Бруно продолжает:
"Философия сама в союзе с религией всегда стремилась к абсолютной несамостоятельности индивида и действительно осуществила ее благодаря тому, что философия требовала и добивалась растворения единичной жизни во всеобщей, растворения акциденции - в субстанции, человека - в абсолютном духе".
А разве не "философия" Бруно "требует" - "в союзе с" гегелевской и в его все еще продолжающемся запретном общении с теологией - "растворения человека" в представлении одной из его "акциденций", - в представлении самосознания как "субстанции", - разве она этого не "требует", хотя и не "добивается"? Из всего этого места, впрочем, видно, с какой радостью "елейно-медоточивый" отец церкви все еще исповедует свою "миропотрясающую" веру в таинственную мощь святых теологов и философов. Разумеется, - в интересах "правого дела свободы и своего собственного дела".
На стр. 105 наш богобоязненный муж имеет наглость упрекать Фейербаха в том, что
"Фейербах сделал из индивида, из обесчеловеченного человека христианства, не человека, не истинного" (!) "действительного" (!!) "личного" (!!!) "человека" (эти предикаты обязаны своим происхождением "Святому семейству" и Штирнеру), "а оскопленного человека, раба", - и тем самым утверждать, между прочим, ту бессмыслицу, что он, святой Бруно, может делать людей посредством головы.
Далее мы читаем там же:
"У Фейербаха индивид должен подчиняться роду, служить ему. Род, о котором говорит Фейербах, это - абсолют Гегеля, и он точно так же нигде не существует".
Здесь, как и во всех других местах, святой Бруно покрыл себя славой, поставив действительные отношения индивидов в зависимости от их философского истолкования. Он не имеет ни малейшего понятия о том, в какой связи с существующим миром находятся представления гегелевского "абсолютного духа" и фейербаховского "рода".
На стр. 104 святой отец находит страшно скандальной ту ересь, посредством которой Фейербах превращает божественное триединство разума, любви и воли в нечто, "существующее в индивидах и господствующее над ними", - точно в наше время любые задатки, любое влечение, любая потребность не утверждают себя как сила, "существующая в индивиде и господствующая над ним", в тех случаях, когда обстоятельства препятствуют ее удовлетворению. Если святой отец Бруно почувствует, например, голод, не имея средств утолить его, то даже его желудок станет силой, "существующей в нем и господствующей над ним". Ошибка Фейербаха состоит не в том, что он установил этот факт, а в том, что он на идеалистический лад наделил его самостоятельностью, вместо того чтобы рассматривать его как продукт определенной, преходящей ступени исторического развития.
Стр. 111: "Фейербах - холоп, и его холопская натура не позволяет ему выполнить дело человека, познать сущность религии" (нечего сказать, "дело человека"!)... "Он не познает сущности религии, потому что не знает моста, по которому он может добраться до источника религии".
Святой Бруно все еще всерьез верит, будто у религии есть собственная "сущность". А что касается "моста", "по которому" добираются до "источника религии", то этот предназначенный для ослов мост непременно должен быть акведуком. Святой Бруно в то же самое время устраивается в качестве забавно модернизированного Харона, который благодаря построенному мосту был уволен на покой; в качестве tollkeeper19, он требует полагающиеся ему half penny20 с каждого человека, проходящего по мосту, который ведет в призрачное царство религии.
На стр. 120 святой замечает:
"Как мог бы Фейербах существовать, если бы не было истины и истина была бы лишь призраком" (Штирнер, выручай!), которого человек боялся до сих пор?"
"Человек", боящийся "призрака" "истины", есть не кто иной, как сам достопочтенный Бруно. Уже десятью страницами раньше, на стр. 110, он перед лицом "призрака" истины испустил следующий миропотрясающий крик ужаса:
"Истина, которая сама по себе нигде не встречается в качестве готового объекта и которая только в развитии личности развертывает себяи восходит к единству".
Итак, истина, - этот призрак, - здесь не только превращена в лицо, которое себя развертывает и восходит к единству, но еще сверх того этот фокус произведен вне ее, наподобие ленточных глистов, внутри некоторой третьей личности. О прежней любовной связи святого мужа с истиной, когда он был еще молод и в нем бурлили еще вожделения плоти, - смотри "Святое семейство", стр. 115 и сл.
Каким очищенным от всякой плотской похоти и мирских вожделений предстает ныне святой муж, показывает его запальчивая полемика против фейербаховской чувственности. Бруно вовсе не выступает против того в высшей степени ограниченного способа, каким Фейербах признает чувственность. Неудавшаяся попытка Фейербаха, - уже в качестве попытки выпрыгнуть из идеологии - является в его глазах грехом. Конечно! Чувственность - похоть очей, похоть плоти и высокомерие - ужас и мерзость пред лицом господа! Разве вы не знаете, что помышления плотские - это смерть, а помышления духовные - это жизнь и мир; ибо плотские помышления - это вражда к Критике, и все плотское - от мира сего: и разве вы не знаете, что написано: Дела плоти известны, они суть - прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, нечестивые шайки, ненависть, убийства, пьянство, обжорство и тому подобное. Предсказываю вам, как и прежде предсказывал, что те, которые вершат подобные дела, царства Критики не унаследуют; но горе им, потому что идут они путем каиновым, в своей жажде наслаждений предаются заблуждению Валаама и, поднимая мятежи, погибают, как Корей. Эти нечестивцы утучняют себя, без страха пожирая дары ваши. Это - безводные облака, носимые ветром, оголенные, бесплодные деревья, дважды умершие и вырванные с корнем, это - свирепые морские волны, пенящиеся срамотами своими, звезды блуждающие, осужденные на веки вечные на мрак тьмы. Ибо мы читали, что в последние дни наступят времена страшные, появятся люди, много мнящие о себе, хулители, невоздержанные, любящие сластолюбие больше, чем Критику, главари шаек - словом, рабы плоти. Таких ненавидит святой Бруно, помышляющий о духовном и гнушающийся даже одеждой, которая осквернена плотью, и посему он предает Фейербаха, которого считает главарем шайки, проклятию, оставляя его за воротами, где псы и чародеи, любодеи и убийцы. "Чувственность" - тьфу, гадость! Она не только повергает святого отца церкви в жесточайшие судороги, но и доводит его даже до того, что он принимается петь и на стр. 121 поет "песнь конца и конец песни". Чувственность - да знаешь ли ты, несчастный, что такое чувственность? Чувственность, это - "дубинка" (стр. 130). Охваченный судорогами святой Бруно борется в одном месте даже с одним из своих собственных тезисов, как блаженной памяти Иаков боролся с богом, с той лишь разницей, что бог вывихнул Иакову бедро, а наш святой эпилептик сокрушает все члены своего тезиса, рвет все его связки - и тем разъясняет тождество субъекта и объекта на нескольких разительных примерах:
"Пусть Фейербах говорит, что угодно... он все-таки уничтожает" (!) "Человека, ибо он превращает слово человек в голую фразу... ибо он не делает" (!) "и не творит" (!) "Человека целиком, а возводит все человечество в абсолют, ибо он, вдобавок ко всему, объявляет органом абсолютного не человечество, а чувство, и признает абсолютным, несомненным, непосредственно достоверным объект чувств, созерцания, ощущения, словом - чувственное", чем Фейербах, - таково мнение святого Бруно, - "хотя и может сотрясти слои воздуха, но не может сокрушить явлений человеческой сущности, потому что его сокровеннейшая" (!) "сущность и его животворящая душа уже разрушает внешний" (!) "звук и делает его пустым и дребезжащим" (стр. 121).
Святой Бруно сам дает нам хотя и таинственное, но решительное объяснение относительно причин своей вражды к чувственности:
"Как будто мое Я не обладает также и вот этим определенным полом, единственным, по сравнению со всеми прочими, и этими определенными единственными половыми органами". (Кроме своих "единственных половых органов" сей витязь обладает еще особым "единственным полом"!)
Этот единственный пол пояснен на стр. 121 в том смысле, что
"чувственность, высасывающая, как вампир, весь мозг и всю кровь из жизни человека, есть та непреодолимая преграда, натолкнувшись на которую человек неизбежно наносит себе смертельный удар".
Но и святейший тоже не чист! Все они - грешники и лишены той славы, которой они должны были бы обладать перед "самосознанием". Легкомысленные писания еретика Фейербаха наводят святого Бруно, - когда он в полночь бьется в одинокой келье над "субстанцией", - на мысли о женщине и женской красоте. Внезапно взор его омрачается; чистое самосознание оскверняется, и греховная чувственная фантазия осаждает испуганного критика сладострастными образами. Дух бодр, но плоть немощна. Бруно спотыкается, он падает, он забывает, что он - та власть, которая "своей силой связывает, освобождает и господствует над миром", что эти исчадия его фантазии - "дух от его духа"; он теряет всякое "самосознание" и, опьяненный, лепечет дифирамб женской красоте, ее "изнеженности, мягкости, женственности", дифирамб "пышным округлым членам" и "трепещущему, колышущемуся, кипучему, бушующему и шипящему, волнообразному строению тела" женщины. Невинность, однако, всегда выдает себя - даже там, где она грешит. Кто же не знает, что "трепещущее, колышущееся, волнообразное строение тела" есть нечто такое, чего ни один глаз никогда не видел, ни одно ухо никогда не слышало? Посему - тише, милая душа, дух скоро возьмет верх над мятежной плотью и поставит перед переливающимися через край кипучими страстями непреодолимую "преграду", "натолкнувшись на которую" они скоро нанесут себе "смертельный удар".
"Фейербах" - к этому святой, наконец, пришел при помощи критического понимания "Святого семейства", - "это - пропитанный гуманизмом и разложившийся под его влиянием материалист, т. е. такой материалист, который не в силах выдержать пребывания на земле и на ее бытии" (святой Бруно знает бытие земли, отличающееся от земли, и знает, каким образом нужно поступить, чтобы "выдержать пребывание на бытии земли"!), "но хочет одухотвориться и взойти на небо; Фейербах - такой гуманист, который не может мыслить и строить духовный мир, будучи обременен материализмом и т.д." (стр. 123).
Подобно тому, как гуманизм у святого Бруно, судя по этим словам, заключается в "мышлении" и в "построении духовного мира", так материализм состоит в следующем:
"Материалист признает только наличную, действительную сущность, материю" (точно человек со всеми его свойствами, включая и мышление, не есть "наличная действительная сущность") "и признает ее как деятельно развертывающую и осуществляющую себя во множестве, - как природу" (стр. 123).
Сперва материя есть наличная действительная сущность, но только - в себе, в скрытом виде; лишь когда она "деятельно развертывает и осуществляет себя во множестве" ("наличная действительная сущность" "осуществляет себя"!!), лишь тогда она становится природой. Сперва существует понятие материи, абстракция, представление, и это последнее осуществляет себя в действительной природе. Слово в слово гегелевская теория о предсуществовании категорий, наделенных творческой силой. С этой точки зрения становится вполне понятным, что святой Бруно неправильно принимает философские фразы материалистов о материн за действительное ядро и содержание их мировоззрения.
2. РАЗМЫШЛЕНИЯ СВЯТОГО БРУНО О БОРЬБЕ МЕЖДУ ФЕЙЕРБАХОМ И ШТИРНЕРОМ
Сказав, таким образом, несколько веских слов по адресу Фейербаха, святой Бруно начинает приглядываться к борьбе между ним и Единственным. Первое, чем он выражает свой интерес к этой борьбе, это - возведенная в метод троекратная улыбка.
"Критик неудержимо идет своим путем, уверенный в победе и победоносный. На него клевещут, - он улыбается. Его объявляют еретиком, - он улыбается. Старый мир собирается в крестовый поход против него, - он улыбается".
Итак, святой Бруно - мы это только что слыхали - идет своим путем, но шествует он не так, как остальные люди, а критическим шагом, он выполняет это важное дело с улыбкой.
"Едва улыбнется он, как на лице его появляется больше линий, чем на карте с обеими Индиями. Может случиться, что барышня даст ему пощечину; но если она это сделает, он будет улыбаться и считать это большим искусством", - как Мальвольо у Шекспира.
Святой Бруно сам не шевельнет и пальцем, чтобы опровергнуть обоих своих противников, он знает более удобный способ избавиться от них, он предоставляет их - divide et impera21 - их собственной распре. Штирнеру он противопоставляет фейербаховского Человека (стр. 124), а Фейербаху - штирнеровского Единственного (стр. 126 и ел.); он знает, что они ожесточены друг против друга, как те две кошки из Килкенни в Ирландии, которые целиком съели друг друга, так что под конец от них остались одни хвосты. Над этими хвостами и изрекает святой Бруно свой приговор, заявляя, что они - "субстанция" и, следовательно, прокляты навеки.
В своем противопоставлении Фейербаха и Штирнера он повторяет то же самое, что Гегель сказал о Спинозе и Фихте, представив, как известно, точечное Я в виде одной, и притом наиболее прочной, стороны субстанции. Как ни бушевал Бруно прежде против эгоизма, заклеймив его даже как odor specificus22 массы, это не мешает ему на стр. 129 перенять у Штирнера эгоизм, - только это должен быть "не макс-штирнеровский" эгоизм, а, разумеется, бруно-бауэровский. Штирнеровский эгоизм он клеймит за моральный изъян, за то, "что его Я нуждается для поддержки своего эгоизма в лицемерии, в обмане, во внешнем насилии". В остальном он верит (см. стр. 124) в критические чудотворные деяния святого Макса и видит в его борьбе (стр. 126) "действительное стремление уничтожить субстанцию в корне". Вместо того чтобы вникнуть в штирнеровскую критику бауэровской "чистой критики", он утверждает на стр. 124, что критика Штирнера так же неопасна для него, как и всякая другая, "ибо он-то и есть воплощенный критик".
В конце концов святой Бруно опровергает обоих, святого Макса и Фейербаха, применив почти дословно к Фейербаху и Штирнеру антитезу, которую Штирнер проводит между критиком Бруно Бауэром и догматиком.
Виганд, стр. 138: "Фейербах противопоставляет себя и тем самым" (!) "противостоит Единственному. Он коммунист и хочет быть таковым. Единственный является эгоистом и должен быть таковым; первый - святой, второй - мирянин, первый - добрый, второй - злой, первый - бог, второй - человек. Но оба - догматики".
Стало быть, соль в том, что он упрекает обоих в догматизме.
"Единственный и его собственность", стр. 194: "Критик боится впасть в догматизм или же выдвигать догматы. Разумеется, он превратился бы тогда из критика в его противоположность, в догматика, он, который в качестве критика был добрым, сделался бы злым, или же из бескорыстного (коммуниста) "превратился бы в эгоиста и т. д. Долой догматы! - таков его догмат".
3. СВЯТОЙ БРУНО ПРОТИВ АВТОРОВ "СВЯТОГО СЕМЕЙСТВА"
Святой Бруно, расправившись указанным способом с Фейербахом и Штирнером, "отрезав Единственному всякую возможность дальнейшего развития", обращается теперь против немецких коммунистов, будто бы опирающихся на Фейербаха, и, особенно, против авторов "Святого семейства". Встретившееся ему в предисловии к этому полемическому сочинению выражение "реальный гуманизм" составляет главную основу его гипотезы. Он вспомнит, конечно, следующее место из библии:
"И я не мог говорить с вами, братия, как с духовными, но как с плотскими" (в рассматриваемом нами случае дело обстояло как раз наоборот), "как с младенцами во Христе. Я питал вас молоком, а не твердою пищею, ибо вы были еще не в силах" (Первое послание к коринфянам, 3, 1-2).
Первое впечатление, произведенное "Святым семейством" на достопочтенного отца церкви, это - впечатление глубокой скорби и серьезной, добросердечной печали. Единственная хорошая сторона книги - та, что она
"показала, чем неизбежно должен был стать Фейербах и какую позицию может занять его философия, если она хочет бороться против критики" (стр. 138),
что она, следовательно, так непринужденно соединила "хотение" с "возможностью" и "долженствованием"; эта хорошая сторона не может все же перевесить ее многочисленных безотрадных сторон. Фейербаховская философия, комически принятая здесь за предпосылку,
"не смеет и не может понять критика, она не смеет и не может знать и познать критику в ее развитии, не смеет и не может знать, что по отношению ко всему трансцендентному критика есть непрестанная борьба и победа, непрерывное уничтожение и созидание, единственное" (!) "творческое и производящее начало. Она не смеет и не может знать, как работал и продолжает еще работать критик, чтобы признать и сделать" (!) "трансцендентные силы, до сих пор подавлявшие человечество и не дававшие ему дышать и жить, тем, чем они в действительности являются, т.е. духом от духа, сокровенным из сокровенного, родным" (!), "выросшим из родной почвы и на ней, - признать и сделать их плодами и творениями самосознания. Она не смеет и не может знать, что единственно критик и только критик сокрушил религию в ее целостности, государство в его различных проявлениях и т.д." (стр. 138, 139).
Не точная ли это копия старого Иеговы, который бежит за своим продувным народом, предпочитающим иметь дело с веселыми языческими богами, и кричит ему вслед:
"Слушай меня, Израиль, и не закрывай уха своего, Иуда! Разве я не господь бог твой, который вывел твоя из земли египетской в землю, где течет млеко и мед, а вот вы с самой юности своей делали одно лишь зло пред очами моими и огорчали меня делами рук моих и обратились ко мне спиною, а не лицом, когда я неизменно учил вас; и внесли мерзость в дом мой, чтобы осквернить его, и соорудили капища Вааловы на долине сына Енномова, чего я не приказывал, - мне и на ум не приходило, что вы можете делать подобную мерзость, и я послал вам раба моего Иеремию, к которому я обращал свое слово начиная с тринадцатого года царствования Иосии, сына Амона, до сего дня, - и он с усердием проповедовал вам двадцать три года, но вы не хотели слушать. Поэтому говорит господь бог:слыхал ли кто подобное сему; много мерзостей совершила дщерь Израилева. Ибо не успеет ещё протечь дождевая вода, как забывает меня народ мой. О земля, земля, земля, слушай слово господне!"
Итак, святой Бруно утверждает в длинной речи по поводу понятий "сметь" и "мочь", будто его коммунистические противники не поняли его. Тот способ, каким он на сей раз изображает в этой речи критику, каким он превращает прежние силы, подавлявшие "жизнь человечества", в "трансцендентные", а эти трансцендентные силы - в "дух от духа", способ, каким он выдает "Критику" за единственную отрасль производства, - этот способ доказывает, что мнимое непонимание есть на самом деле неугодное Бауэру понимание. Мы доказали, что бауэровская критика ниже всякой критики, благодаря чему мы, конечно, попали в число догматиков. Он даже совершенно серьезно упрекает нас в дерзком неверии в его избитые фразы. Вся мифология самостоятельных понятий, с громовержцем Зевсом, - самосознанием, - во главе, снова проходит здесь церемониальным маршем со "звоном фраз целого янычарского оркестра ходячих категорий" ("Literatur-Zeitung", ср. "Святое семейство", стр. 234). Впереди шествует, конечно, миф о сотворении мира. т. е. о тяжкой "работе" критика, которая есть "единственное творческое и производящее начало, непрестанная борьба и победа, непрерывное уничтожение и созидание", "работа в настоящее время" и "работа в прошлом". Более того, достопочтенный отец упрекает "Святое семейство" даже в том, что оно поняло "Критику" так, как он сам понимает ее в настоящей реплике. После того, как он водворил "субстанцию" "обратно и забросил ее в ее родную обитель, в самосознание, в сферу критикующего" (а после "Святого семейства" также) "и критикуемого человека" (самосознание играет здесь, по-видимому, роль идеологического складочного места), он продолжает:
"Она" (якобы фейербаховская философия) "не смеет знать, что критика и критики, за все время их существования" (!), "направляли и творили историю, что даже их противники и все движения и побуждения современности суть их творение, что они безраздельно держат власть в своих руках, ибо сила их - в их сознании, и мощь они черпают из самих себя, из своих дел, из критики, из своих противников, из своих творений; что только с актом критики освобождается человек, а тем самым и люди, созидаетсяЗ" (!) "человек, а тем самым и люди".
Итак, критика и критики являются сперва двумя совершенно различными, друг вне друга находящимися и действующими субъектами. Критик - иной субъект, чем критика, как и критика - иной субъект, чем критик. Эта олицетворенная критика, критика как субъект, ведь и есть та "критическая критика", против которой выступило "Святое семейство". "Критика и критики, за все время их существования, направляли и творили историю". Ясно, что они не могли этого делать "за все время, когда они" не "существовали", и столь же ясно, что "за все время их существования" они по-своему "творили историю". Под конец святой Бруно доходит до того, что "смеет и может" сообщить нам одно из глубочайших откровений относительно мощи критики, сокрушающей государства, а именно, он сообщает, что "критика и критики держат власть в своих руках, ибо" (ну, и "ибо"!) "сила их - в их сознании", и, во-вторых, что эти великие фабриканты истории "держат власть в своих руках", ибо они "черпают мощь из самих себя и из критики" (т. е. опять-таки из самих себя), - причем, к сожалению, все еще не доказано, что там внутри, в "самих себе", в "критике" можно вообще что-нибудь "почерпнуть". По крайней мере, на основании собственных слов критики приходится думать, что едва ли можно "почерпнуть" оттуда еще что-нибудь, кроме "заброшенной" туда категории "субстанции". В заключение критика "черпает" еще "из критики" "силу" для совершенно чудовищного оракульского изречения. А именно, она раскрывает нам тайну, бывшую сокрытой от наших отцов и неизвестную нашим дедам, ту тайну, что "только с актом критики созидается человек, а тем самым и люди", - между тем как до сих пор критику ошибочно считали актом людей, существующих до нее благодаря совсем другим актам. Таким образом, святой Бруно сам пришел, следовательно, "в мир, от мира и к миру" благодаря "критике", т. е. путем generatio aequivoca23. Возможно, впрочем, что все это есть лишь иное толкование следующего места из Книги бытия: И Адам познал, т. е. подверг критике, Еву, жену свою, и она зачала и т. д.
Итак, мы видим, как вся эта давно знакомая критическая критика, достаточно охарактеризованная уже в "Святом семействе", снова, - как будто бы ничего не произошло, - выступает перед нами со всеми своими мошенничествами. Удивляться этому не приходится, ибо ведь наш святой муж сам жалуется на стр. 140, что "Святое семейство" "отрезывает у критики всякую возможность дальнейшего развития". С величайшим негодованием упрекает святой Бруно авторов "Святого семейства" в том, что они, с помощью химического процесса выпаривания, перевели бауэровскую критику из ее "жидкого" агрегатного состояния в "кристаллическое" состояние.
Стало быть, "институты нищенства", "метрическое свидетельство совершеннолетия", "сфера пафоса и громоподобных аспектов", "мусульманская аффектация понятий" ("Святое семейство", стр. 2, 3, 4 по критической "Literatur-Zeitung") - все это является-де бессмыслицей лишь до тех пор, пока это понимается "кристаллически"; ну, а двадцать восемь исторических ошибок, обнаруженных в экскурсе, который критика делает в область "злободневных вопросов английской жизни", - разве это, если взглянуть на них с "жидкой" точки зрения, не ошибки? Настаивает ли критика на том, что с жидкой точки зрения она a priori24 пророчески предсказала науверковский инцидент - после того как он давным-давно произошел у нее на глазах, - а не конструировала его post festum25? Настаивает ли она еще на том, что слово marйchal с "кристаллической" точки зрения может означать "кузнец", но с "жидкой", во всяком случае, должно означать "маршал", или, что если, при "кристаллическом" понимании, слова "un fait physique" могут значить "факт, относящийся к материальной природе", то их истинный, "жидкий" перевод должен гласить "факт физики", или, что "la malveillance de nos bourgeois juste-milieux"26 в "жидком" состоянии все-таки значит "беззаботность наших добрых бюргеров"? Настаивает ли она на том, что с "жидкой" точки зрения "дитя, которое не становится, в свою очередь, отцом или матерью, есть, по существу своему, дочь"? Что кто-нибудь может иметь своей задачей "изобразить как бы последнюю горестную слезу прошлого"? Что различные привратники, "львы", гризетки, маркизы, жулики и деревянные двери в Париже в своей "жидкой" форме суть не что иное, как фазы таинства, "понятию которого вообще присуще - полагать себя в ограниченной форме и это ограничение, в котором выражается это таинство благодаря своей всеобщей сущности, вновь уничтожать, ибо самая эта сущность есть только результат своего внутреннего саморазличения, своей деятельности"? Что критическая критика в "жидком" смысле этого слова "идет неудержимо своим путем, победоносная и уверенная в победе", когда она в каком-либо вопросе сперва утверждает, что раскрыла его "истинное и всеобщее значение", потом признает, что она "не хотела и не имела права выйти за пределы критики", а в конце концов заявляет, "что она должна была бы сделать еще один шаг, но этот шаг был невозможен, потому что... он был невозможен" ("Святое семейство", стр. 184)? Что с "жидкой" точки зрения "будущее все еще - дело" критики, хотя "судьба и может решать, как хочет",что с жидкой точки зрения критика не совершала ничего сверхчеловеческого, когда она "становилась в противоречиесо своими истинными элементами, противоречие, которое нашло уже свое разрешение в этих самых элементах"?
Правда, авторы "Святого семейства" были так легкомысленны, что поняли эти и сотни других фраз как фразы, выражающие твердую, "кристаллическую" бессмыслицу, - но синоптиков следует читать в "жидком" виде, т. е. согласно смыслу их авторов, а - упаси боже - не в "кристаллическом", т. е. не согласно их действительной бессмыслице, - и лишь тогда мы придем к истинной вере и восхитимся гармонией, царящей в домашнем хозяйстве критики.
"Энгельс и Маркс и знают поэтому только критику "Literatur-Zeitung". Это - сознательная ложь, доказывающая, как "жидко" наш святой читал книгу, в которой его последние работы изображаются лишь как увенчание всей его "работы в прошлом". Но нашему отцу церкви не хватило спокойствия, чтобы читать кристаллически, ибо он боится своих противников как конкурентов, которые оспаривают-де у него честь канонизации и "хотят лишить его ореола святости, дабы провозгласить святыми самих себя".
Отметим еще мимоходом тот факт, что по теперешнему заявлению святого Бруно его "Literatur-Zeitung" отнюдь не имела целью основать "общественное общество" или "представить как бы последнюю скорбную слезу" немецкой идеологии; не преследовала она также и цели - противопоставить самым резким образом дух массе и развить критическую критику во всей ее чистоте, а только - "изобразить либерализм и радикализм 1842 г. и их отголоски в их половинчатости и фразерстве", т. е., другими словами, бороться с "отголосками" того, что уже давно заглохло. Tant de bruit pour une Omelette!27 Впрочем, именно здесь понимание истории, свойственное немецкой теории, опять-таки проявляется в своем "чистейшем" виде. 1842 год объявляется периодом наибольшего блеска германского либерализма, потому что философия приняла тогда участие в политике. Либерализм исчезает для критика с прекращением выхода "Deutsche Jahrbьcher" и "Rheinische Zeitung", органов либеральной и радикальной теории. После этого остаются будто бы лишь "отголоски", - между тем как на самом деле только теперь, когда немецкая буржуазия испытывает действительную, вызванную экономическими отношениями потребность в политической власти и стремится удовлетворить эту потребность, либерализм приобрел в Германии практическое существование и тем самым шансы на некоторый успех.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |