Она уложила рядом с собой запеленатый в полотенце чугунный утюг и сонно вздохнула:
— Спи, спи…
— Забыли дома куклу, — улыбнулась Венера, укрывая одеялом и девочку и утюг.
Пока мы возились с Альфией, девушки вытащили на стол все сласти, какие у них нашлись.
Усталые, со слипающимися глазами, мы торжественно уселись вокруг стола по двое на табуретке и в знак мирного сосуществования съели все, что было.
Прощаясь, я торжественно поклонилась, прижав руку к груди, и сказала:
— Рахмат!
Все дружески рассмеялись.
— Тише, утюжок спит! — серьезно воскликнула я, и мы засмеялись все вместе.
Уже укладываясь на койке боцмана, я вспомнила жестокие слова Хабира. Вадим… Я тряхнула головой, словно отгоняя надоедливого комара, и закрыла глаза.
— Ничего, — сказала я себе и мысленно добавила вторую любимую поговорку нашего шофера: «Назад ни шагу».
Все-таки, несмотря на наш уговор, Анне Николаевне приходилось иногда тратить время на работу со мной. Только через полтора месяца после того, как я на съемке выбежала из шалаша, подошла очередь снимать дорожку, по которой я бегу.
Место для декорации выбрали очень удачно. В большой воронке, выбитой весенними водами, а теперь заросшей травой, установили всю съемочную и осветительную аппаратуру. Настил двухметровой ширины длиннейшей запятой почти окружил сверху всю воронку. Это и была «дорожка невесты». Кое-где ее закрывали от объектива киноаппарата деревья, кусты, а весь край дорожки тонул в траве и полевых цветах. Киноаппарат должен был следовать панорамой за моим движением от начала до конца пути. На экране изгиба не будет заметно, дорожка станет совершенно прямой.
Накануне съемки Анна Николаевна придумала для меня танец. Я бежала на пальцах, кружилась и прыгала по настилу около широкой солнечной поляны на опушке леса. Потом, смеясь, спускалась к ручью.
Переход через этот ручей уже снят в тридцати километрах отсюда, в тот день, когда мы объяснились с Анной Николаевной. Но это не имеет значения. Дорожка под узкой листвой склонившихся ив, и шалаш, и ручей очень поэтичны, и что-то неуловимое делает их даже более близкими, чем если бы они были действительно рядом.
Я бегала и прыгала по своей дорожке с восторгом, будто сорвавшийся с привязи щенок. Меня одолевало желание коснуться рукой цветов и деревьев. Анна Николаевна хохотала надо мной чуть не до слез, но осталась довольна.
А Евгений Данилович заметил:
— Жаль, жаль, что не можем использовать всю музыку танца.
— Да, — вздохнув, сказала Анна Николаевна. — Увы, половину приходится сократить…
— Почему же? — спросила я, с надеждой глядя на них. Дорвавшись наконец до настоящего балета, я хотела танцевать как можно больше.
Анна Николаевна пожала плечами, а Евгений Данилович досадливо поморщился:
— Времени не хватает на подготовку, и так план не выполняем! — Потом добавил: — Танец получается очень мило, однако… надо подчеркнуть смысл. Ведь невеста не сразу выбегает к пастуху, потому что у дорожки так чудесно и от радости захотелось покружиться.
Мне вдруг вовсе расхотелось кружиться. Я поковыряла носком балетной туфли пятно желтой краски на брезенте и потом пробурчала:
— Может быть, лучше разучить движения на всю музыку танца за то время, которое мы тратим на анализы…
— Рая! — предупреждающе воскликнула Анна Николаевна.
— Нет, постойте! — резко сказал Евгений Данилович. — Рае надо разобраться… И не опускайте глаза, Раюша! Мне понятно, что вам хочется танцевать побольше…
Я кивнула, но осталась с опущенной головой.
— Сколько времени займут три действия спектакля, если отбросить антракты? — спросил он. — Как по-вашему?
— Ну-у, часа два.
— Так. А сеанс в кинотеатре рассчитан на час сорок минут. Значит, если отбросить время на надписи, действие балета приходится сразу же сократить почти на полчаса.
Я удивленно подняла на него глаза. Он смотрел на меня довольно сурово:
— Сокращено много, а впечатления должно остаться не меньше. Нет, много больше! И, значит, все должно быть отработано не только технически, но и наполниться чувством. Фильм будут смотреть и в далеких колхозах, и в таежных поселках. Чтобы сделать его понятным для всех, надо заменить отсутствие человеческой речи выразительностью — красноречием движения…
Анна Николаевна, глядя на меня так же строго, заметила:
— В этом и заключается мастерство великих балерин.
Я опять опустила глаза.
— Не вешайте голову, Раюша, — уже мягче сказал Евгений Данилович. — С великими балеринами пока соперничать не будем, а постараемся, чтобы наши простенькие танцы брали людей за душу. И, знаете, натренироваться в разных прыжках сумеет всякая балерина, а вот создать образ человека… Это самое главное!
— Так всегда говорила мне учительница… — смущенно призналась я.
— Очень рад, что мы с ней оказались единомышленниками, — пошутил наш режиссер и, улыбаясь, взял меня за руку. — Ну-ка, невеста, бегите к жениху! Это должен быть восторженный пробег! Как все хорошо вокруг! Каждый цветок, каждая самая невзрачная травинка приветствуют вас! Не захочешь — да запляшешь…
— Поняла? — спросила Анна Николаевна и весело повторила: — Как хороши цветы! Сорвала цветок и закружилась…
Что говорить, теплые лучи солнца и окружающая природа были так ласковы, что им не могли противостоять ни раздражительность, ни дурное настроение. Я припустилась к началу дорожки, готовая работать хоть до утра.
Утро съемки встретило меня хмурым небом. Река и дальний лес как-то потускнели, но стало ясно видно, что на деревьях уже появились желтые листья. Приближалась осень.
На пароходе все возились, как сонные, осенние мухи, но в конце концов все-таки выехали на съемку. Казалось, на солнце не было никаких надежд, но меня загримировали и одели, а операторы и осветители продолжали хлопотать около аппаратуры. Я раз пятнадцать повторила свой танец и, взглянув на темное небо, уселась на подножке автобуса. Все то и дело поднимали глаза вверх, но солнце нашим желаниям не подчинялось.
— Вот какая вы несчастливая! — сказала Мая-художница, проходя мимо, и тоже взглянула на небо.
Ко мне подошла Анна Николаевна.
— Не мучайся. Полежи на раскладушке и туфли сними, — сказала она. — Мы с Копылевским, пока нет солнца, съездим в деревню и кое-что купим… Купить тебе яичек? Хочешь?
Я хотела только солнечной погоды, но, на всякий случай, попросила и десяток яиц.
Автобус уехал, а я стала прыгать через бревно, положенное поперек дорожки в самом начале. Зрители должны будут принимать его за то бревно, которое заменяло диван около шалаша, и с этого прыжка начинался мой сегодняшний танец.
Я уже собиралась прекратить разминку, когда тучи в самой середине небосвода прорвались и выглянула яркая голубизна. Лучи света снопом ринулись на поляну.
— Солнце! — крикнули все хором, будто древние поклонники бога Ярилы. — Солнце!
Зашевелились бодрее даже осветители, даже пиротехник Слава.
— Готовься, невеста, — сказала мне Лена. — Анна Николаевна увидит солнце и сейчас вернется.
Разрыв облаков ширился. Вся брезентовая дорожка была залита светом. Только кое-где шевелились на ней тени от листвы и гибких ветвей ивы. Внизу, около аппаратуры, собралось много народа. Вместе с солнцем на поляне появились и все артисты. Евгений Данилович, давая распоряжения, метался по воронке, словно в западне.
Вдруг ко мне подошла Венера. Не мать Альфиюшки, а Венера, чью роль отдали мне.
— Здравствуйте, — сказала она со своей иронической улыбкой.
— Здравствуйте! — наклонила я голову.
— Вы ничего не имеете против, если я буду помогать вам во время съемки? Евгений Данилович хочет начать, не теряя времени.
— Без Анны Николаевны? — удивилась я.
— Это вы уж объяснитесь с ним. Мне только хотелось узнать, смогу ли я быть вам полезной, как он просит…
Я побежала на дно воронки.
— Снимем один раз без Анны Николаевны, — сухо сказал Евгений Данилович. — Вы знаете, процесс этот долгий… А к повторной съемке, будем надеяться, она вернется. Жалко упускать солнце, — уже мягче объяснил он.
Венера все с той же кривой усмешкой попросила меня показать ей танец. Скрепя сердце я встала на пальцы и пронеслась по своей дорожке.
— А не лучше ли вам не рвать цветов? — сказала она, и я хотела уже возразить, но она добавила: — Не лучше ли коснуться их рукой, только ласково коснуться… Ведь лес — ваш дом, зачем же срывать и губить украшения своего дома? Это горожанам хочется принести букеты в свои скучные квартиры.
— Да! — обрадовалась я. — Мне еще вчера хотелось все это обнять и потрогать… Это замечательно!
— Ну-ка попробуйте! — предложила она. — Обнимите какое-нибудь дерево по дороге! А перед последней ивой сделайте два двойных тура[7], будто, расшалившись, приглашаете ее потанцевать.
Поляна, деревья, дорожка стали для меня как друзья. Стремительно неслась я вперед, но не забывала приветствовать их по пути. Все мои пируэты, прыжки и батманы стали еще более осмысленными и логичными.
— Вот здорово! — сказала я Венере.
— Да, на сцене нет такого простора. Мне там не удалось этого сделать, как хотелось.
— Ах, простите! — бухнула я от растерянности.
— Не надо, — тихо сказала она. — Мы с Хабиром уже поняли, что пора уступать роли молодежи. Вы и Анвер как нельзя лучше покажете красоту башкирской юности. Ну, давайте еще раз! И делайте все так, как вам удобнее. Не насилуйте себя в трудных местах.
Я насторожилась. Неужели Венера думает, что я не умею танцевать и получила роль только за смазливое лицо? Неужели предостережения Анны Николаевны все-таки справедливы? Но нет. Пусть Венера знает, что рано ей насмешливо улыбаться: я не упрощу, а все усложню.
При первых тактах музыки я прыгнула через поваленное бревно, будто мною выстрелили из пушки. Перед тем как обнять дерево, я, подняв руки, откинулась, чтобы приветствовать его вершину, так что волосы мои коснулись земли и я чуть на них не наступила. А потом, вскользь проведя рукой по траве и цветам возле дорожки, я, словно приглашая танцевать иву, вместо двойных туров начала фуэте. Я знала, что в запасе есть музыка еще на половину танца.
«Раз, два, три, четыре, пять, — считала я про себя. Правая нога на отлете от опорной левой описывала высоко в воздухе легкие ровные кружки. Я могла так кружиться очень долго и ежедневно повторяла это на занятиях вдали от всех. — Сорок девять, пятьдесят, пятьдесят один! — отсчитывала я повороты и одновременно твердила: — Пусть Венера знает!»
Почувствовав, что музыка идет к концу, я прыгнула на откос к несуществующему ручью и вылетела так, что могла бы угодить прямо на киноаппарат, стоявший передо мной. Но, уцепившись за ветки ивы, успела перенести центр тяжести своего тела и застыла на одном носке, подняв другую ногу в стремлении перепрыгнуть невидимый ручей. Улыбку при этом я постаралась изобразить самую невинную.
«Пусть наконец все поверят Анне Николаевне, что она пригласила меня работать не из-за приятельства, не по блату, как говорят многие!» — запальчиво подумала я.
Хабир, который сидел около киноаппарата, вскочив, захлопал в ладоши. И над поляной, как в театре, плеском волн пронеслись аплодисменты. Аплодировали и артисты и киногруппа. А маленькая Альфия, хлопая в ладоши, плясала и прыгала.
Аплодировал даже Евгений Данилович, говоря мне при этом:
— Повторите так же чудесно, и будем снимать! Только, Раюша, родная, ваши великолепные фуэте сделайте половину на месте, а потом вдоль по дорожке к ручью… Можно?
— Конечно! Только это уже пойдут туры…
Я побежала к Венере.
Она крепко пожала мне руку своими маленькими руками:
— Поздравляю! Шестьдесят четыре фуэте! Да не в них дело! Каждое па одушевлено и отчеканено технически! Ножки легонькие, ступня выразительная, говорящая… Вы настоящая балерина! Как жаль, что до этого все ваши танцы были упрощены!
Что я могла ей ответить, когда она задела такую болезненную для меня тему?
Венера смотрела очень серьезно, и тут я поняла: улыбка ее не была насмешливой. Это казалось оттого, что один уголок ее рта смотрел вверх, а другой вниз.
— Хочу вам посоветовать, — сказала она. — Крепче держите спину… Иначе некрасиво напрягается шея и голова как-то зажимается…
— Ох, за спину мне постоянно влетало в школе, — озабоченно призналась я.
— Главное, укрепите себя в поясе! — Она тронула мою поясницу и крестец. — Здесь и здесь подберитесь!
— Внимание, товарищи, съемка! — крикнул в микрофон Евгений Данилович. — Фонограмму до конца!
Операторы успели снять меня три раза, когда к поляне, тарахтя, подлетел автобус. Вадим выскочил и подал руку хромающей Анне Николаевне.
— Снимали? — взволнованно спросила она.
— Нельзя было упускать! — спокойно сказал наш режиссер, показывая на небо, а потом постучав по своим часам. — Долго ездили…
— Мы отъехали далеко, и, как на беду, автобус сломался… Вдруг солнце! Мы бежать! И тут подвернулась нога… Пришлось ждать автобуса… Но как же снимали без меня? — ужаснулась Анна Николаевна.
— Сейчас будем снимать при вас! — лукаво улыбнувшись, сказал Евгений Данилович и скомандовал: — Приготовиться к съемке!
— Ну, как ты тут? — спросила она меня.
— Порядок! — ответила я смущенно, не зная, что же теперь танцевать: разученное вчера или то, что придумали мы с Венерой. — Кажется, порядок!
— Ну и лексикон у тебя! Как у солдата! — осуждающе пробормотала она, растирая щиколотку, и добавила: — Вообще-то можно было обойтись и без этой пробежки. Вон опять тучи собираются! Если сегодня недоснимем, сколько еще провозимся из-за этого! А работы и без твоих танцев непочатый край!
Тут я решила танцевать последний вариант. Будь что будет! Невольно я взглянула в сторону Венеры, которая стояла теперь в яме рядом с Хабиром и смотрела на меня. Видимо, взгляд мой был вопросительным, потому что она вдруг подмигнула мне, как озорной мальчишка, и ее кривая улыбка показалась мне не насмешливой, а подбадривающей.
Я отошла подальше от бревна, чтобы сделать сильнее разбег для первого прыжка.
— Куда это ты? — удивленно спросила Анна Николаевна.
— Мне отсюда ловчее! — крикнула я, так как одновременно раздались первые тягучие звуки музыки.
Следом стегнуло слово:
— Мотор!
Я побежала и с первым тактом быстрой музыки танца так взвилась над бревном, что мое платье где-то затрещало…
Когда же я, окончив танец, на одной ноге замерла перед киноаппаратом, сердце мое замерло тоже. Я ждала упреков, обвинений… Но Анна Николаевна улыбалась:
— Хорошо, Рая. Ты немного что-то изменила по-своему, но это неплохо. И фуэте очень хорошо крутила!
Я от удивления чуть не шлепнулась, потеряв равновесие. Не заметить разницу в танцах было так же трудно, как не отличить полет птицы от планирования бумажного змея. Она же не обратила на это внимания. Или только сделала вид?..
«Неужели ей совершенно наплевать на меня?» — закралось в мою душу сомнение.
Ноги и руки сразу отяжелели, и я почувствовала усталость от длительной работы.
— Ну что же! Четыре великолепных дубля у нас есть, — сказал Евгений Данилович. — Я считаю, что этого достаточно.
— Все-таки пленка — это такое дело! — затянул свое всегдашнее Валя.
— Пора бы уж вам начать считаться со временем других! — сказал Евгений Данилович.
Он так принялся отчитывать операторов, что остальные молча заканчивали свои дела и торопливо усаживались в автобус. Трудно было понять, почему он так рассердился на них в этот раз. Впрочем, непонятным было и его решение снять мой танец на всю музыку-фонограмму, хотя накануне он жаловался, что нет времени. Всегда методичный Евгений Данилович сегодня был не похож на себя.
Правда, от меня не укрылось, что после возвращения автобуса у всех исчезла легкость в работе, а началась всегдашняя напряженная суетливость. Но, может быть, мне это только показалось оттого, что сама я полностью потеряла радость от своих движений.
На пароходе нас ждала еще одна неприятность: Михаил Алексеевич вернулся из банка без денег. Киностудия, оказывается, не выслала их, потому что мы не выполнили производственный план по съемкам.
— Деньги есть — Уфа гуляем, деньги нет — Чишма сидим! — с преувеличенным башкирским акцентом пошутил Хабир. — Ничего, товарищи, с завтрашнего дня столовая будет кормить в долг.
Многие начали ворчать. Те же, кто чересчур в обрез рассчитал получку, улеглись спать натощак. В их числе была и я.
Место, с которого невеста пастуха хочет броситься в озеро, выбрали на холме, над чудесной лесистой лощиной. Метров на двести ниже съемочной площадки лежит длинное озеро и сверкает на солнце рябью, словно сказочная рыба с зеркальной чешуей. Склон зарос кустами рябины и душистым шиповником. А чтобы на экране получилось, будто я собираюсь броситься с обрыва, наши художники собрали со всей округи камни и, добавив цемента и папье-маше, превратили край съемочной площадки в отвесную скалу.
Интересно, что скала, на которой должно произойти столько драматического, устроена на задворках деревни Старый Куштиряк, около хлевов и курятников. Ворота дворов и окна домишек выходят на противоположную сторону холма, где внизу протянулись нарядные улицы большого села Новый Куштиряк. Это очень поэтичное название: «куштиряк» по-башкирски — «тополя-близнецы». Бывают иногда такие, сросшиеся у корня. В Новом Куштиряке и сады, и колхозные фермы, и машинно-тракторное хозяйство. Туда переселились почти все из Старого Куштиряка.
Здесь, на горе, осталось всего несколько семей, очевидно, по воле стариков, решивших доживать свой век в привычном месте.
Старики и малыши из Старого и Нового Куштиряка уже снимались на поляне, где Хабир таскал меня вниз головой. Теперь, как только мы начнем работать, они, точно заправские балетоманы, рассаживаются около нас.
Сказать по правде, любоваться им было нечем. Мои «страдания», как всегда, должны репетироваться в самую последнюю минуту, пока же я лежала у края скалы, а «камыши» готовили, так сказать, танец утешения и дружбы около несчастной невесты пастуха.
С утра дул сильный ветер, было холодно, и девушки явились в халатах и теплых платках, а большинство выслушивало объяснения Анны Николаевны, укутавшись в одеяла. Запоминая движения, они расхаживали вокруг меня, махая полами халатов и концами одеял. Ноги, конечно, у всех застыли и плохо слушались. А я, лежа без движений, просто дрожала.
— Галя, — взмолилась я, подойдя к костюмерше, — вы не могли бы принести мне одеяло?
— Надо было раньше думать! — резонно заметила она. — До парохода два километра… Машин сейчас нет?
Мне ничего не оставалось делать, как подышать для тепла в балетные туфли и напялить их на негнущиеся ноги. Сначала я могла только топтаться на месте, потом, немного размявшись, стала отогреваться прыжками. «Камыши» в одеялах и платках прыгали под громкий счет Анны Николаевны.
Наконец из-за облаков показалось солнце, которое всех пригрело, и Анна Николаевна принялась муштровать нас уже всерьез. Конечно, она все придумывала тут же, на ходу, и, конечно, сама же сердилась на однообразие получающегося танца, и, уж конечно, больше всех доставалось мне.
— Нельзя же быть такой кувалдой! — воскликнула она, окончательно рассердившись. — Не понимаю, как тебя учили в школе и почему дали главную роль на выпускном спектакле.
Я молчала. Только подумала, что, если бы услышала моя учительница, ох и отчитала бы она Анну Николаевну за такое обращение и еще… еще и за многое другое… Молчала и наша народная артистка — Венера, только хмурилась, скользя на красивых ногах по брезентовой скале. Зато артистки кордебалета непрерывно ворчали.
Евгений Данилович озабоченно посматривал на наши танцы и совещался с Вадимом и Леной, с какой стороны выгоднее нас снимать…
К полудню репетиция стала налаживаться. Все делали одни и те же балетные па, к тому же очень несложные, но мне со стороны было видно, как по-разному они танцуют.
У обеих Венер, так не похожих друг на друга, было и общее. Небольшое дарование Альфиюшкиной мамы, позволявшее ей исполнять лишь небольшие роли, было так же одухотворенно, как виртуозное искусство ее тезки. Каждое движение будто зарождалось в душе, и их пластичность невольно вызывала ответное чувство.
Роза, словно королева, снизошедшая до участия в танце, делала одолжение, двигая рукой или ногой в такт музыке. И, как бы она ни склоняла голову, все равно выходило, будто она смотрит сверху вниз.
А у серьезной Фатымы грациозное телосложение и врожденное изящество придавали всем движениям кокетливость. Кажется, что она не просто танцует, а демонстрирует свою привлекательность. Руки будто говорят: «Смотрите, смотрите, какие локотки! А пальчики насколько очаровательны!» Ноги тоже убеждают: «Нет, вы обратите внимание на подъем! А ступня какова, взгляните-ка!»
— Фатыма, строже движения! — крикнул Хабир, стоявший неподалеку.
Фатыма вспыхнула, видимо понимая свой недостаток. Она стала танцевать чуть сосредоточеннее, и кокетство исчезло.
Роза тоже бросила взгляд в сторону Хабира, и в ее движениях смягчилась горделивость.
Кучка зрителей пополнилась колхозной молодежью, вернувшейся с поля на обед. Они пили молоко, что-то ели из мисок, с интересом глядя на нас.
Мы уже довольно успешно работали, а при виде новых зрителей старались еще больше. Хотелось показать, что хоть мы и не гнем спину в поле и на фермах, но и наше дело требует трудов «в поте лица», а не только веселого настроения и музыки. Я обратила внимание, что, когда колхозники застывали с куском хлеба или с ложкой у рта, когда удивленно перешептывались, у всех балерин появлялась удовлетворенная улыбка.
Но съемочная группа! Такого еще не было ни разу. Считалось, что все готовятся к предстоящей завтра съемке, но осветители улеглись у кустов и дремали. Пиротехник Слава, расстелив газету в тени тонвагена, завтракал в компании с крановщиком Гошей. Оба громко смеялись.
Наш режиссер, Лена и Вадим, согнувшись, все еще вычерчивали на земле ракурсы, в которых мы будем видны на экране, и о чем-то спорили. Наконец Евгений Данилович вытянулся во весь свой рост и, оглядев сверху вниз нашу площадку, вдруг сердито сказал мне:
— С таким равнодушным лицом не ищут смерти. Что вы смотрите по сторонам? Вы прибежали на эту скалу, чтобы умереть, а не разглядывать курятники…
Сделав широкий жест, Евгений Данилович оглянулся и на мгновение замер.
— Это что тут за санаторно-курортное объединение? — спросил он, повысив голос.
Никто не ответил, слышался только голос Анны Николаевны, муштровавшей «главного камыша». — Венеру:
— Раз, два, три, раз, два, три!
— Осветители, сейчас же встаньте! — крикнул Евгений Данилович.
— А мы свою работу сделали! — сказал бригадир осветителей, медленно поднимаясь с лужайки.
Не знаю уж, из каких соображений бригадиром был назначен самый противный в киногруппе парень Виктор. Он же был и самым красивым из всей нашей молодежи: рослый, крупный, с густыми каштановыми кудрями и зелеными с поволокой глазами.
Евгений Данилович окинул его взглядом:
— Ведь ты комсомолец!
— Да, — с достоинством ответил Виктор.
— И в бригаде есть еще комсомольцы!
Виктор повел вокруг томными глазами:
— Трое вроде… Похоже, нас четверо комсомольцев…
— Не похоже! — загремело на площадке без всякого микрофона. — Не по-хо-же! Мы все приехали сюда для общего дела… Если же мы будем тянуть каждый в свою сторону, думать, как бы почернее загореть да побольше отдохнуть, у нас не получится никакого фильма! Как это можно, работая в творческом коллективе, не интересоваться общей задачей!
— А мы свою работу сделали, — повторил Виктор, но отвел в сторону глаза.
Остальные осветители стояли с вытянутыми лицами. А маленький белобрысый Сережа тер свой вздернутый нос, будто старался стереть загар.
— Вы пользуетесь отсутствием директора группы, который следил бы за дисциплиной, пользуетесь тем, что моя работа не позволяет отвлекаться на организационные мелочи. Стыдно! — сказал Евгений Данилович уже спокойно, но так холодно, что маленький курносый Сережа даже поежился. Евгений Данилович оглядел всех. — Будьте любезны, если вы не считаете нужным в свободное время помогать другим, то хотя бы не отвлекайте, не расхолаживайте людей.
Он сел на стул рядом с Анной Николаевной.
— Прошу продолжать работу по-настоящему! «Камыши», не деревенейте раньше времени! Ваше превращение в сухой камыш будет сниматься особо. Сейчас вы живые, вы сочувствуете невесте…
— Совсем разболтались! — поддержала его Анна Николаевна. — Ну, девушки, давайте: и-и, раз!
Мы повторили от начала до конца все, что разучили.
На лице нашего режиссера уже не было раздражения, но оно оставалось хмурым.
— Ничего, — сказал он. — Только я попрошу вас, Анна Николаевна, дать возможность исполнительнице главной роли здесь так же показать свою танцевальную технику, как это было на дорожке невесты…
Анна Николаевна вспыхнула.
— Я же объясняла вам, что Рая будет танцевать в другой раз… — Она повернулась ко мне и подчеркнуто спокойно спросила: — Ты недовольна? Хочешь, чтобы из-за тебя потерялась выразительность всей сцены?
Что я могла ответить? Мне казалось, что все понимают фальшивость ее вопроса и Евгений Данилович запротестует. Но он молчал. Все смотрели на меня испытующе. Вдруг мне стало ясно, что моего ответа ждут другие еще больше, чем сама Анна Николаевна. На площадке стало так тихо, что толстый черный уж с зеленовато-желтыми щеками, неторопливо извиваясь, пересек около меня край площадки и скользнул вниз, к озеру.
— Значит, ты недовольна? — повторила Анна Николаевна.
Если бы наши самые горячие желания сбывались, то Настил из досок, фанеры и брезента под моими ногами должен был бы рухнуть, и я вместе со скалой из папье-маше скатилась бы по откосу вслед за ужом. Я не знала, куда деваться от стыда за эту фальшивую игру, в которую была втянута. У меня не было сил подтвердить удовлетворение своей ролью, которого ждала от меня Анна Николаевна.
— Напрасно вы учинили этот допрос! — вступил в разговор Евгений Данилович. — Не она, а я протестую против примитивности ее танцев. Она топчется на месте. Здесь, на скале, это не соответствует ее состоянию.
— Я другого мнения! — отрезала Анна Николаевна.
— Все же давайте подумаем, — миролюбиво предложил он. — Невеста привыкла к просторам. Все ее движения должны быть шире.
Анна Николаевна хотела что-то возразить, но Евгений Данилович предупреждающе поднял руку и сказал:
— Перед репетицией Рая великолепно прыгала, чтобы согреться. В полете она кажется почти невесомой, как птица… Прыжки надо обязательно включить в ее танцы…
— Вы считаете себя вправе разбираться в балетной технике? — возмущенно воскликнула Анна Николаевна, но слезы вдруг хлынули из ее глаз, и она закрыла лицо руками.
Я только покачала головой, вспомнив слова бабушки:
«У Анны слезы живут на уровне нижних век. Как она голову наклонит, они и проливаются…»
Мы с «камышами» уселись, скрестив ноги, на «скале» и наблюдали, как Мая отпаивала ее водой. Вадим тоже подошел к ней и осуждающе взглянул на меня. Но я встретила его взгляд без всякого ощущения вины.
Анна Николаевна плакала долго.
— Хорошо, что колхозные ребята и девушки уже ушли на работу, — сказала мне розовощекая Роза, сидевшая рядом. — Стыд какой!
— Они подняли бы всех нас на смех, и правильно бы сделали! — прошептала Венера, мать Альфии. — И смешно и обидно заниматься этим вместо работы!
Я была согласна с обеими, но язык мой был связан обещанием, и приходилось молчать.
— Ну-ка, девочки, споем, что ли, для разрядки атмосферы! — сказала смуглая Фатыма и низким, очень приятным голосом затянула:
Летят утки, летят у-утки!..
Все девушки подхватили знакомый мотив, но заменили слова:
Вместе с гу-усем к светлой да-али!
Мы устали, мы уста-али,
И нам суточных не да-а-али!
Все обернулись к нам, даже Анна Николаевна. Она перестала плакать и вытирала платком глаза.
Царственная Роза вскочила и, стащив косынку с моей головы, пустилась в пляс, выкрикивая на мотив саратовских частушек:
В шесть часов нас поднимают
И на съемку отправляют.
Грим готов, костюм надет,
А кассеты еще нет!
Остальные балерины, прихлопывая в ладоши, продолжали:
Солнце светит, жар пылает,
Валя ветки подправляет.
Только начали снимать,
Пленка кончилась опять.
Валя с Васей натянуто улыбнулись. Роза кружилась возле них, выкрикивая:
— Их, ух, ох!
Фатыма, не выдержав, вскочила и начала выбивать чечетку, грациозно и кокетливо подражая мюзик-холльной танцовщице, дирижирующей джазом.
Анна Николаевна уже улыбалась. А хор пел во весь голос:
День окончен — съемки нет.
Мы вернулись на обед.
Денег нет, на «запиши»
Лопаем от всей души.
Смеялись все: и Евгений Данилович, и Вадим, и Анна Николаевна, и киногруппа, и старухи возле курятников, вряд ли понявшие, о чем пелось.
Потом Анна Николаевна как ни в чем не бывало встала и захлопала в ладоши:
— Хватит, хватит, девочки! Нельзя столько времени тратить попусту. Давайте работать по-настоящему!
Над деревней Старый Куштиряк разлилась прекрасная, полная драматизма музыка «страданий» невесты пастуха. Лица у всех стали серьезными. Началась работа.
На пароходе во время обеда непрерывно обсуждались события дня то на русском, то на башкирском языках. И на том, и на другом одинаково часто слышались слова: «балет», «балетмейстер», «директор». Они были непереводимы на башкирский.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 46 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |