач вышел вслед за мной. Он почти не хромал и говорил без умолку. В голосе его было колоссальное облегчение, а слов я не понимала. Да разве они имели значение, слова?
Вечерело. Розовые лягушки светлели, как жемчужины, на тёмно-зелёных листьях кувшинок. Услышав их кваканье, любой соловей удавился бы от зависти: это был не «лягушачий хор» в обычном понимании слова. Это был настоящий музыкальный ансамбль, меняющий мелодии, я всё высматривала в камышах дирижёра…
Интересно, здесь, наверное, нет цапель? И вообще никаких естественных лягушачьих врагов? С таким бесстыдным цветом их же видно за версту!
— Здорово поют, — сказала Эльвира за моей спиной.
Я поздоровалась.
— Добрый вечер и вам, Лена… Я ушла из кареты. Там рёв да сопли. Как будто сразу не было ясно, чем закончится эта их провокация.
— Мне тоже не хочется ехать, — сказала я честно. — Но ведь и оставаться здесь тоже…
— Кто бы спорил. — Эльвира печально вздохнула. — Вы не видели принца?
— Нет, — я почему-то встревожилась, — а что?
— Бродит где-то в одиночестве, — в голосе Эльвиры опять обозначилась злость. — Когда у него неприятности — он обижается на всех. Особенно на меня.
— А какие у него неприятности?
Эльвира покосилась на меня, будто решая, говорить или нет.
— У принца, Лена, одна большая неприятность — он не похож на отца. Не выдерживает никакого сравнения с Обероном… так ему кажется. Собственно, так ему и внушалось с детства. Он робкий, слабовольный, мягкий. Но главное — он не маг. А Оберону хотелось, чтобы его сын был волшебником.
— Ну, — пробормотала я растерянно, — его величество всё равно любит…
— Конечно. Но вполовину меньше, чем любил бы сына-мага, похожего на него самого. Разве это не ясно?
Я молчала. Лягушки пели, заглушая Эльвирины вздохи.
— Вы не думайте, Лена… Я прекрасно понимаю Оберона: король не может быть сентиментальным. На нём такая ответственность… Она оправдывает многое. Скажем, он может себе позволить взять чужого ребёнка из чужого мира, поставить себе на службу, подвергнуть смертельной опасности…
— Я не ребёнок! И я сама выбрала…
— Разумеется. Вы сами. У Оберона всегда так получается — само собой. Нет, Лена, не обижайтесь на меня! И не обижайтесь на Александра, если вам покажется, что он ведёт себя глупо. Представьте, каково это: постоянно ощущать свою никчёмность рядом с блестящим родителем!
Из лягушачьего хора вырвался одинокий голос солиста. Звук вился, становясь всё прозрачней и тоньше, пока не оборвался вдруг обычным хрипловатым «Квак!».
Я провела носком сапога по влажной траве:
— Принц… Э-э-э… Разве его величество…
— Его величество — полководец во главе армии. В военное время. У него есть много других занятий, кроме как щадить нежные нервы принца. — Эльвира грустно покачала головой.
— Но мы ведь придём на новое место? И Королевство отстроится заново? И принц сможет жениться…
Я чуть было не ляпнула «на вас», но вовремя прикусила язык.
— Может быть, — согласилась Эльвира безо всякой уверенности. — Будем надеяться, Лена. Будем надеяться.
Глава 16 Атака
Я снова ехала во главе колонны, на этот раз рядом с Обероном. Замыкали строй Ланс и Гарольд — защищали Королевство с тыла.
Отступал лес. Всё реже попадались островки зелёной травы. Позади осталась речка. Ветер носил тучи пыли; Оберон на ходу научил меня, как защитить нос и рот от удушливых пыльих стай. К обеду мы перевалили через невысокую цепь холмов, и перед нами открылось песчаное море.
Никогда в жизни не была в пустыне. Меня поразил цвет песка: он был не белый и не жёлтенький, как на пляже. Он был тёмно-кирпичный, почти красный. И он не стоял на месте: в сравнении с пляской этих красных гор даже море в шторм показалось бы, наверное, спокойным.
— Привал, — спокойно сказал Оберон, и трубач, ехавший сразу за нами, проиграл мой любимый сигнал из двух нот.
Караван привычно распался — каждый занимался своим делом. Здесь не было воды, зато в избытке имелось топливо — кустарник вокруг был наполовину сухой, мёртвый. Суетились слуги, повара; стражники расставляли шатёр, комендант везде совал свой нос и всем мешал.
Только Оберон верхом на Фиалке не двигался с места, молчал и смотрел на пустыню. Мне не понравилось выражение его лица.
Подъехал Гарольд. В руке у него было что-то похожее на грязное и рваное махровое полотенце.
— Где взял? — спросил Оберон, не оборачиваясь.
Гарольд махнул рукой куда-то за ближайший холм:
— Там их полно. Целое кладбище.
— Что с ними случилось?
— Сдохли.
Оберон ухмыльнулся:
— Исчерпывающее объяснение… Брось эту гадость.
Гарольд уронил тряпку на бурую растрескавшуюся землю. Я присмотрелась… лучше бы я не присматривалась.
— Что это?
— Хватавец, — отозвался Гарольд бесстрастно. — Хочешь, поедем посмотрим? Погадаем, отчего они все окочурились?
— Гарольд, — сказал Оберон с укоризной.
Странный звук пришёл из пустыни — не то вой, не то вздох. Всплеснулся песок, будто на секунду из него вырвались в небо зубчатые стены невиданного замка. Я даже увидела окно, длинное и чёрное, как кошачий зрачок. «Замок» разрушился на наших глазах, опал, разваливаясь, как все на свете песчаные замки, нам в лица пахнуло горячим воздухом.
— Что это? — спросила я шёпотом. — Мы туда пойдём?!
Фиалк щёлкнул своими крокодильими зубами, покосился весело и бесшабашно. Оберон потрепал крылатого коня по шее:
— Пойдём, Лена, пойдём… Нет другого пути.
И мы пошли.
Оберон вёл караван, и мохнатые копыта Фиалка оставляли в красном песке ровную, как строчка, борозду. Король ни на секунду не опускал посоха: «прощупывал» дорогу впереди. Удерживал громады песка, которые то поднимались, оставляя нас на дне глубокой ямы, то опадали, и тогда караван оказывался на пике высоченной горы. Ни одна волна пока нас не накрыла, но от песочных танцев кружилась голова. В карете маялись принцессы, бледные до зелени — их тошнило. То одна, то другая перегибалась из окна в приступе рвоты. Заходился кашлем канцлер, даже стражники приуныли.
— Пойди скажи им, чтобы держались! — крикнул мне Оберон, не сводя взгляда с песчаной горы на пути каравана. — Осталось немного! Скажи, мы скоро выйдем на ровное место!
Я развернула коня. Песок обладал странным свойством: по нему можно было скакать, не проваливаясь, но стоило на секунду остановиться — и ноги, и копыта, и колеса увязали.
— Держитесь! — крикнула я стражникам. — Король сказал, ещё немножко! Держитесь! — крикнула я коменданту и канцлеру. Подскакала к карете, моё лицо оказалось как раз на уровне окошка: — Осталось чуть-чуть! Потерпите ещё!
Занавеска отдёрнулась. Я увидела Эльвиру — бледную, с опухшими веками.
— Скоро будут ровные пески, — сказала я ей.
— Лена! — Эльвира смотрела на меня взглядом животного, угодившего в капкан. — Пожалуйста… Пообещай мне, что ты никогда не бросишь нас в пути.
— Обещаю, — сказала я удивлённо.
— Так мне спокойнее. — Она через силу улыбнулась, но улыбка её тут же застыла — Эльвира смотрела куда-то мне через плечо.
Я обернулась…
Огромный песчаный гриб, похожий на ядерный взрыв, поднялся над красной пустыней. Вот его шляпка превратилась в прекрасное женское лицо… Потом в череп без нижней челюсти… А потом всё опало, рухнуло, затряслась земля под ногами и копытами, хлынул вихрь с миллионами острых песчинок…
Закричали люди и кони.
Карета покачнулась и медленно, мягко опрокинулась, задрав к небу вертящиеся колеса.
— Мама! — кричал Гарольд, разгребая песок, под которым бились, пытаясь подняться, повара и слуги. — Ма! Ты где?!
Сжав зубы, я направила навершие посоха на ближайшую песчаную кучу. Песок стал дымиться и плавиться, спекаясь в чёрное стекло.
— Не так. — Мой посох перехватили сзади. — Призываем ветер, а не огонь. Движение производится по спирали, против часовой стрелки, со всё нарастающей интенсивностью…
Ланс крутанул своим посохом. Песок закружился, разлетаясь в стороны, показались чьи-то руки, ищущие опоры, колесо повозки, рваный мешок, медный котёл, голова лошади…
— Мама! — в голосе у Гарольда было отчаяние.
Я сжала посох влажными ладонями. Изо всех сил постаралась не плакать. Сосредоточилась и закрутила вихрь так, как показал перед тем Ланс.
Никогда в жизни у меня не было в руках такого сильного пылесоса! Только он не втягивал воздух, а, наоборот, выбрасывал его, закручивая маленьким смерчем. Песок разлетался в стороны. Люди, только что погребённые без надежды выбраться на свет, вдруг оказывались на свободе, кашляли и тёрли глаза, помогали друг другу; кто-то не мог подняться. Кто-то лежал неподвижно.
Гарольд схватил за руку женщину, с трудом выбиравшуюся из-под опрокинутой телеги:
— Мама…
— Спокойно, все живы, — пронёсся над караваном голос Оберона. — Стража, соберите раненых. Конюхи, проверьте лошадей… Маги дороги — ко мне. Быстро.
Оберон казался удовлетворённым, даже весёлым:
— Начинается настоящая война. Если через полчаса-час мы не восстановим караван и не продолжим движение — считайте, что Королевству конец. Лена, ты занимаешься ранеными. Гарольд, ты ставишь на место всё, что сломалось. Ланс…
— Впереди спазматические сгустки зла. — Ланс водил костяным посохом, как антенной. — Концентрация несовместима с жизнью.
— Что?! Оберон поднял свой посох. На секунду лицо его застыло.
— Вот оно, — сказал он шёпотом. — Вот.
И добавил ещё что-то — совсем неслышно.
— Назад? — спросил Ланс, невозмутимо разглядывая остаток среднего пальца на правой руке.
— Оглянись, — оскалился Оберон.
Ланс красивым плавным движением перевёл посох за спину. Мигнул. Слабо усмехнулся:
— Ловушка. Нам остаётся только…
Оберон вдруг взял его за воротник и притянул к себе. Я испугалась: просто не поняла, что происходит.
Это был длинный и страшный момент. Ланс и король смотрели друг на друга в упор.
— …Только уйти через тоннель, — невозмутимо закончил Ланс.
Гарольд шумно сопел у меня над ухом.
Оберон разжал пальцы. Старший маг отодвинулся как ни в чём не бывало, потёр шею:
— Разве у нас есть выбор, государь?
Оберон сдвинул брови. Лицо его сделалось суровым и надменным, почти злым.
— Гарольд, Лена, вы что, не слышали приказаний?!
Мы кинулись к каравану. Везде были ругательства, стоны, плач, смех, ржание перепуганных лошадей; к моему великому счастью, раненых было немного. Кого-то ударило опрокинувшейся повозкой, кого-то лягнула лошадь, кто-то потерял сознание, когда его завалило песком. Судорожно вспоминая учебник биологии и наставления Оберона, я приводила в чувство, расширяла сосуды, затягивала раны, снимала отеки и очищала забитые песком трахеи. Я одна работала, как небольшой госпиталь, и, честное слово, могла гордиться собой: десяток высококлассных врачей не способен на чудо, подвластное одному магу дороги. И в этой суете, в крике, в нервном напряжении у меня не было времени думать ни о словах Ланса, ни о решении короля.
— Королевство! — Голос Оберона накрыл нас, как волной. Разом оборвался галдёж, даже лошади замолчали. — Пришло время проявить всё наше мужество. Напал враг, мы не сможем дать бой, но мы уйдём из-под удара. Карета останется здесь, и повозки тоже. Перегружайте продовольствие на лошадей. Всё, что можно бросить, должно быть брошено. Комендант, начинайте перегрузку. У нас есть пятнадцать минут.
Кто-то из принцесс заплакал в голос.
Оберон подскакал ко мне.
— Лена… Иди сюда.
Он всё ещё казался спокойным, но я чувствовала, как тяжело и страшно ему в этот момент.
— Слушай… мы сейчас рискуем. Очень. Мы должны силой магии пробить тоннель в песке и держать его, чтобы не обвалился. И пройти под землёй несколько десятков километров… Оживи! — Он протянул надо мной ладонь.
— Мы пройдём, ваше величество, — сказала я, чуть задыхаясь. — Что мне надо делать?
Темнота.
Песок под ногами. Тонны слежавшегося песка над головой. Такое ощущение, что тащишь на спине невероятный груз; иногда от этой тяжести валишься на четвереньки, но всё равно встаёшь и идёшь дальше. Тоннель в земле открыли ровно такой, чтобы могла пробраться лошадь; животные шли, пригибая шеи, тихие, отрешённые, какие-то «механические» — чтобы затащить их сюда, Оберон наложил на них заклинание, что-то вроде магического наркоза.
А людей никто наркозу не подвергал. Мы идём вереницей, держась друг за друга, — Оберон впереди, он пробивает тоннель. Ланс позади — он держит просевшие своды, норовящие накрыть хвост процессии. А мы с Гарольдом идём в середине каравана, и ощущение такое, что держишь всё небо на своих плечах.
Гарольд кашляет. Потолок сразу становится ниже; кто-то испуганно вскрикивает. Я напрягаюсь так, что начинают носиться перед глазами светящиеся «ракеты». Стонет песок (или мне кажется?). Свод поднимается чуть выше, я уже не касаюсь его навершием посоха…
Хорошо, что я маленького роста. Не надо идти, согнувшись в три погибели, как Гарольд. Навершие моего посоха бледно светится зелёным и красным; от этого света темнота становится ещё гуще, ещё черней. На ночное зрение не хватает сил. Не на что смотреть, ничего не надо видеть — надо ползти, как червяк, по узенькому тоннелю, грозящему вот-вот завалиться, и держать его, удерживать, реветь от натуги — но держать…
Нечем дышать.
Никогда больше не войду в лифт. Никогда не спущусь в подвал с низким потолком. Дайте мне пространства, дайте воздуха, неужели я больше не увижу солнце?
Нарастает усталость. Всё сильнее хочется бросить посох и упасть, а там пусть хоть что, пусть тонны песка накроют меня — я согласна, лишь бы отдохнуть, отдохнуть… Потолок проседает. Рядом хрипит, поднимая его, Гарольд.
— Ленка… ты… песню… какую-нибудь… знаешь?
Какую там песню — грудь сдавило так, будто моя песчаная могила уже накрыла меня. Тем не менее я выдавливаю из последних сил:
— «Наверх вы… товарищи… все по местам… последний парад наступает! Врагу не сдаётся наш гордый „Варяг“. Пощады никто не желает!
Невпопад, но довольно громко подпевает Гарольд.
И на мгновенье становится легче.
Небо. Без облаков. Странный сиреневатый оттенок.
Я лежу на спине. Вернее, я полусижу, навалившись спиной на что-то мягкое. Белая рука с длинными пальцами ложится мне на плечо, и я понимаю, что рядом со мной — Оберон.
Другой рукой он обнимает Гарольда. Тот закатил глаза под лоб и блаженно улыбается. Под носом и на подбородке у него запеклась кровь, свежая струйка бежит из уголка рта. Оберон протягивает над ним руку, шепчет:
— Оживи…
Гарольд продолжает улыбаться.
На четвереньках подходит Ланс. Тянет за собой посох. Неровная дорожка на светлом и гладком песке. Ланс падает лицом вниз; Оберон протягивает руку над ним:
— Оживи…
Ланс поднимает голову.
Оберон валится навзничь. В бороде короля — кровь и песок.
Он без сознания.
Глава 17 Бродячее время
Мы шли теперь по равнине, чуть волнистой, светлой. Брели, увязая в песке, лошади. Оберон шёл впереди, вёл под уздцы Фиалка; на моём Сером были навьючены мешки и бурдюки, он перешёл в распоряжение коменданта.
Я шагала рядом с Обероном, несла посох в опущенной правой руке. Навершие посверкивало зелёным и красным.
А вокруг ходил ветер. Из песка торчали зубцы разрушенных башен, обломки шпилей и стен. Наверное, здесь была когда-то страна — могучая страна; не знаю, что с ней произошло. Ничего не осталось. Всё поглотил песок.
— Ваше величество… что с ними случилось?
— Их погубило время, Лена. Самый безжалостный убийца, вандал и разрушитель.
Оберон чуть заметно прихрамывал.
— Почему вы не радуетесь? Мы ведь смогли… Мы прорвались…
Он улыбнулся:
— Не могу тратить сил на радость. Когда мы выйдем на зелёную равнину, где под сенью молодого леса будет место для нашего замка… Мы молодцы с тобой, Лена. А Гарольд и Ланс — вообще чудо. Мы не потеряли ни одного из наших людей. Хорошо бы всем теперь хватило воды…
Песок скользил, волнами обтекая статую, косо торчащую из бархана в стороне от дороги. Она походила на шахматную фигуру — строгое лицо, руки, сложенные на рукояти меча, полуприкрытые веки. Белели кости большого животного. Выныривала из белых волн гранитная рыба, разевала жаждущий рот, набитый песком. Текучие струйки вокруг создавали иллюзию движения.
Я вспомнила кабинет Оберона: песок на полу, а в песке оловянные солдатики, потерянные игрушки. Может быть, мы и есть такие солдатики, крохотные, упрямые, идём через пустыню, которая на самом-то деле — всего лишь чья-то песочница?
Не замедляя хода, я отвинтила колпачок фляги, болтавшейся на груди. Я хотела сделать всего один глоток — но не удержалась и допила всё до дна. И вспомнила город тысячи харчевен. Как много там было вкусной воды!
— Ваше величество… а вы хорошо знаете наш мир?
— Не так чтобы в совершенстве… но я жил там годами. Бывал в разных странах. Работал, между прочим, инженером на большом заводе, водителем, переводчиком…
— И всегда возвращались в тот самый момент, из которого ушли?
— Да. Ты беспокоишься о своём мире?
— Нет. Да. Только не теперь… А в нашем мире волшебство действует?
Оберон улыбнулся:
— В каком-то смысле. Ты ведь остановила ту женщину на остановке, выгнала ненависть из её души — хотя бы на секунду. Помнишь?
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |