Анвер, сидящий за одним столом со мной, говоря по-башкирски, повторял еще одно слово, не нуждающееся в переводе: «комсомол». Вдруг он обернулся к своему соседу — крановщику Гоше.
— Скажи, пожалуйста, каким должен быть комсомолец в творческом коллективе?
— Обыкновенным, по уставу… — растерянно ответил краснощекий, как девушка, Гоша.
— А ты давно работаешь в киностудии?
— Скоро уже год.
— А почему не на завод пошел, а в студию?
— Ну, так… Интересно… Заинтересовался…
— А как, по-твоему, что такое искусство?
— Да ну… — смутился Гоша. — Для крановщика это неважно.
— Так что же тебе интересно в киностудии, когда ты считаешь, что знать о задачах искусства для тебя неважно…
— Не придирайтесь к нему, Анвер, — вступилась за Гошу его сестра, костюмерша Галя. Они были близнецами, но она всегда его опекала, как старшая. — Мы ведь не творческие работники.
— Ах так? А скажи: когда какой-нибудь машине на заводе или в колхозе грозит повреждение, должен ли комсомолец предотвратить это, если ему под силу?
— Что значит — под силу? Обязан! — категорически отрезала румяная пухленькая Галя.
— А если заболеет и выйдет из строя балерина Искандарова и весь наш коллектив будет в простое, то это кажется комсомолке неважным. Считается, что костюмерша не обязана принести теплую одежду, если ее просит ее же товарищ — комсомолка, исполняющая главную роль…
— У нее своя голова есть, — обиженно метнула на меня взгляд Галя.
— А ведь и машины тоже людьми с мозгом построены, а комсомольцы все равно за машинами во все глаза следят… Спроси-ка любого тракториста в Куштиряке. А Искандарова нам сейчас нужна не меньше, чем трактор в колхозе.
— Нажаловалась? — с упреком сказала мне Галя.
— Нет, — строго объяснил Анвер. — Мне Фатыма рассказала, и я очень удивился, что ты поленилась для общего дела два километра пройти: обратно уж довезли бы тебя, раз такое дело…
— Я не сообразила! — виновато улыбнулась Галя. — Да и Гошка вот тоже… Позвали помидоры есть, он и расселся… Не сообразил…
Гоша болтал ложкой в пустой тарелке и что-то бормотал себе под нос.
Из-за соседнего стола поднялся бригадир осветителей Виктор и подошел к нам.
— А что вы тут теряетесь с Гошкой? — тряхнув пышной шевелюрой, сказал он Гале. — У нас в киностудии свои начальники, и нечего нами командовать!
Галя вскинула на него глаза, и я увидела, как один взгляд может быть многоречивее длинных признаний. Галя любила этого самодовольного здоровяка. И каждое его слово казалось ей верхом ума.
Неужели любящий может быть так слеп, что ничего не видит за внешностью? Я невольно оглянулась. Там, в очереди около буфета, стоял Вадим. Разве это важно, что он некрасивый? Отзывчивость, ум, скромность — разве это не прекраснее красоты? Или, может быть, я так считаю, потому что для балерины красивое лицо не имеет особенного значения? Никто из вошедших в историю прославленных балерин не отличался выдающейся красотой, но они были больше чем красавицами… Мне казалось, что и для других людей красота лишь приятный подарок природы, не больше…
Мне стало жалко Галю, когда Виктор, снисходительно улыбаясь, как хозяин, положил руку на ее шею у затылка, словно держал за холку собственноручно откормленное животное. Эта манера, вошедшая в моду у парней, насмотревшихся заграничных кинофильмов и вообразивших себя парижанами, всегда была мне противна. Теперь же, когда я научилась понимать связь каждого движения с чувством, этот собственнический жест показался мне возмутительным. Открывать Гале глаза я не собиралась и все же не могла удержаться:
— Виктор, разве сегодня Евгений Данилович не был прав?
— Вы не встревайте, — скользнул по мне равнодушным взглядом Виктор. — Ваше дело танцы танцевать!
— Что ты хочешь этим сказать? — закричал на него Анвер, вскочив из-за стола.
— Он хочет сказать, что у меня ноги более дельный предмет, чем голова, — сказала я холодно и еще холоднее, почти как Евгений Данилович, обратилась к Виктору: — Хорошо, пусть моя голова безмозглая! А умно ли бригадиру ставить всех осветителей в такое положение, что их считают лодырями? И я так подумала, и Евгений Данилович, и даже…
Осветители, вскочив из-за соседнего стола, оказались около своего бригадира. Они так раскричались, что я ничего не могла разобрать. Только услышав: «Ты дурак!» — поняла, что они ругают его, а не меня.
Вдруг я почувствовала, как чьи-то руки, обняв, поднимают меня со стула.
— Раечка, идемте, — послышался встревоженный голос Вадима. — Зачем вы связались с ними?
Я обернулась, моя щека оказалась у его щеки. Почувствовав ее шершавую небритость, я чего-то испугалась. Мне показалось, что мое сердце остановилось. Я замерла, не понимая, что делать. Нет, сердце было на месте, оно стукнуло раз, другой… Я отстранилась от Вадима.
— Ничего, ничего, — пробормотали мои губы не то про осветителей, не то о своем. Переведя дыхание, я добавила: — Идите, а то ваша очередь пройдет.
Он, ничего не ответив, так и остался позади меня, только выпрямился.
Вокруг все еще шумели. Крановщик Гоша, ударяя черенком своей ложки по столу, в конце каждой фразы повторял:
— А мы поднимем вопрос! А мы поднимем вопрос!
— Меня дирекция бригадиром поставила! — отбивался Виктор.
— А мы поднимем вопрос! — кричал свое Гоша, выпятив губы и стукая ложкой по столу. Видимо, он не одобрял выбора сестры, и сейчас его прорвало…
— Еще как турнем из бригадиров! — крикнул маленький белобрысый Сережа.
Я увидела, как пухлые руки Гали, державшие хлеб и вилку, слегка задрожали, но все же не раскаивалась, что затеяла этот спор. Лучше ей было узнать правду о своем красавце от людей, чем на собственном опыте. Я-то знала, как трудно отказаться от человека, который вошел в душу… Кажется, что сердце выламывают из груди… Да… И без всякого там наркоза…
— Вам известно, что обозначает слово «вежливость»? — громко спросил Вадим Виктора и, оглядев осветителей, которые усаживались за свой стол, добавил: — Все распустились!
Он ласково коснулся моего плеча и отошел.
Осветители, переругиваясь, принялись за еду, а у меня жиденький кисель стал комком в горле. Я не смогла даже поблагодарить Вадима за участие.
Капитан, показавшийся из своей каюты, стоял, покачивая головой. К нему подошла Лена.
— Простите, Иван Агеевич, за шум!.. — И, обернувшись к нам, она с упреком сказала: — Называется работники искусства! Стыдно перед командой парохода.
Она подошла ближе к нам и огорченно обвела всех взглядом:
— Вот что, товарищи. Давайте-ка соберем и наших и ваших комсомольцев вместе. Пора поговорить по душам! А то стали слишком интересоваться собственной персоной. Всюду стремимся занять местечко помягче, урвать кусочек повкусней… Как будто пароход только для того и наняли, чтобы проводить приятно времечко, поудить рыбку, вроде многих балетных…
— Правильно, Лена! — воскликнул Анвер. — А то выходит, Евгений Данилович прав, говоря, что никак мы не похожи на комсомольцев!
— А кто из комсомольцев хотел со съемки убежать из-за Анны Николаевны? — срывающимся голосом спросила Галя. — О тех комсомольцах тоже будем говорить?
Анвер, покраснев, засмеялся!
— Поговорим! Хотя я за это уже получил свое от нашего парторга Хабира.
Я обратила внимание, как просто сказала Галя: «Хотел убежать из-за Анны Николаевны…»
И никто не возразил. Я и сама с этим молчаливо согласилась.
Обещание, которое я дала, становилось для меня с каждым днем все тяжелее.
В Старый Куштиряк я вернулась, когда склонившееся над лесом большое оранжевое солнце было уже перечеркнуто высохшей черной вершиной какого-то дерева. Отдохнув несколько минут на искусственной скале, я надела старые балетные туфли и начала свои ежедневные танцы из «Спящей красавицы».
«Та-ри-ра, та-ри-ра…» — напевала я мысленно чудесные мелодии Чайковского.
Тук-тук-тук… — стучали по настилу жесткие носки моих туфель.
«Тук-тук-тук…» — вторил где-то неподалеку дятел.
Внизу, в лощине, сумерки уже сгустились. Озеро, потеряв блеск, лежало плоское, зловещее. Невольно начав путать движения, я опустилась на всю ступню и подошла к краю искусственной скалы. Только самое полное отчаяние могло заставить броситься вниз в озеро молодую сильную девушку.
— Что могло бы вас заставить, Раюша, броситься отсюда? — спросил меня Евгений Данилович, когда я впервые увидела это озеро так же вот, под вечер.
— Броситься? Никогда! — твердо ответила я.
Мне не верилось, что я могу когда-нибудь умереть. Смерть!.. Мои родители умерли. Разве я могла с этим смириться? «Нет, нет!..» — кричу я, когда бабушка говорит, что ей пора уже умирать. Нет такой поры! Я не хочу, чтобы вообще кто-нибудь умирал. Кроткая Ап-ак должна вечно радовать своей красотой людей, и пичужки, поющие сейчас в густых зарослях на откосе, должны вечно исполнять прекрасные квартеты и квинтеты!.. Хочется, чтобы и они никогда не умирали. Я понимала, что это невозможно, и все равно не хотела примириться…
Евгений Данилович долго смотрел на меня, потом усмехнулся, но сказал серьезно:
— А если бы сюда загнали вас фашисты, желая выпытать имена людей, вместе с которыми вы боролись? Вот они окружали бы вас, выходя из-за этих построек… Они обещают вам жизнь, радости, работу в лучших театрах — все, все, что вы пожелаете… Подходят все ближе, ближе…
— Я закрыла бы глаза и с разбегу вниз! Чем быть предателем… — перебила я его.
— Вот и невесте пастуха казалось, что лучше «с разбегу», чем стать женой убийцы своего отца, виновника гибели жениха. Она ведь здесь еще не знает, что пастух жив… «Камыши» удерживают ее, говорят о радостях жизни, но она хочет вырваться от них… «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!» — говорили испанцы в дни войны с фашистами.
Эти слова повторяла я и сейчас, начав свои занятия. Отступив от опасного края, я повторила все, что делала утром на репетиции.
Да, в движениях было отчаяние, но это было отчаяние слабого человека. Не было ни одного движения, говорившего: «Лучше умереть стоя, честным человеком…» Невеста пастуха была здесь настоящей размазней.
Как ни старалась я импровизировать, припоминая все, что мы делали в школе, ничего путного придумать не могла. Только махала руками, как ветряная мельница, да дробно выстукивала носками туфель.
Обозлившись на себя и на Анну Николаевну, я все-таки не разрешила себе вернуться на пароход… Пропев вполголоса несколько тактов из «Спящей красавицы», я с ожесточением принялась исполнять свои любимые вариации. По правде сказать, они стали менее любимыми сегодня, когда я думала только о невесте пастуха.
— Эй, смотри не повреди ногу в темноте! — совсем близко прозвучал голос Анвера.
Он стоял у самого края площадки. Я смутилась, но, не показав вида, ответила:
— Да нет, еще все видно!
— Хорошо вариации танцевала, — сказал он и, махнув рукой в сторону, добавил: — Всем понравилось.
Только тут я увидела большую группу усевшихся в тени людей. Они и теперь сидели неподвижно и тихо. Анвер что-то крикнул им по-башкирски. Все сразу заговорили и окружили меня. Из наших балетных была только Фатыма, остальные, вероятно, колхозники. Все обращались ко мне по-башкирски. Я кивала головой и улыбалась, когда они смеялись.
Анвер тоже смеялся и что-то быстро им рассказывал.
— О чем они? Скажи, наконец, — спросила я его вполголоса.
Молодой человек в новом офицерском кителе, но без погон, пристально взглянув на меня, сказал с заметным башкирским акцентом:
— Мы говорили, что все колхозники тоже хотят посмотреть балет.
Он был самым старшим по возрасту и почти такой же высокий, как Анвер. Он казался мне удивительно знакомым, но откуда, я не могла припомнить. Пока он говорил, все уважительно смолкли, а потом наперебой заговорили.
— Они просят тебя станцевать в колхозном клубе «Спящую красавицу», — сказал Анвер.
— Но в «Спящей» очень уж академичная классика. Понравится ли непривычному зрителю? — усомнилась я.
— Странно вы рассуждаете, — строго взглянула на меня круглолицая девушка в красном платье. — Старики со старухами который день вашими танцами любуются, а нам — передовикам колхозных полей — думаете, непонятно будет?
— Мы не дикари, — сказал вдруг со спокойной улыбкой высокий парень в кителе.
— Да что вы, я совсем не то… Не потому, — запуталась я. — Пожалуйста! С удовольствием…
Анвер и Фатыма стали обсуждать с колхозными комсомольцами детали концерта, а девушка в красном сказала:
— Я сегодня в обед домой приходила. Видела, как вас тут обучали. Сейчас вы тоже это повторяли, а по-другому…
— Вы заметили? — обрадовалась я. — Ну, а когда лучше?
— Это сказать не могу… — виновато отвечала она. — Я сейчас только боялась, как бы вы не упали туда, вниз…
— А утром не боялись?
— Тогда было много народа около вас…
Я кивнула головой, поняв, что обрадовалась преждевременно.
— Давай, Рая, снимай туфли, — сказала Фатыма, — идем домой… Споткнешься еще тут в темноте.
Куштирякские комсомольцы пошли нас провожать. Девушка в красном платье, теперь, в темноте, казавшемся уже черным, нерешительно взяла меня под руку.
— Как вы замечательно танцуете!
— Еще не совсем… Спину плохо держу. Червяком извиваюсь, как моя учительница говорила, — с внезапной откровенностью сказала я и, смутившись, переменила разговор. — Как вас зовут?
— Меня — Гюзель, нашего секретаря — Мансур, — не поняв моего вопроса, она назвала всех присутствующих, а потом спросила: — А ваше имя какое?
— Рабига, — сказала я. — А мою мать звали Гюзель, а отца — Мансур…
Гюзель засмеялась удивительно ласково:
— Если у нас будет дочка, я назову ее Рабигой. Красивое имя. — Она еще раз так же особенно засмеялась и добавила, хоть не очень складно, но с большой гордостью: — Мансур мне муж. Как демобилизовался, так и расписались… Теперь ждем ребенка.
— Да? — почему-то обрадовалась я. — Вот как?
— А у вас есть жених? — спросила Гюзель.
— Нет.
— Почему же? Разве ни к кому сердце не лежит?
Хорошо, что в это время нас нагнала Фатыма и, взяв меня под руку с другой стороны, сказала:
— Рая, мы хотим дать тебе комсомольское поручение.
— Да?
— Подготовь небольшую беседу об истории и традициях нашего русского балета.
— Ой! — ахнула я.
— Ничего не «ой»! Ты позже всех нас сдавала экзамены и, наверное, все помнишь…
— Что же, и осветители будут? — с опаской спросила я.
— Позовем всех. Собрание будет открытое…
— И колхозники, кто будет свободен, придем… — сказала Гюзель с ошибкой, говорящей о ее желании прийти.
— «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина!..» — запел вдруг Анвер звонко, но не очень уверенно.
— «Головой склоняясь…» — дружно подхватили почти все, хотя и с башкирским акцентом.
Пела и я. Мне даже показалось, что Анвер затеял эту песню, потому что я не могла петь башкирскую.
Когда мы распрощались с колхозниками, он взял из моих рук балетные туфли, которые я держала за ленточки, и, перекинув их, как лапти, через плечо, сказал:
— Я доволен, что мы пришли к ним первыми!..
— Ты в театре секретарь? — спросила я.
— Нет, мы с Фатымой члены бюро. Секретарь у нас скрипач. Он уехал на гастроли с оперой… Но надо же как-то и самим… Правда?
— Не знаю уж, как я буду рассказывать…
— Да ты не бойся, — рассмеялся Анвер. — Как сумеешь, так и хорошо. Согласна?
Я была согласна.
Когда на нижней палубе «Батыра» Анвер отдал мне мои туфли и мы разошлись в разные стороны, я мысленно отметила, что мы впервые говорили на «ты» не ссорясь.
Старый и Новый Куштиряк надолго сделались свидетелями наших трудов.
Небо, покрытое облаками, не давало возможности снимать.
Конечно, по-прежнему ежедневно на нижней палубе «Батыра» раздавался голос Лены:
— Валя и Вася, вставайте! — И через минуту: — Девочки, вы что, не слышали будильника?
По-прежнему все отправлялись умываться под звяканье посуды в камбузе. Но прежней спешки не было — слишком мало приходилось рассчитывать на съемочную погоду, и мы впервые за все время тщательно репетировали.
Нашим зрителям, видимо, надоело смотреть одно и то же, их становилось все меньше, а однажды сумрачным утром их не оказалось совсем.
Всем показалось это настолько плохим предзнаменованием, что Евгению Даниловичу стоило больших трудов заставить нас загримироваться.
— Ничего не выйдет! — объяснил, глядя на небо, наш доморощенный метеоролог дядя Степа. — У меня раненая нога ноет. Я в лихтвагене плащ заготовил на случай дождя…
И вдруг над самыми нашими головами из-за облаков выскользнуло солнце, и яркий свет залил скалы из папье-маше и брезентовые уступы. Туман над озером мгновенно рассеялся, и оно, словно зеркало, заиграло солнечными зайчиками по нашему склону. Все кинулись по местам, и через несколько минут над Старым и Новым Куштиряком разнеслась музыка. Зрители наши тут же оказались на своих местах.
Анна Николаевна все-таки изменила мой танец, вставив прыжки. А мы с Евгением Даниловичем нашли еще один выход, чтобы невеста не казалась размазней. Ведь лохмотья, оставшиеся на ней, говорили о борьбе, которую пришлось выдержать.
Когда я бросалась к обрыву, балерины стеной вставали передо мной, подняв вверх камышовые головки. Венера летала вдоль их ряда, как лист, подхваченный ветром. Ее маленькие руки трепетали перед моим лицом, загораживая пропасть. А я каждый раз во время прыжка гордо поднимала голову, бесстрашно смотрела вниз на воду и особенно прямо держала спину. (Я все-таки достигла кое-каких результатов, ежедневно борясь с собственной спиной.) Потом я падала, а вокруг меня мелькали и со стуком прыгали атласные туфли «камышей», а стройные ноги Венеры, казалось, двигались, не касаясь земли. А я опять поднимала голову и смотрела на озеро. Другого выхода не было. Кто мог спасти меня — невесту — от бая, как мне, в мои восемнадцать лет, бороться со злодеем, когда родные люди убиты, а мудрые старики решили пожертвовать мной, чтобы спасти все селение?..
Этот новый мир, так недавно открытый мне Евгением Даниловичем, стал неотделимым от меня. Я не знала, кто я: невеста пастуха или Рая Искандарова. И хотя здесь, у обрыва, двигалась мало, пронизанная этими чувствами «до самых пят», как говорил Евгений Данилович, я с трудом поднималась после команды «Стоп!».
После третьего дубля солнце скрылось за облаками.
— Будем считать, что все благополучно! — сказал Евгений Данилович. — Перейдем к съемке с другой точки.
Никто не возразил, потому что все было отрепетировано, и балерины танцевали уверенно…
Хотя облака стали темнеть, все смотрели на небо с надеждой. Крановщик Гоша уложил на земле двенадцать метров узенького рельсового пути и начал катать по рельсам маленькую тележку с киноаппаратом, объективом которого прицеливались то Валя, то Вася, по очереди ютясь на крошечной площадке. Вторую половину танца решено было снимать «с точки зрения идущего человека», говоря по-кинематографически.
Остальные просящими глазами уставились на густеющие облака. Производственный план нашего фильма не только оставался невыполненным, но мы с каждым днем непогоды всё дальше и дальше уходили от его выполнения.
Евгений Данилович старался казаться бодрым.
— Знаете что? — весело сказал он. — Пусть «камыши» пока отдохнут, а Рая с Анвером могут возобновить свою репетицию…
На этой декорации у скалы предстояло снимать не только печальные события, но и веселую встречу пастуха с невестой.
Я сбросила в палатке свое изрезанное красное платье и, надев тренировочный костюм, торопливо заняла свое место напротив Анвера, на другой стороне площадки. Я, хоть и стыдно сознаться, даже немного радовалась плохой погоде, когда мы приступили к этому танцу, — появилась возможность разучить более сложные вариации.
— Валяй! — крикнул мне Анвер.
Анна Николаевна захлопала в ладоши:
— Внимание! И-и, раз!..
Начало танца было трудным, но эффектным: я бежала навстречу Анверу и, сделав сильный прыжок, поворачивалась в воздухе таким образом, что оказывалась спиной к нему. Он подхватывал меня на лету, и я лежала на его вытянутых руках, уже лицом к нему.
— Прекрасно! — похвалила нас Анна Николаевна. — Теперь подними ее над головой.
Я вытянулась в струнку, и Анвер вскинул меня, но вдруг, расхохотавшись, сел на площадку, с размаху плюхнув меня к себе на колени. Я хоть и испугалась, но, взглянув на его заразительно смеющееся лицо, тоже не могла удержаться от смеха.
Мы хохотали как сумасшедшие, не в состоянии подняться с места, Глядя на нас, начали смеяться и все присутствующие, хотя так же ничего не понимали, как и я.
Анна Николаевна сначала тоже улыбалась, но потом нахмурилась:
— В чем дело? Вы что, взбесились?
— Ох! — хохотал Анвер. — Я подумал, что могу сейчас занять неплохое место по поднятию тяжестей… Вместо танцев только и делаю, что поднимаю невесту, как штангу на соревнованиях. Второй месяц на себе таскаю!
— Прекратите этот балаган! — вскочив, крикнула Анна Николаевна. — Где директор группы?
Директор группы, конечно, отсутствовал, и мы с Анвером, взглянув друг на друга и угадав общее мнение о директоре, уже не могли не смеяться. Это было ужасно глупо, но не могли остановиться.
— Евгений Данилович! Вы что же, так и будете спокойно смотреть на это? — со слезами на глазах спросила Анна Николаевна.
Удивленный и осуждающий взгляд Вадима несколько отрезвил меня.
— Анвер, погоди, — сказала я, пытаясь подняться. — Ну перестань же…
— Ребята, хватит! — строго сказал Евгений Данилович, хотя глаза его все еще смеялись. — Вставайте, и сейчас все вместе будем думать, как разнообразить ваши танцы.
— Что? Вместе думать? — холодно спросила Анна Николаевна. Слёзы на ее глазах тотчас же высохли. — Да кто здесь понимает?..
Я невольно перевела взгляд на Венеру. Она сидела на раскладушке, спокойно скрестив ноги в балетных туфлях, которые так и остались на ней после съемки. Ее спокойные глаза слегка прищурились, и на лице ничего нельзя было прочесть.
— Я семнадцать лет назад создала этот балет! — воскликнула Анна Николаевна. — И вот дождалась благодарности! Оказывается, меня имеют право осмеивать дети, едва окончившие школу…
Она остановила гневный взгляд на мне и с досадой отвернулась. Она была права. Мы с Анвером вели себя глупо. Я сама не понимала, как случилось, что я, обещав ей помощь и желая сдержать свое слово, вдруг оказалась с теми, кто всегда шел против нее.
— Ну хорошо, — холодно сказал Евгений Данилович. — Я не авторитетен в балетной технике… Все же объясните, почему в «Легенде о курае» на сцене танцуют много лучше, чем у нас на съемках…
— Вы рассуждаете, как профан, — прервала его речь Анна Николаевна. — Давно прошло то время, когда в балете удовлетворялись одними сложными танцами. Новаторы балетной сцены уже не могут мириться с устаревшими требованиями…
— Но если останутся одни пантомимы, поддержки, для чего же нужны мы, балерины? — спросила вдруг Венера, не меняя своей спокойной позы и спокойного выражения лица.
— Вы не о том говорите, Венерочка! — примирительно улыбнулась Анна Николаевна, усевшись в своем любимом алюминиевом кресле. — В кино совсем другие эффекты.
— На экране есть возможность показать все более широко и красочно, но никакие киноэффекты не могут заменить танцев, — сердито сказал Евгений Данилович. — Представьте себе, что, снимая оперу, я на фоне прекрасных декораций вместо пения Козловского удовлетворился бы собственным голосом, которому еще никто не позавидовал…
— Новаторы балетной сцены… — резко сказала Анна Николаевна.
Венера поднялась с раскладушки и легким прыжком вскочила на искусственную скалу. Приближаясь к Анне Николаевне, она заговорила:
— Это не новаторство, когда отбрасывают основу балета — высокую танцевальную технику. Психологические задачи должны обогащать танец, а не убивать его. Мы же здесь, — она кивнула в сторону кордебалета, — все танцуем скучно и однообразно!
— Ну, милая моя! — опять вскочив, воскликнула Анна Николаевна. — Вы постоянно всем недовольны. Вы просто сводите счеты за то, что вашу роль отдали другой балерине!
— Я? — остановившись, удивленно спросила Венера.
Она беспомощно оглянулась на всех присутствующих, невольно задержала взгляд на мне и сказала еще удивленнее:
— Свожу счеты?
Первым моим желанием было сказать, что это неправда, сказать, как помогала она мне на дорожке невесты. Я даже сделала шаг к Анне Николаевне. Потом остановилась и опустила голову. Ради ее матери, которая и мне стала матерью, я не сказала ни слова, но смотрела на нее с таким же раздражением, как и все.
— Да! — воскликнула она со слезами на глазах. — Вы своими капризами мешаете всем. Вы настраиваете и других против меня и киногруппы.
— Опомнитесь! — схватил ее за плечи Евгений Данилович и посадил на стул. — Как вам не совестно?
Венера все еще ловила воздух ртом, как вытащенная местными рыболовами плотва.
В глазах нашего сдержанного режиссера запылали такие огни, что он сделался похожим уже не на овчарку, а на волка.
— Анна Николаевна, — сказал он глухо, — я буду принужден отстранить вас от работы, если вы сейчас же не попросите извинения…
Венера, сжав руками свое горло и будто что-то проглотив, сказала:
— Не надо, Евгений Данилович! Я надеюсь, что больше никто так не думает! Я не могу…
Она спрыгнула с настила и побежала по дороге прямо в балетных туфлях. Потом, опомнившись, вернулась, схватила свои босоножки и халат, но не надела их, а держа в руках, торопливо пошла к лесу, за которым стоял наш «Батыр».
Я тоже безуспешно ловила воздух ртом, глядя ей вслед.
— Раечка, что с вами? — спросил Вадим, беря меня под руку. — Успокойтесь хоть вы.
Усаживая меня на раскладушке, где только что сидела Венера, он сказал:
— Это ужасно! Анна Николаевна проявила такую непростительную горячность.
Взглянув на нее и увидев, как, захлебываясь от рыданий, она пытается что-то объяснить Евгению Даниловичу, я сердито заметила:
— Всегда сначала набросится, а потом сама же плачет. Ее в нашем театре чумой прозвали за этот ужасный характер.
— Да, характер горячий, — согласился Вадим. — Удивительное сочетание с ее добротой!
Я высвободила свою руку и сказала:
— Она поступает несправедливо…
Он с упреком заглянул мне в лицо:
— А разве справедливо, что вы не хотите понять, как ей тяжело? Она нервничает и потому делает ошибки. У меня это вызывает сочувствие… Как же вы, Раечка, испытав на себе ее доброту, до сих пор не оценили широту этой натуры!
Мне нечего было возразить. Я действительно не понимала Анну Николаевну. А до благородства Вадима мне тоже было далеко. У меня даже не появилось чувства жалости к ней. Отвернувшись, я растерянно смотрела, как Анвер, с покрасневшим от злобы лицом, крутит свои великолепные пируэты на дальнем углу площадки. Что же, он имел право сердиться, ему не пришлось есть хлеб в ее доме, он не знал, как горьки ее неудачи для самого родного мне человека. Что-то защемило в моем сердце, и я виновато взглянула на Вадима.
— Мне не пришло в голову…
— Венера! Венера! — раздался громкий голос Анны Николаевны. — Господи! Зачем вы ее отпустили?
Мы с Вадимом от неожиданности вскочили. Анна Николаевна порывисто обняла нашего режиссера.
— Да, вы правы! Я виновата перед всеми и у всех прошу извинения… И перед Венерой немедленно извинюсь!..
Присутствующие онемели от удивления и не успели ничего ответить, а она уже быстрыми шагами направилась по дороге к пароходу.
Евгений Данилович кинулся за ней следом и привел обратно.
— Копылевский, прошу, объясните там, на «Батыре», — сказал он. — Анна Николаевна потом принесет извинения лично. «Камыши» могут быть свободны до завтра.
— Я же говорил, что это секундная вспышка! — улыбнулся мне Вадим и шагнул к дороге.
Ему преградила путь Лена.
— Евгений Данилович, разрешите, лучше я… Надо все-таки принять меры!
Секунду они молча смотрели друг на друга. Потом Лена повернулась и побежала к «Батыру».
Я снова села. Меня будто несло куда-то волной, и я уже не могла трезво оценивать, что к чему и для чего нужно.
Евгений Данилович приложил ко рту рупор:
— Прошу фонограмму! Рая и Анвер, займите исходное положение. Продолжаем!
Анвер с каменным лицом безропотно вскидывал меня над своей головой. Евгений Данилович смотрел мрачно и молчал. А мне было совсем тошно. Я чувствовала вину не только перед Анной Николаевной.
— Что ты ковыряешь ногами? — возмущалась она. — Ты пойми, это ведь кинофильм! На тебя незримо смотрит весь Советский Союз!
Та часть Советского Союза, которая, усевшись вдоль сараев, присутствовала лично, смущала меня сейчас гораздо больше. Они слышали и видели от начала до конца все происшествие с Венерой, и теперь, когда сама Анна Николаевна раскаялась, мое поведение выглядело особенно неприглядным.
— Ну чему тебя учили? — восклицала Анна Николаевна. — Руки болтаются, как макаронины!..
По правде сказать, я и чувствовала себя не человеком, а бесхребетной, размокшей макарониной.
Клуб в Новом Куштиряке был ярко освещен, хотя наступили только сумерки. Над входом висело довольно вылинявшее кумачовое полотнище с надписью по-башкирски и рядом новехонькое, алое с ярким «Добро пожаловать!».
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |